Денщик метнулся притворно в дверь.
-- Думаете, он боится меня в эту минуту? Ни капли, а вот когда надо -он сам это понимает.
Появился опять Линицкий. Кажется, он был рьяным рыцарем Бермонта и неотступным его услужником. Именовал, однако, Бермонта "г. полковником", хотя за официальным флером я угадывал, что без "посторонних" они говорят другими голосами между собой.
В конце разговора Бермонт сказал:
-- Я назначаю вас, штабс-капитан, историком отряда. Отыщите-ка вы этого мичмана, заберите у него материал, какой есть, и пишите историю. -- Я заметил ему об обиде мичмана.
-- Да, авось, он рад отделаться от этой обязанности. Вы не знакомы с ним? Познакомитесь -- увидите. Ну, до свидания, капитан. Оставьте все ваши казарменные дела и каждое утро будьте у меня, к восьми, или в штабе, там вам отведут угол.
Я попросил оставить меня в роте, пообещав ему, что "история" будет писаться аккуратно.
-- Великолепно, капитан, вашу руку.
...Так произошло мое назначение. Мои обязанности несложны: писать "историю" по официальным приказам, пояснительным запискам и распоряжениям штаба -- другими словами, зафиксировать факты и события, развивающиеся на моих глазах. Бермонтом выдано мне удостоверение, в котором между прочим стоит: "...разрешить штабс-капитану Коноплину собирать материал по истории отряда, для чего приказываю всем учреждениям, не исключая контрразведки, осведомительно-политического отдела, оказывать штабс-капитану всяческое содействие".
9 июня.
Мы (прибывшие) влились в состав 4-й роты 1-го пластунского батальона (их четыре -- все они только списочны). В нашей роте ни одного солдата -все офицеры разных родов войск. Командиром назначен полковник Кочан, я -полуротным.
Сегодня были за городом на тактическом учении. Офицеры лениво выбивали шаг, кособоко таскали винтовки и отругивались -- не нравится...
Из старых деревянных казарм, где мы провели первую ночь, нас перевели ближе к центру на одну из боковых улиц. В этом же здании размещаются три первые роты -- они наоборот: исключительно состоят из солдат.
Батальоном командует полковник гвардии Евреинов -- несколько холодный, острый, насмешливый; бородка клинышком точно дополняет неприятный блеск его взгляда; и звенящий голос: все вместе дает впечатление щемящей цепкости. Солдаты его боятся, офицеры избегают общения, но тем не менее с ним как-то уживается некая группа (его же батальона). Они отлично сыгрываются в карты и мило пьют. Это -- поручик Савельев, поручик Димитриев, прапорщик Колчак... У последнего тонкая как стебелек, с синими глазами жена в белой косынке сестры. За ней увивается в нервном настойчивом напряжении Савельев, конкурентом его -- Дмитриев; вечная история полковой любви: принимает формы и очертания игры летучего момента. Явись синеглазая номер второй -- "любовь" изломается и пойдет по линии легчайшего сопротивления.
Вечером.
Проходя по большой улице, встретил на углу Бермонта в сопровождении Линицкого. Лицо последнего сияло.
-- А, капитан, вы мне нужны, я вас ищу...
-- Что прикажете?
-- Немедленно приступите к собиранию обличительного материала...
Я не понял.
-- О действиях союзников в Одессе, понимаете ли -- мне это до зарезу нужно. Ведь они не херувимы... Правда? Ну, вот -- за дело! Расспросите хорошенько офицеров Генерального штаба, у нас есть такие... Прощайте! -- Они скрылись за углом.
"Начальство прикажет лезть на стенку -- полезай", -- припомнился мне канонический лозунг моего старого командира полка.
10 июня.
Митава медленно, но упорно вскипает; целый день безжизненно лежат, точно опаленные зноем, ее улички, а вечером кипение буйно, настойчиво пробивается наружу. Городской парк густо набит шумящей публикой, играет военный оркестр (чаще цивильный). На эстраде кафе слышно завывание какого-то затрепанного актерика. Хохот девиц раскатисто носится по аллеям, мешаясь со звоном шпор и смехом военных. На реке тоже покрикивают, гоняя лодки вдоль и вкось.
Многие офицеры и солдаты в новой форме -- это мундир старого немецкого сукна, такие же брюки. На левом рукаве белый нашивной (иногда накладной) крест -- восьмиконечный. Это -- эмблема крестоносной идеи отряда. Мелькают фуражки с голубыми, белыми, синими и красными околышами.
...Вернулся домой поздно; по улицам, залитым луной, бесконечно раскатывается женский визг. Я замечаю -- гулянье в Митаве длится до рассвета; в дальних переулках, где притаились "злачные" места, оно живет непрерывно с утра до вечера и до утра длиннейшей мертвой цепью. Солдаты толкутся там ватагами, странно ухищряясь нести службу так, что в нужный час они всегда у начальства на виду.
Мы с Кочаном снимаем две комнаты на Зеленой улице -- это в пяти минутах ходьбы от нашей казармы и штаба. Жить на частной квартире нам разрешено потому, что мы на положении начальствующих лиц.
Окна моей комнаты выглядывают на пустынный, запущенный сад. У самых стекол бьется под ветром крапива и шуршит сухая трава. По ночам низко нависают над качающимися верхушками деревьев мигающие глазки звезд. И, лежа на кровати, я наблюдаю, как в темной пропасти неба, точно ленивые белопарусники, проплывают над звездами тучи.
Вспоминиется юг, длинный поход, отвратительная свалка на Днестре, под гром большевистских орудий. А тут -- мир, успокоительное стуканье часов за стеной, шелест трав за окном. Кажется, теперь я начинаю первый раз в моей жизни ценить нормальную пульсацию быта, насыщенного жаждой миролюбивого творчества, озаренного немеркнущим светом исканий "правды". Революция -- это горение всех концов и начал жизни, корчевание устоявшихся ее форм -болезненное, трудное -- разве о ней хочется думать в эти минуты после надломных самоощущений почти что больных и разбитых?
После всего пережитого невольно хочется (пусть это пошло, зато искренне) пустить мимо себя всю громоздкость событий, а самому уткнуться в безмятежный угол, где нет "ни печали, ни воздыхания". И разве я не слышу, как среди ночи за стеной мучительно вздыхает именно об этом "угле" Кочан? Горячий ветер революции глубоко и дерзко опалил его, в душе он ее презирает, но говорит о ней в тоне сдержанном и суровом.
Так относится он и к Белой армии: служит потому, что нет другой дороги -- позади встал огромный кипящий вал большевизма -- в него идти страшно; впереди же мерцает единственный просвет, еще не затянутый тенями -- армия.
Мне думается, что все мы пришли сюда с таким восприятием событий.
11 июня.
Видел мичмана; весь материал, имевшийся у него -- две тоненьких тетрадки, в которых поставлены ненужные даты и отмечен первый приказ по отряду (8 февраля 1919 г., лагерь Зальцведель).
Тетрадки он отдал с большой охотой. Производит впечатление мягкого, добродушного юноши, весьма заботящегося о гладком проборе и чистых ногтях. Вероятно, он умеет беспечально созерцать весь ход революционных событий (Белая армия -- что такое, как не первооснова углубления революции?)
15 июня.
Отряд совсем не велик: выяснилось, что весь его состав -- 400 человек (солдат и офицеров). На днях ожидается прибытие новой партии из Галиции и Польши. Поговаривают и о приезде Тульской дивизии, перешедшей в бою на р[еке] Мозырь на сторону Петлюры и теперь изъявившей желание вступить в белые ряды. "Отряд" -- это общее название, его составляют пластунская бригада, во главе которой стоит тихий, но внушительный полковник Потоцкий, затем контрразведка, осведомительный политический отдел, броневая часть, авиационная рота (везде существуют только списки людей -- имущества пока нет, ожидается на днях из Берлина).
К полковнику Потоцкому прислушиваются в отряде все. Он старый петербургский офицер с большим служебным стажем. Внешность его необыкновенно мягкая, весь он проникнут чувством собственного достоинства, которое вызывает к нему большое уважение и молчаливую почтительность.
...Завтра штаб переезжает на Анненскую улицу, 8. Я видел это здание -огромное, многоэтажное, оно вместит в себе множество канцелярий и управлений, вплоть до контрразведки, которая нуждается в квартире с конспиративными ходами.
Однако, по уверению капитана Маркова (адъютанта штаба отряда), контрразведка засела плотно -- "как неразорвавшаяся граната в куче мусора" -- на Большой улице и едва ли сдвинется с места. Во главе стоит барон Фрайтаг -- сизый, одутловатый офицер-кавалерист. Сегодня я познакомился с ним и тремя его видными сотрудниками -- прапорщиком Б-и 7 (весь в бриллиантах), юнкером Германом (бледный, нервный) и вольноопределяющимся Дальским. Впечатление производят неопределенное, кроме юнкера Германа, который своего языка "не преодолел"...
18 июня.
Вышел приказ: завтра совместно с ливенцами у городского собора парад. Принимает его кн[язь] Ливен 8, командует полковник Потоцкий.
Отряды существуют в командном отношении автономно, в хозяйственном Бермонт "слегка" подчиняется кн[язю] Ливену (по договору, подписанному в марте в Берлине Бермонтом, кн[язем] Ливеном, сенатором Бельгардтом и представителем немецкого Генерального штаба). Штабс-капитан Марков сообщил, что этот парад -- выражение Бермонтом кн[язю] Ливену чувства уважения как раненому герою.
У Бермонта появился новенький многосилный Венз. Проходя через мост на Аа, я вдруг услышал за собой злое шипение машины, обернулся и едва успел разглядеть разлетающийся башлык, черкеску и барашковую шапку Бермонта. Он почему-то погрозил мне пальцем и кивнул головой. Рядом с ним, прижимая пальцами фуражку, сидел Линицкий. Как всегда, его лицо сияет.
19 июня.
Парад вышел красочный. Выстроившись тугими рядами у собора на мостовой, мы затем вытянулись в длинную линию по узенькой улице, отгороженной от дороги перепутанной акацией. За ней белел огромный дом с террасой; в нем жил кн[язь] Ливен.
Сделано было все, чтобы облегчить ему прием парада: кажется, если бы можно было -- мы парадировали бы у него во дворе. Ливен -- седенький, высокий сухой корнет, в кителе и белой кавалергардской фуражке. Видимо, ранен он основательно: когда идет, опираясь на палку, заметно хромает. Глаза его бесцветны, часто мигают, и все лицо от боли в бедре странно кривится. Бедный старик! Беспокойный Бермонт доставляет ему немало хлопот.
Во время обхода Ливеном наших рядов мы услышали за углом соборной ограды ворчание машины, через полминуты она осторожно высунулась к повороту в нашу сторону и с коротким рывком остановилась. Из нее вылез Бермонт. Широким деланным взмахом руки он откинул концы башлыка за спину и быстро направился к оторопевшему Ливену. Не глядя ни на кого, Бермонт обнял князя и звучно расцеловал его, потрясая старческую руку. Князь слегка прослезился -это было заметно по его прыгнувшим губам. По окончании церемонии Бермонт усадил Ливена в машину и увез к себе обедать.
21 июня.