- Что же я, по-вашему, мошенник, жулик? Кто дал право... - С этими словами Гривец скомкал билет, сунул его в рот и стал энергично жевать.
- Вы видите, до чего вы довели студента-отличника?! - воскликнул Василий Васильевич, весь покраснев.
- Я этого так не оставлю! - ответил Сизых. - Сейчас я этого "отличника" выведу на чистую воду!
Он стал раскладывать на столе билеты в порядке их номеров и потребовал, чтобы студенты, имевшие вопросы на руках, вернули их для проверки.
- Не хватает восемнадцатого билета, - сказал доцент Сизых. - Значит, именно его вы и жуете, Гривец... Ну что ж, давайте выясним, что в нем написано.
Сизых потянулся за списком вопросов. Наступила полная тишина. Василий Васильевич замер с потухшей папироской в руке. Студенты, привставшие со своих мест, вытянули шеи. Гривец перестал жевать. Сизых поднес список к очкам и прочитал:
- "Номер восемнадцатый. Законы Хамм..." - Тут он осекся, осел на стул и тупо уставился в стену. Гривец от неожиданности поперхнулся и закашлялся.
- Ах, как нехорошо получилось, - сказал Василий Васильевич. - А вы, голубчик, - обратился он к Гривцу, - ради бога, извините.
- Ладно, чего уж там. - Гривец, успевший справиться со своим удивлением, благодушно махнул рукой. - Только вот что... Тут мой товарищ сидит, Адамович Михаил. Он лучше меня все знает. Мы вместе готовились. Он мне помогал. А теперь он так из-за меня переволновался, что не сумеет ничего сказать...
- Понимаю, голубчик, понимаю... - сказал Василий Васильевич. Подойдите же сюда и, пожалуйста, успокойтесь, - улыбнулся он Адамовичу.
Мишка Адамович, высокий, упитанный, пожал плечами, поправил черные волосы, лежащие на пробор, сгреб со стола свои бумажки и подошел к академику.
- Благодарю вас, голубчик, за то, что вы отлично подготовили вашего товарища. К сожалению, я не могу поставить вам более высокую оценку, чем ему: у нас ведь всего пять баллов... Давайте же оба ваши матрикулы...
Вот какие бывают номера! И все только из-за этой пресловутой тройки. Только из-за этого. Ей-богу! Вообще-то, мы учимся совсем неплохо. Предмет свой любим! Недавно в общежитии возникла дискуссия между нашими ребятами историками и филологами - на тему, что важнее - история или литература. Чуть до драки не дошло!.. Говорят, такого интереса к исторической науке никогда еще не было. Оно и понятно: нас не было! Точно, точно! Наш курс на истфаке самый большой - триста человек. Таких наборов еще не бывало!.. Словом, не такие уж мы плохие, как о нас иногда говорят преподаватели... Ну что ж, пора идти отвечать.
Я не успел поднять руку, как дверь растворилась и в нее просунулась голова того самого Яшки Гривца.
- Ребята! - крикнул он, как-то по-особенному тараща глаза. Война!
Мы дружно рассмеялись, а доцент Родин сердито закричал:
- Закройте дверь, Гривец! Такие глупые шутки не помогут вашим дружкам. Я их насквозь вижу - настолько они пусты от каких-либо знаний!
- Не хотите - не надо, - сказал Гривец. Он закрыл дверь и затопал по коридору.
- Черт знает что! - проворчал Родин. - Сипенко, хватит списывать! Идите отвечать!..
Гривцу, конечно, никто не поверил. Да и с чего, собственно, было верить? Всякие разговоры о том, что война близко, вообще-то идут. Но ведь слово "близко" как раз и означает, что еще не сейчас, а где-то в будущем. Иначе говоря, близко - это еще далеко. В диалектике я все-таки навострился! Да и мало ли что говорят. Как раз вчера вечером я раздобыл билет в лекторий, на лекцию международника Храброжинского. Ради того, чтобы его послушать, я пожертвовал последним вечером перед экзаменом.
Храброжинский как дважды два доказал, что война с Германией в ближайшее время никак не возможна. И все-таки, если бы с известием о войне прибежал кто-нибудь другой, ему, может быть, и поверили бы. С таким делом не шутят. Но Гривцу не поверили...
Благодаря этому довоенный период затянулся в нашей аудитории еще минут на пять. Мишка Сипенко, голубоглазый, светловолосый крепыш, поднялся с места. Как сейчас помню: шел он к столу, за которым уже уселся доцент Родин, медленным шагом, будто навстречу судьбе. На половине пути он обернулся к нам. Его улыбка, казалось, говорила: не поминайте лихом, если что. Этим "если что" все еще оставалась пресловутая тройка, хотя только что прозвучало такое страшное слово - ВОЙНА.
А потом война ворвалась в наш истфаковский коридор топотом ног, громом дверей, многоголосым говором, выкриками. Вскочили с мест и мы. Кто-то распахнул дверь аудитории так, что она ударилась о стену.
"Война! Война! На митинг! На митинг!" - послышались голоса.
И был митинг в истфаковском лектории. Огромный амфитеатр до отказа забит. Сотни лиц - одновременно знакомых и незнакомых. Разве можно узнать того же Яшку Гривца, того же Мишку Сипенко, того же Мишку Адамовича? Они торжественно серьезны.
Начались речи. Ораторы сменяют друг друга. Ректор университета, академик Тарле, студенты - от всех курсов... Казалось, речам не будет конца. Каждого слушают с искренним интересом и волнением. И всем хочется, чтобы говорили еще и еще, чтобы снова и снова звучали вдохновенные слова о том, что победа будет одержана малой кровью, что война в самое ближайшее время приблизится к границам Германии и что в тылу у фашистов поднимется мощное народное движение...
Последним выступает доцент Муратов. Он заканчивает свою пылкую речь словами: "До сих пор мы с вами, товарищи, изучали историю. А теперь мы сами будем ее делать!"
Подъем был такой, что, если бы тут же стали записывать добровольцев на фронт, все бы уже тогда стали ополченцами... Запись в ополчение тогда еще не началась, и мы вернулись в свои аудитории. Сессия продолжалась, но проблема "тройка - пятерка" разом потускнела. Впереди - это мы уже понимали - был другой, куда более грозный экзамен...
КНИГОЛЮБЫ
(Из записок военного переводчика)
Мы оставляли город. Там, позади, в окопах, отрытых вдоль берега Луги, еще держал оборону один из полков нашей дивизии.
Город горел. Полуторка, на подножке которой я ехал, держась за дверцу, медленно ползла по горящей улице. Воздух был насыщен зноем и треском. Порой казалось, что мы находимся в топке большой печи, растопленной сухими дровами. Трещали пылающие деревянные дома. Доносился треск пулеметных очередей.
В небе то и дело рвалась шрапнель, и в его синеве то тут, то там растекались кляксы разноцветных чернил - красных, желтых, бело-голубых...
Наша полуторка плыла в самом конце потока беженцев. Машина принадлежала штабу полка. Везли на ней в тыл полковое имущество. Сопровождал его адъютант командира полка - лихой и шумный старший лейтенант Ковригин. Ему подчинялись шофер Вася и два бойца, ехавшие в кузове.
Старший лейтенант стоял на подножке справа от кабины и то и дело покрикивал: "А ну примите в сторону! Дорогу! Дорогу! Гуди, Вася! Гуди!"
Для меня, конечно, нашлось бы место в кузове. Но, стоя на подножке, я, как мне казалось, выглядел более значительным, более деловым, что ли... А это было для меня важно. По должности я был переводчиком штаба дивизии. Но ни пленных, ни трофейных документов в дивизии пока не было и делать мне было нечего. От этого и было неловко. Я то и дело напрашивался на какие-нибудь поручения. Вот и сегодня отвозил пакет из штаба дивизии в штаб полка и теперь возвращался на попутной машине.
Мы приблизились к двухэтажному каменному зданию городской библиотеки. Оно не было тронуто огнем. Я не раз бывал в ней, пока дивизия стояла в городе. Сейчас входная дверь библиотеки была открыта настежь. Перед ней, на панели, стояла подвода, запряженная маленькой рыжей лошадкой. Библиотекарши - пожилая заведующая и две молоденькие девушки - увязывали нагруженный книгами воз.
Я попросил Ковригина остановиться, соскочил с подножки и подошел к библиотекаршам попрощаться.
- Вот эвакуируемся, - сокрушенно качая головой, сказала заведующая и заплакала. - Может быть, вы, товарищ командир, увезете на машине хоть сколько-нибудь книг? - обратилась она к Ковригину. - У нас всего одна подвода... Да и куда везти книги - не знаем. Вашим бойцам будет что почитать... А здесь книги пропадут. Сожгут их фашисты.
- Со всем бы удовольствием, - сказал Ковригин, - но в данный момент не можем. Срочно надо доставить полковое хозяйство.
- Есть идея, - сказал я. - Вы, товарищи, поезжайте, а как разгрузитесь и заправите машину, сюда за мной подскочите. А я, пока вы туда-сюда гоняете, пошурую в библиотеке. Отберу подходящие для нас книги. Отвезем их потом в политотдел.
- А что, верно! Кроме "спасиба", нам за это ничего не скажут, поддержал меня один из красноармейцев.
Женщины вопрошающе смотрели на Ковригина.
- Ладно, - сказал тот. - Оставайся, Данилов. Через полчасика мы за тобой вернемся... Смотри, много не набирай. Трогай, Вася!
Ковригин вскочил на "мою" левую подножку. Вася дал сигнал, и машина укатила. Я помог женщинам увязать книги на возу, пожелал им счастливого пути - и подвода тоже тронулась в путь.
Пулей взлетел я по лестнице на второй этаж и вошел в большой зал, уставленный стеллажами с книгами.
Здесь все было по-прежнему.
Хорошо помню, что в первые минуты я еще отчетливо слышал звуки, доносившиеся с улицы: крики людей, лай собак... Доносились и звуки боя, что шел у реки. Очереди пулеметов слышались то громче, то тише. Где-то совсем близко, в саду за библиотечным зданием, бухнулся снаряд.
Я вошел в пространство между двумя стеллажами и оказался "дома" будто попал в родные стены библиотеки истфака. С корешков книг на меня смотрели такие знакомые имена: Карамзин, Соловьев, Ключевский... А вот и книги моих учителей - академиков Грекова, Струве, Тарле...