На следующий день, придя в одиннадцатую столовую, я застала заведующего в своем кабинете.
— Садитесь, пожалуйста, — любезно предложил он, указывая на мягкое кресло возле его стола. — Сегодня все будет сделано, а завтра вы сможете приступить к работе.
Я села, а он откинулся на спинку кресла и внезапно из добродушного пожилого человека превратился в какого-то опереточного соблазнителя: глаза стали сальными, рот растянулся в сладенькой улыбке.
— Ну вот, Женечка, теперь мы с вами поговорим о расплате. Я плачу 800 рублей, а вы за это разрешите мне за вами ухаживать, — сказал он, нисколько, очевидно, не сомневаясь в моем полном согласии.
— Это невозможно, — ответила я, — у меня есть муж.
— Муж? Но ведь ваш муж где-то на фронте, он, может быть, уже давно убит. И, кроме того, не подумайте ничего дурного, вы просто разрешите мне иногда к вам приходить. Я прекрасно понимаю, с кем имею дело, я отношусь к вам с большим уважением и никогда не стал бы за вами ухаживать, если бы не был уверен в том, что вы достойнейшая женщина.
— Мой муж для меня жив, да и я не продаю свою совесть, — решительно сказала я, поднимаясь. — Отдайте мои документы!
— Прежде подумайте, у вас нет другого выхода, — произнес он, уже не улыбаясь.
— Мне не о чем думать. Отдайте мои документы!
— Хорошо. Идемте на биржу, ваша карточка там, — сказал он, поднимаясь.
При выходе из кабинета заведующий приостановился. Вдруг лицо его исказилось злобой, глаза стали колючими, он зашипел, как змей, мне даже на миг стало страшно.
— Если хоть один человек узнает о нашем разговоре, я буду самым злейшим вашим врагом!
Возле биржи я подождала, пока он вынес мне карточку, и мы молча с ним расстались.
«Ну и наивная же ты дура, — издевалась я сама над собой. — Носки свои он даст штопать! Не понимаешь того, что эти все начальнички — одного фашистского поля ягоды. Это тебе не советская власть!»
На другой день я зашла в ресторан к своим друзьям. Сказала, что с одиннадцатой столовой ничего не получилось из-за моей биржевой карточки. В ресторане оставалась еще вакантная должность марочницы. Меня стали уговаривать, чтобы я пошла в городскую управу к Бологовскому. Может быть, он сможет обойти биржу. Я долго не соглашалась идти на поклон к этому фашистскому прихвостню и наглецу, но меня убеждали:
— Ты же не пойдешь продавать свою совесть. Обведи его вокруг пальца — и все дело.
— Но ведь он опять начнет приставать, — возражала я.
— А ты его опять отошьешь.
— А он меня опять выгонит.
— А это будет видно, — отвечали мне, — может быть, и оставит в покое. А сейчас подумай о своей семье, которая голодает…
Положение мое было действительно ужасным: не на что жить, нечего есть и мне и всей нашей семье. Бедные мама и папа, так и не добившись прописки, уехали обратно в Бахчисарай.
А тут еще Володя — первый муж Лели, тоже перебравшийся в Симферополь, — окончательно слег в постель, умирая от туберкулеза. Мы с сестрой должны были подумать о том, чтобы взять его к себе. До сих пор мы не могли этого сделать, так как жили в чужой комнате, но теперь, совершенно случайно Леля получила комнату в том же доме, которую занимала одна женщина, уехавшая в деревню.
И вот я, скрепя сердце, решила опять обратиться к Бологовскому. У нас с ним состоялся довольно крупный разговор… Бологовской почувствовал что-то вроде угрызений совести и пообещал сделать так, чтобы на бирже изменили штамп в моей книжке. Бологовской действительно сходил к немецкому офицеру — верховному начальству биржи. Вышел он от офицера с видом мокрой курицы и заявил, что ничего сделать не может: гитлеровцы со своими холуями не особенно церемонились!
— Если вы каким-нибудь путем уничтожите штамп «безработная», а на это место поставите «работает», тогда я возьму вас на должность марочницы, — сказал мне Бологовской.
Я пришла в столовую и с грустью объявила друзьям, что ничего не выходит. Подумав немного, буфетчица Мария Васильевна сказала:
— Дайте, Женя, мне свою карточку. Я знакома с помощницей начальницы биржи, она добрая женщина; может быть, она для меня это сделает.
Я отдала свою карточку, и назавтра, как только я вошла в столовую, Мария Васильевна встретила меня с сияющим лицом:
— Вот, Женечка, ваша карточка, все сделано. Я вам говорила, что она добрая и многим помогает.
Позже я узнала о том, что эта помощница начальницы биржи была известна многим подпольщикам и делала для них все, что могла.
Теперь Бологовской снова зачислил меня в штат столовой на должность марочницы.
Еще ранней весной все говорили о готовящемся генеральном наступлении гитлеровцев. Василий Иванович Дроздовский ждал его с нетерпением, предвещал «скорую гибель большевиков». Я через знакомых кое-что узнавала о делах и настроениях Дроздовского, которого теперь возненавидела. Этот человечишко развернулся! Наконец-то после долгих лет мирной деятельности пчеловода, он обрел свое настоящее призвание. Подумать только, сколько лет великий талант детектива был утоплен в пчелином меде!
Немцы много кричали о своем весеннем наступлении, но прошла весна, началось лето. А там стали растекаться слухи о провале наступления фашистов и начале нового русского наступления. Все советские люди ждали этого момента с нетерпением, не сомневаясь в том, что он наступит. И вот он наступил. «Непобедимая» немецкая армия отступала. Тот, кто был в плену, кто томился в цепях оккупации, особенно понимает, что значит миг приближающегося освобождения!
Но типы, подобные Дроздовскому, продавшиеся с потрохами «новой власти», не хотели верить в крах немецкой военной машины. Мне рассказывали, что при одном упоминании о советском наступлении Дроздовский бесился.
— Все равно немцы победят, — кричал он, — ничего не значит, что отступают, у них такая тактика! Затянут русские войска в мешок, а потом уничтожат их.
Видимо, призрак расплаты встал перед его глазами. И не только перед глазами Дроздовского: неожиданно исчез Бологовской. Он завербовался на работу в Германию, но держал это в глубокой тайне до самого отъезда.
Я была несказанно рада, потому что в последнее время, забыв о прошлых обидах, он снова начал «оказывать мне особое внимание», и это серьезно тревожило меня.
Вместо Бологовского назначили какого-то господина Нагорного — человека лет тридцати, который старался показать, что он не просто начальник, а концентрат энергии и строгости. По столовой и кухне он всегда ходил большими тяжелыми шагами, совал свой нос в каждую кастрюлю. Все было ясно: так ведут себя гитлеровцы, а Нагорный старался копировать своих хозяев. Начальственный осмотр, как обычно, заканчивался выпивкой и хорошей закуской в кабинете «Степки» — нашего зава. Начальство из отдела питания городской управы часто посещало кабинет развратника, пьяницы и обжоры «Степки».
Вскоре со мной опять произошла большая неприятность: официально должность мою сократили, но в городской управе держали этот приказ «под сукном», по той причине, что марочница была в столовой необходима.
Господин Нагорный рассудил, что должность эта хлебная, и решил на мое место поставить свою протеже. Узнав об этом, я возмутилась и пошла в управу с ним объясняться, что, конечно, было верхом глупости, в чем я немедленно убедилась.
Господин Нагорный держался с откровенной наглостью, как и Бологовской.
— Я и не скрываю того, что на ваше место ставлю свою знакомую. Что хочу, то и делаю! Ищите законы, которые вас защитят, — орал он, — ищите законы, если можете!
И я только лишний раз ощутила, что живу в царстве полнейшего беззакония и произвола. Рассвирепев, Нагорный вытащил, из-под сукна приказ о сокращении должности марочницы, пустил его в ход, потребовал у меня аусвайс (справку с места работы) и написал на нем большими буквами: «Уволена».
Вернувшись в столовую, я, по совету друзей, зашла в кабинет «Степки» и договорилась с ним, что буду работать неофициально — только за питание, без зарплаты, хлебной карточки и аусвайса. «Степка» согласился. Ему очень нужна была марочница, кроме того, он при всем своем паскудном облике почему-то мне сочувствовал.
Каждый месяц служащие столовой сдавали карточки для регистрации на бирже. Я своей не сдавала, на биржу не являлась и никаких регистрации больше не проходила. С этих пор я начала жить на полулегальном положении, так как всех, не имевших справки о работе, отправляли на стройку укреплений.
В городе постоянно бывали облавы, особенно часто в районе базара, где находилась наша столовая. Выходя утром из дому, я глядела в оба, чтобы не натолкнуться на жандармов и не попасть в облаву. Ходила на работу очень рано, а облавы всегда начинались несколько позже. Возвращалась из столовой поздно, за каких-нибудь полчаса до комендантского часа, в это время тоже не было облав.
Когда днем оцепляли район базара и начиналась проверка документов, официанты меня предупреждали: «Будь настороже!» Если жандармы появлялись в столовой, кто-нибудь из официантов вбегал в кухню и шептал: «Женя, жандармы, прячься!» Тогда Иван Иванович говорил: «Женя, в гранманжу!» — открывал свою кладовую, вталкивал меня туда и закрывал на ключ. Эту главную кладовую он называл французским словом, но склонял его по-русски: «гранманжа, в гран-манже…».
До самого освобождения мне приходилось спасаться в этой «гранманже» во время облав.
С того знаменательного дня, когда пришел ко мне Вячеслав и положил начало нашему «тройственному союзу», я словно возродилась. К своему удивлению, убедилась в том, что не потеряла способности смеяться. Появились бодрость, энергия. Каждый вечер я приходила к Юрковским к тому часу, когда Вячеслав и Николай успевали уже вернуться с работы, помыться, переодеться и пообедать. Первым моим вопросом было: не приходила ли Нюся? Но она все не ехала. Это нас беспокоило и волновало. Николай послал Овечкиной вторую записку с просьбой обязательно приехать. И вот однажды, открывая мне дверь, Юзефа Григорьевна Юрковская радостно объявила:
— Нюся приехала.