Девочка посмотрела серьезно:
- Это не моя мама. Моя мама убита в Ленинграде. (Сжалось сердце...)
Девочку взяла семья колхозника. Домик, огород, корова. Ребенок стал привыкать.
Когда через несколько дней воспитательница зашла ее навестить, девочка не вышла. Ее нашли в углу. Она забилась туда, сложила ручки и кричала: "Я не хочу в Ленинград, я не пойду!" Она боялась, что ее отвезут обратно, - ребенок привык к новым людям, которые подошли к нему человечески ласково.
У детей при усыновлении меняют фамилию, и когда-нибудь уцелевшим родным, близким будет почти невозможно их разыскать.
Созерцаю, наблюдаю. Иногда большое философское спокойствие, а иногда, вернее большей частью, - привычная активность, горячность.
Сегодня внимательно разглядывал город и вновь ощутил, как он изранен! Все больше и больше шрамов, брешей, дыр, ям, выбоин. У "Пикадилли" снарядом вырван целый кусок фасада - от подвала до второго этажа. Видны оголившиеся стены комнат, мебель. Снизу - заложено кирпичами, а выше - зияющие пробоины... Разбита вся садовая ограда у Аничкова дворца. В Михайловском саду вырваны куски решетки, и эти места безобразно зашиты досками и проволокой. Разбиты все фасады, выходящие на площадь Жертв Революции... Везде, везде нужен ремонт, большой, дорогой, прочный.
Десятый час. Опять близкий разрыв снаряда. Методический обстрел! Зарево у Эрисмановской больницы меньше. Сижу в темноте - окно открыто; обдумываю то, что еще надо сделать: 1) статью о летчиках для Чуковского, 2) призыв к молодежи в оккупированных районах Ленинградской области, 3) листовки.
Из городского быта (рассказ С. К. о старике макетчике, который строит ей макет "У стен Ленинграда"):
"Маленького роста старичок, известный всем ленинградским работникам театра. Эвакуироваться отказался... Комната разделена пополам - синяя и багрово-красная. На стенах - портреты всех лучших артистов города, десятки рисунков, гравюр и т. д. "Обожаю, знаете ли, редкости... В голодную зиму я, дистрофик, отдал последние пятьсот граммов хлеба за этот альбом и много дней сидел без хлеба. Желаете посмотреть?.. А этот диван я сооружал два года". Огромный диван, по бокам тумбы с ящиками. Выдвигается электрическая плитка, буфетик, откидывается столик для "дружеских встреч", сбоку выдвигается шкафчик с хрустальными графинами и рюмками; тут же отделение для платья, для белья и т. д. "И у Рузвельта нет такого дивана, - гордо заявляет он. - А живу я в другой комнате..." - и ведет меня в маленькую кухню, в которой стоит что-то вроде операционного стола - заменяет кровать. Под ним - маленькие красные туфельки. "Это кто-нибудь забыл?" - "Нет, это мои". Ноги у него действительно как у ребенка. "Окно у меня было разбито, я сделал деревянную решетку, вставил осколки, теперь и красиво и надежно". В комнате холодно, пахнет клеем... Одинокий, занятный человечек... Руки у него золотые, макеты делает блестяще".
Вот еще кусочек жизни! Порой надо отвлекаться от нашей исключительной военно-политической нагрузки. Я заставляю себя входить во внутренний мир и быт людей. Ведь из миллионов их дел - больших и малых - и состоит жизнь... Почему-то вспомнились мальчишки, упивающиеся кино, лихие, "сошедшие с рельс"... А лица их взрослые, глаза серьезные, со следами ранних переживаний. У одного чуть подпухшие веки с темными кругами... Какими они будут, когда вырастут?
Опять из быта. - Наш, флотский, - в Москве у него жена, отвык от нее:
"Но люблю ее и буду преступником, если уйду к другой". В Ленинграде у него был настоящий роман, по он оборвал его. Теперь идут уже "психологические драмы"...
Чем все это кончится - неясно. Но страсти глубокие...
Обо всем этом было бы интересно написать пьесу, повесть. Но умеем ли мы писать, глядя жизни прямо в лицо? Мы в плену собственных романтических представлений, вечного, устремления ввысь. В плену молчаливо принятого всеми и оберегающего нас закона: "Сора из избы не выносить". Война объяснила всем, как важно главное, а не копошение в личной жизни. Но все, описанное мною выше, это о людях, которые сумели работать в осажденном городе, сумели выдержать, устоять! Я знаю их. Изобразить бы этих людей со всеми их свойствами, достоинствами и недостатками... Вероятно, это дело будущего...
15 сентября 1943 года.
Солнечно... Деятельность нашей авиации.
В 11 утра, по радио. - Бои в Италии: 8-я английская армия спешит на соединение с 5-й американской. Опять Монтгомери против Роммеля, ныне командующего немецкими войсками в Италии.
Немецкое сообщение: "Гитлеровские парашютисты и эсэсовцы освободили Муссолини". Какой жест!
Мобилизация в Швейцарии.
В последние дни какое-то нетерпение. Всякая весть с Юга и радует и задевает. Там наступают, а мы?.. Сам себя успокаиваю: придет и час Ленфронта! И с ожесточением сажусь писать листовки для 7-го отдела. Хоть так ударить по гитлеровцам!..
7.40 вечера. - Москва передает важное сообщение: "После двухдневных ожесточенных боев взят Нежин (город и железнодорожный узел) - важнейший опорный пункт немцев на путях к Киеву..." Салют Москвы!..
В последние дни настойчиво сверлит мысль: что же означают все эти мировые события? Куда идет человечество? Но разве мыслимо все определить?! Где-то за пределом ближайших двадцати пяти лет - обрываются и самые смелые прогнозы.
О влиянии войны на творчество, душу. - Мне кажется, что моя душевная жизнь мною самим сознательно стиснута - все подчинил войне, определенной задаче. Уходить в стороны, отвлекаться, позволять себе фантазии, духовные "пиры", буйства мысли, иногда пассивное созерцание - то есть то, что составляет богатство внутренней писательской жизни, - пока нельзя. Вместе с тем - в определенном плане, в заданном плане - идет обогащение опыта, души. Порой даже пресыщение. Но, конечно, духовный мир в широком человеческом смысле - творящий, вольный, жадный - у всех на замке. Эта война - наш великий долг, а если и страсть (жажда победы), - то мрачная, безрадостная. Радость черпаешь только в чувстве будущего, то есть в созидании. Порой я это почти физически чувствую... Я любил колесить по стране, наслаждаться ее неизмеримыми пространствами, ее многообразием. А сейчас нельзя куда-то помчаться, "окунуться в мир"; нет былого ощущения пространства, полета. Не могу отделаться от ощущения блокады - сидит, проклятое! Но как мы потом рванем! Как надышимся ветрами морей и степей! Сколько будет написано, сделано!
Вечером, из репродуктора - московский концерт. Его заглушает гул самолетов... Вспышки, - это бьет наша тяжелая артиллерия. Долгие громы канонады,
К полуночи, по радио, бои на Киевском, Мелитопольском и Запорожском направлениях.
Ночью из Москвы приехала жена Тарасенкова - М. Белкина.
Дождливо, осенне. Падают листья...
В 10.30 пошел в Пубалт... Поработал. Взял последние бюллетени...
"Кронштадт" идет в Москву в ПУ ВМФ - с письмом издательства, в котором говорится: "Рукопись утверждена Ленинградским горкомом и сдана в набор. Просим как можно скорее дать свою визу".
Лениздат готовит издание "Слова о полку Игореве", - "Сказание о погибели земли Русской", которое надо по сути именовать "Сказание о величии земли Русской", ибо оно связано с Александром Невским, с Задонщиной и т. и.
Хорошо! У нас подымают всю русскую историю. Надо ее очистить от всяких чуждых влияний, ограничений романовской династии и т. д... Брать все от истоков славянства до Ленина. В 7.40 вечера, по радио. - Штурмом взят Новороссийск... Награждение частей Северокавказского фронта и кораблей. Черноморского флота. Салют Москвы и Черноморского флота!
Шаг к Крыму!
Звонок из "Правды" - просьба дать отклик на взятие Новороссийска. Тут же сел писать... Вспомнил Новороссийск, Гражданскую войну, молодость зажегся, написал...
Звонок из "Ленинградской правды": та же просьба.
Еще сообщение по радио, но плохо слышно. - Войска Центрального фронта форсировали реку Десну, взят Новгород-Северский. Видимо, наши прорвались в сторону Белоруссии, в сторону Гомеля (река Снов - не препятствие). Ломаем "Восточный вал"...
Все время звонки из газет и пр. Завтра в 19 часов в ДКФ - морской митинг о Новороссийске. Начпубалта поручил мне выступить...
17 сентября 1943 года
Весь день пишу листовки для 7-го отдела Ленфронта. Подбираю новые материалы, факты; пишу с огромной внутренней устремленностью. Надо внушать немцам: "Война проиграна, фронт на две трети сломлен, остальное тоже доломаем и в том числе группу "Норд" под Ленинградом. Бежать до Восточной Пруссии зимой, под градом ударов - трудно, да и это не спасение, ибо с Центрального фронта наши части войдут в Польшу и, освободив ее, закроют вам на Висле все пути отступления - отрежут ваши части. А сами пойдут дальше". Надо внушать беспокойство, тревогу, заставлять их думать о зиме, о тяжелых перспективах.
Залпом написал шесть листовок...
Получил бюллетень ПУРККА, No 6 (об опыте летних боев) и свежие материалы, отобранные у пленных: письма и пр. Затребовал трофейные газеты, взятые в последних боях.
Поехал с С. К. на митинг.
Зал Революции (в Военно-морском училище) - полон. Выступил Герой Советского Союза, командир торпедных катеров, капитан 3-го ранга Осипов, сипловатый боевой малый:
- Что черноморцы - молодцы, это точно, но и у нас бригада торпедных катеров - будь здоров! Больше сорока кораблей противника уже потопили. Мелочь - транспорта, лайбы и пр. - не считаем.
Встретил летчика капитана М. (он отдыхал со мной в июле 1942 года во Всеволожском).
- Как живем?
- Ничего. Опять был ранен. Фрицы меня на "яке" подбили, но и я два их самолета сбил еще в феврале. Летаем над заливом как хотим. Теперь воздух наш.
Милый, тихий парень, - кадровик и работяга. На груди - три ордена "Красного Знамени". Хорошо говорил...
Выступил и я, взял аудиторию с места (весь я в последние дни взбудоражен): "Происходит нечто грандиозное, - а наши сводки так деловито-скромны. Идет разгром Гитлера - один на один, без "Вторых фронтов". И мы свои зубки показываем и врагам и "друзьям"... Слышен аж треск гитлеровского фронта, взламываем его от Смоленска до Новороссийска". (Бурные отклики в зале.)