- Дали нам для обороны сначала десять километров, а потом растянули до двадцати, - говорит он. - А знаете, что значит для такого обессиленного полка, как наш, двадцать километров?
- Знаем, знаем, - подтверждает Воробьев, а я внимательно слушаю и присматриваюсь к Заикину. Ведь до этого я видел его лишь один раз, да и то ночью. Говорит и ведет он себя просто, ничего напускного. Мне нравится в нем эта простота.
- Растянулся полк в ниточку, затерялся в лесах и болотах, и если бы не железная дорога, служившая нам ориентиром, то и разыскать его было бы трудно. Даже освоившись с местностью, мы все время ходили ощупью, вот-вот, казалось, собьешься где-нибудь, да и угодишь прямо противнику в лапы. Сколько бессонных ночей провели, сколько переволновались! Не один раз немецкая разведка гуляла по нашим тылам, приходила в гости на командный пункт. Тяжеловато пришлось.
- Вы так до конца и оставались под Лычковом? - спросил я.
- Да. Лычково вначале находилось перед центром, а потом мы растягивались все более на запад, ближе к болоту Невий Мох.
- А за наступлением дивизии следили? - поинтересовался Воробьев.
- Еще бы, товарищ комиссар! Командующий сам распорядился, чтобы штаб информировал нас о действиях дивизии. Еженедельно получали о ней специальную сводку.
Мы заходили в шалаши, в которых располагались бойцы и командиры. Обращаясь к ним, Заикин каждого называл по фамилии и, представляя, давал боевую характеристику. Своей заботливостью о людях он во многом напоминал мне покойного Михеева. Да и полк полюбил Заикина не меньше, чем своего прежнего командира. Это чувствовалось по тому уважению, с каким относились к нему все. начиная от его ближайших помощников и кончая рядовым бойцом.
Обход полка мы закончили во второй половине дня. Надо было торопиться к себе.
Заикин очень просил пообедать в полку, но я, к сожалению, не мог этого сделать. Остался комиссар дивизии.
Когда я уезжал, полк продолжал свой праздничный отдых. На опушке царило веселое оживление. С минуты на минуту ожидали дивизионный ансамбль.
Через час я был уже на своем КП.
- Товарищ полковник, несчастье, - встретил меня Пестрецов. - Позвонили из Карельского - тяжело ранен подполковник Заикин. Не знают, доживет ли до вечера.
- Да как же так? - мне не верилось. - А где наш комиссар?
- Повез раненого в медсанбат.
- Подробности сообщили?
- Не знаю. Разговор перебил начальник штаба. Да вот он и сам идет, показал Пестрецов на подходившего к нам полковника Арефьева, прибывшего в дивизию после гибели Вольфенгагена.
- Подробности такие, - сказал Арефьев. - Во время выступления дивизионного ансамбля начался обстрел...
- "Костыль" проклятый! - вырвалось у меня. - И когда он только засек? Ну, а дальше?
- Все разбежались по укрытиям. Заикин заскочил в землянку к музыкантам. И вот в эту землянку и угодил снаряд. Он разворотил ее, а Заикина искромсал осколками и щепой от накатника.
- Ранение тяжелое?
- Толком никто не знает. Определит только хирург.
- Есть ешё потери?
- Убиты двое и пятеро ранены.
На следующий день я навестил Заикина. Операция была уже сделана, его жизнь находилась вне опасности. требовался лишь длительный и тщательный уход. В течение трех часов хирург вынимал осколки и щепу, штопал кожу, накладывал пластырь. На теле Заикина оказалось свыше тридцати средних и мелких ран. От потери крови и тяжелой операции Заикин сильно ослаб, его поддерживали уколами.
Услышав мой голос, Заикин с трудом приподнял голову, посмотрел на меня виноватым взглядом. Говорить ему не разрешали.
- Все будет в порядке. Не унывай! - подбодрил я Заикина и тихонько пожал его руку выше локтя.
- Не беспокойтесь, выходим! - сказал мне хирург. - Главное - сердце, а оно у него крепкое. Выдержит!
Целых два месяца пролежал командир полка. А сколько внимания и любви проявили в это время к нему карельцы! Ежедневно у него бывал кто-нибудь из ближайших помощников. Два раза в неделю любимого командира навещали делегаты от рот, докладывали ему о своих боевых делах, справлялись о здоровье, желали бодрости. И на госпитальной койке Заикин всегда был со своими людьми и жил с ними одной жизнью.
* * *
Вскоре после ранения Заикина я случайно встретил на командном пункте Новгородского полка военфельдшера Катю Светлову и вначале не узнал ее. Мне она запомнилась маленькой, подвижной, с веселыми черными глазами и жизнерадостной улыбкой, в ватной телогрейке и шапке-ушанке. А тут я увидел девушку с серьезным сосредоточенным лицом, одетую в защитную летнюю форму. На груди у нее поблескивали орден Красного Знамени и медаль "За отвагу".
Она прошла мимо, поприветствовав меня и командира полка.
- Кто это? - спросил я у Черепанова.
- А вы разве не узнали? Это же наша Катя.
- Какая Катя?
- Светлова.
"Почему она так изменилась?" - подумал я.
- Чудесный человек, жалко с ней расставаться, - продолжал Черепанов.
- Почему расставаться?
- А вы разве не заметили? Она готовится стать матерью. Понемножку собираем ее в отпуск.
- А кто же отец?
- Не знаем. Пытались говорить с ней, но она или вежливо отмалчивается, или грубит, дескать, не ваше дело.
- А что слышно о Чуприне?
- Ничего. Нам он не пишет.
- А Кате?
- Пишет ли Кате? - переспросил Черепанов. - Откровенно говоря, не знаю.
Меня обеспокоила судьба Кати. Я понимал ее одиночество и замкнутость после неприятностей, пережитых зимой. Хотелось как-то облегчить ее горе. Решил поговорить с ней.
Она пришла в блиндаж командира полка, где я ожидал ее. В ответ на мое приглашение робко села за столик.
- Как живете, Катя? Как здоровье? - спросил я.