Нужно сказать, что эта художественная и идейная задача, как бы несколько даже опережая зреющую подспудно литературно-общественную ситуацию, выдвигала на повестку дня вопрос о молодом современнике, готовом и способном сохранить в себе лучшие черты поколения эпохи Великой Отечественной. Герой Ивана Стаднюка действительно как бы уже заранее противостоял тем инфантильным, расслабленным "мальчикам", которые вскорости буквально переполнили страницы "молодежной" прозы, пытаясь самоутвердиться в общественном сознании в качестве подлинных "героев нашего времени": они разочаровались во всем, не успев не только совершить хоть что-нибудь общественно полезное, но даже и в чем-нибудь разобраться; они смотрели на прошлое, настоящее и будущее "с насмешкой горькою обманутого сына", обманутого в своих претензиях к "отцам", ибо те не сумели обеспечить им такой жизни, чтобы только брать, ничего не давая.
И хотя "модным авторам" действительно удалось увлечь немалую долю тогдашней молодежи, не сумевшей сразу увидеть за их скептицизмом, выдаваемым за новую мудрость, за цинизмом, претендующим быть или хотя бы слыть искренностью, - личины самодовольной, самоутверждающейся посредственности. Однако широкий успех "Максима Перепелицы" уже в то время явствовал: новый "король", заполнивший страницы "молодежной прозы", гол, да никакой он не король, а временщик в литературе и не в состоянии выявить и отразить истинные духовно-нравственные потребности и устремления общества в целом и молодого поколения в частности.
Итак, казалось, творческий интерес Ивана Стаднюка определился вполне и окончательно: от молодого героя, участника Великой Отечественной - к молодому же герою, духовному наследнику воинской доблести отцов. Но, видно, теснилось в сознании писателя и нечто иное, пока еще не нашедшее себя в образе, в художественной мысли, способной стать творческим побудителем, но уже властное, беспокоящее, томящее воображение, просящееся к воплощению в слове. И однажды - это было в 58-м году - прочитал он только что появившийся "Вишневый омут" Михаила Алексеева. "Я был буквально потрясен этим прекрасным произведением, - рассказывает Иван Стаднюк, - его великолепным русским языком, яркими образами и драматичностью человеческих судеб. Алексеев вложил в "Вишневый омут" всю свою крестьянскую судьбу, а я увидел в ней и судьбу своего села, своих земляков - судьбу не простую, сложную. Об этом мы с Михаилом Алексеевым вели дружескую беседу, и я, восторгаясь особенно первой книгой "Вишневого омута", упрекнул Михаила Николаевича в том, что во вторую книгу романа он не включил многое, известное мне из истории его села Монастырское. Я тогда, разумеется, не догадывался, что Михаил Алексеев копит материал для очередной книги, каковой явилась, как известно, "Хлеб - имя существительное". В ответ на мой упрек Алексеев иронично заметил, что и у меня есть возможность расходовать свои силы не только на комедийные киносюжеты, которыми я в то время особенно увлекся, но и попытаться засесть за серьезный роман..."
Встреча с "Вишневым омутом", по признанию писателя, помогла ему осознать суть и направление собственного творческого томления, всерьез зажгла его на, казалось бы, неожиданный для Ивана Стаднюка, но давно наболевший в нем роман "Люди не ангелы". В 1962 году вышла первая его книга, а в 1965-м - вторая.
Действительно: "сугубо военный писатель" - и вдруг поэтическая летопись родного села Кохановки (Кордышивки), народная драма в прозе, а вместе с тем и документально-летописная история с эпическим размахом жизни - от 20-х до 60-х годов. "Люди не ангелы" - это сплав документального сказа с народнопоэтическим воплощением жизни, мира. И романы Михаила Алексеева "Вишневый омут" и "Хлеб - имя существительное", и роман Ивана Стаднюка предугадывали зреющую потребность общества в литературе неприкрашенной, доподлинной правды жизни, поднятой до высоты художественного обобщения. Эти же романы предсказали и предуготовили многое из того, что вскорости выросло в наиболее литературно и общественно значимое явление последних полутора-двух десятилетий, явление, окрещенное "деревенской прозой".
Поистине поэтический мир детства открывается с первых же страниц романа. Но поэтика эта не идеализирующая мир, напротив, чистый, открытый взгляд ребенка, встречающийся с правдой жизни, еще более обнажает социальные несовершенства, усугубляет и без того драматическую ситуацию окружающей ребенка реальности. Смерть матери, нелегкий быт семьи, еще более нелегкий труд крестьянина в нелегкое же время крутых перемен в плохой ли, хорошей ли, но устоявшейся веками жизни крестьянства, перемен, требующих ломки сознания, казавшихся незыблемыми представлений о жизни. Голод, первые нравственные уроки из тех, что западают навсегда, ибо Павлик, Павел Ярчук, главный герой романа, с первых дней осознания себя в мире не просто свидетель, но участник какого-то всемирного действа, смысл и назначение которого дается ребенку, вполне естественно, не сразу и не вполне, но дается и не столько путем размышлений, сколько непосредственно через судьбу отца, родного села, страны, народа в целом, ту судьбу, которая становится и его личной судьбой. Мир ребенка и мир страны, народа в романе Ивана Стаднюка неразделимы, взаимопронизаны. Образ этого мира, создаваемый писателем, художественно всеобъемлющ: от мгновенных прозрений детской души, когда Павлик сознает вдруг, что мама "умерла насовсем", и до прорывов сознания к "трудному смыслу бесконечности", прорывов опять-таки не отвлеченных, но душевных, связывающих воедино привычную обыденность быта пастухов-ребятишек с таинственной непостижимостью вечной жизни вселенной.
Короткая ночь у костра, и, соревнуясь в острословии, ребята лежат на земле, глядя "в бездонную глубину неба, усеянного льдинками звезд... Сами не заметив того, пастухи поддались очарованию величественного зрелища: тысячами звезд из таинственной глубины смотрела на землю вселенная.
- Ужас... - точно выдохнула Христя.
И вдруг раздался взволнованный голос Степана. Тихо и нараспев он начал читать стихи, кто знает как забредшие в глухое село Кохановка:
...Да, я возьму тебя с собою
И вознесу тебя туда,
Где кажется земля звездою,
Землею кажется звезда...
Степан умолк. А вокруг будто никто и не дышал, боясь нарушить какое-то волшебство...
Завозились хлопцы... И опять воцарилась напряженная тишина, которую нарушал только мерный хруст травы в зубах лошадей.
- Чувствуете? - тихо и загадочно спросил Степан.
- Что?! - От страха у Христа лязгнули зубы.
- Как земля летит?..
Долго еще у пастушьего костра царило безмолвие. Может, впервые в жизни задумались эти дети земли о бренности человеческого бытия, попытались постичь своим не обремененным знанием умом трудный смысл бесконечности".
Но едва ли легче постигался тем же умом трудный смысл совсем не бесконечной своей жизни. Через многие потери, сомнения, несправедливости проводит Иван Стаднюк крестьян - героев своего романа, но не озлобились они, не затаились.
"Зло умножает зло, добро же творит добро" - эта идея, не вычитанная, но выстраданная жизнью, не провозглашаемая в афоризме, но растворенная во всем поэтическом мире романа "Люди не ангелы", на мой взгляд, определяет пафос этого произведения, является главной движущей силой этой народной драмы в прозе, движущей и разрешающей ее внутренний конфликт.
Читатели и критики тепло, по достоинству оценили новое произведение Ивана Стаднюка (известно, например, что "Люди не ангелы" была одной из любимейших книг Юрия Гагарина). Критика, правда, отмечала, что вторая книга романа несколько уступала по своей поэтичности первой. И нужно отдать должное писателю (случай, кстати, нечастый в нынешней литературной практике, говорящий о совестливости - родной сестре всякого истинного таланта), Иван Стаднюк согласился с критиками, объяснив:
"Должен сознаться, что первую книгу романа "Люди не ангелы" я писал запоем, в творческой лихорадке, мучительной и радостной. Давно отшумевшая жизнь вставала в моем воображении, кажется, более ярко, чем была она на самом деле; я будто заново переживал все, что сохранила моя память, заново постигая свое детство, ужасаясь одним картинам и обстоятельствам и радуясь другим... Вторая книга романа писалась более спокойно, без запала; события, легшие в ее основу, еще как следует не отстоялись в сознании, в чувствах... И вполне закономерно, что в "современную" книгу улеглось кое-что и преходящее, но в то время казавшееся очень важным, серьезным, социально глубоким".
Как бы то ни было, "Люди не ангелы", безусловно, явили новый этап творчества Ивана Стаднюка, новый уровень художественного осмысления жизни. Закрепив за автором прочное место в современном литературном процессе, для самого писателя этот роман стал еще и необходимым этапом к его "главному роману". "Война" - во многом духовное порождение и в этом смысле прямое продолжение романа "Люди не ангелы".
Нет, не случайны "Люди не ангелы" в творческой судьбе Ивана Стаднюка; они не уход в сторону от центральной, определившей его писательское лицо "военной" темы. И дело вовсе не в том, что герои и этого романа проходят через Великую Отечественную, но в другом, более глубинном; не случайно же "военную" и "деревенскую" прозу в большинстве своем представляют одни и те же имена (назову хотя бы Михаила Алексеева, Виктора Астафьева, Евгения Носова). Такая родственность двух, казалось бы, столь разных тематических, даже диаметрально противоположных, как война и мир, явлений в нашей современной прозе глубоко закономерна: и "военная" и "деревенская" проза поставили в центр своего внимания, сделали точкой отсчета всех ценностей судьбу народа.
И как же им, писателям-фронтовикам, художественно осмысливающим проблему народа в такой войне, было не прийти к потребности и необходимости осмыслить и проблему народа в мире: в послевоенном мире и его место и значимость в мире вообще.
"Испокон веков земля, познав ласку и заботу трудовых человеческих рук, дышала силой и материнством. Многоликая в своем многоцветье, являясь обиталищем человека и всего живого, она выглядела особенно прекрасной, когда ее нивы переливались волнами спелых хлебов... Многое мог услышать хлебороб в золотом звоне хлебных нив, в голосе земли, когда приходила ее пора исполнять свой материнский долг..." Но "хлеб сладок только тогда, когда он не пахнет порохом. Пусть будет сладок и душист наш большой хлеб, взращенный под мирным небом" - вот заветнейшая мысль, высокая страсть бойца, писателя-фронтовика, которому жизнь у истоков его готовила судьбу крестьянина-хлебороба.
В литературных дискуссиях последних лет немало говорилось верного, не очень верного и вовсе неприемлемого о том, что "деревенская проза" во многом явилась порождением эпохи НТР как духовное противостояние процессам обездуховливания, стандартизации человеческой жизнедеятельности, подмены нравственных ценностей - ценностями производственно-техническими.
Вместе с тем та же "деревенская проза" во многом взросла на творческом возрождении традиций русской классической литературы, литературы народной в своей основе и идейной устремленности.
Гораздо реже называется другой ее непосредственный и более близкий исток - гражданские, нравственные уроки Великой Отечественной, поставленные войной вопросы о настоящем и будущем страны и народа, на которые чисто "военная проза" полного ответа дать все-таки не могла. "Военная проза" (речь, естественно, идет опять же о лучших образцах) в известном смысле подвела общественное сознание, в том числе и писательское, к необходимости ставить и решать такие вопросы уже на новом, "мирном" материале.
III
"Война" Стаднюка - это именно "Война": не просто определенный жизненный, исторический материал романа, но его главный герой, особое состояние мира, со своей системой координат, со своим мерилом ценностей.
Впечатляющие картины рисует Иван Стаднюк в романе, как бы перенося читателей в самый эпицентр взрыва, расколовшего мир. Вот Молотов едет на Центральный телеграф, чтобы сообщить стране о том, что она уже находится в состоянии войны: "И когда въехали на улицу Горького, Молотов, оторвавшись от трудных мыслей, вдруг увидел, как на тротуаре справа весело теснились в сторону прохожие, уступая дорогу свадебному кортежу... Впереди шла невеста в белом платье, с сияющим лицом и опущенными глазами, и жених... Молотов содрогнулся от мысли, что москвичи еще ничего не знают!.. Люди продолжали жить своими радостями, обыденными заботами... надеждами... А через несколько минут он известит страну о войне, и все померкнет вокруг..."
Мир уже в ином состоянии, а люди в первые мгновения еще живут представлениями о мире. Даже на самой линии огня, даже под взрывами бомб и снарядов: "Куда они стреляют? Тут же люди!"
Война крушила многие из понятий и представлений, вчера еще казавшихся незыблемыми. "Чего же тем фашистам надо? - думает юный совсем младший политрук Миша Иванюта. - Ну, пусть попробуют... узнают силу и Красной Армии, и своего пролетариата... Наверняка немецкий рабочий класс уже выходит на баррикады... Сокрушающие удары с фронта и революционный пожар в тылу... Не собирался Миша Иванюта побывать в Берлине, а теперь придется... Интересно, скоро ли?.. Через неделю, а может, через три?.."
Но Красная Армия, неся огромные потери, отступила к самой Москве; надежды на "революционный пожар" оказались призрачными. Но даже и в эти труднейшие, суровейшие дни поражений, разочарований, пересмотра многих ценностей жизнь несла не одни потери, но и обретения: "Никто не хотел умирать. Но и никто не хотел хоронить веру в бессмертие советской державы. И ее бессмертие советские воины утверждали в тот черный день своей смертью..."
Тогда-то и прозвучали будто воскресшие, когда настал их час, слова:
"Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота. К вам обращаюсь я, друзья мои!.."
Тогда-то, писал Алексей Толстой, "как колокол града Китежа, зазвучали в советской литературе слова: святая Родина".
Тогда и началось возрождение вековечных святых и высоких понятий и имен, связующих воедино поколения от первых защитников Родины: Александра Невского и Дмитрия Донского, Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского, Богдана Хмельницкого, Суворова, Кутузова, Ушакова, Нахимова - до героев Бреста, Смоленска, Можайска, Москвы, Сталинграда... Такое возрождение национально-патриотического сознания, исторического общенародного духа, безусловно, вызвано было характером, который все более обретала для нашей страны война с фашизмом, осознанием ее как войны народной, отечественной. Вне такого осознания победа была бы невозможна. Тогда-то и начинаешь понимать глубоко трагическую и вместе с тем оптимистическую суть парадоксальной мудрости: "Мы погибли бы, если б не погибали". Слова эти Иван Стаднюк предпослал эпиграфом к роману. Эпиграф этот действительно раскрывает еще один важнейший аспект социально-исторического и нравственно-философского пафоса "Войны".
Роман многопланов, многоаспектен; писатель разворачивает перед читателями картину судеб нескольких десятков основных героев, судьбы трех поколений ("дедов", "отцов" и "детей"), судеб страны, народа; политический, общефилософский, социально-исторический, военно-теоретический, нравственный, бытовой пласты находят необходимую меру соотнесенности и взаимообусловленности в единстве романа.
Писатель поставил перед собой грандиозную и благородную цель показать (не провозгласить, не теоретически выявить только, но именно наглядно показать) самую суть войны как войны народной, отечественной. Здесь многое решал точный выбор угла зрения на происходящие события. Писатель помогает нам увидеть эти события объемно: и глазами бойцов, бегущих в атаку, и старого историка - военного мыслителя и теоретика, и старой крестьянки, и военачальника, - людей, только начинающих жить, и партийных, государственных деятелей, умудренных опытом революционных боев и социалистического строительства. Мы видим действительность, оцениваем события и как бы из окопа на линии фронта, и из-за стола, вокруг которого собрались члены Государственного Комитета Обороны.
И все же такая широта и многоаспектность взгляда не освобождает писателя от необходимости конкретного главного героя, в сознании, в судьбе которого писатель мог бы с наибольшей полнотой воплотить собственный взгляд на вещи. Таким героем стал в романе Ивана Стаднюка генерал Федор Ксенофонтович Чумаков, в судьбе, в сознании которого естественно совмещаются и взгляд "из окопа" (генерал - солдат в самом прямом смысле), и взгляд из Генерального штаба; взгляд человека "из народа" (мать его и сейчас крестьянка) и взгляд крупного военачальника, мыслителя, военного теоретика, военачальника из народа и народного военачальника, то есть воплощающего в своей судьбе судьбу своего народа.
Общественно-нравственную ценность представляет художественная разработка в романе такого явления, как "рукатовщина". Подполковник Рукатов, формировавшийся, по существу, в тех же условиях, по своему мироотношению полная противоположность Чумакову. По внешним признакам личной и общегосударственный интерес у генерала Чумакова и у подполковника Рукатова будто полностью совпадают. Но если для Чумакова чем теснее связаны эти интересы, тем более его личные качества и достоинства, его талант и знания способны служить общенародному делу государства, то для Рукатова, напротив, чем полнее те или иные мероприятия могут обеспечить ему самоутверждение, тем охотнее такое государственное, общественное дело воспринимается им как свое личное.
Немало досталось автору "Войны" за выведенный им в романе другой социально-исторический тип: отпрыск рода графов Глинских бежал из революционной России, озлобленный на нее, ненавидящий ее за утраченные привилегии; он, став диверсантом, вместе с фашистской армией возвращается в родные места. И вдруг с ним стало происходить нечто ему незнакомое, мучительное. Совесть заговорила, возможность раскаяния? Как распорядится судьба этим, на мой взгляд, далеко не последним и не случайным героем "Войны"?
Да, нет оправданий человеку, поднявшему руку на свой народ, да еще в минуту смертельной опасности. Главное возмездие, высшую кару - путь к самопроклятию Глинского писатель наметил совершенно верно. Помните Тараса Бульбу?
"...Но у последнего подлюки, каков он ни есть... есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело..."
Что ж, все было: и случаи предательства, и готовность "муками искупить подлую жизнь свою"...
Думается, что в замысле своем, в идее образ Владимира Глинского не просто уместен, но и необходим в романе о Великой Отечественной.