Историки грядущих поколений оценят ваше, Сонми-451, согласие сотрудничать с нами, мы же, архивисты, благодарим вас уже сейчас. Возможно, наша благодарность немногого стоит, но я постараюсь исполнить любое ваше последнее желание, если это окажется в пределах компетенции моего министерства. Вот, смотрите: это устройство, похожее на серебряное яйцо, называется оризоном. Оно записывает и ваше изображение, и ваши слова. Когда мы закончим, он поступит в архив Министерства архивации. Пожалуйста, помните, что это не допрос и не суд. Ваша версия правды — только это имеет сейчас значение.
Правда единственна. Все ее «версии» суть неправды.
…Хорошо. Обычно я начинаю с того, что прошу узников рассказать о самых ранних своих воспоминаниях, чтобы обеспечить контекст для корпократических историков будущего. Вы, кажется, растеряны?
У фабриканток нет самых ранних воспоминаний, Архивист. Все двадцатичетырехчасовые циклы у Папы Сонга были так же одинаковы, как и блюда, которые мы подавали.
Тогда опишите, пожалуйста, тот мир, в котором вы пребывали.
Представьте себе герметичный купол, метров восемьдесят в поперечнике, — это ресторация, одна из многих, принадлежащих корпорации Папы Сонга. Служительницы проводят там по двенадцать лет, ни разу за все это время не смея выйти наружу. Купол украшен звездами, красными и желтыми полосами и восходящим солнцем. Температура там подстраивается под Внешний мир: зимой теплее, летом прохладнее. Ресторация, в которой я работала, находится на минус двенадцатом этаже под площадью Чхонмё-Плаза. Вместо окон в стены там вмонтированы РекЛ. У восточной стены расположен лифт — единственный туда вход и единственный выход. У северной стены расположены офис Смотрителя и помещения его Пособников, у южной — дортуар для прислуг. Гигиенеры для посетителей располагаются на северо-востоке, северо-западе, юго-востоке и юго-западе. В центре — Ось. Здесь посетители делают заказы, мы их вводим, снимаем с Душ стоимость, затем расставляем блюда на подносы и доставляем выбранные блюда. Из Оси возносится Постамент Папы Сонга. С него Он потешает своих клиентов.
Потешает клиентов?
Да, всевозможными голографическими фокусами: поглощает пальцем стиролки с соком агавы, жонглирует огненными бургерами, чихает мотыльками. Дети просто обожают Его ласковое обхождение, Его, разумеется, любят и прислуги. Ни у кого из нас не было ни матери, ни отца — один только Папа Сонг, наш корпоративный Логоман.
А сколько человек служат в ресторации?
Примерно четырнадцать. Стандартная ресторация Папы Сонга нанимает одного чистокровного Смотрителя и двоих-троих Пособников; кроме того, в ней расквартировываются 12 прислуг: как правило, среди них по три представительницы четырех разных корневых типов. В первый мой год у нас служили три Хуа-Сун, три Юны, три Ма-Да-Лью и три Сонми. Этого состава достаточно, чтобы управляться с наплывом посетителей в часы пик. Рассадить за столики можно четыреста клиентов, но по вечерам девятых дней и на протяжении всех десятых с корпоративного стадиона являлись такие толпы народу, что клиентам приходилось есть стоя.
Тогда почему бы не описать этот «цикл»?
Если желаете. В четыре тридцать стимулин в воздушном потоке пробуждает одну из прислуг, которая затем включает желтый свет подъема в нашем дортуаре. Мы одна за другой тянемся в гигиенер и парильню, надеваем свежую униформу и собираемся вокруг Оси вместе со Смотрителем и Пособниками. Папа Сонг появляется на Своем Постаменте для Заутрени, и мы хором пересказываем Шесть Катехизисов. Затем наш любимый Логоман произносит Свою Проповедь. За минуту до пяти мы заполняем свои кассы вокруг Оси, готовые к тому, чтобы лифт доставил первых потребителей. Следующие девятнадцать часов мы приветствуем обедающих, вводим заказы, разносим подносы с едой, подаем напитки, следим, чтобы не кончались приправы, вытираем столы, собираем в ведра мусор, чистим гигиенеры клиентов и умоляем досточтимых посетителей, чтобы они сняли со своих Душ стоимость заказанной ими еды на наших кассовых аппаратах.
Вы не отдыхаете?
«Отдыхать», Архивист, это привилегия чистокровных. Для фабриканток «отдых» явился бы кражей времени. До закрытия в ноль часов каждая минута должна быть посвящена служению Папе Сонгу и его обогащению. Тогда мы до половины первого вылизываем каждый сантиметр ресторации, потом собираемся вокруг Постамента, служится Вечерня, и мы отправляемся к себе в дортуар и принимаем по упаковке Мыла. В ноль сорок пять снотворное оказывает действие, и на четыре часа мы погружаемся в забытье, после чего снова вспыхивает желтый свет, возвещая подъем и очередную рабочую смену.
Это правда, что фабрикантам снятся сны, в точности как нам?
Да, Архивист, мы на самом деле видим сны. Я, бывало, часто видела сны о Гавайях, омываемых бирюзовыми волнами, о жизни на Экзальтации, о похвале от Папы Сонга… ну и, разумеется, о своих сестрах, посетителях, Смотрителе Ли и Пособниках. У нас случаются и кошмары: о злобных клиентах, заторе в пищевых трубах и потере ошейников. О том позоре, когда тебя лишают звезды.
А что вам снится здесь, в тюрьме?
Странные города, какие-то гонки по черно-белым землям, моя предстоящая казнь в Доме Света… А за мгновение до того, как меня разбудил охранник, чтобы ввести сюда вас, мне снился Хэ-Чжу Им. И у Папы Сонга, и в этой камере мои дни и ночи подчиняются строгому распорядку, и сны — это единственный непредсказуемый фактор. Никто мне их не назначает, никто не подвергает цензуре. Сны — единственное, что мне когда-либо по-настоящему принадлежало.
Прислуги — невознесенные прислуги, я имею в виду, — никогда не задумываются о жизни за пределами своего купола? Не полагали ли вы, что ваша ресторация и есть весь космос?
О, интеллект наш не настолько груб, чтобы мы не могли думать о внешнем мире. Помню, на Заутрене Папа Сонг показывает нам картинки Экзальтации и Гавайев, и РекЛ внедряет нам в сознание образы космологии за пределами нашей раздаточной. Более того, мы знаем, что и обедающие, и та еда, что мы подаем, являются откуда-то извне нашего купола. Но это правда, мы редко задумываемся о жизни на поверхности. Кроме того, в Мыле содержатся амнезиды, разработанные для подавления любопытства.
Значит, вам никогда не хотелось войти в лифт и просто… ну, пойти и посмотреть?
До чего же, Архивист, ваши вопросы обличают в вас чистокровного! Ни один лифт не двинется с места, если внутри не имеется Души.
Справедливое замечание… А имелось ли у вас чувство времени? Будущего?
Папа Сонг возглашает обедающим проходящие часы, так что я замечала время дня, хотя и смутно. А насчет будущего… его я воспринимала так, как это предписывается Шестым Катехизисом.
Который гласит?..
«Один год — одна звезда, двенадцать звезд — Экзальтация!» Мы осознавали проходящие годы благодаря звездочкам, ежегодно добавляемым на наши ошейники, и Звездной Проповеди на Новогодней Заутрене. У нас было лишь одно долгосрочное будущее: Экзальтация.
Не могли бы вы описать эту ежегодную церемонию «Звездной Проповеди»?
После Заутрени Первого Дня Смотритель Ли обычно прикалывал звездочку к ошейнику каждой прислуги. Наши Двенадцатизвездочные сестры преклоняли колени, становясь похожими на знак доллара, а затем лифт забирал этих счастливиц для доставки их к Золотому Ковчегу Папы Сонга. Для исходящих это дело одного мгновения; для остающихся же оно всегда сопряжено с глубокой завистью. Позже по 3-мерке мы видели, как улыбаются Сонми, Юны, Ма-Да-Лью и Хуа-Сун, садясь на корабль до Гавайев, прибывая на Экзальтацию и наконец преобразуясь в хорошо одетых потребительниц: ошейников у них больше не было, и они показывали нам вставленные в их пальцы топазовые Души. Мы дивились их бутикам, аллеям, обеденным залам; нефритовым морям, розовым небесам, полевым цветам; кружевам, коттеджам, бабочкам; хотя мы и не смогли бы поименовать все эти чудеса. Какими счастливыми выглядели наши сестры! Они воздавали хвалу доброте Папы Сонга; убеждали нас отрабатывать Инвестицию; прилежанием заслуживать новые звездочки и как можно скорее воссоединиться с ними на Экзальтации.
«Как можно скорее»? Я полагал, срок вашего служения определен в двенадцать лет, разве не так?
Если служительница доносит об отклонениях в поведении кого-либо из сестер, ее награждают одной звездочкой, снятой с ошейника нарушительницы. Лишиться звездочки… это мощный сдерживающий фактор! Я такое видела лишь однажды.
Ах да, пресловутая Юна-939. Вы хорошо ее помните?
Разумеется, ведь я знала Юну-939 лучше любой другой фабрикантки: некоторые чистокровные больше, чем я, знают о ее нервно-химической истории, но, возможно, эти индивидуумы будут названы позже. Первое мое впечатление было отрицательным. Когда я пробудилась у Папы Сонга, мне показалось, что Ма-Да-Лью запугивают новеньких, Хуа-Сун склонны помыкать нами, а Юны выглядели отчужденными и угрюмыми, и Юна-939 не была исключением. Мне хотелось работать вместе с другой Сонми, однако Смотритель Ли назначил меня в кассу Юны-939: он считал, что разнообразие корневых типов вокруг Оси весьма приятно с эстетической точки зрения. В тот год у Юны-939 было десять звездочек. Мы и работали с нею бок о бок, и койки наши в дортуаре стояли рядом.
К исходу первой своей десятидневки я убедилась, что ее отчужденность на самом деле была осторожностью. В ее глазах цвета слоновой кости сквозила отнюдь не угрюмость, но тонкое достоинство. Черты ее внутреннего характера меня привлекали, и она ответила взаимностью на мое желание дружеских отношений. Она расшифровывала заказы пьяных клиентов и предупреждала меня о брюзгливых инспекциях Смотрителя Ли. Удерживаться на плаву у Папы Сонга так долго, как оно вышло, мне удалось во многом благодаря урокам, которые преподала мне Юна-939, сознательно или нет.
Это «тонкое достоинство», о котором вы упомянули, — было ли оно результатом ее вознесения?
Исследовательские заметки аспиранта Бум-Сука были столь скудными и хаотичными, что я не могу с определенностью сказать, когда именно был запущен эксперимент по вознесению Юны-939. Однако считаю, что вознесение всего лишь высвобождает то, что подавляет Мыло, включая проявление врожденных личностных качеств, свойственных каждой фабрикантке. Никаких изначально отсутствовавших черт при этом не имплантируется. Как бы усердно чистокровные ни убеждали себя в обратном, сознания фабрикантов в огромной мере отличаются между собой, пусть даже их тела и лица полностью идентичны.
«Как бы усердно ни пытались убедить себя чистокровные в обратном»? Что вы имеете в виду?
Порабощение индивидуума тревожит вашу совесть, Архивист, но порабощение клона беспокоит с этической точки зрения не больше, чем обладание шестиколесным фордом последней модели. Поскольку вы не можете разглядеть различий между нами, то считаете, что их и нет. Но не впадайте в это заблуждение: даже однокоренные фабрикантки из одной и той же маточной цистерны так же своеобразны, как снежинки.
Тогда я поправлюсь. Когда отклонения — возможно, мне следует назвать их особенностями — Юны-939 стали для вас очевидными?
Увы, трудно отвечать на вопросы типа «когда?», если живешь в мире без календарей или настоящих окон, на двенадцатом подземном этаже. Может быть, на шестом месяце первого своего года я осознала, что у Юны-939 необычная речь.
Необычная?
Во-первых, она начала говорить больше: во время затиший у нашей кассы; когда мы чистили гигиенеры клиентов; даже когда принимали Мыло в дортуаре. Это нас забавляло, даже сдержанных Ма-Да-Лью. Во-вторых, речь Юны с течением времени становилась все более сложной. Ориентация учит нас лексикону, который необходим для работы, но Мыло стирает излишние слова, которые мы усваиваем позже. Так что для нашего слуха высказывания Юны были наполнены шумами, лишенными значения. В общем, она говорила как чистокровная. В-третьих, ей доставлял удовольствие юмор: она напевала Псалом Папы в абсурдных вариациях; в дортуаре, когда пособники отсутствовали, она изображала такие повадки чистокровных, как зевота, чихание или отрыжка. Ей доставляло удовольствие меня смешить. Юмор — это анархическое кощунство, и тираны не зря его страшатся.
А когда Юна-939 на деле отступилась от какого-нибудь Катехизиса публично?
Во время девятого месяца Юна нарушила Пятый Катехизис. Он запрещает прислуге обращаться к посетителю, если тот не побуждает к такому поступку. Как-то раз потребители, мать с маленьким сыном, заказали дудлики из водорослей, но воронка трубы доставки была забита до отказа, и Юна умоляла их подождать. Мальчику скоро наскучило ждать, и он стал приставать к матери с расспросами, почему некоторые из прислуг выглядят совершенно одинаково. Та объяснила ему, что нас выращивали в одной и той же маточной цистерне, как редиску в его биологическом классе. Тогда он стал допытываться, в какой маточной цистерне вырастили его самого. Две соломинки, осведомилась его мать, слегка покраснев, или три? Но мальчик не отставал: кто присматривает за малышами фабриканток, пока они здесь работают? У фабриканток детей не бывает, ответила мать, потому что они их не хотят. Мальчик призадумался, а потом спросил: что, тетя Ай-Сук тоже фабрикантка?
Мать сказала, что фабрикантки не беспокоятся ни о долларах, ни о тестах, ни о положении в обществе — повышается оно или понижается, — ни о страховке, ни о квотах на рождение. Указывая на нас с Юной, она заявила: эти счастливицы-клоны трудятся всего лишь двенадцать лет, а потом отправляются в рай на Гавайях. Вот почему прислуги всегда улыбаются.
— Что за хрень вы несете, мадам! — сказала Юна.
Она сказала такое потребительнице?! Что же сделала та женщина?
Ее изумление, Архивист, было так же сильно, как и ваше. Ошеломленная, она решила удостовериться, действительно ли Юна обращалась именно к ней.
— К вам, мадам, к вам, — не унималась Юна. — Сами работайте у этой Оси по девятнадцать часов в день, по десять дней в неделю, сами пресмыкайтесь перед Смотрителем, Пособниками и Логоманом, сами повинуйтесь всем Катехизисам! Отдайте этому двенадцать лет своей жизни, вот тогда и говорите мне, что фабриканты — самый счастливый слой в Государстве! Мы улыбаемся, потому что созданы такими по геному. Вы называете нас счастливицами? Да я хоть сейчас покончила бы с собой, не будь все ножи в этой тюрьме пластиковыми! Так-то, мадам.
Мальчик, вытаращив глаза, не отрывал взгляда от Юны-939, потом разрыдался.
Мать схватила сына в охапку и бросилась к выходу.
Почему же она не сообщила об отклонениях в поведении Юны-939 — ни тогда, ни впоследствии?
Может, та женщина просто онемела от потрясения; может, была скрытой аболиционисткой; может, она и подала жалобу, но Единодушие не дало ей хода, чтобы не помешать эксперименту. Точного ответа я никогда не узнаю.
А других свидетелей этого проступка не было?
Третьей сестрой, обслуживавшей западный сектор, была Ма-Да-Лью-801. Она «ненавидела» Юну-939 за дружбу с новенькой. Она вообще была злобной. О выходке Юны она не донесла, но я успела уловить выражение коварства на ее лице. Я умоляла свою подругу быть осторожнее, но ей было все равно.
Насколько мне известно, фабрикантки испытывают затруднения при составлении оригинального предложения из пяти слов. Как могла Юна — или вы, это то же самое — обрести такое вербальное проворство в столь герметичном мире, даже при растущем «ай-кью»?[156]
Возносящаяся фабриканта с такой же жадностью поглощает язык, как сухая почва впитывает воду, и это несмотря на все амнезиды. Во время своего вознесения я часто бывала потрясена, когда с моих собственных уст слетали новые, неведомые мне слова, подобранные от клиентов, Смотрителя Ли и самого Папы Сонга. Учтите, Архивист: Юна не была обычной прислугой, а ресторация не является таким уж герметичным миром: в каждой тюрьме есть узники и стены. Узники — капиллярные сосуды, которые сосут влагу из стен.
Более метафизический вопрос: в те прежние дни вы были счастливы?
Вы имеете в виду, до вознесения? Если под счастьем вы подразумеваете отсутствие несчастья, то я и все фабрикантки являются самым счастливым общественным слоем в корпократии, как на том и настаивают геномисты. Однако если счастье означает преодоление несчастья, или чувство осмысленности жизни, или осуществление человеческой воли к власти, то, безусловно, из всех рабов Ни-Со-Копроса мы самые жалкие. Я могу вынести нудную и тяжелую работу, но удовольствия она мне доставляет не больше, чем вам.
«Рабов», говорите? Даже дети-потребители знают, что самое слово «раб» уничтожено во всем Ни-Со-Копросе!
Корпократия построена на рабстве, вне зависимости от того, санкционировано это слово или нет. Архивист, я не хочу вас обидеть, но ваша молодость — она обеспечена таблетками свежести или подлинна? Я в недоумении. Почему мое дело было поручено такому, по всей видимости, неопытному корпократу?
Никаких обид, Сонми. Я сама беспринципность — и притом беспринципность, не омоложенная таблетками свежести, нет, мне еще не исполнилось и тридцати. Чиновные министерства Единодушия настаивали, что вы, будучи еретичкой, не можете предложить архивам корпократии ничего, кроме подстрекательств и кощунств. Но вот геномисты, для которых, как вам известно, вы являетесь чашей Грааля, нажали на рычаги в Чучхе, чтобы воспользоваться Правилом 54.iii — правом на архивацию — вопреки желаниям Единодушия, но они не учли, что старшие архивисты наблюдали за вашим процессом и нашли ваше дело чересчур опасным, чтобы подвергать риску свои репутации — и пенсии, — связываясь с ним. Я, с другой стороны, нахожусь всего лишь в восьмом слое своего невлиятельного министерства, но когда подал прошение, чтобы оризонировать ваши показания, то и глазом моргнуть не успел, как мне было дано одобрение. Друзья сказали мне, что я спятил. Ваш исповедник вам исповедовался.
Стало быть, вся ваша карьера будет зависеть от этого интервью?
…По сути, да.
После такой непомерной двуличности, что довелось наблюдать у тех, кто допрашивал меня прежде, ваша откровенность очень радует.
Двуличный архивист, на мой взгляд, не принес бы большой пользы будущим историкам. Не могли бы вы рассказать мне кое-что еще о Смотрителе Ли? Он играл большую роль в вашей жизни у Папы Сонга, а на суде его дневник обернулся тяжким свидетельством против вас. Какого рода смотрителем он был?
Бедняга Ли был человеком корпократии, до мозга костей, но он давно пережил ту пору, когда смотрителей продвигают к власти. Подобно многим из чистокровных этой умирающей корпократии, он упорствовал в вере, что усердной работы и безупречной репутации достаточно, чтобы достичь высокого положения, поэтому многие ночи он проводил в своем кабинете на обеденном этаже, желая произвести впечатление на корпоративную иерархию. В итоге: заплечных дел мастер для своих фабриканток, подхалим для своего верхнего слоя — и угодник для всех, кто наставлял ему рога. Он, видите ли, надеялся, что они вытащат его из мрака по мере того, как сами будут продвигаться из слоя в слой.
Наставлял ему рога? Так вы сказали?
Да. Смотрителя Ли следует рассматривать неотрывно от его жены. Миссис Ли продала свою детскую квоту в самом начале их брака, сделала хитроумные вложения и использовала своего мужа в качестве долларового вымени. Согласно сплетне, ходившей среди его пособников, большую часть жалованья нашего Смотрителя она тратила на лицеправов, на пластические преобразования. Разумеется, в свои семьдесят с лишним она могла сойти за тридцатилетнюю. Время от времени миссис Ли наведывалась на обеденный этаж устроить смотр самым свежим мужчинам-Пособникам, добавляет сплетня. Любой, кто пренебрег бы ее заигрываниями, мог ожидать назначения в самую мрачную тьмутаракань, в унылейшую Маньчжурию. Но почему она никогда не использовала своего явного корпократического влияния для продвижения Смотрителя Ли по службе — это тайна, до разрешения которой мне теперь не суждено дожить.
Но почему Смотритель Ли терпел это… бесконечное унижение?
Во-первых, его жена источала очарование на корпоративных вечеринках, возмещая отсутствие такового у Смотрителя. Во-вторых, никто из членов правления никогда не разводился. В-третьих, ему не оставалось ничего другого.
Не согласитесь ли вы, что дурная слава Юны-939 должна была жесточайшим образом угрожать «безупречной репутации» Смотрителя?
Безусловно. Прислуга обеденного зала, ведущая себя как чистокровная, означает неприятности; неприятности означают вину; вина требует козла отпущения. Когда Смотритель Ли заметил отклонения Юны от Катехизиса, он решил обойтись без такого приема, как лишение звездочки, и потребовал от корпоративного медика обследовать ее на предмет переориентации. Эта тактическая ошибка объясняет тусклую карьеру Смотрителя. Юна-939 изобразила полное соответствие своему геному, и навещавший ее медик дал ей благоприятный отзыв. Он всего лишь предписал добавлять ей в Мыло по пять миллиграммов амнезидов. Поэтому Смотритель Ли не мог наложить на Юну дисциплинарного взыскания без того, чтобы это не вызвало критики со стороны старшего корпоративного медика.
Когда Юна-939 впервые попыталась заставить вас соучаствовать в ее преступлениях?
Думаю, впервые это было, когда в один из вялотекущих часов в кассе она объясняла мне вновь найденное слово, «тайна». Мысль о владении информацией, которой никто другой, даже Папа Сонг, не владеет, была выше моего понимания, так что, когда мы улеглись на свои койки, моя сестра по кассе обещала показать мне то, чего не могла объяснить.
В следующий раз я пробудилась не от желтого сигнала подъема, но из-за того, что меня в почти полной темноте расталкивала Юна. Наши сестры были погружены в сон, они лежали совершенно неподвижно, если не считать едва заметных спазмов. Юна, словно Смотритель, приказала мне следовать за ней. Я противилась, мне было страшно. Она велела мне не бояться — мол, она хочет показать мне, что значит тайна, — и повела меня в купол. Непривычная тишина, царившая в нем, испугала меня еще больше: любимые красные и желтые цвета в комендантский час были жуткими, серыми и коричневыми. Постамент Папы Сонга выглядел совершенно безжизненным. Из кабинета Смотрителя Ли сквозь приоткрытую дверь просачивалась тонкая полоска света. Юна толчком распахнула ее, и вот тогда-то я узнала, что каждая тайна заключает в себе ужас ее раскрытия.
Наш Смотритель сидел за столом, грузно уронив на него голову. Слюна, стекая по подбородку, склеивала его с выключенным сони, веки подрагивали, а в глотке метался булькающий звук. Каждую десятую ночь, сказала мне Юна, он имеет обыкновение принимать Мыло и спать ночь напролет, до самого желтого подъема. Как вы знаете, Мыло воздействует на чистокровных сильнее, чем на нас, и в доказательство этого моя сестра пнула его безответное тело. Ужас, испытанный мной при таком кощунстве, Юна нашла всего лишь забавным.
— Делай с ним все, что пожелаешь, — так, помнится, она мне сказала — Он прожил среди фабриканток так долго, что стал почти таким же, как мы.
Потом она сказала, что покажет мне еще большую тайну. Юна выдвинула ящик стола Ли, извлекла оттуда крошечный серебристый ключ и повела меня в северный квартал купола. Между лифтом и самым северным гигиенером она велела мне обследовать стену. Я ничего не увидела.
— Смотри снова, — настаивала она, — смотри как следует.
На этот раз я заметила пятнышко и крохотную щелку. Пятнышко оказалось замочной скважиной. Юна дала мне ключ, я его вставила, и щелка превратилась в четырехугольник: перед нами распахнулась дверь. Пыльная тьма не давала никакого намека на то, что в ней кроется. Юна взяла меня за руку; я колебалась. Если хождение по обеденному этажу во время комчаса не было проступком, влекущим за собой лишение звездочки, то вхождение в незнакомые двери таковым, разумеется, являлось. Но воля моей сестры была сильнее моей. Она потянула меня внутрь, закрыла за нами дверь и шепнула:
— Теперь, дорогая сестра Сонми, ты внутри тайны.
В темноте скользнуло белое лезвие: чудесный движущийся нож, который придавал форму душной пустоте. Я различила узкую кладовку, забитую стульями, пластиковыми растениями, куртками, веерами, шляпами, выгоревшим солнцем, множеством зонтов; увидела лицо Юны, свои руки. Сердце мое часто билось.
— Что это за нож? — спросила я.
— Всего лишь свет, фонарь, — ответила Юна.
Я спросила:
— А что, свет живой?
Юна ответила:
— Свет и есть жизнь.
Какой-то клиент оставил фонарь на сиденье, объяснила она, но Юна не отдала его нашему пособнику, а спрятала здесь. Это признание поразило меня сильнее всего.
Почему же?
Третий Катехизис учит нас, что обладать чем-либо, даже мыслями, означает для прислуг отрицание любви Папы Сонга, выраженной в Его Инвестиции. Я подумала — соблюдает ли еще Юна-939 хоть какой-либо Катехизис? Но опасения, пусть и самые мрачные, вскоре были отодвинуты на задний план сокровищами, что показала мне Юна: то была коробка с непарными сережками, браслетами и бусами. Она водрузила себе на голову тиару с изумрудами, обвила мне шею нитью жемчужин, похожих на ягодки голубики. Исключительное чувство облачения в вещи чистокровных возобладало над моим страхом быть обнаруженной. Я спросила у Юны, как она обнаружила эту потайную комнату.
— Это все любопытство, — ответила она.
Этого слова я не знала.
— Что такое любопытство? Фонарь или ключ?
— И то и другое.
А потом она показала мне самое замечательное из своих сокровищ.
— Здесь, — с благоговением сказала она, — показан мир снаружи — такой, какой он есть.
Это была книга, книга с картинками.
В наши дни таких немного.
В самом деле. Юна по ошибке приняла ее за поломанный сони, ведь картинки не двигались, потому-то, решила она, ее владелец от нее и отказался.
А что, Юна и читать умела, как чистокровная? Так же хорошо, как говорила?
Я задала ей тот же вопрос; она с горечью сказала, что нет. Но мы разглядывали картинки. На одной из них изображалась освещенная свечами зала, полная чистокровных, одетых в великолепные платья и мерцающие костюмы. Я была зачарована.
В той книге было много картинок. Вы должны представить себе, с каким священным ужасом смотрели мы на смуглую прислугу, ухаживающую за тремя уродливыми сестрами; на белую ведьму, осыпающую себя звездами и превращающуюся в даму, похожую на миссис Ли; на статного чистокровного, саблей расчищающего себе путь через лес; на семерых оцепенелых фабрикантов, идущих вослед сияющей деве с причудливыми ножами в руках; на дом, выстроенный из леденцов; на морского конька, расчесывающего волосы русалке. На замки, зеркала, драконов. Конечно, большинство из этих предметов мы тогда не могли идентифицировать. Не забывайте, я, будучи прислугой, не знала всех этих слов, как и большинство других, которые использую в этом свидетельстве. Юна сказала мне, что РекЛ и 3-мерка показывают нам лишь тусклый отблеск мира по ту сторону лифта: его подлинное воплощение содержит в себе чудеса, превосходящие даже Экзальтацию.
Столь многие странности, увиденные в течение одного лишь комчаса, вскружили мне голову, отравили разум. Сестра посветила фонарем на ролекс и сказала, что мы должны вернуться в койки до сигнала подъема, но обещала взять меня внутрь своей тайны в следующий раз.
И сколько же было этих «следующих разов»?
Около десяти или пятнадцати. Когда Юна будила меня и приглашала в свою потайную комнату, я давала себе слово, что иду туда в последний раз. И всякий раз была очарована новыми чудесами. Ближе к зиме Юна-939 стала напоминать себя прежнюю, оживленную, только во время наших визитов в тайную комнату. Перелистывая свою книгу с картинками внешнего мира, она озвучивала сомнения, которые поколебали даже мою собственную любовь к Папе Сонгу и безграничную веру в корпократию.
В каком же виде выражались эти сомнения?
Как мог Папа Сонг одновременно стоять на Своем Постаменте в Раздаточной Чхонмё-Плаза и прогуливаться по пляжам Экзальтации вместе с нашими сестрами, получившими Души? Почему фабриканты рождались в долг, но чистокровные нет? Кто решил, что Инвестиция Папы Сонга должна искупаться двенадцать лет? Почему не одиннадцать? Не шесть? Не один?
И как же вы воспринимали столь кощунственную гордыню?
Я умоляла Юну все это прекратить или, по крайней мере, притворяться нормальной в ресторации: понимаете ли, в те дни я была хорошо ориентированной прислугой, а не злодейкой, не угрозой цивилизации, как теперь. Более того, я боялась лишиться звездочек из-за неспособности донести на Юну Смотрителю Ли. Видите ли, сомневаться так, как она, значило обвинять Папу Сонга в чудовищном обмане. Юна призналась мне в том, что она сделала как раз в ночь, когда чуть позже показала мне свою тайну. Она встала перед Его Постаментом и произнесла: «Лжец». Просто чтобы посмотреть, что вслед за этим случится.
— И ничего не случилось, — сказала Юна, — решительно ничего. Так что вот думаю: присутствует ли там вообще наш Логоман?
Я читала Катехизисы усерднее, чем когда-либо; молила Папу Сонга исцелить мою подругу. Все тщетно: ее отклонения не уменьшались, но с каждым днем становились все более вопиющими. Вскоре даже Смотрителю Ли следовало бы задуматься о решительных действиях. Вытирая столы, Юна открыто смотрела РекЛ. Наши сестры чувствовали, что она совершает проступки, и избегали ее. Однажды ночью Юна сказала мне, что хочет покинуть обеденный этаж и никогда туда не возвращаться. Она сказала, что мне тоже надо уйти, поскольку чистокровные заставляют фабриканток работать в куполах, чтобы самим, не делясь, наслаждаться прекрасными местами, которые показывает ее книга, ее «сломанный сони».
В ответ я произнесла Шестой Катехизис, я сказала, что никогда не совершу такого злонравного выпада против Папы Сонга и Его Инвестиции. Реакция Юны-939 была злобной. Да, Архивист, злобной. Она обозвала меня дурой и трусихой, сказала, что я ничуть не лучше всех остальных клонов.
Две лишенные Душ фабрикантки, без всякой помощи бегущие от своей корпорации? Единодушие поймало бы вас в пять минут.
Но откуда Юне было об этом знать? Ее «сломанный сони» обещал мир затерянных лесов, окутанных туманом гор и укромных мест. По ошибке принять книгу сказок за Ни-Со-Копрос — для вас, чистокровного, это может показаться смехотворным, но постоянное заточение наделяет правдоподобием любой мираж, обещающий избавление. Вознесение же обеспечивает такую жажду нового, которая на время лишает тебя здравого рассудка. В потребителях такое состояние именуется хронической депрессией. Юна дошла до этого уровня к началу моей первой зимы, когда посетители стали отряхивать со своих найков снег и нам регулярно приходилось швабрить полы. К тому времени она перестала со мной общаться, так что пребывала в полнейшей изоляции.
Вы хотите сказать, что Злодейство Юны-939 было вызвано умственным расстройством?
Да, я это подчеркиваю. Умственным расстройством, обусловленным ошибкой эксперимента.
Что-нибудь послужило к этому толчком, или это было… как гром с ясного неба?
Отклонение неизбежно вызывается каким-нибудь толчком. Во время Новогоднего Секстета, когда каждый день приходится обслуживать праздничные толпы, к Оси подошел Смотритель Ли и выговорил Юне за невыразительные приветствия. Он приказал ей пятьдесят раз прочесть приветствие Папы Сонга: «Здравствуйте! Я, Юна, рада вас обслужить! Просмотрите меню, разместите заказ! Все блюда Папы Сонга аппетитны, восхитительны — пальчики оближете!»
Смотритель дождался, пока Юна произнесет это сорок пять раз, а потом велел начать все сначала.
— То, что ты — клон из инкубатора и лишена Души, не оправдывает изъянов в поведении. Если еще раз нарушишь Четвертый Катехизис, я отправлю тебя на переориентацию в удобрения!
Я опасалась, что Юна совершит какой-нибудь проступок и лишится звездочки, но она, к удовлетворению Смотрителя Ли, пятьдесят раз прочла это приветствие; только я понимала, каких усилий ей это стоило. Смотритель отправился в свой офис, довольный тем, какое впечатление оказал его авторитет на посетителей.
— Лучше уж быть клоном без Души, — холодно сказала Юна ему вослед, — чем тараканом с Душой.
Я молилась Папе Сонгу, чтобы никто больше ее не услышал; к кому еще обратить свои мольбы, мне было неведомо. Но с чего бы Ему помогать моей неблагодарной сестре? Потом я увидела, как Ма-Да-Лью-108 что-то шепчет Пособнику Чо. Пособник увел Ма-Да-Лью-108 в офис Смотрителя Ли.
Я чувствовала, что должно произойти что-то очень нехорошее.
Вы поделились с Юной-939 своими опасениями?
Вознесение моей сестры зашло так далеко, что она больше не чувствовала себя принадлежащей к более низкому слою, нежели Смотритель Ли. Той ночью, после последнего Катехизиса, наш Смотритель угрюмо подошел к Оси. Одна из нас посмела опорочить его мундир, заявил он. Достанет ли у нее мужества признаться в своем злодеянии?
Он остановился напротив Юны.
— Ну а кто же вы, как не таракан, — начала Юна. — Сами подумайте. Это объясняет, почему вы едите Мыло: тараканы едят что угодно. Объясняет и то, почему вы противны вашей жене и Пособникам: тараканы — твари отталкивающие. Объясняет вашу манеру трусливо удирать и то, почему у вас лоснится кожа: тараканы всегда бросаются врассыпную, и все они лоснятся.
Мы, прислуги, не верили своим ушам.
Смотритель Ли, щелкнул замком, открыл свой портфель.
— Мне все ясно, — сказал он, вытаскивая книгу о Внешнем мире. Одну за другой он стал вырывать из нее картинки. — Смотри, какой ущерб, — треск вырываемой страницы, — может причинить таракан, — треск, — твоим тайнам, — треск, — твоим сокровищам, — треск, — твоим тайнам.
Юна-939 ухватилась за книгу, но Смотритель Ли был крупным мужчиной. Он зажал голову моей подруги у себя под мышкой и стал колотить ее о постамент, раз за разом, пока она не обмякла, лишившись чувств. Бросив ее на пол, избивал ее ногами, пока не остановился, утомленный тяжким трудом. Юна лежала раздавленная, окровавленная, ее было почти не узнать.
— Смотрите на нее! — задыхаясь, прорычал он нам, съежившимся от ужаса фабриканткам. — Вот что случается с клонами, у которых возникают идеи не по чину. Знаете, что первым делом произойдет завтра утром? Эту уклонистку отправят на переориентацию!
Нагнувшись, Смотритель Ли уперся ногой в лицо Юны и сорвал с нее ошейник. Штрих-код, разумеется, остался у нее в трахее. Пальцы Ли были вымазаны в крови и опутаны плевой. Ничего не говоря, он вставил одну замызганную звездочку в ошейник Ма-Да-Лью. Потом растоптал девять звездочек, означавших девять лет труда Юны, растер их каблуком своего найка.
Получив награду, Ма-Да-Лью отнюдь не выглядела счастливой. Как же все это не походило на веселую Звездную Церемонию! Пособник Чо приказал двум Хван-Су оттащить бесчувственное тело моей подруги в дортуар. Мне велели вытереть с пола ее кровь.
Имеют ли право Смотрители безнаказанно причинять подобный ущерб корпоративной собственности?
Теоретически Смотрители могут поступать с фабрикантками, как сочтут нужным. На практике же такая порча прислуги ухудшила положение Ли в иерархии. Ведь он вывел Юну-939 из строя в самое напряженное время в году. Медики были недоступны. Организовать транспортировку на переориентацию в течение Новогоднего Секстета не представлялось возможным. Она без сознания лежала на своей койке, и ее через капельницу подкармливали Мылом.
Но злодейство, совершенное Юной-939 накануне Нового года, намного превосходит все то, что случилось с ней самой. Не опишете ли вы тогдашние события со своей точки зрения?
Я вытирала столы на приподнятом ободе своего сектора, так что у меня был ясный вид на восточную сторону. Пособник Чо работал у Оси, замещая нашу выведенную из строя сестру. В разгаре была детская вечеринка. Воздушные шары, ленты и шляпки загораживали площадку вокруг лифта. Попсонги и шум, производимый пятью с лишним сотнями посетителей, отдавались под куполом. Папа Сонг бумерангом запускал 3-мерные огненные эклеры над головами детей: они проходили у них сквозь пальцы и, трепыхаясь, летели обратно, чтобы приземлиться на змеином языке нашего Логомана. Я думала о Юне-939: боялась, что она может решить, будто это я ее выдала. Неожиданно дверь дортуара открылась, и появилась распухшая, покрытая синяками Юна-939.
Она заковыляла к собравшимся на восточной стороне. Я понимала, что именно она собирается сделать. Несмотря на ее внушающее тревогу состояние, лишь немногие из посетителей оторвались от своих тарелок, сони или РекЛ, чтобы удостоить ее мимолетным взглядом: вряд ли кто-нибудь из них почувствовал опасность. Когда Юна взяла на руки мальчика-детсадовца, те, что стояли рядом, предположили, что она — просто еще одна служанка-фабрикантка, изувеченная своей хозяйкой.
В Масс-медиа сообщалось, что Юна-939 похитила ребенка, чтобы использовать его на поверхности в качестве чистокровного щита.
В Масс-медиа о «злодействе» сообщалось в точности так, как предписывалось Единодушием. Юна взяла мальчика в лифт, потому что каким-то образом узнала об этой основной предосторожности, предпринятой корпократией: лифты не функционируют, если внутри нет Души. Риск быть замеченной в лифте, полном потребителей, был слишком велик, поэтому Юна сочла, что главная ее надежда — в том, чтобы одолжить ребенка и, используя его Душу, при помощи лифта достичь свободы.
Видите ли, Архивист, книга о Внешнем мире была собранием сказок, а не пособием для террористов. Юна и в самом деле верила, что лифт доставит ее в волшебное царство, изображенное на тех картинках. Оказавшись на поверхности, она намеревалась затеряться среди потайных полян и бархатистых холмов. А мальчика вернула бы в лифт и не стала бы требовать за него выкуп, не использовала бы его в качестве щита и не съела бы его с потрохами, выплюнув косточки.
По-видимому, вы вполне уверены в этом утверждении.
Если мой опыт не дает мне права быть уверенной, то тогда чей же? Излагать последовавшие события не требуется.
Тем не менее опишите, пожалуйста, Злодейство Юны-939, как оно вам представляется.
Хорошо. Мать ребенка увидела своего сына в руках Юны, когда двери лифта закрывались. Она завопила:
— Моего мальчика забрал клон!
Началась цепная реакция истерии. Швыряли подносы, проливали коктейли, роняли сони. Некоторые из обедавших вообразили, что вышли из строя амортизаторы подземных толчков, и нырнули под столы. Свободный от дежурства принудитель расчехлил свой кольт, пробился в самую гущу суматохи и взревел, требуя спокойствия. Он выпалил звуковым патроном (чего в закрытых помещениях делать не рекомендуется), заставив многих поверить, будто потребителей обстреливают террористы.
Я увидела, помню, как Смотритель Ли вышел из своего кабинета, поскользнулся на разлитой выпивке и исчез под валом потребителей, которые теперь в панике бросились к лифту. В этой давке многие были ранены. Все это время Папа Сонг покачивался в ленивых волнах из лапши на Своем Постаменте.
Пособник Чо вопил в свой ручной сони: я не знаю, кому и что.
Под куполом рикошетировали слухи: какая-то Юна похитила мальчика, нет, младенца; нет, чистокровный похитил Юну; принудитель застрелил мальчика; нет, фабрикантка застрелила принудителя; нет, какая-то Юна ударила Смотрителя, видите, из носа у него течет кровь.
Потом кто-то крикнул, что лифт спускается, и тишина охватила весь этаж ресторации с той же быстротой, как минуту назад — паника.
Принудитель заорал, чтобы ему расчистили место, присел на корточки и прицелился в дверь. Давка среди потребителей прекратилась в одно мгновение.
Лифт достиг этажа ресторации, и его двери открылись.
Мальчик дрожал, забившись в угол. Его матросский костюмчик больше не был белым. Может быть, последним моим воспоминанием в Доме Света будет тело Юны-939, обращенное пулями в кровавое месиво.
Этот образ, Сонми, прожег память и каждому чистокровному. Когда в ту ночь я добрался домой, мои соседи по дортуару не могли оторваться от сони. Половина Новогодних празднеств Ни-Со-Копроса была отменена, другая половина — явно смазана. В Масс-медиа запись с никона на обеденном этаже чередовали с записью никона общественного порядка на площади Чхонмё-Плаза, где показывалось, как проходивший мимо принудитель нейтрализовал Юну-939. Мы не могли поверить своим глазам. Мы были уверены, что это Союзный террорист обратился к лицеправу и сделал себе пластическое преобразование, чтобы выглядеть как прислуга, в каких-то извращенных пропагандистских целях. Когда Единодушие подтвердило, что фабрикантка была подлинной Юной… мы… я…
Вы почувствовали, что корпократический мировой порядок необратимо изменился. Вы дали обет никогда не доверять кому-либо из фабрикантов и фабриканток. Вы поняли, что Аболиционизм столь же опасная и коварная догма, как и сам Союз. Вы всем сердцем поддержали принятые после того события Законы Отечества, продиктованные Возлюбленным Председателем.
Все такое, да, и даже хуже. А что тем временем происходило внизу, в вашей ресторации?
Двух других Юн препроводили в дортуар, чтобы разъяренные потребители не разорвали их в клочья. Была организована упорядоченная, сектор за сектором, эвакуация посетителей. Прибыли крупные силы Единодушия, чтобы, пока идет эвакуация, исключить происшедшее из Души каждого клиента и зафиксировать на никон показания очевидцев. Убравшись в куполе, мы впервые приняли свое Мыло без Вечерни.
Когда следующий раз включился свет подъема, мы занялись обычными ритуалами. Хотя воспоминания моих сестер об убийстве Юны-939 остались по большей части нетронутыми, об этом не говорилось ни слова. На той Заутрене Папа Сонг, вместо обычной Звездной Церемонии, произнес Свою Проповедь против Союза.
Мне до сих пор кажется невероятным, чтобы Логоман говорил своим фабриканткам о Союзе.
Таков был шок, такова паника. Несомненно, первичной целью той Проповеди было показать Масс-медиа, что у Корпорации Папы Сонга имеется безотказная стратегия ликвидации ущерба. Возвышенный лексикон Папы Сонга на той Заутрене подтверждает такую гипотезу. Это было всего лишь представлением.
Не изложите ли подробно, что помните, для моего оризона?
Голова нашего Логомана заполняла половину купола, так что мы, казалось, стояли внутри его сознания. Его клоунское лицо было омрачено горем и гневом, а клоунский голос звенел отчаянием. Он сказал, что обычно Новый год является событием праздничным, когда Двенадцатизвездочные оканчивают выплату Его Инвестиции и, свободные, отбывают на Экзальтацию. Этот год, однако же, принес нам ужасающую весть. Все Хуа-Сун трепетали, пособники выглядели охваченными священным ужасом, а Смотритель Ли был бледным и нездоровым на вид.
Папа Сонг сказал нам, что в мире существует газ под названием зло; чистокровные, дышащие этим газом, становятся террористами; этот газ заставляет их ненавидеть все, что свободно, порядочно, полезно и корпократично: Единодушие, Папу Сонга, усердно работающих фабрикантов, даже Возлюбленного Председателя и его Чучхе. Их корпорация именуется Союзом. Цель Союза — стать самой могущественной корпорацией в плутократии путем обращения потребителей в террористов и убийства тех потребителей, которые им противостоят.
Наш Логоман, в чьем голосе звенело отчаяние, а глаза были опустошены скорбью, поведал нам, что в ресторации Папы Сонга под площадью Чхонмё-Плаза какой-то террорист из Союза вызвал вчерашнее злодейство путем заражения злом одной из наших собственных сестер, Юны-939, и та не донесла на Союз, а позволила злу ввести себя в соблазн и уклонение, так что, если бы не профессионализм принудителя Единодушия, проходившего по площади, невинный сын потребителя сейчас был бы мертв. Мальчик выжил, но доверие чистокровных к фабрикантам исчезло, а из-за этого оказалось подорванным и доверие к нашей любимой корпорации. Брошенный нам вызов, стоящий перед нами, заключил Папа Сонг, требует работать усерднее, чем когда-либо, чтобы вновь заслужить это доверие.
А посему: мы должны быть бдительны в отношении зла, каждую минуту каждого дня. Если кто-то из чистокровных упомянет название «Союз», то, как бы длинны ни были очереди, мы должны незамедлительно сообщить об этом своему Смотрителю. Этот новый Катехизис был важнее всех остальных. Если мы повинуемся, то Папа Сонг возлюбит нас навеки. Если же нам это не удастся, то Папа будет год за годом обнулять наши звездочки, и мы никогда не достигнем Экзальтации. Понимаем ли мы это?
Понимание моих сестер было в лучшем случае смутным; наш Логоман использовал много слов, которых мы не знали. Тем не менее вокруг Постамента эхом стали отдаваться крики:
— Да, Папа Сонг!
— Я вас не слышу! — подзадорил нас Логоман.
— Да, Папа Сонг! — прокричала каждая прислуга в каждой ресторации корпократии. — ДА, ПАПА СОНГ!
Как я уже говорила, всего лишь представление.
На суде вы сказали, что Юна-939 не могла состоять в Союзе. Вы по-прежнему придерживаетесь этой позиции?
Да. Как и когда мог бы завербовать ее Союз? К чему было бы Союзнику рисковать своим разоблачением? Геномная прислуга — какую ценность могла она иметь для террористов?
Я в недоумении. Если амнезиды в Мыле обнуляют память, то как вы можете помнить тогдашние события с такой ясностью и точностью?
Вопрос так же прост, как и ответ: дело в том, что тогда уже началось мое собственное вознесение. Даже для такого законченного имбецила, как Бум-Сук, деградация нервно-химической стабильности Юны-939 была очевидной, так что стали готовить еще одну морскую свинку. Соответственно, доля амнезидов в моей порции Мыла была уменьшена, и запустился катализ вознесения.
Значит… после той Проповеди день Нового года был заполнен обычными делами?
Делами — да, обычными — нет. Звездная Церемония проведена была на скорую руку. Смотритель Ли проводил двух Двенадцатизвездочных, Хуа-Сун и еще одну Сонми, к лифту. Их заменили двумя прислугами нового корневого типа, Келимами. Юну-939 заменили другой Юной. Пособник Ан вставил нам в ошейники новые звездочки в гробовом молчании; рукоплескания были сочтены неуместными. Смотрителя Ли всю ночь допрашивали в вышестоящих инстанциях Папы Сонга. Как только прибыл первый лифт, в ресторацию устремились журналисты, вспыхивая никонами и осаждая офис. Нашему Смотрителю удалось отделаться от них лишь после того, как он позволил им направить свои никоны на новую Юну, которую уложили в лифте с ярлыком 939 на ошейнике и залили томатным соусом. Несколько мерзких потребителей тоже снимали друг друга в лифте, притворяясь мертвыми. Около шестнадцати часов явились медики Единодушия, чтобы тщательно обследовать нас одну за другой. Нам задавали вопросы о Союзе, но никто из нас вплоть до Проповеди того утра ничего о нем не слышал. Я боялась, что мне могут чем-то угрожать посещения потайной комнаты, но, по-видимому, о них никому не было известно. Кое-какие мимолетные замечания вызвало лишь мое родимое пятно.
Родимое пятно? Не знал, что у фабрикантов бывают родимые пятна.
Их у нас не предусмотрено по геному, так что мое всегда смущало меня в парильне. Каждый медик, увидев его, был в недоумении. Ма-Да-Лью-108 называла ее «позором Сонми-451».
Не покажете ли вы ее моему оризону, просто как редкость?
Если хотите. Вот, между ключицей и лопаткой.
Весьма необычно. Похоже на комету, как вы думаете?
Любопытно. Хэ-Чжу Им сделал в точности такое же замечание.
Хм, что ж, случаются совпадения. Так вы, как я понял, прошли медкомиссию?
Да. На Вечерне уже не было никаких упоминаний ни о Союзе, ни о Юне-939. Доля амнезидов и наркотиков в нашем Мыле была существенно повышена. Уже к следующему подъему Ма-Да-Лью-108 не могла бы сказать, откуда у нее появилась дополнительная звездочка… Она даже не знала, что эта звездочка была дополнительной. Обо всем помнила одна я.
Смотритель Ли восстановил свое положение?
Да, хотя несчастного это мало утешило. Хэ-Чжу Им разыскал для меня результаты расследования. Ли выпутался благодаря тому, что напомнил чиновным корпорации, как «учуял отклонение» в Юне-939 и настаивал на ее освидетельствовании за несколько месяцев до случившегося, перенося таким образом вину на медика, который ее обследовал. Но доходы корпорации Папы Сонга упали, число посетителей ресторации под площадью Чхонмё-Плаза снизилось. Чистокровные любят поминать пословицу насчет того, что молния никогда не ударяет в одно и то же место дважды, однако часто ведут себя так, словно верно как раз обратное.
В то же время у чистокровных короткая память, особенно когда дело касается их желудков. Ко второму месяцу количество посетителей вернулось к среднему уровню. Келима-689 и Келима-889 были особо привлекательны: как новый корневой тип с калейдоскопическими глазами и кроличьими зубами, они притягивали целые очереди наблюдателей за фабрикантами. Те направляли на них свои никоны, а Ма-Да-Лью изнывали от зависти.
Не расскажете мне подробнее о своем опыте вознесения?
Как я теперь пониманию, он был зеркальным отражением того, что испытывала Юна-939. Во-первых, в голове у меня зазвучал какой-то голос. Это очень меня тревожило, пока я не поняла, что никто другой не мог слышать этого голоса, известного чистокровным как голос разума. Впрочем, вознесение вообще не могло не тревожить, особенно после того, что случилось с Юной-939. Чистокровные по всем Двенадцати Городищам Ни-Со-Копроса внимательнейшим образом наблюдали за нашим поведением, дабы выявить недозволительную сообразительность, и по нескольку сотен фабрикантов в неделю направлялись по их доносам на переориентацию.
Во-вторых, стал развиваться мой язык: например, если я собиралась сказать просто «хороший», мой рот замещал это более благозвучным словом, например «благоприятный», «милостивый» или «правильный». Я научилась следить за каждым произносимым словом, сделалась собственным редактором и цензором.
В-третьих, необычайно обострилось мое любопытство относительно всего сущего, и в особенности Внешнего мира: тот «голод», о котором говорила Юна-939. Я подслушивала сони посетителей, РекЛ, прогнозы погоды, речи Советников, что угодно, лишь бы узнать нечто новое. Я, как и она, жаждала узнать, куда ведет лифт. Не ускользнул от меня и тот факт, что две фабрикантки, работавшие бок о бок в одной ресторации, обе испытывали эти радикальные умственные перемены.
Наконец, у меня возникло чувство отчужденности. Среди своих сестер одна я понимала всю тщетность и нудность нашего существования, и они меня избегали, в точности так же, как в свое время избегали Юну-939, — ведь сестры все понимают, даже если не понимают, что понимают. Однообразие существования замедляло ход времени; я стала ненавидеть волны потребителей, изрыгаемые пастью лифта; меня беспрестанно преследовали те же сомнения, что и Юну. А что, если Папа Сонг совсем не отец нам, а просто-напросто РекЛ?
Как же я завидовала своим некритичным, бездумным сестрам! Ни одной из них я не смела упомянуть об испытываемых мною превращениях.
Вы знали, чего вам не следует делать. А что вы намеревались сделать?
Что еще я могла делать, кроме как ждать и терпеть?
Два вознесения, случившиеся бок о бок, означали некую целевую программу. Чтобы узнать ее цель, мне надо было избежать переориентации или участи наподобие той, что выпала Юне-939. Так что я изо всех сил приглядывалась к другим фабрикантом, чтобы воспроизводить их внутреннюю пустоту. Повиновалась всем Катехизисам, особенно в присутствии Смотрителя Ли. Это было нелегко. Страх усиливает осторожность, но скука ее подтачивает. Просыпаясь во время комчаса, я никогда не входила в тайную комнату Юны, ибо там крылась не тайна, но ловушка. Я даже не смела пошевелиться, пока не загорался желтый сигнал подъема.
Как долго пришлось вам выдерживать это состояние?
Несколько месяцев. А именно — вплоть до девятой ночи последней недели 4-го месяца. Я опять проснулась посреди темноты, но покинуть дортуар, чтобы как-то убить время, я, как всегда, не осмелилась. Оставалось только ждать подъема или же попытаться снова уснуть. Но вдруг из купола донесся слабый звук бьющегося стекла.
Все мои сестры спали. Кто еще в этот час находился в куполе? Только Смотритель Ли. Шло время. Наконец любопытство пересилило мой страх, и я открыла дверь дортуара. Кабинет нашего Смотрителя, находившийся по другую сторону купола, был открыт. В свете лампы виден был Ли, уткнувшийся лицом в пол, стул его был перевернут. Я пересекла зал, укрываясь в тени, пока не убедилась, что Смотритель без сознания. Зрачки у него сузились настолько, что совершенно исчезли в чистокровных радужках, из ушей и ноздрей сочилась кровь, вокруг были разбросаны осколки стекла, а на столе лежала скомканная упаковка использованного Мыла. Лицо Смотрителя выглядело безжизненным.
Ли был мертв? Передозировка?
Каким бы ни был официальный вердикт, во всем его кабинете так и разило летой — снотворным, добавляемым к Мылу. Прислуги обычно принимают по три миллиграмма, Ли же, как представлялось, принял упаковку в четверть литра, так что самоубийство казалось разумным умозаключением. Я столкнулась с огромным затруднением. Если бы я вызвала по сони медика, то, возможно, спасла бы своему Смотрителю жизнь, но как мне объяснить свое вторжение? Здоровые фабриканты, как вы знаете, никогда не просыпаются до подъема. Какой бы мрачной ни была жизнь возносящейся фабрикантки, перспектива переориентации была еще мрачнее.
Вы сказали, что завидовали своим бездумным, ничем не обеспокоенным сестрам.
Это не совсем то же, что испытывать желание быть одной из них. Я вернулась на свою койку.
Такое решение не заставило вас испытать чувство вины, позже?
Не особенно: ведь свое решение Ли принял сам. Но у меня было дурное предчувствие, что события этой ночи еще не исчерпаны. Не знаю, сколько прошло времени, но я вдруг услышала, что прибыл лифт. Потом донеслись шаги. Я чувствовала, что это пришли за мной, но не шелохнулась. Когда загорелся желтый свет подъема, мои сестры остались в своих койках. В воздухе не было запаха стимулина. В книге Юны изображался дворец, в котором и господа, и слуги заснули посреди еды, шитья, готовки. Тогда-то мне и припомнилась эта картинка…
Тишину распорол краткий чиркающий звук. Спичка? Потом я различила мурлыканье работающего сони. Гадая, уж не пришел ли Смотритель Ли в себя, я встала, на цыпочках подошла к двери и украдкой заглянула в купол. Свет там горел вполнакала, но не видно было ни потребителей, ни Пособников, ни Папы Сонга на Своем Постаменте.
Один только человек в темном костюме. Он пил мелкими глотками кофе. Мы смотрели друг на друга с разных концов зала. Наконец он проговорил:
— Доброе утро, Сонми-четыреста пятьдесят один. Надеюсь, вы сегодня чувствуете себя лучше, чем Смотритель Ли.
Манера речи как у принудителя.
Этот человек представился Чаном, шофером. Я извинилась: я не знала этого слова. Шофер, объяснил этот вкрадчиво говорящий посетитель, водит форды для чиновных и Советников, но иногда служит еще и посыльным. У него, мистера Чана, имеется послание для меня, Сонми-451, от его собственного Смотрителя. Это послание, по сути, дает мне выбор. Я могу покинуть обеденный зал сейчас и отработать Инвестицию снаружи, или же остаться там, где нахожусь, дожидаясь, пока Пособник Чо, обнаружив Смотрителя Ли, не вызовет сюда принудителей и их спецов по ДНК, которые выведут меня на чистую воду как вознесенную фабрикантку, после чего изобличат и как шпионку Союза.
Не очень-то богатый выбор.
Да. Причем это был мой первый выбор в жизни, и он оказался намного проще всех последующих. У меня не было имущества, чтобы его упаковывать, и мне не с кем было прощаться. Мистер Чан закрыл свой сони, поставил на поднос чашку, и мы направились к лифту: это помещение оказалось даже меньше, чем гигиенер для прислуг, но для меня послужило огромными вратами. Взглянув в один из углов, я подумала о Юне-939, лежавшей там убитой. Потом через пустой купол бросила взгляд на Ось. Мистер Чан указал мне, на какую кнопку жать, чтобы подняться наверх. Когда закрывались двери за моей прежней жизнью, моей единственной жизнью, я и представить себе не могла, что ждет меня наверху.
Мои внезапно ослабевшие ноги подкосились под тяжестью моего тела: меня поддержал мистер Чан, который сказал, что впервые поднимающиеся в лифте фабриканты всегда испытывают тошноту. Должно быть, Юна-939 выронила мальчика, когда подверглась такому же механическому вознесению в том же самом лифте. Я обнаружила, что, стремясь подавить неприятные ощущения, вспоминаю сцены из «поломанного сони» Юны: паутинные потоки, искривленные башни, пещеры и прочие безымянные чудеса. Когда лифт замедлил ход, мой торс, казалось, начал куда-то подниматься.
— Первый этаж, — провозгласил мистер Чан, и двери открылись во внешний мир.
Я почти завидую вам. Пожалуйста, опишите в точности, что вы увидели.
Чхонмё-Плаза, перед рассветом. Холод! Я никогда не знала холода. Какой огромной она казалась! После жизни в куполе у меня закружилась голова, хотя площадь эта никак не могла быть более пятисот метров в ширину. Вокруг вечных ног Возлюбленного Председателя сновали потребители; жужжали подметалки пешеходных дорожек; шныряли такси с седоками; дымили форды; вдоль бордюров тащились мусоровозы; восьмиполосные автострады, освещаемые солнцами на столбах и прикрытые сплошными навесами, пролегали в каньонах из стекла и бетона; под ногами урчали трубопроводы; то вспыхивали, то тускнели РекЛ; неоновые надписи и логотипы слепили глаза; сирены, моторы, сплетения проводов; эластичное покрытие, пружинящее под ногами; свет всевозможной интенсивности, падающий под всевозможными углами.
От этого, должно быть, дух захватывало.
Да, удачно сказано: дух захватывало. Даже запахи были новыми, после ароматизированного воздушного потока обеденного зала. Гниющая зелень, выхлопные газы, сточные воды. В дюйме от меня пробежала какая-то потребительница, крикнула: «Смотри, где стоишь, ты, клониха-демократка!» — и была такова. Я даже не успела извиниться. Волосы мои шевелились от дыхания невидимого гигантского вентилятора, и мистер Чан объяснил, что воронки улиц разгоняют утренний ветер до высоких скоростей. Он зигзагами провел меня по тротуару к зеркальному форду. Трое молодых людей, восхищавшихся автомобилем, при нашем приближении смешались с потоком потребителей, а задняя дверь прошипела и открылась. Шофер помог мне войти внутрь и закрыл дверь. Я стояла там, чуть пригнув ноги.
В просторном интерьере горбился какой-то бородатый пассажир, работавший на своем сони. Он источал властность.
Мистер Чан сел впереди, и форд втиснулся в транспортный поток. Через заднее окно я видела, как золотые арки Папы Сонга попятились, соединяясь с сотней других корпоративных логотипов, и мимо заскользили все новые и новые символы: часть была мне знакома по РекЛ, но большинство я видела впервые. Когда форд притормозил, я потеряла равновесие, и бородач пробормотал, что никто не будет против, если я сяду.
Неуверенная, отдал ли он приказание или же расставил ловушку, я извинилась за незнание требуемого здесь Катехизиса и, как обучают в Ориентации, нараспев произнесла:
— Мой ошейник — Сонми-четыреста пятьдесят один.
Пассажир лишь протер свои красные глаза и спросил мистера Чана о прогнозе погоды. Тепло, ясно и ветрено, ответил шофер, добавив, что на улицах сильные заторы и наша поездка займет часа полтора. Бородач посмотрел на свой ролекс и выругался.
Мы успели отъехать недалеко, когда на нас вдруг обрушился какой-то рев. Во мне все так и вскипело от ужаса: это, конечно, явился Папа Сонг и хочет наказать меня за то, что оставила службу. Но рев понемногу стихал, и через заднее стекло форда я увидела днище парящей черной машины. Пассажир спросил у мистера Чана, чья, по его мнению, эта авиетка: сил Принуждения, Единодушия — или же просто какому-то члену Правления вздумалось продемонстрировать всем гражданам нижних слоев, под чьей скользящей тенью должны они выстраиваться в очередь? Мистер Чан рассудил, что вернее всего последнее.
Вы не спросили, куда вас забирают?
К чему задавать вопрос, ответ на который потребует еще десятка вопросов? Не забывайте, Архивист: я никогда не видела внешнего мира, даже какого-либо здания снаружи, и меня никогда никуда не перевозили; однако же теперь я ехала в зеркальном форде по магистрали второго по величине мегаполиса Ни-Со-Копроса. Я была не столько туристкой, следующей из одной зоны в другую, сколько путешественницей во времени, прибывшей из прошлого века.
Форд вырвался из-под урбанистического купола возле Лунной Башни, и я увидела свой первый рассвет над горами Канвондо. Не могу описать свои чувства. Это зрелище, становясь все более ослепительным, совершенно меня зачаровало: Истинное Солнце Имманентного Председателя, его расплавленный свет, как бы окаменелые облака — и Его небесный купол, невообразимо высокий и широкий! Я обернулась, чтобы увидеть в лице соседа по форду отражение моего собственного священного ужаса, но, к вящему моему изумлению, бородатый пассажир дремал. Почему все городище не остановилось, проскрежетав, и не исполнилось благоговения перед лицом такой неотразимой красоты? Мне это казалось непостижимым.
Что еще бросилось вам в глаза?
О, зелень зеленого: еще под городским куполом наш форд замедлил движение возле росистого сада между приземистыми зданиями. Зелень перистая, лиственная, пропитанная мхом; зелень прудов; зелень лужаек. Целые акры зелени, раскинувшейся вокруг фонтанов-отшельников. У нас в ресторации единственными примерами зеленого были грядки латука, хлорофилловые площадки да одежды некоторых посетителей, и мы полагали, что все зеленое так же драгоценно, как золотое. Поэтому росистый сад и его радуги, раскинутые вдоль дороги, совершенно меня ошеломили. На востоке вдоль магистрали тянулись спальные блоки, каждый из которых был украшен корпократическим флагом, а потом все, что было по сторонам, исчезло и мы поехали над извивавшейся далеко внизу широкой навозно-коричневой полосой, где не было видно фордов. Я собралась с духом, чтобы спросить у мистера Чана, что это такое. Водитель ответил:
— Река Хан. Мост Сонсу.
Я могла лишь спросить, что это за вещи такие. На этот раз ответ последовал от пассажира.
— Вода, поток воды, — сказал он унылым голосом, в котором звучали усталость и разочарование. — А мост — это дорога через реку.
И он обратился к шоферу:
— Чан, сделай зарубку — еще одно даром потраченное утро.
Илистая вода реки ничуть не походила на прозрачную жидкость, хлещущую из питьевых кранов в ресторации, но долго пребывать в недоумении мне не дали. Мистер Чан указал на невысокую вершину впереди.
— Гора Тэмосан, Сонми. Ваш новый дом.
Стало быть, вас забрали в университет прямо от Папы Сонга?
Да, для большей чистоты эксперимента. Дорога зигзагами поднималась через лесистую местность. Деревья, их возрастающая гимнастическая сноровка, их шумливое молчание, да, и их зелень — все это до сих пор гипнотизирует меня, как еще одно чудо Внешнего мира. Вскоре мы прибыли в расположенный на плато кампус: там гроздьями грудились кубические здания, а по узким дорожкам, где кисли лишайники и перекатывались под ветром жухлые листья, туда и сюда шагали молодые чистокровные — студенты и лаборанты. Форд причалил под навесом, тот был в пятнах от дождя и трещинах от солнца. Мистер Чан провел меня в вестибюль, оставив бородатого пассажира дремать в форде. Воздух горы Тэмосан имел чистый вкус, но вестибюль был замызганным и неосвещенным.
Мы остановились у подножия винтообразной лестницы — собственно, спиралей там было две. Это такой старомодный лифт, пояснил мистер Чан.
— В университете студенты упражняют не только разум, но и тело.
Так что я впервые стала сражаться с гравитацией, шаг за шагом, хватаясь за перила. Двое студентов, спускавшихся по ведущей вниз спирали, посмеялись над моей неловкостью. Один заметил:
— Ну, уж этот образчик не станет в скором времени домогаться свободы!
Мистер Чан предупредил меня не оглядываться; я же, дура, его не послушалась, и головокружение так и опрокинуло меня. Если бы мой провожатый меня не подхватил, я бы упала.
Чтобы подняться на седьмой, самый верхний, этаж, потребовалось несколько минут. Здесь узкий и длинный коридор оканчивался дверью, слегка приоткрытой. На ней висела именная табличка: БУМ-СУК КИМ. Мистер Чан постучал, но ответа не последовало.
— Ждите здесь мистера Кима, — сказал мне шофер. — Повинуйтесь ему как смотрителю.
Я вошла и обернулась, чтобы спросить мистера Чана, какой работой мне предстоит заниматься, но шофера уже и след простыл. Впервые в жизни я оказалась совершенно одна.
Что вы подумали о своем новом жилище?
Что там немыслимо грязно. Видите ли, у нас в ресторации всегда было безукоризненно чисто: Катехизисы проповедуют чистоту. Лаборатория же Бум-Сук Кима, по контрасту, являла собой длинную галерею, пыльную и прогорклую от чистокровного мужского запаха. Мусорные ведра были переполнены; у двери висела арбалетная мишень; вдоль стен вразнобой стояли лабораторные скамьи и заваленные разным хламом столы; там же валялись вышедшие из употребления сони; прогибались книжные полки. Над единственным из столов, за которым, кажется, работали, висел кодак в рамке: мальчик победно улыбается над окровавленным снежным барсом. Грязное окно выходило на заброшенный внутренний двор, где на Постаменте стояла какая-то крапчатая фигура. Я подумала, не новый ли это мой Логоман, но фигура ни разу не шелохнулась.
В тесной прихожей я нашла койку, гигиенер и что-то вроде портативной парильни. Когда мне предстояло этим воспользоваться? Какие Катехизисы управляли моей жизнью в этом месте?
В горячем, пронизанном пылью воздухе (который покалывал мне поры, по геному запечатанные) жужжала, выписывая ленивые восьмерки, муха. Настолько невежественна была я относительно жизни снаружи, что даже подумала, будто муха может быть Пособником, и представилась ей.
Вы что, никогда раньше не видели насекомых?
Только тараканов с генными отклонениями, а также мертвых: кондиционеры у Папы Сонга впрыскивают в воздух инсектицид, так что если насекомые попадают в ресторацию через лифт, то мгновенно умирают. Муха билась в окно, снова и снова. Я не знала, что окна открываются; собственно, я даже не знала, что такое окно.
Потом я услышала фальшивое пение; звучал некий поп-сонг о девочках из Пномпеня. Несколькими мгновениями позже дверь пинком ноги распахнул какой-то студент в пляжных шортах, сандалиях и шелковой мантии, придавленной заплечными мешками. Увидев меня, он простонал:
— Что, во имя Святой Корпократии, здесь делаешь ты?
Я открыла свой ошейник.
— Сонми-четыреста пятьдесят один, господин. Прислуга Папы Сонга из…
— Заткнись, заткнись! Я знаю, что ты такое! — У молодого человека был лягушачий рот и обиженные глаза, в ту пору модные. — Но ты не должна была здесь появляться до пятого дня! Если эти фаллоимитаторы из регистратуры полагают, что я откажусь от пятизвездочной Тайваньской конференции только потому, что они не умеют читать календари, что ж, прошу прощения, сосать им слизняков в выгребной яме! Я пришел сюда лишь затем, чтобы забрать свой рабочий сони и диски. Я не собираюсь нянчиться с какой-то экспериментальной клонихой, да еще и в форме, когда могу от души погулять в Тайбэе.
Муха снова ударилась о стекло; студент взял какую-то брошюру и протиснулся мимо меня. Шлепок заставил меня подпрыгнуть. Он с торжествующим смехом осмотрел пятно и комично-мрачным голосом заявил:
— Пусть это будет тебе предупреждением! Бум-Сук Кима никто не проведет!
Я не поняла, к кому он обращается — ко мне или к мухе. Повернувшись ко мне, он продолжил:
— Так. Ни к чему не прикасайся, никуда не ходи. Мыло в морозилке — слава Председателю, они заранее доставили твой корм. Я приеду на исходе пятого дня, поздно. Если сейчас же не отправлюсь в аэропорт, то опоздаю на свой рейс. — Он вышел, потом снова появился в дверном проеме. — Ты ведь говоришь, не так ли?
Я кивнула.
— Слава Председателю! — воскликнул Бум-Сук с театральным вздохом. — Факт: какое только идиотство ни придумаешь, где-нибудь да отыщется клоноподобный регистратор, который возьмет его и совершит.
Что вы должны были делать в течение следующих трех дней?
У меня не было никаких идей, разве что следить за тем, как стрелка ролекса стирает за часом час. Это не было главным затруднением: геном прислуги таков, что она способна выдерживать по девятнадцать часов изнурительной работы в сутки. Я проводила время в безделье, гадая, горюющей или счастливой вдовой была миссис Ли. Будет ли пособник Ан или пособник Чо назначен смотрителем площади Чхонмё-Плаза? Прежняя жизнь уже казалась мне невероятно далекой. А новая — невероятно загадочной.
С внутреннего двора, из кустов, окружавших Постамент, до меня доносились тонкие, писклявые звуки. Я пригляделась и впервые воочию увидела птиц. Прежде мне доводилось видеть их по 3-мерке, но таких буйных и беспорядочных стай — никогда. Пролетела авиетка, и многие сотни ласточек полились кверху. Кому они пели? Своему Логоману? Возлюбленному Председателю?
Весь день я наблюдала за птицами, а потом небо приобрело цвет комчаса, и в комнате тоже потемнело — это была моя первая ночь на поверхности. Я чувствовала себя одинокой, но и все, ничего худшего. Окна по ту сторону кладбища озарились желтым светом, показывая лаборатории, похожие на ту, где обитал Бум-Сук, в которых помещались молодые чистокровные; более аккуратные кабинеты, занимаемые профессорами; коридоры, полные народу, и коридоры, совершенно пустые. Но ни одного фабриканта я не увидела.
В полночь я приняла упаковку Мыла и легла в койку, жалея, что рядом нет Юны-939, чтобы объяснить мне множество тайн, принесенных этим днем.
Проснувшись, вы вспомнили, где находитесь?
В тамошнем Мыле содержалось меньше амнезидов, но больше снотворного, чем у Папы Сонга, так что я проспала дольше, но проснулась с более ясной, чем обычно по пробуждении, головой. С первым из сюрпризов второго моего дня Снаружи я столкнулась сразу же, как открыла глаза, — он стоял в прихожей. Столбообразный человек, ростом более трех метров, одетый в оранжевый костюм на молниях, осматривал книжные полки. Его лицо, шея и руки были обваренными до красноты, обгорелыми до черноты и покрыты белыми заплатами, но это, казалось, его ничуть не смущало. Ошейник подтверждал, что он фабрикант, но я не могла определить его корневого типа: геном выпячивал его губы наружу, роговые клапаны защищали уши, а голос у него был глубже всех слышанных мной до тех пор.
— Стимулина здесь нет. — Казалось, он говорил из какой-то глубокой ямы. — Просыпаешься, когда просыпаешься. Особенно если твой аспирант так ленив, как Бум-Сук Ким. Чиновные аспиранты хуже всех прочих. Им всю жизнь подтирают задницу. От детского сада до эвтаназии. — Гигантской рукой с двумя большими пальцами он указал на голубой костюм с молниями размером в половину своего. — Это для тебя, сестренка.
Переодевшись из униформы Папы Сонга в новую одежду, я спросила, прислал ли его Смотритель или Пособник, чтобы дать мне ориентацию.
— Здесь нет ни Смотрителей, ни Пособников, — сказал обгорелый гигант. — Твой аспирант — приятель моего. Вчера Бум-Сук позвонил. Пожаловался на твою неожиданную доставку. Я хотел навестить тебя до отбоя. Но аспиранты Геномной Хирургии работают допоздна. В отличие от бездельников, окопавшихся здесь, в Психогеномике. Я — Вин-ноль двадцать семь. Давай-ка выясним, почему ты здесь.
Ролекс, висевший на стене лаборатории, доставил мне второй сюрприз: оказывается, я проспала целых шесть часов. Вин-027 сел за стол Бум-Сука и включил сони, не обращая внимания на мои протесты — мол, мой аспирант запретил мне к нему прикасаться. Вин пощелкал по экранной панели; появилась Юна-939. Затем он стал водить пальцем вдоль рядов слов.
— Помолимся Имманентному Председателю… чтобы Бум-Сук не сделал снова этой ошибки…
Я спросила у Вина, умеет ли он читать.
Вин сказал, что если читать умеет произвольно смонтированный чистокровный, то тщательно разработанный фабрикант должен научиться этому с легкостью. Вскоре на сони появилась Сонми: шею ее окружал мой ошейник, «451».
— Так. «Церебральное развитие сервисного фабриканта внутри дортуара: Исследование осуществимости на примере Сонми-четыреста пятьдесят один», выполнено Бум-Сук Кимом… — медленно прочел Вин. — Зачем бы, — пробормотал он, — этому безмозглому чиновному аспирантику метить так высоко?
Какого рода фабрикантом был Вин-027? Военным?
Нет, катастрофником. Он похвалялся, что катастрофники могут действовать в мертвых землях, настолько зараженных или радиоактивных, что чистокровные мрут там, как бактерии в извести; что в мозгу у него лишь незначительные геномические модификации; что базовая ориентация катастрофников обеспечивает более основательное образование, чем большинство университетов для чистокровных. Под конец он обнажил свое предплечье со следами безобразного ожога:
— Покажи мне чистокровного, который выдержал бы такое! Диссертация моего аспиранта посвящена огнестойкости тканей.
Я даже и не знала, что такое мертвые земли. Вин-027 объяснил, что эти зараженные радиацией или токсичными отходами полосы заставляют Промышленные и Потребительские зоны съеживаться, миля за милей. Его описание привело меня в ужас, но сам катастрофник видел это в ином свете. День, когда весь Ни-Со-Копрос станет мертвой землей, сказал он мне, будет днем, когда фабриканты станут новыми чистокровными.
Это звучало как отклонение; кроме того, если мертвые земли так уж распространены в мире, то почему, спросила я, мне не довелось увидеть их из форда?
Вин-027 выключил сони и спросил, как, по-моему, велик мир. Я не была уверена, но сказала, что меня везли всю дорогу от Чхонмё-Плаза до этой горы, так что я, конечно, должна была увидеть большую его часть.
Великан велел мне следовать за ним, но я колебалась: Бум-Сук приказал мне не покидать помещения.
— Сонми-четыреста пятьдесят один, ты должна создать свои собственные Катехизисы, — сурово сказал Вин-027 и, перекинув меня через плечо, прошел через расходящийся в стороны коридор, протиснулся за угол и поднялся вверх по запыленной винтовой лестнице, где кулаком открыл заржавленную дверь.
Слепило утреннее солнце, в воздухе метался мелкий летучий песок, краткие порывы ветра хлестали меня по лицу и трепали волосы. Катастрофник опустил меня на землю — точнее, на крышу Факультета Психогеномики, как он мне пояснил. Я, задыхаясь, ухватилась за поручни. Шестью уровнями ниже находился кактусовый сад, где птицы, порхая среди игл, охотились на насекомых; ниже по горе располагалась стоянка фордов, наполовину заполненная; дальше пролегала беговая дорожка, на которой выписывали круги многочисленные студенты в спортивной форме; ниже виднелась рыночная площадь; за ней шел лесистый склон, спускавшийся к разбросанному угольно-неоновому городищу, высоткам, спальным кварталам, реке Хан и, наконец, горам, тянущимся вдоль прочерченного в воздухе рассвета.
— Обширный вид, — помню я мягкий, обожженный голос Вина. — Но в сравнении с целым миром, Сонми-четыреста пятьдесят один, все, что ты видишь, не более чем крошечный осколок камня.
Мой разум повозился с такой огромностью и бросил ее; я даже не понимала, чем надо обладать для восприятия такого безграничного мира.
Вин отозвался в том смысле, что мне необходима понятливость; вознесение это обеспечит. Мне требуется время, и я получу его, благодаря лености Бум-Сук Кима. Однако мне нужны также и знания.
Я спросила:
— Как находят знания?
— Тебе, сестренка, надо научиться читать, — сказал Вин-027.
Стало быть, вашим первым наставником был Вин-027, а не Хэ-Чжу Им или советник Мефи?
Строго говоря, это не так. Наша вторая встреча была последней. Катастрофник вернулся в лабораторию Бум-Сука в тот же день за час до отбоя, чтобы вручить мне «потерянный» сони, загруженный всеми автодидактическими модулями верхних слоев корпократического обучения. Он показал, как с ним работать, и предупредил, чтобы я, черпая знания, никогда не попадалась на глаза чистокровным, потому что уже вид этого их пугает, а испуганный чистокровный способен на что угодно.
К возвращению Бум-Сука из Тайваня на пятый день я полностью освоила пользование сони и окончила виртуальную начальную школу. К шестому месяцу я завершила чиновную среднюю школу. Вы, Архивист, смотрите скептически, но вспомните, что я говорила о присущей возносимым жажде к информации. Я была изголодавшейся служанкой, попавшей на банкет, и чем больше блюд я отведывала, тем сильнее разгорался мой аппетит. Мы — это лишь то, что мы знаем, и я очень хотела стать больше того, чем я была.
Я и не думал смотреть скептически, Сонми. По вашей рассудительности, по речи, по вас… самой видна ваша тяга к знаниям. Что меня смущает, это почему Бум-Сук Ким предоставил вам так много времени на обучение. Ведь он, потомственный чиновный, не был, конечно же, скрытым Аболиционистом? Как насчет его экспериментов на вас ради докторской степени?
Бум-Сука Кима заботила не его докторская степень, но пьянство, азартные игры и арбалет. Его отец был чиновным в «Кванджу геномикс» и лоббировался в советники Чучхе, пока его сын не подпортил рыночную стоимость всей их семейки. При таком высокопоставленном отце учение становится простой формальностью.
Но как же тогда Бум-Сук собирался получить степень?
Путем уплаты академическому агенту за предоставление ему диссертации из собственных источников этого агента. Общепринятая практика у абитуриентов из чиновных слоев. Нервно-химические параметры вознесения были заранее для него сформулированы, вместе с выводами и заключениями. Сам Бум-Сук не смог бы идентифицировать биомолекулярных свойств зубной пасты. На протяжении девяти месяцев мои «экспериментальные» обязанности никогда не выходили за пределы уборки в лаборатории и приготовления ему чая. Видите ли, свежие данные могли бы бросить тень на то, что он уже купил, и выставить его мошенником. Мое присутствие требовалось лишь для того, чтобы снабдить его украденное исследование фиговым листком правдоподобия.
Таковы, как я поняла, были условия моей новой жизни, и они меня весьма устраивали — в отличие от тех, что предлагались в ресторации Папы Сонга. Во время отсутствия моего аспиранта я могла заниматься без риска быть уличенной. Бум-Сук всякий раз появлялся через день, часов примерно в четырнадцать, чтобы скопировать очередную порцию украденных данных в свой сони.
А руководитель Бум-Сук Кима — он был в курсе этого возмутительного плагиата?
Профессора, ценящие свою должность, не разоблачают махинаций сыновей будущих советников Чучхе.
Так что, Бум-Сук даже никогда не разговаривал с вами… никак с вами не взаимодействовал?
Он обращался ко мне так же, как чистокровные говорят с кошками. Он развлекался, задавая мне вопросы, которые считал непонятными: «Так что, сказать мне отцу, чтобы он высунул голову из своей демократической норы?» или «Эй, четыреста пятьдесят один, стоит ли мне покрывать зубы лазурью, или же сапфировая синева — всего лишь сезонное увлечение?» Он не ожидал вразумительных ответов, и я не обманывала его ожиданий. Мой ответ стал настолько привычным, что Бум-Сук дал мне прозвище: Не-Знаю-Господин-451.
Значит, на протяжении девяти месяцев никто не замечал вашей стремительно растущей разумности?
Так я полагала. Единственными постоянными посетителями Бум-Сук Кима были Мин-Сик и Фан. Настоящего имени Фана на моем слуху никогда не называли. Они хвастались своими новыми фордами и судзуки, а также играли в покер. Описывать их черты нет никакого смысла: они ежемесячно обращались к лицеправам. Трое этих аспирантов относились к тем чистокровным, которые не обращают никакого внимания на фабрикантов вне «муравейников утех» Хвамдонгиля. Гиль-Су Нун, сосед Бум-Сука, аспирант из низшего слоя, живший на стипендию, время от времени стучал в стену, протестуя против шума, но трое чиновных колотили в ответ гораздо громче. Я видела его только раз или два.
Что такое «покер»?
Карточная игра, в которой более способные лжецы отбирают деньги у лжецов менее даровитых, причем все они притворяются закадычными друзьями. Фан за время их покерных посиделок выиграл у Бум-Сука и Мин-Сика тысячи кредитов. В другие разы эта троица ублажала себя наркотиками, часто — Мылом. В таких случаях Бум-Сук приказывал мне уходить: по его словам, если во время наркотического опьянения он видит рядом с собой какого-нибудь клона, ему становится не по себе. Я шла на крышу Факультета, усаживалась в тени цистерны с водой и до наступления темноты, когда, как я знала, трое аспирантов куда-нибудь уйдут, наблюдала, как стрижи охотятся на гигантских комаров. Бум-Сук никогда не утруждался запирать свою лабораторию.
Почему так вышло, что вы больше ни разу не встретились с Вином-027?
В один из влажных дней, через три недели после моего прибытия на Тэмосан, стук в дверь отвлек Бум-Сука от его каталога лицевых пластических форм. Как я говорила, неожиданные посещения случались нечасто.
— Войдите! — сказал Бум-Сук, пряча каталог под «Практическую геномику». В отличие от меня мой аспирант редко заглядывал в свои тексты.
Какой-то жилистый студент распахнул дверь, толкнув ее ногой.
— Бум-Бум, — обратился он к моему аспиранту.
Бум-Сук подпрыгнул, встав по стойке «смирно», сел, затем ссутулился.
— Привет, Хэ-Чжу, — он притворялся небрежным, — что стряслось?
Посетитель заявил, что просто заглянул поздороваться, но уселся на предложенный ему стул. Я узнала, что Хэ-Чжу Им был одноклассником Бум-Сука, но его голова привлекла внимание «охотников за мозгами» с Факультета Единодушия на Тэмосане. Бум-Сук велел мне приготовить чай, а сами они тем временем обсуждали малозначительные темы. Когда я подавала питье, Хэ-Чжу Им заметил:
— Ты, должно быть, уже знаешь о том, какой жуткий день выдался у твоего друга Мин-Сика?
Бум-Сук, разумеется, отрицал, что Мин-Сик его друг, затем спросил, почему день был жутким.
— Его экземпляр, Вин-ноль двадцать семь, зажарился, как бекон. Мин-Сик по ошибке принял минус за плюс на бутылке с горючей щелочью.
Мой собственный аспирант ухмыльнулся, хихикнул и фыркнул:
— У меня истерика!
После этого он рассмеялся, а Хэ-Чжу сделал нечто необычное — он посмотрел на меня.
Почему это необычно?
Чистокровные часто нас видят, но редко на нас смотрят. Много позже Хэ-Чжу признал, что ему любопытна была моя реакция. Бум-Сук ничего не заметил, он разглагольствовал о компенсационных требованиях, которые выдвинет корпорация, спонсировавшая исследования Мин-Сика. В его собственных, сольных исследованиях, злорадствовал Бум-Сук, никому и дела не было бы, если бы на дороге научного просвещения он «обронил» экспериментального фабриканта или двух.
Вы почувствовали… в общем, что вы почувствовали? Возмущение? Горе?
Ярость. Я удалилась в переднюю, потому что в Хэ-Чжу Име было что-то такое, что требовало от меня осторожности. У нас, фабрикантов, нет ни средств, ни прав выражать свои чувства, но представление нашей неспособности их испытывать — не более чем распространенный миф. Однако мне никогда не приходилось испытывать такой ярости. Юна-939 стоила двадцати Бум-Суков, а Вин-027 стоил двадцати Мин-Сиков, по всем меркам. Из-за беспечности чиновного мой единственный друг на горе Тэмосан был мертв, а Бум-Сук смотрел на это убийство как на нечто забавное.
Но ярость выковывает стальную волю. Тот день явился первым шагом к моим «Декларациям», к этой камере и к Дому Света, куда меня отправят через несколько часов.
Что с вами случилось во время летних каникул?
Согласно правилам Бум-Сук должен был, для обеспечения чистоты эксперимента, поместить меня в стационарный дортуар, но, по счастью, моему аспиранту так не терпелось пострелять лосей-фабрикантов на Хоккайдо в Восточной Корее, что он забыл это сделать — или же полагал, что какой-нибудь бездельник из низшего слоя сделает это за него.
Так что одним летним утром я проснулась в совершенно опустевшем здании. Из коридоров, в которых всегда было оживленно, не доносилось эха шагов, не слышны были ни объявления, ни звон часов; даже кондиционеры были выключены. С крыши было видно, что мегаполис дымится и кишит движением, как обычно, и роящиеся авиетки, оставляя за собой полоски пара, испещряли небо, но в кампусе стало намного спокойнее, чем обычно. Его стоянки для фордов наполовину опустели. Под жарким солнцем строители заново мостили овальную площадь. Взглянув на календарь на своем сони, я узнала, что начались каникулы. Заперла дверь в лабораторию на засов, а сама укрылась в прихожей.
Значит, на протяжении пяти недель вы ни разу не ступали за пределы лаборатории Бум-Сука? Ни единого раза?
Ни единого. Понимаете ли, я боялась разлучиться со своим сони. Каждый девятый день дверь в лабораторию проверял охранник из службы безопасности. Иногда я слышала, как в смежной лаборатории возится Гиль-Су Нун. Больше ничего. Шторы я держала опущенными, а по ночам не включала соляры. У меня было достаточно Мыла, чтобы растянуть его на все это время.
Но это же пятьдесят дней непрерывного одиночного заточения!
Пятьдесят великолепных дней, Архивист. Мой разум путешествовал по всем измерениям нашей культуры — в длину, в ширину и в глубину. Я поглотила двенадцать основополагающих книг — «Семь диалектов» Чен Ира, «Основание Ни-Со-Копроса» Первого Председателя, «Историю Столкновений» Адмирала Йена; ну, вы знаете список. Индексы в не подвергавшихся цензуре «Комментариях» привели меня к тем мыслителям, что жили до Столкновений. Библиотека, разумеется, отказывала во многих загрузках, но мне улыбнулась удача с двумя Оптимистами, переведенными с позднеанглийского, Оруэллом и Хаксли,[157] а также с «Сатирами на демократию» Вашингтона.
И вы по-прежнему оставались диссертационным экземпляром Бум-Сука — якобы, — когда он вернулся на второй семестр?
Да. Наступила моя первая осень. Я тайком собрала коллекцию пламенеющих листьев, которые нанесло на крышу Факультета. Осень сама состарилась, и мои листья потеряли свою окраску. Ночи стали ледяными; потом даже в часы дневного света сделалось морозно. Бум-Сук по большей части целыми днями дремал на разогретом ондоле[158] и смотрел 3-мерку. Из-за сомнительных инвестиций, которые он делал на протяжении всего лета, мой аспирант потерял множество долларов и, поскольку отец отказывался оплатить долги, был подвержен вспышкам раздражительности. Единственная моя защита от этих его приступов состояла в безмысленном поведении.
А что вы почувствовали, когда пошел снег?
Ах да, снег. Первые снегопады случились в прошлом году очень поздно, только в первую ночь двенадцатого месяца. Проснулась в полутьме и, завороженная, смотрела на снежинки, которые ореолом окружали Новогодних фей, украшавших окна во двор: чарующе, Архивист, чарующе. Подлесок под заброшенной статуей во дворе прогнулся под тяжестью снега, а сама статуя приобрела комичную величественность. В прежней своей камере я могла наблюдать за снегопадом, а здесь мне очень этого не хватает. Снег в полусвете становится лиловым, словно след от удара, — такое чистое утешение.
Вы, Сонми, говорите иногда словно эстетка.
Возможно, те, кто лишен красоты, воспринимают ее наиболее тонко, на уровне инстинкта.
Значит, примерно теперь в вашем рассказе должен появиться доктор Мефи?
Да, в Канун Секстета. В ту ночь тоже шел снег. Бум-Сук, Мин-Сик и Фан вломились в лабораторию около двадцати часов, найки у них были обледенелыми, а сами они раскраснелись от наркотиков и корчились от смеха. Просто-таки сгибались пополам. Я была в прихожей и едва успела спрятать свой сони: помню, я читала тогда «Республику» Платона. На Бум-Суке была академическая шапочка, а Мин-Сик стискивал корзину с пахнувшими мятой орхидеями, которая была размером с него самого. Он швырнул их мне со словами: «Лепестки для Спуни, Спонни, Сонми, как ее там…»
Фан обыскал шкаф, в котором Бум-Сук держал свой соджу,[159] и швырнул три бутылки через плечо, причитая, что все сорта — это собачья моча. Две бутылки поймал Мин-Сик, но третья вдребезги разбилась о пол, вызвав приступы смеха. Бум-Сук замахал на меня руками: «Убери это, Зол’шка!» — а затем умиротворил Фана, сказав, что откроет бутылку самой лучшей выпивки, потому как Секстетные Каникулы бывают только раз в году.
К тому времени, как я подмела всё стеклянные осколки, Мин-Сик нашел на 3-мерке разухабистый порнодисней. Они смотрели его со смаком, свойственным экспертам, пререкаясь относительно его достоинств и реализма и распивая свой чудесный соджу. Их опьянение в ту ночь было чрезмерным, особенно у Фана, и мне стало не по себе. Я удалилась в прихожую, откуда слышала, как к двери лаборатории подходил Гиль-Су Нун, просивший гуляк быть поспокойнее. Я стала подглядывать.
Мин-Сик высмеивал очки Гиль-Су, спрашивая, почему его семья не может найти доллары, чтобы исправить его близорукость. Бум-Сук обратился к Гиль-Су так:
— А засунь-ка ты свою башку себе в задницу, коль желаешь мира и спокойствия, когда весь цивилизованный мир празднует Секстет!
Отсмеявшись, Фан заговорил о том, что попросит отца, и тот прикажет провести налоговую проверку клана Нунов. Гиль-Су Нун кипел от злости, стоя в дверном проеме, пока троица чиновных не выставила его своими самодовольными фразочками и дальнейшими издевательствами.
Кажется, Фан был у них заводилой.
Да, заводилой был именно он. Он умел вскрывать чужие недостатки и таким образом использовать их в своих целях. Не сомневаюсь, что теперь он с большим успехом ведет юридическую практику в одной из Двенадцати Столиц. В ту ночь он сосредоточился на поношении Бум-Сука, помахивая бутылкой с соджу в сторону кодака с мертвым снежным леопардом и вопрошая, насколько вялыми по геному создавались жертвы для туристов.
Гордость Бум-Сука была воспламенена. Он резко ответил, что охотился только на тех животных, чья злобность по геному была увеличена. Вдвоем с братом они часами выслеживали этого снежного барса в долине Катманду, пока загнанное в угол животное не прыгнуло, метясь в горло его брату. Бум-Сук сделал единственный выстрел. Стрела вошла зверю в глаз, когда тот был в прыжке.
Услышав это, Фан и Мин-Сик несколько мгновений изображали благоговение, а потом скорчились от пронзительного смеха. Мин-Сик топал по полу, повторяя: «Ох, Ким, ну какой же ты мешок с дерьмом!», «Ох, Ким, ну какой же ты мешок дерьма!». Фан уставился на кодак с более близкого расстояния и заметил, что он паршиво отретуширован.
Бум-Сук торжественно нарисовал на синтетической дыне подобие лица, написал на его лбу «Фан» и установил плод на стопку журналов у двери. Затем взял со стола свой арбалет, отошел к дальнему окну и прицелился.
— Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет! — возопил Фан и возразил, что дыня отнюдь не раздерет стрелку глотку, если тот промахнется, так что уровень стресса неадекватен. После этого Фан жестом велел мне встать возле двери.
Я поняла, что он задумал, и стала взывать к своему аспиранту, но Фан перебил меня, предупредив, что если я ему не повинуюсь, то он отдаст мое Мыло на попечение Мин-Сика. Ухмылка Мин-Сика увяла. Фан крепко ухватил меня за руку — я чувствовала, как вонзаются мне в плоть его ногти, — провел меня на место, надел мне на голову академическую шапочку и установил на нее дыню.
— Ну что, Бум-Сук, — поддразнивал он, — ты по-прежнему считаешь себя таким уж ловким стрелком?
Все отношения между Бум-Суком и Фаном зиждились на соперничестве и взаимном отвращении.
— Само собой, — сказал Бум-Сук, поднимая свой арбалет.
Я просила своего аспиранта остановиться, но тот лишь велел мне не шевелить ни единой мышцей.
Поблескивал стальной кончик стрелы. Умереть в одной из безрассудных забав этих мальчишек было никчемно и глупо, но фабриканты не могут диктовать даже условий своей смерти. Звон тетивы, потом свист рассекаемого воздуха — и арбалетная стрела раздробила мякоть дыни. Плод скатился с шапочки. Мин-Сик горячо зааплодировал, надеясь растопить ситуацию.
Облегчение, которое я испытала, заглушило даже гнев. Однако Фан фыркнул:
— Вряд ли кому понадобится лазерный прицел, чтобы попасть в такую здоровенную дыню. Так или иначе, смотри, — он поднял остатки дыни, — ты всего только ее подрезал. Манго, ясное дело, более достойная цель для охотника твоего уровня.
Бум-Сук протянул свой арбалет Фану, вызывая его сравниться с ним в искусности и попасть в манго с пятнадцати шагов.
— Идет.
Фан взял арбалет, велев мне оставаться на месте.
— Господин… — в отчаянии начала было я.
— Заткнись, — рыкнул на меня Бум-Сук.
Фан отсчитал пятнадцать шагов и вложил в арбалет стрелу. Мин-Сик, предостерегая приятелей, сказал, что бумажная волокита, связанная с мертвым экспериментальным образцом, оборачивается сущим адом. Они не обращали внимания.
Целился Фан долго. Рука его слегка подрагивала. Внезапно манго взорвалось, забрызгав стены своим соком. Мои сомнения в том, что испытание окончено, оказались вполне обоснованными. Фан подул на арбалет.
— Дыня с тридцати шагов, манго с пятнадцати. Я поставлю для тебя… сливу, с десяти.
Он заметил, что слива все равно больше глаза снежного леопарда, но добавил, что если Бум-Сук готов признать, что он на самом деле, как сказал Мин-Сик, мешок с дерьмом, и отклонит вызов, то они будут считать прискорбную главу закрытой, на целых десять минут.
Сопоставив мою жизнь с собственной честью, Бум-Сук с мрачным видом установил у меня на голове сливу и приказал мне стоять очень, очень спокойно. Он отсчитал десять шагов, обернулся, зарядил арбалет и прицелился.
Я понимала, что у меня пятидесятипроцентная возможность умереть в течение пятнадцати секунд.
Гиль-Су снова застучал в дверь.
«Уходи, — подумала я в его адрес. — Не отвлекай сейчас внимания…»
Когда Бум-Сук, натягивая тетиву, проворачивал рычаг арбалета, у него подергивалась челюсть. Стук в дверь стал более настойчивым, раздаваясь лишь в нескольких сантиметрах от моей головы. Фан извергал непристойности о гениталиях Гиль-Су и о его матери.
Бум-Сук не отрывал взгляда от сливы у меня на голове. У него побелели костяшки пальцев.
Голову мою словно охлестнул удар кнута: боль вонзила свои клыки мне в ухо. Я осознавала, что дверь позади меня распахивается, что затем на лицах моих мучителей появляется выражение обреченности. Наконец я заметила стоящего в дверном проеме пожилого человека: капюшон его заледенел, в бороде был снег, он задыхался и был вне себя от гнева.
Советник Мефи?
Да, но давайте будем скрупулезны: профессор Единодушия, архитектор Решения Проблемы калифорнийских «лодочных людей», обладатель медали «За выдающиеся заслуги перед Ни-Со-Копросом», автор монографий о Ду Фу[160] и Ли Бо,[161] советник Чучхе Алой Мефи. В тот момент, однако, я почти не обратила на него внимания. По шее и позвоночнику у меня струилась какая-то жидкость. Когда я слегка коснулась уха, то боль, казалось, электричеством пронзила левую половину моего тела. Пальцы у меня стали алыми и блестящими. Бум-Сук дрожащим голосом проговорил:
— Советник, мы…
От Фана или Мин-Сика никаких предложений помощи не последовало. Советник приложил к моему уху свежий шелковый носовой платок и велел мне прижимать его с постоянным усилием. Из внутреннего кармана он вынул ручной сони.
— Мистер Чан? — проговорил он, и тогда я узнала в нем того сонного пассажира, с кем добиралась от Чхонмё-Плаза до Тэмосана восемь месяцев назад. — Первую помощь. Побыстрее, пожалуйста.
Затем мой спаситель уставился на аспирантов: те не смели встретиться с ним взглядом.
— Так-так, джентльмены, Году Змеи мы положили весьма зловещее начало.
Дисциплинарная комиссия известит Мин-Сика и Фана об основных их задолженностях, пообещал он им, после чего позволил уйти восвояси. Оба поклонились и поспешили прочь. Накидка Мин-Сика осталась париться на ондоле, но аспирант за ней не вернулся. Бум-Сук выглядел безутешным: он явно скорбел о своей участи. Советник Мефи дал аспиранту несколько секунд безмолвно страдать, после чего спросил:
— Не собираетесь ли вы стрелять из этой штуковины и в меня?
Бум-Сук заметил, что по-прежнему держит в руках преступный арбалет, и уронил его, словно тот был раскален. Советник осмотрел захламленную лабораторию, обнюхал горлышко бутылки с соджу. Его внимание привлекло осьминожье насилие на 3-мерке. Бум-Сук возился с пультом, уронил его, поднял, нажал на стоп, нацелил его как следует, снова нажал на стоп. Наконец Советник Мефи заговорил. Терпение Советника таило в себе угрозу: ему любопытно было услышать объяснение Бум-Сука, почему тот использует экспериментальную фабрикантку своего Факультета для практики в стрельбе из арбалета.
Да, мне тоже любопытно это услышать.
Бум-Сук испробовал все: он был непростительно пьян по случаю Кануна Секстета; он растерял должные приоритеты; игнорировал симптомы стресса; неразумно выбирал себе друзей; проявил чересчур большое рвение, дисциплинируя свой экземпляр; и вообще, во всем виноват Фан. Объяснения выглядели полностью неубедительными, что выдавало в нем неспособного лжеца. Наконец он осознал, что лучше бы ему заткнуться и ждать, пока не упадет топор.
Прибыл мистер Чан с аптечкой, обрызгал мне ухо лекарством, вытер свернувшуюся кровь, прилепил кусок пластыря и одарил меня первыми дружественными словами после Вина-027. Бум-Сук спросил, заживет ли у меня ухо. Резкий ответ Советника Мефи заключался в том, что Бум-Сука это никак не касается, поскольку его докторантура прекращена. Ошеломленный аспирант, уже бывший, побелел, заглянув в свое будущее.
Мистер Чан ласково мягко взят меня за измазанную кровью руку и сообщил, что у меня оторвана мочка уха, но пообещал, что утром медик ее мне заменит. Я так боялась возможных претензий Бум-Сука, что совсем не тревожилась об ухе, но мистер Чан добавил, что теперь мы вместе с Советником Мефи отправимся в новое мое обиталище.
Это, должно быть, было очень радостной вестью.
Да, за исключением того, что я теряла свой сони. Как могла я взять его с собой? Никакого осуществимого плана в голову мне не приходило. Я лишь кивнула, надеясь, что смогу вернуть его себе во время Секстетных Каникул.
Чем объяснил Советник ваше спасение, так вовремя подоспевшее?
Я не спрашивала, а он поначалу ничего не объяснял. Винтообразная лестница поглотила все мое внимание: спускаться по ней опаснее, чем подниматься. В вестибюле, где по стеклам так и хлестали снежные струи, мистер Чан дал мне накидку с капюшоном и ледовые найки.
Советник шутливо похвалил мистера Чана за то, что последний выбрал дизайн типа «кожа зебры». Мистер Чан ответил, что в этом сезоне на самых фешенебельных улицах Лхасы немыслимо появляться в чем-то другом.
Меня переводят на Факультет Единодушия, на западной оконечности кампуса, сказал Советник Мефи, и извинился за что, что «этим нетрезвым ленточным червям» дозволено было играть с моей жизнью. Более своевременному вмешательству воспрепятствовала погода. Я не помню, какой скромный, хорошо сориентированный ответ дала на эти его слова.
Галереи кампуса были заполнены толпами, праздновавшими Канун Секстета. Мистер Чан научил меня шаркать ногами сквозь гранулированный лед, чтобы обрести сцепление. На ресницы мои и ноздри опускались снежинки. Сражения снежками при приближении профессора Мефи прекращались; участники кланялись ему. Восхитительным было чувство анонимности, предоставляемое капюшоном.
Когда мы проходили через заброшенный двор, я услышала музыку. Не РекЛ и не попсонги, но живые, эхом отдающиеся волны музыки.
— Это хор, — пояснил Советник Мефи. — Корпократические сапиенсы могут быть бездушными, мелочными и злобными, но, слава Председателю, способны и на кое-что более высокое.
С минуту мы послушали. Глядя вверх, я чувствовала себя так, словно устремлялась ввысь.
Двое принудителей, охранявших Факультет Единодушия, отдали честь и взяли наши промокшие накидки. Интерьер в этом здании был настолько же пышным, насколько спартанским был он на Факультете Психогеномики. Покрытые коврами коридоры были уставлены ирченовскими зеркалами, урнами Королей Силлы,[162] 3-мерками выдающихся деятелей Единодушия. Советник Мефи называл мне их имена. В лифте была установлена многоустка, ее голос воспроизводил корпократические Катехизисы, но Советник Мефи велел ей заткнуться, и она, к моему удивлению, повиновалась. Мистер Чан опять поддерживал меня, когда лифт разгонялся, а потом замедлял ход.
Выйдя из лифта, мы попали в просторные, погруженные в полумрак апартаменты, словно бы сошедшие с РекЛ, где показывают жизненный стиль верхнего слоя. В центральном очаге, окруженном парящей на магнитных подвесках мебелью, плясал 3-мерный огонь. Две стеклянные стены, лишь изнутри проницаемые для взгляда, открывали головокружительный вид на ночной мегаполис, заслоняемый дымчато-ярким снегопадом. Внутренние стены были увешаны картинами. Я спросила у Мефи, его ли это офис.
— Мой офис этажом выше, — отозвался он. — Это ваша новая квартира.
Мистер Чан кивнул в знак подтверждения и, прежде чем я успела выразить изумление, посоветовал мне предложить моему выдающемуся гостю присесть. Я попросила у Советника Мефи прощения: у меня никогда прежде не бывало гостей, и моим манерам недоставало лоска.
Висевший на магнитных подвесках диван качнулся под весом Советника. Это его сноха, сказал он, изменила дизайн квартиры, в расчете на меня. Она надеялась, что холсты Ротко[163] я найду медитативными.
— Копии, воспроизводящие оригиналы до последней молекулы, — заверил он меня, хотя я понятия не имела, что такое «Ротко», — пусть даже кое-кто и утверждает, что оригиналов нигде на свете не осталось. Я ее замысел одобрил. Стиль этого художника, Сонми-четыреста пятьдесят один, должен соответствовать вашему мироощущению. Ротко пишет так, как видится мир слепому.
Не вечер, а сплошная неразбериха — то арбалетные стрелы, то вдруг история искусства…
Да уж, и он еще не закончился. Вслед за этим профессор стал сокрушаться, что во время первой нашей встречи не смог распознать степени моего вознесения.
— Я полагал, что вы очередной экспериментальный образец, вознесенный наполовину и обреченный на ментальную дезинтеграцию через одну-две недели. Если память мне не изменяет, я тогда даже задремал — было дело, мистер Чан? Извольте говорить правду.
Стоя на своем посту возле лифта, мистер Чан вспомнил, что во время той поездки его хозяин давал отдых своим глазам. Советник Мефи улыбнулся тактичности своего шофера.
— Вы, Сонми-четыреста пятьдесят один, скорее всего, недоумеваете, что заставило меня обратить на вас внимание.
Его вопрос был подобен стуку в дверь: «Выходи, я знаю, что ты там». Или, как я боялась, ловушкой. Не забывая о том, что прислуге недозволительно вести себя как чистокровная, я разыграла вежливое непонимание.
Участливое выражение лица Мефи сообщило мне, что он не осуждает меня за осторожность. В университете Тэмосан, сказал он мне, обучаются тринадцать тысяч девятьсот студентов, которые подают два с лишним миллиона запросов на библиотечную загрузку за семестр. Подавляющее большинство составляют тексты курсов и связанные с ними статьи; остальные касаются чего угодно — от недвижимости до биржевых котировок, от спортивных фордов до глинобитных дорог, от йоги до птицеловства.
— Дело в том, Сонми, что когда обнаруживается читатель с поистине эклектичными пристрастиями, главный библиотекарь не преминет подать мне сигнал тревоги. — Профессор включил свой ручной сони и стал зачитывать мой личный список запросов на загрузку. — Восемнадцатое число Шестого месяца, «Сказание о Гильгамеше»;[164] второе Седьмого месяца, «Воспоминания» Иренео Фунеса,[165] первое Девятого месяца, «Упадок и разрушение» Гиббона. — Мефи, омываемый розовато-лиловым сиянием сони, выглядел гордым. — Так, теперь вот что… Одиннадцатое число Десятого месяца: бесстыжий, на тебе, перекрестный поиск упоминаний об этой раковой опухоли в возлюбленном нашем корпократическом теле — Союзе! Говоря как представитель Единодушия, такое — могу я охарактеризовать это как «жадное любопытство»? — к верованиям иных миров выдает возможное присутствие внутреннего эмигранта. Поскольку из таких внутренних эмигрантов получаются лучшие агенты Единодушия, я понял, что нам необходимо встретиться.
Потом он объяснил мне, как ему удалось определить, что бывшим любопытным владельцем этого сони был Нун Хель-Квон, геотермист из вьюжного Онсона, который две зимы назад погиб, катаясь на лыжах. Советник Мефи поручил одному из одаренных выпускников выполнить старомодное детективное задание — выследить вора. Е-волновое слежение позволило определить, что данный сони находится в лаборатории Бум-Сук Кима. Однако вообразить Бум-Сука читающим Витгенштейна[166] превосходило всякую меру правдоподобия, поэтому доверенный студент Мефи во время комчаса шесть недель назад вставил по микроглазу в каждый сони, находившийся в том помещении.
— На следующий день мы обнаружили, что наш несостоявшийся диссидент был не чистокровным, но, по всей видимости, первым известным науке стабильно вознесенным фабрикантом, а именно — прислугой, сестрой пресловутой Юны-девятьсот тридцать девять. Моя работа, Сонми-четыреста пятьдесят один, может быть обременительной и опасной, но скучной — никогда!
Возражать было просто бессмысленно.
Именно: Советник Мефи ничуть не походил на Смотрителя Ли. В каком-то смысле я, будучи разоблаченной, испытала облегчение. Многие преступники говорят то же самое. Я сидела и слушала его рассказ о перебранках между министерствами, которые разразились, когда он доложил о своих открытиях. Корпократы старой школы хотели, чтобы меня отправили на эвтаназию как уклонистку; психогеномики желали подвергнуть меня церебральной вивисекции; служба маркетинга жаждала гласности, чтобы выставить меня в качестве исключительного экспериментального прорыва университета Тэмосан.
Очевидно, никто из них своего не добился.
Никто. Единодушие достигло паллиативного компромисса: я могла по иллюзорной своей свободной воле продолжать занятия, пока они не придут к консенсусу. Однако арбалет Бум-Сука заставил Единодушие поторопиться.
И что теперь намеревался с вами делать Советник Мефи?
Оформить новый компромисс между теми, чьи интересы сталкивались в попытках получить от меня какую-то дольку, а затем провести его в жизнь. В лабораториях корпократии были безуспешно истрачены миллиарды долларов на исследования, целью которых было получить то, что я попросту собой представляла и представляю: стабильную вознесенную фабрикантку. Чтобы все геномисты были довольны, предполагалось, что доверенные ученые будут подвергать меня междисциплинарным тестам. Помню, как, окуная руки в языки 3-мерного пламени, Мефи пообещал, что эти тесты не явятся обременительными или болезненными и не будут длиться дольше трех часов в день, причем не более пяти дней из десяти. Чтобы уговорить Правление университета, решено было предоставлять возможность проведения исследований по аукциону: я принесу своим новым хозяевам большие деньги.
А интересы Сонми-451 этой системой уравнений учитывались?
Да, в какой-то мере: Тэмосанский университет должен был зарегистрировать меня как студентку, обучающуюся за счет пожертвованного фонда. Кроме того, в ошейник мне должны были имплантировать Душу, чтобы я могла выходить из кампуса и возвращаться, когда мне нужно. Советник Мефи даже пообещал заниматься со мной, когда сам будет в кампусе. Он убрал свою руку из пламени и осмотрел пальцы.
— Один только свет, никакого жара. Молодые люди не смогли бы теперь распознать настоящего огня, случись у них в дортуарах пожар.
Он добавил, что впредь его надо звать профессором, а не господином.
Одного я никак не могу понять. Если Бум-Сук был таким паяцем, то как мог он заполучить этот святой Грааль психогеномики — стабильное вознесение?
Позже я задала Хэ-Чжу Иму этот же вопрос. Его объяснение звучало так: поставщику диссертации Бум-Сука повезло с источниками — он черпал психогеномические работы в малоизвестном техническом институте на Байкале. Подлинным автором диссертации бывшего моего аспиранта был иммигрант из промышленной зоны по имени Юсуф Сулейман. В то время экстремисты убивали геномистов в Сибири, и Сулеймана вместе с тремя его профессорами взорвали бомбой, подложенной в автомобиль. Байкал есть Байкал, и исследование Сулеймана десять лет прозябало в безвестности, пока его не удалось продать. Агент связался с представителями Корпорации Папы Сонга, чтобы внедрить в наше Мыло открытую Сулейманом неврологическую формулу вознесения. Юна-939 была первичным образцом, а я — модифицированной дублершей. Если это представляется невероятным, добавил Хэ-Чжу, мне надо вспомнить, что многие крупные события в истории науки были следствием такой вот инстинктивной прозорливости.
И все это время Бум-Сук Ким пребывал в блаженном неведении относительно того фурора, который вызывала его украденная диссертация?
В неведении мог бы оставаться только закоснелый глупец, никогда не державший в руках пипетки, но Бум-Сук Ким именно таким глупцом и был. Это, возможно, не было случайностью.
Как вы отнеслись к своему новому распорядку на Факультете Единодушия? Каково было фабрикантке посещать лекции?
Поскольку, как вы помните, я переправилась туда в Канун Секстета, у меня было шесть спокойных дней, прежде чем этот новый распорядок вошел в силу. Прошлый Секстет был самым холодным с сороковых годов. Лишь один раз обошла я обледенелый кампус: мой геном таков, что я комфортабельно себя чувствую в жарких ресторациях, а вот зима, воцарившаяся в долине реки Хан на горе Тэмосан, обжигала мне кожу и легкие.
Проснувшись в день Нового года, я обнаружила три подарка: звездочку для ошейника, ставшую у меня третьей, старый потрепанный сони из лаборатории Бум-Сука, который дал мне Вин-027, и книгу, название которой теперь я могла прочесть: «Сказки Ганса Христиана Андерсена». Я прочла ее от корки до корки, думая о своих сестрах, наслаждавшихся Звездной Церемонией по всему Ни-Со-Копросу. Гадала, суждено ли мне когда-нибудь отправиться на Гавайи, на Экзальтацию, отработав свою Инвестицию.
Как бы я хотела, чтобы Юна-939 могла вместе со мной пойти на первую мою лекцию, которая состоялась на второй день! Мне ее мучительно недоставало; недостает до сих пор.
Что было вашей первой лекцией?
«Биоматематика» Суонти; однако по-настоящему на ней было преподано унижение. Я шла к лекционному залу по грязному талому снегу, укрытая капюшоном и никем не замечаемая. Но когда в коридоре я сняла накидку, то мои черты Сонми вызвали удивление, а затем и неловкость. А когда я вошла в лекционный зал, то это стало причиной возмущенного молчания.
Длилось оно недолго.
— Эй! — крикнул какой-то парень. — Один горячий женьшень, две сосиски в тесте!
Вся аудитория покатилась со смеху. Мой геном не позволяет мне краснеть, но пульс у меня участился. Я села во втором ряду, который занимали девушки. У их предводительницы в зубы были вживлены изумруды.
— Это наш ряд, — заявила она. — Ступай назад. От тебя воняет майонезом.
Я — сама кротость — повиновалась. В лицо мне ударил бумажный дротик.
— Слушай, фабрикантка, мы же не торгуем бургерами в твоей ресторации, — крикнул кто-то, — так почему ты занимаешь место на нашей лекции?
Я уже готова была уйти, когда паукообразная доктор Чхван взобралась на сцену и бросила на кафедру свои записи. Я изо всех сил постаралась сосредоточиться: мне были знакомы теории Суонти, но не практическое их применение. Минут через пятнадцать взгляд доктора Чхван, блуждавший по слушателям, остановился на мне, и она умолкла посреди фразы.
Аудитория рассмеялась, понимая, в чем дело. Доктор Чхван заставила себя продолжать. Я заставила себя остаться, но мне не хватило мужества, чтобы задать под конец вопросы. Снаружи я столкнулась с препятствиями, чинимыми агрессивными ничтожествами.
Профессор Мефи знал об этом недружелюбии студентов?
Полагаю, да. На нашем семинаре профессор спросил, была ли лекция плодотворна; я предпочла другое слово — «информативна», — и спросила, почему чистокровные относятся ко мне с таким презрением, хотя я не даю им никакого повода для оскорблений.
В ответ он предложил мне подумать, почему любой правитель боится, чтобы те, кем он правит, приобретали знания.
Я не осмелилась произнести слово «восстание» и выбрала окольный путь.
— Что, если различия между социальными слоями проистекают не из геномики, не из унаследованного превосходства и даже не из долларов, но всего лишь из различий в знаниях?
Профессор спросил:
— Не будет ли это означать, что вся пирамида воздвигнута на зыбучих песках?
Я предположила, что такая гипотеза может рассматриваться как серьезное отклонение.
Мефи, казалось, был очень доволен.
— Подумайте вот о чем: фабриканты суть зеркала, которые держат перед совестью чистокровных; от своего отражения чистокровных тошнит. Поэтому они винят зеркало.
Я задала вопрос, смогут ли чистокровные когда-нибудь винить самих себя.
— История учит, что это случится не раньше, чем их к этому принудят, — ответил Мефи.
Я осознала, что сыта этой зимой по горло.
— Когда же это произойдет?
Профессор крутанул свой старинный глобус и сказал в ответ только одно:
— Лекции доктора Чхван продолжатся завтра.
Должно быть, потребовалось немалое мужество, чтобы туда вернуться.
Я пришла в сопровождении принудителя, так что, по крайней мере, никто не швырял в меня оскорблениями. Принудитель обратился к девушкам во втором ряду с вежливой злобой:
— Это наш ряд. Ступайте назад.
Девицы улетучились, но торжества я не испытала. Ими двигал страх перед Единодушием, а не готовность принять меня. Доктор Чхван из-за принудителя была в таком смятении, что промямлила всю свою лекцию, ни разу не взглянув на аудиторию.
Предрассудки подобны вечной мерзлоте.
Вы собрались с духом, чтобы пойти еще на какую-нибудь лекцию?
Только на одну, по «Основам» Лу. По моей просьбе я отправилась туда без сопровождения, предпочитая оскорбления внешней броне. Я прибыла туда рано, села на боковое место и не снимала забрала, пока зал заполнялся студентами. Тем не менее меня узнали. Студенты относились ко мне с недоверием, но бумажных снарядов больше не швыряли. Ко мне обернулись двое парней, сидевших впереди: у них были честные лица и деревенский выговор. Один из них спросил, правда ли, что я представляю собой нечто вроде искусственного гения.
«Гений» — это не то слово, чтобы бросаться им с такой небрежностью, сказала я.
Услышав, что прислуга говорит, эта пара изумилась.
— Это, должно быть, сущий ад, — предположил второй, — иметь сообразительный ум, заточенный в тело, по геному предназначенное для служения.
Я так же привязана к своему телу, как и он к своему, ответила я.
Лекция прошла без осложнений, но, когда я вышла из зала, меня ждали вооруженные микрофонами люди, вспышки никонов и пятидесятиголовая гидра вопросов. Из какого заведения Папы Сонга я приехала? Кто вписал меня в Тэмосан? Действительно ли я «вознеслась»? Каким образом? Есть ли другие, подобные мне? Каковы мои взгляды на Злодейство Юны-939? Сколькими неделями я располагаю до того, как начнется упадок моего вознесения? Аболиционистка ли я? Какой у меня любимый цвет? Есть ли у меня парень?
Масс-медиа? В корпократическом университете?
Нет, но представители Масс-медиа предложили вознаграждение за материалы о Сонми из Тэмосана. Я укуталась в капюшон и пыталась пробиться к Факультету Единодушия, но давка была такой плотной, что мое забрало сбили, а саму меня повалили на пол и сильно изувечили, прежде чем двое принудителей в штатском смогли меня оттуда вытащить. Советник Мефи встретил меня в вестибюле Единодушия и сопроводил до моей квартиры, ворча, что я представляю собой слишком большую ценность, чтобы подвергать себя нападкам похотливой черни. Он яростно вертел свое кольцо с дождевым камнем: обычный жест, когда он нервничал.
Мы договорились, что с этого времени все лекции будут пересылаться на мой сони.
Как насчет утренних экспериментов, которым вы должны были подвергаться?
Ах да, эти ежедневные напоминания об истинном моем статусе. Они подавляли мой дух. Оглядываясь назад, я понимаю, какую мучительную отчужденность испытывала Юна-939, когда погружалась в себя. Для чего нужны знания, часто спрашивала я себя, если я не могу использовать их для улучшения своего существования? Как, девятью годами и девятью звездочками позже, впишусь я со своими превосходными знаниями в жизнь на Экзальтации? Могут ли амнезиды стереть те знания, что я приобрела? Хочу ли я, чтобы это случилось? Буду ли я счастливее?
Часами просиживала я над своим сони, не прокручивая страниц. В одну из недель я прочла только сказку «Русалочка» из книги Юны о Внешнем мире. Ее вполне можно было счесть мрачным трактатом о непринадлежности к окружающему миру. Наступил четвертый месяц, ознаменовав собой первую годовщину моего пребывания в Тэмосане в качестве диковинного экземпляра, но весна не принесла мне той радости, которой одарила весь остальной мир.
Моя любознательность умирает, сказала я однажды профессору Мефи во время семинара по Томасу Пейну.[167] Стоял чудесный первый день, и через открытое окно доносились звуки игры в бейсбол.
Мой наставник сказал, что нам необходимо определить источник этого недуга, и как можно быстрее.
Я сделала какое-то замечание насчет того, что чтение не приносит подлинных знаний, что знания без опыта представляют собой еду без питательности.
— Вам необходимо больше выходить наружу, — решил профессор.
Куда наружу? Снова на лекции? В кампус? На экскурсии в мегаполис?
В следующий девятый день в мою квартиру поднялся на лифте молодой аспирант Единодушия по имени Хэ-Чжу Им. Обращаясь как мне «мисс Сонми», он объяснил, что профессор Мефи попросил его «прийти и взбодрить вас». Профессор Мефи располагал абсолютной властью над его будущим, так что он не замедлил явиться.
— Это шутка, — обеспокоенно добавил он, а потом спросил, помню ли я его.
Я его помнила. Теперь его черные волосы стали темно-бордовым «ежиком», а брови там, где не были украшены, оказались выщипаны, но я узнала бывшего одноклассника Бум-Сука, принесшего известие о смерти Вина-027 от дебильных рук Мин-Сика.
Посетитель с завистью оглядел мое просторное жилище.
— Да, уж эти-то апартаменты — не то что убогое гнездышко Бум-Сука, правда? Достаточно велики, чтобы здесь поместилась вся квартира моей семьи.
Я согласилась, что квартира и в самом деле очень просторна.
Последовало натянутое молчание. Хэ-Чжу Им спросил, можно ли ему оставаться в лифте, пока я не захочу, чтобы он меня покинул.
Я снова извинилась за нехватку социальной тактичности и пригласила его войти.
Сбрасывая найки, он сказал:
— Нет, это я извиняюсь за мою нехватку социальной тактичности. Я, когда нервничаю, слишком много говорю, притом всякие глупости. Вот и опять. Можно я попробую сесть в ваш подвесной шезлонг?
Да, сказала я и спросила, почему заставляю его нервничать. Я выгляжу как любая Сонми в любой старой ресторации, отвечал он, но когда открываю рот, то становлюсь доктором философии. Аспирант, закинув ногу на ногу, сидел в шезлонге и покачивался, удивленно проводя рукой сквозь магнитное поле. Он признался:
— Какой-то голосок у меня в голове все время твердит: «Помни, эта девушка — то есть женщина — то есть личность — веха в истории науки. Первая стабильная вознесенная! Или, скорее, возносящаяся. Следи, Им, за тем, что говоришь! Пусть это звучит основательно!» Вот почему я, гм, исторгаю из себя всего лишь ничтожные бессмыслицы.
Я заверила его, что в гораздо большей мере чувствую себя образчиком, а не вехой.
Хэ-Чжу пожал плечами и, помахивая Душевным кольцом, сообщил, что профессор разрешает мне провести вечер в городе.
— Все затраты за счет Единодушия! Кредит неограниченный, буквально. Ну и каковы же ваши представления о развлечениях?
Я извинилась: у меня не было никаких представлений.
— Ладно, — попытал удачи Хэ-Чжу, — что вы обычно делаете, чтобы отдохнуть?
Играю в го со своим сони, ответила я.
— Чтобы отдохнуть? — недоверчиво переспросил он. — Кто выигрывает, вы или сони?
Сони, ответила я, иначе как мне удавалось бы совершенствоваться?
Значит, победители, предположил Хэ-Чжу, на самом деле проигрывают, потому что ничему не учатся? Кто же тогда проигравшие? Победители?
Не в силах понять, насколько он серьезен, я сказала:
— Если побежденные могут использовать то, чему их научили их противники, то да, проигравшие спустя долгое время могут стать победителями.
— Всемилостивая Корпократия! — фыркнул Хэ-Чжу Им. — Давайте-ка поедем в город и потратим там энную сумму.
Не раздражал ли он вас немного?
Поначалу он раздражал меня очень сильно, но я напомнила себе, что он был средством от моего недомогания, предписанным профессором Мефи. Кроме того, Хэ-Чжу сделал мне комплимент, назвав меня «личностью», и даже Юна-939 не разговаривала со мной так непосредственно. Я спросила у него, чем он обычно занимается вечерами девятого дня, когда его не принуждают присматривать за призовыми образцами.
С дипломатично пригашенной улыбкой он сказал мне, что люди из слоя Мефи никогда никого не принуждают, только намекают. Он мог отправиться с однокашниками в ресторацию или бар или, если бы ему улыбнулась удача, пойти в клуб с какой-нибудь девушкой. Я не относилась к числу его однокашников и не была в строгом смысле слова девушкой, так что он предложил мне пойти в пассаж, чтобы «отведать плодов Ни-Со-Копроса».
Не будет ли он смущен, спросила я, если его увидят в обществе Сонми? Я могу надеть шляпу и палантин.
Хэ-Чжу Им, поколебавшись, предложил вместо этого накладную бороду чародея и рога северного оленя. Я извинилась: у меня ничего такого не было. Молодой человек улыбнулся, попросил прощения за очередную глупую шутку, сказал, чтобы я надевала все то, в чем мне самой будет удобно, и заверил, что в городе я буду гораздо незаметнее, чем в лекционном зале. Такси стоит внизу, и он подождет меня в вестибюле.
Вы нервничали, покидая Тэмосан?
Да, слегка. Хэ-Чжу развлекал меня разговорами о достопримечательностях. Мы направили такси через Мемориал Поверженным Плутократам, вокруг Дворца Кёнпокын и вниз по авеню Девяти Тысяч РекЛ. Водитель был чистокровным бангладешцем и сразу же почуял, что ему перепадет немало от наших обильных трат.
— Сегодня идеальная ночь для Лунной Башни, господин, — ввернул он. — Очень ясная.
Хэ-Чжу согласился поехать туда. Спиральная дорога поднималась к гигантской пирамиде, высоко-высоко вздымавшейся надо всеми навесами, надо всем вообще, за исключением корпократических монолитов. Вам, Архивист, приходилось подниматься на Лунную Башню ночью?
Нет, даже днем там не был. Мы, горожане, по большей части предоставляем ее туристам.
Поднимитесь. С 234-го этажа мегаполис казался ковром из ксенона, неона, движения, диоксидов углерода и навесов. Если бы не стеклянный купол, сказал мне Хэ-Чжу, ветер на такой высоте унес бы нас, как бумажных змеев, а то и вышвырнул бы нас на орбиту, наподобие спутников. Он указывал на различные возвышенности и наземные ориентиры: о некоторых я слышала или видела их по 3-мерке либо РекЛ, о других ничего не знала. Площадь Чхонмё-Плаза укрывалась за монолитом, но виден был ее стадиум: распахнутый глаз голубого дневного света. Лунным спонсором в ту ночь была Семенная Корпорация. Огромный лунный прожектор, установленный на далекой Фудзи, высвечивал на поверхности луны одну РекЛ за другой: помидоры размером с младенца, кремовые кубы цветной капусты, цельные корни лотоса. Из сочного рта логомана Семенной Корпорации выдувались речевые пузыри, гарантируя, что его продукты на сто процентов модифицированы по геному.
Спускаясь, пожилой таксист рассказывал о своем детстве в отделенном мегаполисе под названием Мумбай, ныне захваченном мертвыми землями; в то время луна всегда оставалась голой. Хэ-Чжу заметил, что луна без РекЛ на ней повергла бы его в ужас.
В какой пассаж вы отправились?
В тот, что в саду Вансимни: настоящая энциклопедия потребления! Часами я показывала Хэ-Чжу на разные предметы, чтобы он мне их называл: там были бронзовые маски, супы быстрого приготовления из птичьих гнезд, фабриканты-игрушки, позолоченные судзуки, воздушные фильтры, мотки пряжи, устойчивой к кислоте, говорящие модели Возлюбленного Председателя и статуэтки Председателя Имманентного, ароматическая пудра из драгоценных камней, шарфы из жемчужного шелка, карты реального времени, артефакты из мертвых земель, программируемые скрипки. Хэ-Чжу провел меня по отделу фармакологии: пакеты пилюль от рака, СПИДа, болезни Альцгеймера, отравления свинцом; от ожирения, истощения на нервной почве, облысения, волосатости, избыточной веселости, угрюмости; таблетки свежести, таблетки, снимающие зависимость от таблеток свежести.
Пробило двадцать один час, но мы не обошли еще и одного участка. Как же переполняла потребителей жажда покупать, покупать, покупать! Чистокровные казались мне сплошной губкой потребностей, всасывающей товары и услуги из каждого киоска, ресторации, бара, магазина, закоулка.
Хэ-Чжу привел меня на платформу со стильным кафе, где купил стиролку звездомеси для себя и акву для меня. Он объяснил, что, согласно Статутам Обогащения, потребители должны каждый месяц тратить фиксированную квоту долларов, которая зависит от того, к какому они принадлежат слою. Накопление является преступлением против корпократии. Это я уже знала, но не стала его перебивать. Хэ-Чжу сказал, что его матери современные пассажи кажутся устрашающими, так что обычно он сам расходует требуемую квоту.
Я попросила его рассказать, каково чувствовать свою принадлежность к семье. Аспирант одновременно улыбнулся и нахмурился.
— Вынужденное бремя, — поведал он мне. — Мамино хобби состоит в коллекционировании незначительных недугов и лекарств для их излечения. Папа работает в Министерстве статистики и засыпает перед 3-меркой, уткнувшись носом в стакан.
Оба его родителя, признался он, были зачаты наобум, и они продали свою квоту на второго ребенка, чтобы выправить геном Хэ-Чжу. Это позволило ему нацелиться на давно лелеемую карьеру: начиная с диснеев своего детства (принудительных драм) он мечтал стать человеком Единодушия. Выбивать ногами двери ради денег — это представлялось ему прекрасной жизнью.
Должно быть, родители очень его любили, раз пошли на такую жертву, заметила я. Хэ-Чжу ответил, что их пенсия будет браться из его жалованья. Потом он спросил, не испытала ли я сейсмического потрясения, когда мои корни были отняты от заведения Папы Сонга и пересажены в лабораторию Бум-Сука. Не скучала ли я по тому миру, на пребывание в котором был рассчитан мой геном?
Я ответила, что фабриканты сориентированы на то, чтобы ни по чему не скучать.
— А вы разве еще не вознеслись над своей ориентацией? — спросил он наудачу.
Я сказала, что об этом надо подумать.
Не пришлось ли вам испытать в пассаже каких-нибудь негативных реакций со стороны потребителей? В качестве Сонми, оказавшейся вне заведения Папы Сонга, я имею в виду.
Нет. Там было много других фабрикантов: носильщики, слуги и уборщики, так что я не слишком выделялась. Потом, когда Хэ-Чжу пошел в гигиенер, какая-то женщина с ярко-красными веснушками, подростковым цветом лица, но предательски состарившимися глазами извинилась за то, что беспокоит меня.
— Слушайте, я наблюдательница мод из Масс-медиа, — сказала она. — Зовите меня Лили. Я шпионила за вами. — Тут она захихикала. — Но женщине с вашим мужеством, вашим чутьем, а более всего — с вашим предвидением, моя дорогая, именно этого и следует ожидать.
Я очень смутилась.
Она сказала, что я на ее памяти первая потребительница, полностью сделавшая правку лица под широко известную фабрикантку-прислугу. В более низких слоях, пояснила она, мое модное притязание могли бы счесть слишком смелым или даже противоречащим слою, но она считала его гениальным. Она спросила, не хочу ли я стать моделью для «вызывающе шикарного 3-мерного журнала». Платить, заверила она, мне будут воистину запредельно: друзья моего приятеля станут пресмыкаться от ревнивой зависти. А нам, женщинам, добавила она, ревность в наших мужчинах столь же приятна, как доллары в Душе.
Я отказалась от предложения, поблагодарив ее и добавив, что у фабриканток не бывает приятелей. Женщина из Масс-медиа притворно рассмеялась моей мнимой шутке и исследовала каждую черточку моего лица. Она умоляла сказать ей, какой лицеправ занимался мною.
— Я просто обязана встретиться с этим мастером. Такой миниатюрист!
После маточной цистерны и ориентации, сказала я, всю свою жизнь я провела за прилавком у Папы Сонга, так что никогда не встречалась со своим лицеправом.
На этот раз смех исследовательницы мод был шутовским, но раздраженным.
О, наконец-то до меня дошло — она, значит, не могла поверить, что вы не являетесь чистокровной?
Она дала мне свою карточку и настойчиво просила меня передумать, предостерегая, что такие возможности, которые предлагает мне она, не открываются десять дней в неделю.
Когда такси подвозило меня к Единодушию, Хэ-Чжу Им попросил меня называть его впредь только по имени. «Мистер Им» — а то он чувствовал себя, словно на семинаре. Под конец он спросил, буду ли я свободна в следующий девятый день.
Я сказала, что не хочу, чтобы он тратил свое драгоценное время, выполняя профессорские поручения, но Хэ-Чжу настаивал, уверяя, что ему очень хорошо в моем обществе. Тогда я приняла его приглашение.
Стало быть, та экскурсия помогла избавиться от вашего… томления?
Да, в какой-то мере. Она помогла мне понять, что твое окружение является ключом к твоей личности, но то мое окружение, которое я знала у Папы Сонга, было ключом потерянным. Я обнаружила, что хочу снова посетить свою прежнюю ресторацию под площадью Чхонмё-Плаза. Я не могла бы до конца объяснить почему, но импульс может быть одновременно и смутно осознаваемым, и сильным.
Вряд ли для вознесенной прислуги было разумно посещать ресторацию.
Я и не утверждаю, что это было разумно, говорю лишь, что мне это было необходимо. Хэ-Чжу десятью днями позже тоже засомневался, тревожась, как бы случайно «не откопать то, что давно погребено».
Я ответила, что погребла слишком много самой себя, так что аспирант согласился сопровождать меня, при условии что я переоденусь потребительницей. Вечером следующего девятого дня он показал мне, как закручивать волосы и пользоваться косметикой. Шелковый шейный платок скрыл мой ошейник, а в лифте, спускавшемся к такси, он покрыл мне лицо черными жадеитовыми тенями.
Оживленным вечером четвертого месяца площадь Чхонмё-Плаза не была тем замусоренным ветровым тоннелем, какой помнилась мне со дня моего освобождения: нет, это был бурлящий калейдоскоп РекЛ, потребителей, чиновных и поп-сонгов. Монументальная статуя Возлюбленного Председателя взирала на свой роящийся народ с выражением мудрым и милостивым. Арки Папы Сонга тянулись с самого южного края площади и сходились в фокус. Хэ-Чжу взял меня за руку и напомнил, что мы в любой момент можем повернуть обратно. Когда мы встали в очередь к лифту, он надел мне на палец Душевное кольцо.
Зачем? На тот случай, если бы вы разделились?
Думаю, ради удачи: у Хэ-Чжу была суеверная жилка. Войдя в лифт, мы оказались в ужасной давке. Когда я поднималась в нем с мистером Чаном, все было совсем по-другому! Неожиданно двери раскрылись, и толпа голодных потребителей увлекла меня в ресторацию. Меня толкали со всех сторон, а я стояла, поражаясь, насколько обманчивыми были мои воспоминания об этом заведении.
В каком смысле?
Некогда просторный купол оказался таким убогим. Его великолепные красные и желтые огни выглядели такими мертвыми и пошлыми. Мне помнился здоровый и чистый воздух: теперь из-за его жирного зловония у меня перехватывало дыхание. После тишины на Тэмосане шум, царивший в ресторации, был подобен нескончаемой перестрелке. Папа Сонг стоял на Своем Постаменте, приветствуя нас. Я пыталась сглотнуть, но у меня пересохло в горле: конечно же, мой Логоман осудит свою блудную дочь?
Нет. Он поморгал на нас, дернул самого себя кверху за шнурки собственных найков, чихнул, ахнул — и погрузился в Свой Постамент. Дети визгливо рассмеялись. Я поняла, что Папа Сонг был всего лишь игрой света. Как могла пустопорожняя голограмма когда-то внушать мне священный ужас?
Хэ-Чжу пошел искать стол, а я тем временем кружила вокруг Центра. Мои сестры улыбались под слащавыми лампами, свисавшими с потолка. Как неутомимо они работали! Здесь были Юны, здесь была Ма-Да-Лью-108, чей ошейник ныне похвалялся одиннадцатью звездочками, — одна была заработана на несчастье моей погибшей подруги. За старым моим прилавком на западной стороне стояла новенькая Сонми. Здесь же была и Келима-889, заменившая Юну. Я встала к ее кассе, и, по мере того как приближалась очередь, нервничала все сильнее.
— Здравствуйте! Келима-восемьсот восемьдесят девять к вашим услугам! Аппетитно, волшебно, как всегда у Папы Сонга! Да, мадам? Чем порадовать вас сегодня?
Я спросила, узнает ли она меня.
Келима-889 улыбнулась сверх всякой меры, чтобы скрыть свое смущение.
Я спросила, помнит ли она Сонми-451, прислугу, работавшую рядом с ней и однажды утром исчезнувшую.
Бессмысленная улыбка: глагол «помнить» не входит в лексикон прислуг.
— Здравствуйте! Келима-восемьсот восемьдесят девять к вашим услугам! Аппетитно, волшебно, как всегда у Папы Сонга! Чем порадовать вас сегодня?
— Ты счастлива, Келима-восемьсот восемьдесят девять? — спросила я.
Улыбку ее, когда она закивала, озарил энтузиазм. «Счастлива» — это слово из Второго Катехизиса: «При условии, что я повинуюсь Катехизисам, Папа Сонг меня любит; при условии, что Папа Сонг меня любит, я счастлива».
Меня уязвило это жестокое принуждение. Я спросила у Келимы, не хочется ли ей жить так, как живут чистокровные. Сидеть за столиками в ресторации, а не вытирать их?
Келима-889, отчаянно желая услужить, сказала:
— Прислуги едят Мыло!
Да, упорствовала я, но разве ей не хочется увидеть Внешний мир?
Должно быть, когда у Юны-939 проявлялись «отклонения», на лице у меня было написано то же, что у Келимы-889 после этого вопроса. Она сказала:
— Прислуги не выходят во Внешний мир, пока не получат двенадцать звездочек.
Меня подтолкнула девушка-потребительница с цинковыми колечками и накладными ногтями.
— Если вам необходимо издеваться над тупыми фабрикантками, занимайтесь этим по утрам первого дня. Мне требуется пройтись по пассажам до комчаса, понятно?
Я спешно заказала у Келимы-889 сок из лепестков розы и акульи десны. Очень жалела, что рядом со мной не было Хэ-Чжу, и держала ухо востро на тот случай, если бы Душевное кольцо вышло из строя и выдало меня. Устройство сработало, но мои вопросы уже пометили меня как смутьянку.
— Демократизируйте своих собственных фабриканток! — сердито прошипел какой-то мужчина, когда я протискивалась мимо с подносом. — Аболиционистка!
Другие чистокровные, стоявшие в очереди, поглядывали на меня с беспокойством, точно я была носительницей какой-то болезни.
Хэ-Чжу нашел свободный столик в западном секторе — там, где я прежде работала. Сколько десятков тысяч раз вытирала я эту поверхность? Хэ-Чжу тихонько спросил, обнаружила ли я что-нибудь ценное.
— Мы здесь рабыни на срок в двенадцать лет, — шепнула я.
Аспирант Единодушия только потер себе ухо и проверил, не подслушивает ли нас кто-нибудь, но выражение его лица подсказало мне, что он со мной согласен. Он стал потягивать свой розовый сок. Десять минут мы молча смотрели РекЛ: там показывали, как советник Чучхе открывает новый, более безопасный ядерный реактор, ухмыляясь так, словно от этого зависело его пребывание в слое. Келима-889 убирала стол рядом с нами; обо мне она уже забыла. Может, «ай-кью» у меня и был выше, но выглядела она куда более довольной, чем чувствовала себя я.
Значит, ваш визит к Папе Сонгу был… способом разрядки? Вы нашли «ключ» к своей вознесенной личности?
Возможно, он помог мне избавиться от лишнего напряжения, да. Если какой-нибудь ключ и был, то он состоял лишь в том, что никакого ключа не существовало. У Папы Сонга я была рабыней; на Тэмосане — рабыней привилегированной. Однако случилось еще кое-что, когда мы направлялись обратно к лифту. Я узнала миссис Ли, работавшую на своем сони, и громко назвала ее по имени.
Женщина, которая после приема таблеток свежести выглядела безукоризненно, удивленно улыбнулась сочными губами новой модели.
— Я была миссис Ли, но теперь я миссис Ан. Мой бывший муж утонул на рыбной ловле в прошлом году. Несчастный случай.
Я сказала, что это просто ужасно.
Миссис Ан утерла глаза рукавом и спросила, хорошо ли я знала ее покойного мужа.
Лгать труднее, чем чистокровные это изображают. Миссис Ан повторила свой вопрос.
— До нашего брака моя жена работала в Корпорации, занималась стандартизацией блюд, — торопливо объяснил Хэ-Чжу. Положив руку мне на плечо, он добавил, что эта закусочная была в зоне моей деятельности и что Смотритель Ли был образцовым работником корпократии. Однако в миссис Ан уже пробудились подозрения, и она спросила, когда именно это могло быть. Теперь я знала, что сказать.
— Когда главным его пособником был потребитель по имени Чо.
Оттенок ее улыбки изменился.
— Ах да. Пособник Чо. Отправлен куда-то на север, по-моему, чтобы обучиться командному духу.
Хэ-Чжу взял меня за руку со словами:
— Ладно, «Все за Папу Сонга, Папа Сонг за всех». Нас, дорогая, зовут пассажи. Миссис Ан явно не из тех женщин, что попусту тратят время.
Позже, когда мы вернулись в мою тихую квартиру, Хэ-Чжу одарил меня комплиментом:
— Если бы я всего за двенадцать месяцев вознесся от прислуги до почти что гения, то моим нынешним жилищем был бы не гостевой квартал Факультета Единодушия, но какая-нибудь психиатрическая палата. Серьезно, я оказался бы в самом сердце страны Тру-ля-ля. Вы говорите о «депрессии» — а я вижу одну только жизнестойкость. Вам дозволено чувствовать себя запутавшейся и вывернутой наизнанку. Эта… экзистенциальная тошнота, что вы испытываете, она лишь доказывает, что вы истинно человечны.
Я спросила, как мне излечиться от приступов этой тошноты.
— Вам не излечиться. Придется их терпеть.
До самого отбоя мы играли в го. Хэ-Чжу выиграл первую партию, а я — вторую.
Сколько же было таких экскурсий?
Каждый девятый вечер вплоть до Дня Корпократии. Близкое знакомство породило во мне уважение к Хэ-Чжу, и вскоре я стала разделять высокое мнение о нем, которого придерживался советник Мефи. Профессор во время семинаров никогда не расспрашивал о наших вылазках; возможно, его протеже предоставлял отчеты, но Мефи хотел, чтобы у меня была, по крайней мере, иллюзия личной жизни. Дела в Совете поглощали у него все больше времени, и я стала видеть его менее регулярно. Утренние тесты продолжались: передо мной проходила целая процессия любезных, но незапоминающихся ученых.
Хэ-Чжу, как всякий сотрудник Единодушия, был увлечен интригами, которые плелись в кампусе. Я узнала, что Тэмосан был не единым организмом, но свалкой враждующих племен и групп интересов, в большой степени походя на само Чучхе. Факультет Единодушия удерживал презрительное господство. «Тайны — это магические пули», — любил говорить Хэ-Чжу. Но это господство было и причиной того, почему у стажеров-принудителей было мало друзей за пределами факультета. Девушек, занятых поисками мужа, признавал Хэ-Чжу, привлекало его будущее положение, но мужчины-ровесники избегали напиваться в его обществе.
Архивист, приближается время моей отправки в Дом Света. Нельзя ли перейти к последней моей ночи в кампусе?
Пожалуйста.
У Хэ-Чжу была сильнейшая страсть к диснеям, а одним из преимуществ обучения у профессора Мефи был доступ к запретным картинам в архивах безопасности.
Вы имеете в виду самиздат Союза из Промышленных Зон?
Нет. Я имею в виду даже еще более запретную зону: прошлое, эпоху до Столкновений. Диснеи в те дни назывались «фильмами». Хэ-Чжу сказал, что древние обладали артистизмом, который 3-мерки Корпократии давно утратили. Поскольку единственными диснеями, которые мне доводилось видеть, было порно Бум-Сука, пришлось поверить Хэ-Чжу на слово. В последнюю девятую ночь шестого месяца он явился с ключом от просмотровой аудитории, объяснив, что перед ним заискивает некая миловидная студентка с Факультета Масс-медиа. Говорил он театральным шепотом.
— Я раздобыл диск с одним из самых великих фильмов, когда-либо снятых любым режиссером любой эпохи.
А именно?
Это была плутовская картина под названием «Страшный Суд Тимоти Кавендиша», снятая до основания Ни-Со-Копроса, в некоей провинции бесплодной европейской демократии, давно захваченной мертвыми землями. Вы, Архивист, видели когда-нибудь фильм, датирующийся началом двадцать первого века?
Всемилостивая Корпократия, нет! Архивист восьмого слоя не станет так независим от безопасности даже в самых неистовых своих мечтах! Меня уволили бы за один только запрос, и я изумлен, что простой аспирант имел доступ к столь подстрекательскому материалу, пускай даже и аспирант Единодушия.
Никогда не могла понять, почему у Чучхе под таким запретом исторический дискурс. Не из-за того ли, что, будь обозрение истории разрешено, представители низших слоев смогли бы получить доступ к банку человеческого опыта, который соперничал бы с Масс-медиа, а порой и вовсе ей бы противоречил? С другой стороны, корпократия финансирует ваше Министерство архивации, призванное сохранять исторические записи для будущих эпох.
Да, но наше существование скрыто от низших слоев. Это государственная тайна.
За исключением тех, кто приговорен к Дому Света.
Как бы там ни было, будущие эпохи все равно будут корпократическими. Ведь корпократия — это не просто очередная политическая система, что приходит и уходит; корпократия — это естественный порядок, гармонирующий с человеческой природой. Но мы отклоняемся от темы. Почему Хэ-Чжу Им решил показать вам этот самый «Страшный Суд»?
Возможно, так его проинструктировал профессор Мефи. Возможно, других причин, кроме любви Хэ-Чжу Има к этому диснею, не было. Какой бы причина ни была, фильм этот полностью завладел моим вниманием. Прошлое неописуемо отлично от эпохи Ни-Со-Копроса, однако же неуловимо на нее похоже. Люди в те дни с возрастом увядали и делались некрасивыми: таблеток свежести не существовало. Престарелые чистокровные ожидали смерти в тюрьмах для слабоумных: не было ни фиксированных сроков жизни, ни пунктов эвтаназии. Доллары имели хождение в виде маленьких листков бумаги. Всю грязную работу чистокровные выполняли сами: единственных фабрикантов можно было встретить среди чахлого домашнего скота. Однако корпократия уже зарождалась: выделялись социальные слои, основанные на долларах и, как ни странно это звучит, на количестве темного пигмента в коже.
Могу себе представить, как вы были зачарованы…
Разумеется: пустынная аудитория служила тревожной рамой для тех исчезнувших ландшафтов, где все время лился дождь. По экрану ходили гиганты в свете солнца, уловленного линзами, когда дед вашего деда, Архивист, сучил ножками в своей естественной матке.
Прошлое приходит в упадок со скоростью времени, но диснеи позволяют ненадолго его воскресить. Давно сровнявшиеся с землей здания и в незапамятные времена разложившиеся лица словно бы говорят: подлинная иллюзия — это ваше настоящее, а не мы. На пятьдесят минут, впервые с начала своего вознесения, я забылась — целиком и полностью. Пятьдесят минут я, сидя рядом с Хэ-Чжу перед экраном, испытывала счастье.
Всего пятьдесят минут?
Ручной сони Хэ-Чжу заворковал во время ключевой сцены, когда у книжного вора, по имени которого назван фильм, случилось что-то вроде удара; лицо его, перекошенное при виде тарелки с бобами, застыло. Из ручного сони Хэ-Чжу раздался паникующий голос:
— Это Си-Ли! Я здесь, у двери! Впусти меня! Случилось страшное!
Хэ-Чжу нажал на кнопку дистанционного ключа, и, когда дверь диснейариума открылась, по пустым сиденьям скользнул клин желтого света. Вбежал какой-то студент с лицом, блестевшим от пота, и поприветствовал Хэ-Чжу. Он принес новость, которая в очередной раз распустила все нити моей жизни. А именно, сорок или пятьдесят принудителей штурмом взяли Факультет Единодушия, арестовали профессора Мефи, а теперь искали нас. Им приказано схватить Хэ-Чжу для допроса и убить меня, как только увидят. Все выходы из кампуса охранялись вооруженными принудителями.
Вы помните, что подумали при этом известии?
Думать я просто не могла.
Теперь мой товарищ излучал мрачную властность, которая, как я поняла, всегда в нем присутствовала. Он посмотрел на свой ролекс и спросил, не схвачен ли мистер Чан. Си-Ли, посыльный, доложил, что мистер Чан отправился на подземную фордовую стоянку.
Человек, которого я знала как аспиранта Хэ-Чжу Има, высвеченный лицом умершего актера, исполнявшего написанную более века назад роль, повернулся ко мне.
— Сонми-четыреста пятьдесят один, я не совсем тот, за кого себя выдавал.
«Ай-кью» (IQ) — коэффициент интеллекта; равняется ста, если измеренное тестами умственное развитие соответствует физическому
…Оруэллом и Хаксли… — Джордж Оруэлл (Эрик Артур Блер, 1903–1950) и Олдос Хаксли (1894–1963) — английские писатели, авторы знаменитых антиутопий «1984» (1949) и «Дивный новый мир» (1932) соответственно.
Ондоль — традиционная корейская система отопления: дым и теплый воздух отводятся из кухни и проходят под полом жилых помещений.
Соджу — самый популярный в Корее алкогольный напиток, приготовляемый из риса, крепостью 20–45 градусов (есть разные технологии изготовления).
Ду Фу (712–770) — китайский поэт, мастер пейзажной лирики.
Ли Бо (701–762) — китайский поэт-лирик, сочетавший в своем творчестве даосские мотивы единения с природой и конфуцианский рационализм.
…Королей Силлы… — Силла (57 до н. э. — 918 н. э.) — корейское государство, в VII в. подчинившее себе два других корейских королевства.
Ротко, Марк (1903–1970) — американский художник, один из основоположников абстрактного экспрессионизма.
«Сказание о Гильгамеше» — древнейшее в мире литературное произведение (XXVIII в. до н. э.), его герой — легендарный правитель шумерского города Урук.
…«Воспоминания» Иренео Фунеса… — Иренео Фунес — герой рассказа Х. Л. Борхеса «Фунес, чудо памяти» (1942).
Витгенштейн, Людвиг (1889–1951) — австрийский философ и логик, представитель аналитической философии, автор знаменитого «Логико-философского трактата» (1919); с 1929 г. жил в Великобритании.
Томас Пейн (1737–1809) — просветитель радикального направления; родился в Британии, с 1774 г. в Северной Америке. Участвовал в американской Войне за независимость и Французской революции; отстаивал право народа свергать вышедшее из-под его контроля правительство.