Тогда кем же был Хэ-Чжу Им, если не тем, за кого себя выдавал?
Мой ответ удивил меня саму: он состоял в Союзе.
— Да, имею честь, — сказал Хэ-Чжу.
Си-Ли, студент, был крайне взволнован.
Хэ-Чжу сказал мне, что если я не доверюсь ему, то умру в течение нескольких минут.
Я кивнула: мол, я ему доверяюсь.
Но ведь он уже солгал вам насчет своей личности — почему же верить ему на этот раз? Откуда вы знали наверняка, что он вас не похищает?
Я и не знала этого наверняка. Мое решение основывалось на его характере. Я могла лишь надеяться, что время покажет: основание это было прочным. Мы оставили Тимоти Кавендиша на произвол его неведомой судьбы и озаботились своей собственной: помчались по коридорам, через пожарные двери, по возможности избегая света и людей. Воспользоваться лифтом мы не могли: лифты считывают Души, а значит, могли быть настроены для нашей поимки. По лестницам Хэ-Чжу нес меня на руках: мы не могли ждать, пока я спущусь по ним самостоятельно.
В полуподвале, сидя в невзрачном форде, нас ждал мистер Чан. Времени на приветствия не было. Форд, заскрежетав, ожил и с ускорением поехал через туннели и пустые фордовые стоянки. Мистер Чан, взглянув на свой сони, доложил, что северная и восточная подъездные дороги блокированы, но пандус, где нас должны были поджидать их люди, вроде бы еще свободен.
Хэ-Чжу приказал ему направиться туда, потом достал из кармана кнопочный нож, надрезал кончик своего левого указательного пальца, поковырял в нем и извлек крошечное металлическое яйцо. Он выбросил его в окно и велел мне таким же образом избавиться от Душевного кольца. Си-Ли тоже извлек и выбросил в окно свою Душу.
Так, значит, люди Союза действительно вырезают свои вечные Души? Я всегда полагал, что это лишь урбанистический миф…
А как еще может движение сопротивления ускользать от Единодушия? В противном случае, минуя транспортный контроль, они бы всякий раз рисковали быть обнаруженными. Когда форд объезжал какую-то платформу, в окна ударил залп фосфатного огня; воздух наполнился осколками стекла, застонали металлические панели; форд заскреб по стенам и, проскрежетав, ненадолго остановился.
Я, присев на корточки, явственно слышала пальбу из кольтов.
Форд взвыл и быстро двинулся дальше. С него с глухим стуком свалилось чье-то тело. С переднего сиденья раздавался вой, говоривший о невыносимой боли. Хэ-Чжу прижал свой кольт к голове Си-Ли и выстрелил.
Что? В своего же человека? Почему?!
В разрывных пулях Единодушия сочетаются калодоксалин и стимулин. Калодоксалин — это яд, терзающий жертву такой агонией, что вопли выдают ее местонахождение; стимулин же не дает потерять сознание. Си-Ли тяжело опустился, приняв позу зародыша. Весельчак-аспирант Хэ-Чжу Им, которого я знала, исчез, причем так основательно, что я стала сомневаться, встречала ли его когда-нибудь на самом деле.
Через окна с выбитыми стеклами в салон врывались дождь и ветер. Мистер Чан, сбивая водосточные трубы, гнал на высокой скорости по замусоренному проезду, который был чуть шире самого форда. Он замедлил ход, когда выехал на дорогу, шедшую по периметру кампуса. Впереди вспыхивали красные и голубые огни, обозначавшие ворота кампуса. Парящая авиетка, подрезая верхушки деревьев, прочесывала транспортный поток поисковым прожектором; громкоговорители отдавали непонятные приказы тем, кто знал, что к чему. Мистер Чан предупредил, чтобы мы держались, выключил двигатель и свернул с дороги. Форд тряхнуло, я ударилась головой о крышу, затем Хэ-Чжу каким-то образом удалось затолкать меня под себя и прижать. Форд набирал скорость и вес, потом вдруг стал невесомым.
Я помню это падение: оно высвободило какое-то раннее воспоминание о темноте, инерции, силе тяжести, о том, как я была заперта в другом форде. Где это было? Кто это был? Источника собственных воспоминаний я не находила.
Расщеплялся бамбук, разрывался металл, я билась ребрами о пол. Шум и хаос затуманивали сознание.
Наконец наступила тишина. Форд был мертв. Я услышала жужжание насекомых, стук дождя по листьям, за этим последовали напряженные переговоры шепотом, раздававшиеся все ближе. Я была подмята под Хэ-Чжу; он, постанывая, ворочался. Все мое тело было в ушибах, но кости оставались целыми. Игла света ужалила мне глаза. Чей-то голос снаружи прошипел:
— Командир Им?
Первым отозвался мистер Чан:
— Откройте-ка дверь.
Чьи-то руки подняли нас и вытащили наружу. Тело Си-Ли оставили там, где оно лежало. Я мельком увидела ряд встревоженных лиц, решительных лиц, лиц людей, которые редко спят: это были члены Союза. Меня внесли в какую-то бетонную будку и опустили в люк.
— Не беспокойся, — сказал мне Хэ-Чжу, — я здесь, рядом.
Я хваталась руками за ржавые перекладины, обдирала колени, пробираясь по короткому туннелю. Меня подхватили и подняли в какое-то помещение, оказавшееся механической мастерской, потом опустили в изящный двухместный форд, из тех, в которых ездят чиновные. Звучали еще какие-то приказы, передавались сообщения. Распахнулась дверца водителя, Хэ-Чжу Им вскочил в форд и завел двигатель. Впереди дернулись и открылись гаражные двери.
Вслед за этим помню тихий дождь, пригородные переулки, потом — забитую автостраду. В фордах вокруг нас ехали одинокие пассажиры, влюбленные пары, небольшие семьи, некоторые были спокойными, некоторые — буйными. Мистер Чан, обнаружила я, опять куда-то исчез, не попрощавшись. Когда Хэ-Чжу наконец заговорил, голос его был холоден. Он сказал, что если его когда-нибудь хоть царапнет разрывная пуля, то мне следует обеспечить ему легкую смерть так же быстро, как он обеспечил ее Си-Ли. Я не знала, что отвечать.
— У тебя, Сонми, наверняка имеется сотня вопросов, — продолжал он. — Умоляю потерпеть еще немного — если нас теперь схватят, то, поверь мне, чем меньше ты будешь знать, тем лучше. Нам предстоит напряженная ночь. Первым делом мы нанесем визит в Хвамдонгиль.
Вы, Архивист, знаете эту зону мегаполиса?
Меня выставили бы из моего министерства, если бы я хоть раз попался Глазу в этой трущобе недочеловеков. Но, пожалуйста, опишите ее для моего оризона. Что там перед вами предстало?
Хвамдонгиль принадлежит ночному миру: это гибельный лабиринт низких, изогнутых развалин, ночлежек, ломбардов, баров, где торгуют наркотиками, и ульев, где продают утешение, покрывающий, возможно, пять квадратных миль к юго-востоку от транзитного вокзала Старого Сеула. Его улицы слишком узки для фордов; в зигзагообразных переулках воняет отбросами и сточными водами. Ассенизаторская Корпорация и близко не подбирается к этому району. Хэ-Чжу оставил форд в отделении гаража и велел мне не снимать капюшона: фабрикантки, украденные здесь, подвергаются грубой хирургии и заканчивают жизнь в борделях.
Чистокровные с кожей, словно опаленной из-за долгого пребывания под обжигающим городским дождем, толпились в дверных проемах. Один мальчик, опустившись на четвереньки, лакал воду из лужи. Я спросила, что за люди здесь живут.
— Мигранты с энцефалитом или отравленными свинцом легкими, — пояснил Хэ-Чжу. — В госпиталях опустошают их Души, пока их долларов не остается лишь на укол эвтаназии — или на то, чтобы добраться до Хвамдонгиля. Эти несчастные ублюдки сделали неверный выбор.
Я не могла понять, почему мигранты покидают Промышленные Зоны ради такой убогой судьбы. Хэ-Чжу перечислил причины: малярия, наводнения, засухи, чужеродные сельскохозяйственные геномы, паразиты, наступление мертвых земель — и естественное желание улучшить жизнь своих детей. Корпорация Папы Сонга, заверил он меня, покажется гуманной в сравнении с фабриками, откуда сбежали многие из этих мигрантов. Доставщики обещают им, что в Двенадцати Мегаполисах льются долларовые дожди, и мигранты страстно хотят в это верить; они узнают правду, лишь став недочеловеками, и эта правда никогда не просачивается обратно, потому что доставщики действуют только в одну сторону. Хэ-Чжу увлек меня в сторону от пищащей двухголовой крысы:
— Они кусаются.
Я спросила, почему Чучхе мирится с подобным запустением во второй своей столице.
В каждом мегаполисе, отвечал мой проводник, имеется химический туалет, где разлагаются нежелательные человеческие отбросы — тихо, хотя и не вполне невидимо. Это мотивирует нижние слои потребителей. «Работайте, тратьте, работайте, — говорят трущобы, подобные Хвамдонгилю, — иначе вы тоже окончите свою жизнь здесь». Более того, предприниматели пользуются правовым вакуумом, чтобы воздвигать омерзительные зоны удовольствий для представителей верхних слоев, которым наскучили более респектабельные кварталы. Таким образом Хвамдонгиль находит деньги для налогов и взяток. Медицинская Корпорация еженедельно открывает клинику для умирающих недочеловеков, чтобы изымать у них здоровые части тела и обменивать на упаковку средства для эвтаназии. Органическая Корпорация заключила выгодный контракт с мегаполисом и еженедельно засылает в него отряд фабрикантов с иммунитетом по геному — в чем-то похожих на катастрофников, — чтобы те убирали мертвых, прежде чем заведутся мухи. Затем Хэ-Чжу велел мне молчать: мы достигли места назначения.
Где именно оно находилось?
Где именно, сказать не могу: карт Хвамдонгиля нет, нумерация домов отсутствует. Это был нависающий дом с высокой, выбеленной известью перемычкой, чтобы отводить сточные воды. Там играли в маджонг, но я сомневаюсь, чтобы смогла узнать это здание. Хэ-Чжу постучал в обитую железом дверь; мигнул дверной глазок, клацнули засовы, и привратник открыл нам. На нем был панцирь, покрытый темными пятнами, а стальной его прут выглядел смертоносно; он проворчал, чтобы мы подождали Ма-На-Арак. Я подумала, нет ли у него под шейной пластиной ошейника фабриканта.
Задымленный коридор, загибаясь, пропадал из виду, по сторонам его располагались бумажные ширмы. Я слышала стук костяшек маджонга, чувствовала запах немытых ног, смотрела на экзотично одетых чистокровных прислуг, разносивших подносы с напитками. Всякий раз, когда они отодвигали одну из бумажных ширм, сварливые выражения их лиц сменялись девичьим восторгом. Я последовала примеру Хэ-Чжу и сняла свои найки, испачканные в переулках Хвамдонгиля.
— Ладно, если бы новости не были плохими, ты бы не пришел.
Говорящая обращалась к нам из люка в потолке; я не могла определить, плодами геномики или мутации были ее перепончатые губы, серповидные глаза и колючий голос. Пальцы ее, покрытые драгоценными наростами, впивались в края люка.
Хэ-Чжу двинулся прямо под люк и обратился к Ма-На-Арак, называя ее «мадам». Как я поняла, она была хозяйкой заведения. Наше отделение стало заразным, сообщил он ей, Мефи и его ячейка арестованы, Си-Ли подстрелен разрывной пулей и убит, так что новости вряд ли могут быть хуже.
Язык у Ма-На-Арак был в два раза длиннее обыкновенного; он раз-другой свернулся и развернулся — она прихлопнула им муху. Глаза ее поблескивали в чердачном мраке. Она спросила, как далеко распространилась зараза. Хэ-Чжу сказал, что пришел как раз затем, чтобы найти ответ на этот вопрос. Мадам приказала нам незамедлительно пройти в гостиную.
В гостиную?
То была проходная комната между шумной кухней и фальшивой стеной, освещенная слабым соляром. На краю чугунной жаровни, которая, несомненно, была старше этого здания, если не всего мегаполиса, ожидала чашка звездомеси. Мы уселись на поношенные напольные подушки. Хэ-Чжу отхлебнул напиток и велел мне снять капюшон. Обитый досками потолок заскрипел под тяжелыми шагами, распахнулся люк, и появилось лицо Ма-На-Арак. Увидев меня — Сонми, — она не выказала никакого удивления.
Затем древняя жаровня — как выяснилось, снабженная ультрасовременной схемотехникой — зажужжала. Сфера темного сияния и преломленной тишины распространялась, пока не заполнила всю гостиную, разжижая кухонные шумы. Наконец пегий свет над жаровней приобрел форму карпа.
Карпа? То есть — рыбы?
Ну да, карпа, рыбы. Этакий величавый перламутрово-оранжевый полуметровый карп, с грибовидными наростами и усиками, как у мандарина. Один ленивый взмах хвоста — и он устремился ко мне. По мере его продвижения раздвигались корни водяных лилий. Древние его глаза читали мои; боковые плавники поднимались и опадали, удерживая его в неподвижном парении. Карп опустился на несколько сантиметров, чтобы прочесть надпись на моем ошейнике, и я услышала свое имя, произносимое старческим голосом. Я оглянулась на Хэ-Чжу, но в сумрачном подводном воздухе тот был едва виден.
— Я от души рад вас увидеть, — голос, поступавший по 3-мерке, явно принадлежал человеку образованному, но был приглушенным и надтреснутым, — и польщен возможностью с вами познакомиться. Я — Ан-Кор Апис, из Союза. Прошу простить меня за такое визуальное представление; этот камуфляж — необходимая предосторожность, поскольку люди Единодушия прочесывают сейчас передачи на всех частотах.
Поколебавшись, я ответила, что понимаю.
Ан-Кор Апис пообещал, что очень скоро я буду понимать гораздо больше, и попросил еще немного потерпеть. После этого он качнулся по направлению к Хэ-Чжу:
— Командир Им?
Хэ-Чжу поклонился и доложил, что подверг эвтаназии Си-Ли.
Апис сказал, что уже знает об этом и что никакой анестетик не успокоит боль Хэ-Чжу. Он напомнил Хэ-Чжу, что на самом деле Си-Ли был убит Единодушием, а Хэ-Чжу лишь избавил своего брата от мук. Он постарался уверить Хэ-Чжу, что жертва Си-Ли не была напрасной. Затем последовал короткий обмен информацией: шесть ячеек оказались скомпрометированы, а еще двенадцать — выжжены. «Хорошей новостью» было то, что Советнику Мефи удалось покончить с собой, прежде чем начались неврологические пытки. Затем «карп» приказал моему товарищу выйти из Сеула через Первые Западные Ворота, чтобы в сопровождении группы направиться к северному лагерю, и велел хорошенько поразмыслить над полученными советами.
Карп закружился, исчезая в стене гостиной, прежде чем появиться вновь, пройдя сквозь мою грудную клетку.
— Вы мудро выбрали себе друзей, Сонми, — сказал мне Апис. — Вместе мы добьемся перемен, исторических перемен, которые преобразуют наше общество до полной неузнаваемости.
Он пообещал, что в скором времени мы снова встретимся. После этого сфера съежилась, опять спрятавшись в жаровне, а гостиная приобрела прежний вид. Карп сделался струйкой света, точкой и, в конце концов, вообще ничем.
Как Хэ-Чжу собирался пройти через выход из мегаполиса без Душ?
Буквально через несколько минут к нам был препровожден их специалист по имплантации Душ. Худощавый, с незапоминающейся внешностью, он профессионально-небрежно осмотрел разорванный палец Хэ-Чжу, извлек пинцетом крошечное яйцо из пакетика с гелем, поместил его в незажившую ткань и обрызгал сверху жидким кожным покровом. Я с недоумением думала о том, как наличие такой неприметной с виду точки может предоставлять своему носителю все права потребительского общества, а отсутствие, напротив, обрекать человека на жалкое прислужничество или нечто худшее.
— Теперь вас зовут Ок-Кён Пхё, — сказал имплантатор Хэ-Чжу, добавив, что любой сони сгрузит его фиктивную биографию.
Затем он повернулся ко мне и достал лазерные кусачки. Они перережут сталь, но живые ткани даже не поцарапают, заверил он меня. Первым делом он удалил мой ошейник: я слышала щелчок, мне было щекотно, когда ошейник стягивали, а потом он оказался у меня в руках. Странное это было чувство, Архивист: словно тебе предложили подержать собственную пуповину.
— Так, теперь подкожный штрих-код.
Он смазал мне горло анестетиком, предупреждая, что на этот раз будет больно, однако увлажняющее поле на лезвии его инструмента не позволит штрих-коду взорваться при соприкосновении с воздухом, оторвав мою голову от туловища.
— Остроумно, — сказал Хэ-Чжу, приглядевшись.
— Разумеется, остроумно, — резко ответил имплантатор. — Я сам его разработал. Досадно, что нельзя запатентовать.
Он велел Хэ-Чжу стоять наготове с салфеткой; горло мне пронзила как бы зазубренная боль. Когда Хэ-Чжу остановил кровотечение, имплантатор показал мне прежний опознавательный знак Сонми-451 — микрочип, который он держал пинцетом. Он пообещал избавиться от него сам, очень аккуратно. Затем обрызгал мою рану заживляющим средством и наложил пластырь телесного цвета, велев мне сменить бандаж перед сном.
— А теперь, — продолжал он, — я совершу преступление настолько неслыханное, что у него даже нет названия. Одушевление фабрикантки! Чем будет вознагражден мой гений? Фанфарами? Нобелевкой и университетской синекурой? Увы! Единственное, чем я буду гарантированно вознагражден, так это скамьей в Доме Света.
И, добавил Хэ-Чжу, абзацем в истории борьбы против корпократии.
— О, благодарю, брат, — отозвался имплантатор. — Целым абзацем.
Эта операция тоже была быстрой. Он положил мою правую ладонь на салфетку, обрызгал подушечку моего правого указательного пальца коагулянтом и анестетиком, сделал надрез менее сантиметра длиной, вставил Душу и наложил кожу, пряча от глаз все, что могло бы свидетельствовать о моем внезапном вознесении в слой чистокровных. На этот раз склонность к циничным сарказмам не укрыла его истинной сущности.
— Да принесет твоя Душа удачу тебе в земле обетованной, сестра Юн-А Ю.
Я поблагодарила его. Я совсем забыла, что Ма-На-Арак наблюдает за всем происходящим из потолочного люка, но теперь она заговорила.
— Сестре Ю лучше получить вместе с новой Душой и новое лицо, иначе на ее пути к земле обетованной могут возникнуть неприятные вопросы.
Значит, я полагаю, следующим вашим местом назначения было ателье лицеправа?
Да, именно так. Привратник проводил нас до самой улицы Тхёкёро, северной границы Хвамдонгиля, за которой начинаются более респектабельные кварталы. Мы опустились в некогда модный пассаж в Синчхоне и поднялись на эскалаторе через ряд многоусток, монотонно бубнивших псалмы Имманентному Председателю. Мы прибыли к похожему на лабиринт огороженному участку на уровне навеса над мегаполисом, куда часто наведываются только потребители, точно знающие, что им надо. Хэ-Чжу провел меня через изгибы и повороты, вдоль которых тянулись неприметные входы и загадочные таблички с именами; в тупичке, в нише возле невзрачной двери, цвела тигровая лилия.
— С мадам не разговаривай, — предостерег меня Хэ-Чжу, нажимая на кнопку звонка — Колючки этой госпожи надо обласкать.
Тигровая лилия покрылась яркими полосками, она спросила, чего мы хотим.
Хэ-Чжу сказал, что у него назначена встреча с мадам Овидий.
Цветок изогнулся, осматривая нас, и велел подождать. Дверь скользнула назад, открываясь.
— Мадам Овидий — это я, — возвестила белая, словно кость, чистокровная. Таблетки свежести заморозили ее грубую красоту, когда ей было между двадцатью и тридцатью, то есть, чувствовалось, давным-давно, но голос ее звучал как циркулярная пила. — У вас, кем бы вы ни были, ничего не назначено. Здесь заведение для верхнего слоя. Мои биокосметологи принимают только по личным рекомендациям. Попробуйте обратиться к «маскорезу» на одном из нижних этажей.
Дверь захлопнулась у нас перед носом.
Хэ-Чжу прочистил горло и проговорил в тигровую лилию: Будь любезна сообщить высокочтимой мадам Овидий, что леди Хим-Ян шлет ей свои искренние и сердечные приветствия.
Последовала пауза. Тигровая лилия вспыхнула и спросила, долго ли нам пришлось путешествовать. Это, как я поняла, был пароль.
Хэ-Чжу предоставил ей отзыв:
— Если путешествовать достаточно долго, то встретишь самого себя.
Дверь открылась, но презрительность мадам Овидий осталась при ней.
— Кто может спорить с леди Хим-Ян?
Она приказала нам без промедления следовать за нею. Спустя минуту ходьбы по занавешенным коридорам, обитым свето- и звукопоглощающими пластинами, мадам Овидий щелкнула пальцами, к нам присоединился невесть откуда взявшийся безмолвный ассистент, и открылась дверь в ярко освещенную студию. Наши голоса словно вернулись к нам. В свете соляра поблескивали стерильные инструменты для изменения пластики лица. Мадам Овидий попросила меня снять капюшон. Подобно мадам Ма-На-Арак, она не выказала удивления, увидев мои черты; впрочем, я сомневаюсь, чтобы дама ее слоя хоть одной ногой ступала в ресторацию Папы Сонга. Мадам Овидий спросила, как много времени есть на обработку.
Когда Хэ-Чжу сказал ей, что через полтора часа нам надо уходить, наша хозяйка утратила все свое игольчато-острое хладнокровие.
— Почему бы вам не сделать все самим, с помощью резины да помады? Что, леди Хим-Ян принимает Тигровую Лилию за дешевую штукатурщицу, в окне у которой красуются кодаки «до» и «после»?
Хэ-Чжу поспешил объяснить, что мы не ожидаем полного преобразования, только косметических адаптации, чтобы обмануть Глаз или чей-то случайный взгляд. Он признал, что девяносто минут — это смехотворно короткое время, поэтому леди Хим-Ян и потребовалась лучшая из лучших.
Гордая лицеправица явственно различала его лесть, но все же поддалась ей.
— Это правда, — хвастливо заявила она. — Никто, никто не видит одного лица внутри другого так же хорошо, как я.
Мадам Овидий изменила угол моей челюсти, говоря, что может изменить текстуру кожи, ее окраску, волосы, веки и брови.
— Радужку глаз мы должны окрасить в какой-нибудь цвет, что встречается у чистокровных.
На щеки, по ее словам, можно было нанести ямочки, а скулы, которые так и кричали о том, что я фабрикантка, сделать менее выпирающими. Она обещала наилучшим образом воспользоваться каждой из драгоценных восьмидесяти девяти минут.
Так что же случилось с мастерством мадам Овидий? Вы сейчас выглядите как Сонми, только что извлеченная из маточной цистерны.
Единодушие вернуло мне прежнее лицо для наиболее важных появлений в зале суда. Звездная актриса должна выглядеть так, чтобы соответствовать своей роли. Но уверяю вас, когда я вышла от Тигровой Лилии, шипя от боли в лице, меня не узнал бы даже Смотритель Ли. Мои радужки цвета слоновой кости стали карими, разрез глаз был удлинен, волосы, вплоть до волосяных мешочков, сделались черными как смоль. Обратитесь к кодакам, сделанным после моего ареста, если вам интересно.
Прощаться мадам Овидий не стала. Снаружи, возле эскалатора, нас ждал златоволосый мальчик с красным воздушным шаром. Мы последовали за ним на оживленную фондовую стоянку под пассажем. Мальчик исчез, но шарик был прицеплен к стеклоочистителю внедорожника. На нем мы и поехали вниз по Первой Магистрали к Первым Восточным Воротам.
Первым Восточным? Но лидер Союза — Апис — направил вас на запад.
Да, но к своим приказам лидер прибавил, что надо «хорошенько поразмыслить над полученными советами», что означало «переиначьте эти приказы». Таким образом, «запад» означал «восток», «север» означал «юг», «ехать в сопровождении группы» означало «ехать одним».
Мне кажется, что такой шифр до опасного прост.
Дотошные мозги часто упускают из виду простое. Когда мы мчались по магистрали, я спросила своего сотоварища, по-настоящему ли его зовут Хэ-Чжу Имом. Союзник ответил, что для людей его призвания ни одно имя не является настоящим. Дорога к выезду, ближе к заставе, шла под уклон и извивалась, и мы уже едва ползли; впереди каждый водитель в очереди высовывал руку из окна своего форда, чтобы предъявить Глазу свою Душу. Принудители произвольно останавливали форды для расспросов, что не могло нас не тревожить.
— Примерно одного из тридцати, — пробормотал Хэ-Чжу. — Довольно большая вероятность.
Подошла наша очередь к сканеру. Хэ-Чжу поместил свой указательный палец на глаз, тут же пронзительно взвыла сирена, и шлагбаум опустился. Форды, стоявшие вокруг, лишали нас всякой надежды на побег. Хэ-Чжу прошипел:
— Все время улыбайся, веди себя бессмысленно!
Принудитель подошел к нам и дернул большим пальцем.
— Выйти.
Хэ-Чжу, по-мальчишески ухмыляясь, повиновался. Принудитель потребовал, чтобы он назвал свое имя и пункт назначения.
— О, гм, Ок-Кён Пхё. — Хэ-Чжу держался великолепно, у него даже голос изменился. — Офицер. Мы, гм, направляемся в мотель, что во внешнем мегаполисе.
Хэ-Чжу глянул по сторонам и сделал рукой жест, непристойное значение которого я узнала от Бум-Сука и Фана. Он начал плести чушь насчет лицензии на кошечек, принадлежащей его матери, но его оборвал краткий приказ заткнуться. Как далеко находится этот отель, требовательным голосом спросил офицер. Разве он не знает, что уже больше двадцати трех часов?
— Мотель «Пиф-Паф-Ты-Убит», в Йоджу, — Хэ-Чжу взял идиотски-конспиративный тон. — Уютное местечко, чистое, и цены разумные, хотя, вероятно, принудителю позволят опробовать их удобства бесплатно. Всего тридцать минут по скоростной дороге, идущей на восток от десятого выезда.
Он пообещал, что мы поспеем туда задолго до отбоя.
— Что случилось с вашим указательным пальцем?
— А, так вот почему мигнул Глаз?
Хэ-Чжу издал театральный стон и принялся молоть бессвязный вздор: он-де порезал его, удаляя косточку из натурального авокадо в доме у матери своей подружки. Повсюду кровь, так неприятно, отныне для него существуют только авокадо без косточек, природа причиняет гораздо больше неудобств, чем сама того стоит.
Принудитель глянул внутрь форда и приказал мне снять капюшон.
Я надеялась, что мой страх сойдет за скромность. Он спросил, всегда ли мой приятель так много говорит. Я застенчиво кивнула. И поэтому я всегда молчу?
— Да, сэр, — сказала я, уверенная, что он опознает во мне Сонми, — да, офицер.
Принудитель поведал Хэ-Чжу, что девушки покорны и скромны вплоть до дня свадьбы, а после этого начинают трепаться, да так, что их невозможно заткнуть.
— Ладно, поезжайте, — сказал он напоследок.
Где же вы на самом деле провели комчас в ту ночь? Ведь не в убогом мотеле?
Нет. Мы выехали на скоростную трассу через второй выезд, затем свернули на неосвещенную проселочную дорогу. За плотной лесополосой из колючих елей была укрыта индустриальная площадка на сотню с лишним блоков. До комчаса оставалось совсем немного, и потому наш форд был единственным движущимся транспортным средством. Мы припарковались и через продуваемый ветром передний двор подошли к бетонному блоку с вывеской ГИДРОПОНИЧЕСКАЯ КОРПОРАЦИЯ. Душа Хэ-Чжу мигнула, и роликовая дверь откатилась в сторону.
Внутри оказалась не теплица, а освещенный красным зал, где стояли огромные цистерны. Воздух был неприятно-теплым и влажным. Густой и клейкий бульон, который я видела через смотровые окна цистерн, какое-то время скрывал их содержимое. Потом мой взгляд стал различать конечности отдельных существ, идентичные лица в стадии формирования.
Маточные цистерны?
Да. Мы оказались в геномном блоке. Я смотрела на грозди эмбрионов-фабрикантов, подвешенных в маточном геле; я была, не забывайте, свидетельницей собственного происхождения. Некоторые спали, некоторые сосали большие пальцы, другие быстро двигали рукой или ногой, словно копали землю или бежали. Я спросила у Хэ-Чжу, не там ли меня культивировали. Хэ-Чжу сказал, что нет. Ясли Папы Сонга в Кванджу в пять раз больше. Вглядевшись в маточную цистерну, он сообщил, что эти эмбрионы разработаны для того, чтобы трудиться в урановых туннелях под Желтым морем. Их похожие на блюдца глаза по геному предназначены для видения в темноте. Собственно, они сходят с ума при ярком, нефильтрованном дневном свете.
Из-за жары кожа Хэ-Чжу вскоре заблестела от пота.
— Тебе, Сонми, наверняка нужно Мыло. Наш пятизвездочный пентхаус вон там.
Пентхаус? В фабрикантском инкубаторе?
Мой Союзник обожал иронию. Наш «пентхаус» был скудно обставленной комнатой ночного сторожа. В помещении с голыми бетонными стенами имелись только водный душ, единственная койка, письменный стол, груда стульев, задыхающийся кондиционер и сломанный теннисный стол. От толстых труб волнами исходил жар. Сони, установленные рядами на панели, следили за маточными цистернами, а еще имелось окно, выходившее в инкубационный зал. Хэ-Чжу предложил мне принять душ теперь же, потому что на следующую ночь не мог мне его обещать. Он натянул брезентовую занавеску, обеспечив мне уединение, и, пока я омывала свое тело, соорудил себе постель из стульев. На койке меня поджидала упаковка Мыла и комплект новой одежды.
Вы не чувствовали себя в опасности, засыпая неизвестно где и даже не зная настоящего имени Хэ-Чжу Има?
Нет, у меня уже наступил слишком сильный токсикоз. Благодаря стимулину, содержащемуся в Мыле, фабрикантки могут бодрствовать более двадцати часов, но потом нас поражает усталость, и мы буквально валимся с ног, почти без предупреждения.
Проснулась я тремя часами позже, вся настороже: Мыло для эмбрионов рудокопов было сильно насыщено кислородом. Хэ-Чжу похрапывал на своей накидке. Я изучила корку запекшейся крови у него на щеке — он оцарапал ее, когда мы бежали из Тэмосана. Кожа у чистокровных по сравнению с нашей такая нежная. Его глазные яблоки вращались под веками; ничто другое в комнате не двигалось. Он то ли произнес имя Си-Ли, то ли просто издал какой-то звук. Я гадала, каким «Я» он был во время сновидений.
Потом я мигнула своей Душой на ручной сони Хэ-Чжу, чтобы узнать о своей собственной вымышленной личности, Юн-А Ю. Я была студенткой геномистики, родилась 30-го числа второго месяца в Наджу, в год Лошади. Отец был Пособником у Папы Сонга, мать — домохозяйкой; братьев и сестер не имелось… сведения занимали десятки, сотни страниц. Время комчаса было на исходе. Хэ-Чжу, проснувшись, стал массировать себе виски.
— Ок-Кён Пхё не отказался бы от чашки крепкой звездомеси.
Я решила, что пора задать вопрос, волновавший меня еще в просмотровой аудитории. Почему Союз заплатил такую непомерную цену за спасение одной-единственной экспериментальной фабрикантки?
— А! — Хэ-Чжу что-то невнятно пробормотал и протер глаза, изгоняя из них сон. — Долгий ответ, долгое странствие.
Еще одна увертка?
Нет. Он дал мне исчерпывающий ответ, пока мы все дальше углублялись в сельскую местность. Я вкратце изложу его для вашего, Архивист, оризона. Ни-Со-Копрос отравляет сам себя до смерти. Почвы его загрязнены, реки безжизненны, воздух пропитан ядами, а поставляемое продовольствие изрешечено чужеродными генами. Нижний слой не в состоянии покупать лекарства, чтобы противостоять этим лишениям. Зоны меланоза и малярии наступают на север со скоростью сорок километров в год. Те Промышленные Зоны Африки и Индонезии, что снабжают Зоны Потребления, ныне на шестьдесят с лишним процентов необитаемы. Основа легитимности корпократии — ее благосостояние — усыхает. Затеи Чучхе с новыми Законами Обогащения — всего лишь пластыри, налагаемые на места ампутаций и кровотечений. Единственная стратегия корпократии, давно излюбленная обанкротившимися идеологиями, — отрицание. Чистокровные нижнего слоя падают в клоаки недочеловеков. Чиновные только смотрят и, как попугаи, твердят Седьмой Катехизис: «Ценность Души определяется имеющимися в ней долларами».
Но какой может быть логика в том, чтобы позволять чистокровным нижнего слоя… э-э… кончать жизнь в местах, подобных Хвамдонгилю? Как классу? Что может заменить их труд?
Мы. Фабриканты. Произвести нас, Архивист, почти ничего не стоит, и у нас нет никаких опасных притязаний на лучшую, более свободную жизнь. Мы, что очень удобно, угасаем через сорок восемь часов без специального Мыла, производство и поставка монополизированы корпократией, а значит, не можем никуда убежать. За исключением меня, все фабриканты — совершенные органические механизмы. Вы по-прежнему утверждаете, что в Ни-Со-Копросе нет рабов?
И как же Союз собирается избавить наше государство от этих… мнимых «хворей»?
Путем революции.
Но ведь, как поется в гимне Первого Советника, Ни-Со-Копрос — одно лишь в мире солнце, что встает! До Столкновений Восточная Азия была тем же хаосом болезненных демократий и вздыбленных мертвых земель, каким до сих пор является весь остальной мир! Если бы Чучхе не объединило и не оградило наш регион, мы скатились бы к варварству вместе со всем земным шаром! Как может любая разумная организация принимать на вооружение веру, которая противостоит корпократии? Дело не только в том, что это терроризм, но и в том, что это самоубийство.
Каждое восходящее солнце когда-нибудь да садится, Архивист. Сейчас от нашей корпократии так и разит разложением и слабоумием.
Что ж, Сонми, вы, по-видимому, всем сердцем восприняли пропаганду Союза.
А я, Архивист, могу заметить, что вы всем сердцем восприняли пропаганду корпократии.
Ваши новые друзья упоминали о том, как именно Союз собирается опрокинуть государство с постоянной армией из двух миллионов чистокровных, поддерживаемой еще двумя миллионами фабрикантских войск?
Да. Путем подготовки одновременного вознесения шести миллионов фабрикантов.
Фантазия. Безумие.
Любая революция такова, пока не произойдет. Тогда она становится исторической неизбежностью.
Как Союз достиг бы этого «одновременного вознесения»?
Видите ли, поле боя лежит в нервно-молекулярной области. Несколько сотен Союзников, работающих на фабриках по производству Мыла и установках с маточными цистернами, могли бы запустить это огромное число вознесений, добавляя катализатор доктора Сулеймана в ключевые потоки.
Какой вред могли бы причинить даже — допустим — шесть миллионов вознесенных фабрикантов самой стабильной государственной пирамиде в истории цивилизации?
Кто бы работал на фабричных линиях? Очищал сточные воды? Задавал корм на рыбных фермах? Добывал нефть и уголь? Поддерживал работу реакторов? Строил здания? Прислуживал в ресторациях? Гасил пожары? Охранял границу? Заполнял пустые баки? Поднимал, копал, тянул, толкал? Сеял, жал? Теперь начинаете понимать? Чистокровные больше не обладают этими базовыми умениями, на которых покоится наша корпократия, да и любое другое общество. По-настоящему вопрос должен звучать так: какого вреда не смогли бы причинить шесть миллионов вознесенных фабрикантов вкупе с жителями приграничных земель и чистокровными низшего слоя, которым, как и жителям Хвамдонгиля, нечего терять?
Единодушие поддержало бы порядок. Не все принудители — агенты Союза.
Какими орудиями устрашения воспользовалось бы Единодушие? Тыкало бы в вознесенных кольтами? Даже Юна-939, прислуга-фабрикантка, предпочла смерть рабству.
И какова была ваша роль в этом… предполагаемом восстании?
Первая моя роль состояла в поиске доказательств того, что катализатор Сулеймана действует. Это мой разум выполнил, да и продолжает выполнять — просто-напросто тем, что не деградирует. Катализатор в массовых количествах синтезировался на подпольных фабриках по всем Двенадцати мегаполисам.
— Вторая твоя роль, — сообщил мне в то утро Хэ-Чжу, — будет посольской.
Генерал Апис — тот самый карп в гостиной дома, где играли в маджонг, — надеялся, что я выступлю в качестве посредницы между Союзом и возносимыми фабрикантами. Чтобы помочь мобилизовать их как революционеров.
Что вы чувствовали, становясь — э-э — резной фигурой на носу корабля террористов?
Трепет: по своему геному я не предназначена для изменения истории. Я так и сказала своему товарищу по бегству. Хэ-Чжу возразил, что никто из революционеров никогда и не был для этого предназначен. Обдумай это как следует, настаивал он. Апис надеется, что к тому времени, как мы встретимся с ним снова, я приму нужное решение. Единственное, о чем сейчас просит Союз, подчеркнул он, — это не отвергать предложение с ходу.
Вы не полюбопытствовали о проектах Союза насчет более светлого будущего? Откуда вы могли знать, что новый порядок не приведет к зарождению еще худшей тирании, чем та, которой он положит конец? Подумайте о большевиках и о революции в Саудовской Аравии. Подумайте о гибельном Перевороте Троицыного Дня в Северной Америке. Ведь не подлежит же сомнению, что если требуются великие перемены, то программа нарастающих реформ, осторожных шагов представляет собой самый мудрый путь, которого и следует придерживаться?
Вы, Архивист, выказываете эрудицию, для восьмого слоя совершенно необычайную. Я вот думаю, не встречалась ли вам эта фраза, впервые произнесенная государственным деятелем двадцатого века: «Пропасть не преодолеть в два приема».
Мы ходим вокруг спорных вопросов, Сонми. Давайте вернемся к вашему путешествию.
Долины Суанбо мы, придерживаясь окольных путей, достигли около одиннадцати часов. Опрыскиватели урожая распылили облака шафранового удобрения, затмившие горизонты. Хэ-Чжу опасался возможности попасть под Глаз-Спутник, и поэтому мы поехали по просеке на плантации Лесной Корпорации. Ночью шел дождь, так что просеку заполонили грязные лужи. Продвижение наше было медленным, но никакого другого транспорта мы не видели. Норфолкские гибриды ели с каучуковым деревом, высаженные ровными рядами и шеренгами, создавали иллюзию, будто мимо нашего форда маршируют полчища деревьев численностью в миллиард. Я выходила наружу лишь однажды, когда Хэ-Чжу заново наполнял опустевший бак из канистры. Долина была ярко освещена, но внутри плантации даже в полдень царили влажные, приглушенные сумерки. Единственные звуки порождались легким ветром, свистевшим сквозь притуплённые иглы. По геному эти деревья должны были отпугивать жуков и птиц, так что в спертом воздухе разило инсектицидом.
Лес покинул нас так же внезапно, как появился, и ландшафт стал более холмистым. Мы ехали на восток, к югу от нас тянулся хребет Вораксан, а к северу простиралось озеро Чхунджу. Вода в озере воняла из-за стоков лососевых прудов с сетевыми заграждениями. Холмы по ту сторону водного зеркала демонстрировали логотипы могущественных корпораций. Малахитовая статуя Пророка Мальтуса обозревала пыльную ложбину. Наш проселок проходил под скоростной трассой Чхонджу-Тэгу-Пусан. Хэ-Чжу сказал, что мы могли бы добраться до Пусана в пределах двух часов, если бы решились выбрать ее, но ползти по задворкам было безопаснее. Наша колдобистая, но лишенная Глаз дорога снова поднималась в горы Собэксана.
Хэ-Чжу Им не пытался добраться до Пусана за один день?
Нет. Приблизительно в семнадцать часов он спрятал форд на заброшенном лесном складе, и мы пустились пешком. Первая моя горная прогулка зачаровала меня так же, как первая поездка по Сеулу. Известковые выпуклости были густо покрыты лишайниками; из расщелин пробивались побеги пихты и рябины; облака свертывались, подобно свиткам; бриз благоухал натуральной цветочной пыльцой и живицей; некогда выведенные из генома бабочки вертелись вокруг наших голов, словно электроны. Логотипы на их крыльях через множество поколений мутировали в случайный набор слогов: маленькая победа природы над корпократией.
Я чувствовала себя вновь родившейся в иной стихии, которая столь же чужда фабрикантским прислугам, сколь незнакомы моллюскам альпийские луга.
Когда мы шли по голому уступу скалы, Хэ-Чжу указал куда-то вдаль через залив.
— Видишь его?
Кого? Я видела только скальную поверхность.
— Смотри-смотри, — сказал он, и вдруг возникли очертания великана, вырубленного в скале; он сидел в позе лотоса. Изящная рука была поднята в грациозном и многозначительном жесте. Удары боевой техники и стихий исказили, расщепили и его черты, но абрис был по-прежнему различим, если окинуть его взглядом целиком. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, кого напоминает мне это огромное резное изображение: Тимоти Кавендиша.
Хэ-Чжу это мое замечание очень позабавило и даже заставило улыбнуться — впервые за долгое время. Он сказал, что когда-то считал этого великана древним демократом или же бандитским главарем со склонностью к саморекламе, но на самом деле в допотребительскую эпоху ему поклонялись как божеству, предлагавшему спасение от бессмысленного цикла рождений и перерождений. Растрескавшийся каменный истукан из иной эпохи до сих пор обладает былой божественностью. Только неодушевленное может быть настолько живучим. Настоятельница, продолжал Хэ-Чжу, расскажет мне о нем больше. Полагаю, что Корпорация Каменоломен разрушит его, когда приступит к добыче камня в этих горах.
Зачем Им повел вас невесть где?
Про любое «невесть где» что-нибудь да известно, Архивист. Миновав великана со скрещенными в позе лотоса ногами и перейдя через горный кряж, мы вышли на прогалину, где увидели скромные зерновые посадки, одежду, сушившуюся на кустах, овощные делянки, грубую ирригационную систему из бамбука, кладбище. Пересыхающий водопад. Через узкую щель Хэ-Чжу провел меня во внутренний двор, вдоль стен которого стояли цветистые здания, подобных которым я никогда не видела. Очень, по-видимому, недавний взрыв прорыл в плитняке кратер, сорвал доски и продавил черепичные крыши. Одна из пагод не устояла перед тайфуном и повалилась на свою двойняшку. Ну, а той не давал упасть скорее плющ, чем деревянные крепления.
Здесь мы и найдем себе пристанище на ночь, сказал мне Хэ-Чжу. Этот монастырь стоял здесь на протяжении пятнадцати веков, пока корпократия после Столкновений не отменила всех религий, существовавших до потребительской. Сейчас это место служит убежищем для обнищавших чистокровных, которые предпочитают кое-как сводить концы с концами на горном склоне, чем жить в клоаках недочеловеков.
Значит, Союз укрыл свою переговорщицу, свою… мессию, в колонии рецидивистов?
Мессия: какой грандиозный титул для прислуги Папы Сонга!
Я услыхала позади нас царапанье по плитам: вслед за нами во двор, опираясь на плечо мальчика со шрамом от операции на мозге, ковыляла изрезанная морщинами крестьянка, возраст которой так же явно бросался в глаза, как у старцев времен Кавендиша. Мальчик, немой, застенчиво улыбнулся, увидев Хэ-Чжу, а женщина обняла его с материнской, по-моему, любовью. Хэ-Чжу представил меня Настоятельнице как мисс Ю. Один глаз у нее был молочно-белым, но другой — блестящим и наблюдательным; создавалось впечатление, что тебя рассматривают сразу двое. Она стиснула мои руки в своих; этот жест меня очаровал.
— Вас здесь так ждали, — сказала она, — добро пожаловать.
Хэ-Чжу спросил ее о бомбовом кратере.
Настоятельница ответила, что местное подразделение Единодушия использует их, чтобы набить руку. В прошлом месяце в небе появилась авиетка и без предупреждения выпустила ракету. Один человек погиб, несколько колонистов серьезно изувечены. Злодеяние, печально размышляла Настоятельница, или пилот заскучал, или, может быть, какой-нибудь разработчик увидел возможность построить на этой прогалине оздоровительный отель для чиновных и возжелал ее расчистить.
— Кто знает? — со вздохом заключила она.
Мой сотоварищ обещал выяснить, в чем дело.
Кем в точности были эти «колонисты»? Самовольными поселенцами? Террористами? Членами Союза?
У каждого колониста имелась своя история. Меня представили уйгурским диссидентам; пропитанным пылью фермерам из дельты в районе Хошимина; некогда респектабельным жителям городищ, разорившимся из-за политики корпораций; безработным уклонистам; тем, кто лишился своих долларов из-за умственных заболеваний. Самому младшему из семидесяти пяти колонистов было девять недель от роду, самой старшей, Настоятельнице, было шестьдесят восемь, хотя, заяви она, что ей триста, я все равно бы поверила — уж так ее пригибало к земле.
Но… как могут люди выживать там без агентов и пассажей? Что они едят? Что пьют? Как насчет электричества? Развлечений? Как может микрообщество функционировать без принудителей и иерархии?
Поезжайте, Архивист, и навестите их. Можете сказать Настоятельнице, что это я вас прислала. Нет? Ладно, пища поступает к ним из лесов и садов, а вода — из водопада. Походы на мусорные свалки обеспечивают их пластиком и металлом для инструментов. Их «школьный» сони питается от водной турбины. Солярные ночные лампы перезаряжаются при свете дня. Их развлечением служат они сами; потребители не могут существовать без 3-мерок и РекЛ, но люди когда-то без них обходились и по-прежнему могут обходиться. Принуждение? Проблемы, несомненно, возникают, а время от времени случаются даже и кризисы. Но всякий кризис может быть преодолен, если люди взаимодействуют между собой. Колонисты дорожат своей независимостью и полны решимости защитить ее и от бездельников внутри колонии, и от эксплуататоров вовне.
А как насчет горных зим?
Они выживают так же, как это пятнадцать веков делали до них монахини: с помощью предусмотрительности, бережливости и стойкости. Монастырь был построен над пещерой, расширенной бандитами во время японской аннексии. Тамошние туннели предоставляют достаточную защиту от зимы и авиеток Единодушия.
Такая жизнь — это вам не буколическая Утопия. Да, зимы там суровы; сезоны дождей безжалостны; урожаи уничтожаются вредителями; в пещерах кишат паразиты, и мало кто из колонистов проживает так долго, как потребители из верхних слоев: ведь медицина у них крайне слаба. Они пререкаются друг с другом, бранятся и горюют, как это свойственно людям, но, по крайней мере, делают это в сообществе, а товарищеские отношения сами по себе являются превосходным лекарством. В Ни-Со-Копросе теперь нет сообществ, только государство и взаимно подозрительные подслои. В ту ночь я крепко уснула под звуки пересудов, музыки, причитаний и смеха, впервые после своего дортуара у Папы Сонга чувствуя себя в безопасности.
Так почему же Союз заинтересован в этой колонии?
Ответ простой: Союз обеспечивает колонию оборудованием, например солярами; в ответ колония предоставляет надежное убежище, расположенное в нескольких километрах от ближайшего Глаза. Я проснулась в своем спальном туннеле незадолго перед рассветом и подползла к выходу из пещеры. На страже была женщина средних лет, прихлебывавшая из чашки с отваром стимулина. Она дала мне свою москитную сетку, но предупредила о койотах, рыщущих под старыми монастырскими стенами в поисках добычи. Я пообещала оставаться в пределах слышимости, прошла по двору и протиснулась в узкий проход между скалами на балкон, где все было черным и серым.
Постепенно проступила гора; из долины поднимался ветерок, неся с собой крики животных, их призывы, ворчание и фырканье. Ни одного из них я не смогла распознать и, несмотря на все свои знания запрещенных цензурой тайн, почувствовала себя обделенной. И какое там было звездное небо! Нет, звезды в горах совсем не похожи на эти жалобные булавочные уколы в небе над мегаполисами; там они полновесны и сочатся светом. Вдруг всего лишь в метре от меня шевельнулся валун.
— А, мисс Ю, — произнесла Настоятельница, — еще одна ранняя пташка.
Я пожелала ей доброго утра.
Колонистов помоложе, поведала мне старуха, беспокоят ее прогулки до восхода солнца — тревожатся, как бы она не упала с края скалы. Она достала из рукава трубку, набила ее чашечку и закурила. Грубые местные листья, признала она, но вкус к утонченным мальборо она утратила многие годы назад. Мне, по причине молодых легких, она предлагать не будет, сказала Настоятельница, но в ее возрасте это уже ничего не значит. У дыма был запах ароматной кожи и сухого навоза.
Я спросила у нее о каменной фигуре на откосе по ту сторону залива.
А, старый отшельник, кивнула она. У Сиддхартхи есть и другие имена, но сейчас все они забыты. Ее предшественницы знали все притчи и проповеди, однако прежняя Настоятельница и старшие монахини были приговорены к Дому Света пятьдесят лет назад, когда непотребительские религии, а с ними и монастыри, были объявлены вне закона. Нынешняя Настоятельница была тогда послушницей, так что Единодушие сочло ее достаточно молодой для переориентации. Она воспитывалась в сиротском доме городища Пёрл-Сити, но, по ее словам, никогда не покидала своего монастыря духовно. Вернулась она спустя многие годы и нашла теперешнюю колонию в полном упадке.
Я спросила, в самом ли деле Сиддхартха является богом.
Многие так его называли, согласилась Настоятельница, но Сиддхартха не оказывает влияния на судьбу или погоду, не выполняет многих из традиционных божественных функций. Он не повышает удачливость, не отводит наказаний, не защищает нас от боли, причиняемой жизнью. Скорее, Сиддхартха умер как человек, но остался жив как идеал. Этот человек учил, как преодолевать боль и как заслужить более высокую реинкарнацию в будущих жизненных сроках. Она по-прежнему молится ему так рано по утрам, «чтобы он знал, насколько я серьезна», хотя верующих среди колонистов немного.
Я выразила надежду, что Сиддхартха реинкарнирует меня в ее колонии.
Теперь свет наступающего дня очерчивал мир вокруг нас более четко. Настоятельница спросила, почему я на это надеюсь.
Чтобы выразить свои чувства в словах, потребовалось некоторое время, но Настоятельница не принадлежала к тем, кто поторапливает собеседников с мыслями. Наконец я сформулировала причину: единственными чистокровными, в глазах у которых не видна всегдашняя неудовлетворенность потребителей, оказались колонисты, с которыми я познакомилась.
Настоятельница понимающе кивнула. Если потребители достигнут исполнения желаний в значительном объеме и окажутся удовлетворены своей жизнью, стала размышлять она вслух, с плутократией будет покончено. Вот почему их колония так оскорбляет государство. Представители Масс-медиа крайне заинтересованы в том, чтобы обливать презрением такие вот колонии, сравнивая их с ленточными червями, обвиняя в краже дождевой воды у Водной Корпорации, отчислений за пользование землей — у держателей патентов Овощной Корпорации, кислорода — у Воздушной Корпорации.
— Может наступить такой день, — сказала Настоятельница, — когда Совет сочтет, что они являются жизнеспособной альтернативой корпократической идеологии. Тогда «паразитов» переименуют в «террористов», с неба хлынут ливни «умных» бомб — и все наши туннели затопит огонь.
Я заметила, что колония должна процветать невидимо, подспудно.
— Именно. — Она понизила голос, так что мне пришлось наклониться, чтобы расслышать ее слова. — Полагаю, для этого требуется такое же умение сохранять равновесие и держать себя в руках, как и для того, чтобы выдавать себя за чистокровную.
Она с самого начала знала, что вы не чистокровная? Откуда?
Мне показалось бестактным спрашивать об этом. Может быть, кто-то подсмотрел, как я принимаю Мыло. Моя хозяйка сообщила мне, что опыт научил колонистов по-дружески приглядывать за своими гостями, даже за Союзниками и их друзьями.
— Это противоречит старинному монастырскому кодексу гостеприимства, — извиняющимся тоном сказала Настоятельница, — но более молодые колонисты твердо настаивают на бдительности, особенно в мире, где каждый может стать кем угодно, проведя один день у лицеправа.
Почему она показала свою осведомленность?
Не знаю, возможно, лишь для того, чтобы выразить солидарность. Изо всех преступлений Чучхе ничто, по словам Настоятельницы, не является более гнусным, чем создание «подслоя рабов».
Полагаю, она имела в виду фабрикантов? Но говорила ли она конкретно — о прислугах в ресторациях, или в общем — обо всех фабрикантах Ни-Со-Копроса?
Тогда я не поняла, я узнала об этом только на следующий вечер, в Пусане. Но к тому времени во дворе уже гремели кастрюли, готовился завтрак. Настоятельница посмотрела в расщелину, ведшую во двор, и переменила тон.
— И кто же наш молодой койот?
Немой мальчик подошел к нам неслышным шагом и, улыбаясь, уселся у ног Настоятельницы. Солнечный свет склонился с востока над миром, возвращая нежные краски полевым цветам.
Стало быть, пошел второй ваш день в качестве беженки.
Да. Хэ-Чжу позавтракал картофельными лепешками и инжирным медом; в отличие от предыдущего вечера никто не настаивал, чтобы я ела пищу чистокровных. Когда мы прощались, две или три девочки-подростка, глаза у которых были на мокром месте из-за отбытия Хэ-Чжу, стреляли в меня ненавидящими взглядами, что очень забавляло моего проводника. В каких-то отношениях Хэ-Чжу был закаленным революционером, но в других все еще оставался мальчишкой. Настоятельница обняла меня и шепнула на ухо:
— Я буду молиться за тебя старому отшельнику.
Провожаемые взглядом ее божества, мы покинули это высокогорье с разреженным воздухом и через шумливый лес двинулись вниз, где нашли свой форд, никем не тронутый.
До Йонджу мы продвигались вполне сносно. Миновали колонну направлявшихся на север лесовозов, водителями которых, как я заметила, были дородные фабриканты одного и того же корневого типа. Но рисовые поля к северу от озера Андонгхо изрезаны открытыми проселками для перевозки леса, так что большую часть дня мы оставались внутри форда, прячась от Глаз-Спутников, часов до пятнадцати.
Переезжая через старый подвесной мост над разъяренной рекой Чувансан, мы выбрались наружу поразмять ноги. Хэ-Чжу извинился за свой мочевой пузырь чистокровного и помочился в деревья, росшие сотней метров ниже. Стоя с другой стороны, я изучала черно-белых попугаев, облепивших уступы вулканической породы, все в пятнах гуано; хлопанье их крыльев и выкрики напомнили мне Бум-Сук Кима и его чиновных приятелей. Вверх по течению ущелье поворачивало в сторону, а ниже Чувансан пролагал себе дорогу через сглаженные холмы, прежде чем исчезнуть под навесом Ульсона для отправления своих канализационных обязанностей. Над мегаполисом висели грозди авиеток: черно-серебристые точки.
Внезапно тросы моста застонали под тяжестью сверкающего чиновного форда. Повстречаться со столь дорогим авто на сельской дороге было крайне подозрительно. Хэ-Чжу забрался в наш форд, чтобы взять свой кольт. Он вылез обратно, держа руку в кармане куртки, и негромко велел мне предоставить ему вести все переговоры и быть готовой укрыться за нашим фордом, если водитель достанет кольт.
Само собой, чиновный форд сбросил скорость и остановился. С водительского сиденья выбрался коренастый мужчина, лоснящийся после визита к лицеправу. Он дружелюбно кивнул:
— Прекрасный нынче денек.
Хэ-Чжу кивнул в ответ, заметив, что денек выдался не слишком душный.
Из пассажирской дверцы выпростала ноги чистокровная женщина, геном которой был сориентирован на сексуальную привлекательность. Плотная пелерина открывала только ее вздернутый нос и чувственные губы. Она облокотилась о перила с другой стороны и, стоя к нам спиной, мрачно закурила мальборо. Ее спутник открыл багажник форда и достал оттуда ящик с отверстиями для доступа воздуха, пригодный для перевозки собаки средних размеров. Он поднял защелки и извлек из него потрясающую, идеально сложенную, но крошечную девушку, ростом около тридцати сантиметров.
Она верещала, охваченная ужасом, и извивалась, пытаясь высвободиться. Когда она заметила нас, бессловесный вопль ее миниатюрного рта стал умоляющим.
Прежде чем мы успели что-либо сделать или сказать, мужчина, ухватив ее за волосы, швырнул через перила моста и проследил за падением. Когда та ударилась о скалы, он причмокнул и хохотнул.
— Дешевое избавление, — с ухмылкой сказал он нам, — от очень дорогого мусора.
Я заставляла себя сохранять молчание и неподвижность: сердце мое разрывали ненависть и ярость. Чувствуя, чего мне это стоит, Хэ-Чжу коснулся моей руки. Я силой направляла свои мысли куда-нибудь в сторону, куда угодно; в памяти у меня невольно всплыла сцена из «Страшного Суда Тимоти Кавендиша», та, где преступник сбрасывает с балкона невинного чистокровного.
Он, полагаю, выбросил живую куклу-фабрикантку.
Да. И чиновному очень хотелось рассказать нам всю историю.
— Во время позапрошлого Секстета куклу Зиззи Хикару должен был иметь каждый. Моя дочь не давала мне ни минуты покоя. Конечно, и моя официальная жена, — он кивнул на женщину, стоявшую на другой стороне моста, — не переставая капала мне на мозги — утром, днем и вечером. «Как, интересно, смотреть мне в глаза соседям, если наша дочь — единственная девочка во всей нашей карусели, у которой нет Зиззи?» Нет, теми, кто занимается маркетингом этих штучек, просто нельзя не восхищаться. Всего-то игрушка-фабрикантка, даром никому не нужная, но обработай ее геном так, чтобы получился какой-нибудь сверкающий античный идол, и цена взлетит до пятидесяти тысяч, причем безделушка пойдет нарасхват. И это до того, как тебе придется раскошелиться на все прибамбасы, кукольный домик и всякие там аксессуары. Ну так и что я сделал? Купил эту проклятую штуковину, лишь бы заткнуть своих баб! Четыре месяца, и что же происходит? Детишки всё наглеют, и Мерилин Монро сбрасывает с трона несчастную, уже не модную Зиззи!
Он, страдальчески морщась, рассказал нам, что зарегистрированное выключение фабрикантов стоит девятьсот долларов, но — мужчина ткнул большим пальцем поверх перил — случайное падение обходится бесплатно. Так зачем же попусту транжирить доллары?
— Жаль, — он подмигнул Хэ-Чжу, — что развестись не так же легко, а?
— Я все слышу, Толстозадый! — Его жена по-прежнему не снисходила до того, чтобы повернуться к нам лицом. — Надо было вернуть эту куклу агенту и восстановить доллары в своей Душе. У нашей Зиззи были дефекты. Она даже петь не умела. И меня укусила, проклятая дрянь.
Толстозадый наисладчайшим голосом ответил:
— Не представляю, драгоценная моя, почему это ее не убило.
Жена вяло бормотала непристойности, меж тем как муж обшаривал глазами мое тело, особо задерживаясь на выпяченной по геному груди, и расспрашивал у Хэ-Чжу, отдыхаем ли мы неподалеку от этого уединенного места или просто едем по делу.
— Ок-Кён Пхё, сэр, к вашим услугам.
Хэ-Чжу слегка поклонился и представился как пособник пятого уровня из бухгалтерского представительства «Игл», второстепенного подразделения корпорации.
Любопытство чиновного увяло. По его словам, он был менеджером Гольфового побережья между Пхёнхе и Ёндоком.
— Вы, Пхё, играете в гольф? Нет? Нет?! Гольф, знаете ль, не просто игра, гольф — это двигатель карьеры! — Он стал расписывать дорожку Пэгам, где должны были вот-вот появиться одна или две вакансии, — она, мол, всепогодная, с пятьюдесятью четырьмя лунками, вылизанной зеленью и такими же озерами, как в знаменитых водных садах Возлюбленного Председателя. Его смешки вызывали у меня тошноту. — Мы перекупили этот участок, чтобы выселить местный нижний слой и присвоить весь водоносный горизонт почвы. Обычно членство там не получить ни за любовь, ни за деньги, если только ты не Смотритель, но вы мне нравитесь, Пхё, так что просто назовите в нашей приемной комиссии мое имя: Смотритель Квон.
Ок-Кён Пхё разразился потоками благодарности.
Польщенный Смотритель Квон принялся рассказывать историю своей чиновной жизни, но его жена швырнула свое мальборо вслед Зиззи Хикару, забралась в форд и надавила на сигнал. Попугаи с зебровыми перьями залпом взмыли в небо. Чиновный с горестной ухмылкой посоветовал Хэ-Чжу заплатить после женитьбы лишние доллары, чтобы получить право зачать сына. Когда он тронулся с места, я молилась Сиддхартхе, чтобы его форд снес барьер и свалился с моста.
Вы сочли его убийцей?
Разумеется. Более того, настолько ограниченным, что сам он этого даже не понимал.
Вот бы и ненавидели тех, кто подобен Смотрителю Квону, а не весь мир.
Не весь мир, Архивист: только Чучхе и корпократическую пирамиду, которые позволяют убивать фабрикантов так бессмысленно и легко.
Когда же вы наконец добрались до Пусана?
В сумерках. Хэ-Чжу показал на экссон-облака, которые проплывали над пусанским нефтеочистительным заводом, меняя цвет с арбузно-розового на угольно-серый.
— Вот мы и приехали, — сказал он.
Мы въехали в Пусан с севера, по фермерской дороге, не оборудованной Глазом. Хэ-Чжу поставил форд в гараж в пригороде Сомхён, и мы на метро добрались до пассажа на площади Чхоллён; там такие же скидки, что и в пассаже, расположенном в саду Вансими. Сама площадь меньше площади Чхонмё-Плаза, но после безмолвной пустынности гор она показалась мне очень оживленной и необычной. Няни-фабрикантки поспевали за своими чиновными подопечными; разгневанные пары стражей порядка преследовали разнеженные пары влюбленных; спонсируемые корпорациями 3-мерки старались затмить все остальные. На пестро раскрашенных задворках более старого пассажа было что-то вроде старинного карнавала, где уличные торговцы продавали разных диковинных тварей размером с ладонь, так называемых «друзей для жизни»: беззубых крокодилов, обезьянок, схожих с цыплятами, китов — подобных тому, в чьем чреве побывал Иона, — заточенных в литровые банки. Хэ-Чжу сказал мне, что эти «домашние любимцы» — старый трюк для надувательства простофиль: все они умирают через сорок восемь часов после того, как их принесут домой. Один циркач зазывал клиентов через мегафон:
— Подивитесь двухголовому Шизоиду! Поглазейте на мадам Матрешку и ее беременный зародыш! У вас перехватит дыхание от ужаса при виде настоящего, живого Мериканца — только не суйте пальцы в его клетку!
Чистокровные моряки со всего Ни-Со-Копроса сидели в барах без передних стен, под внимательными взглядами работников Своднической Корпорации, и флиртовали с полуголыми утешительницами: гималайцы с грубой кожей, китайцы из Ханьданя, бледные и волосатые байкальцы, бородатые узбеки, жилистые алеуты, меднолицые вьетнамцы и тайцы. РекЛ Домов утешения обещали удовлетворить любую греховную причуду, какую только способен измыслить изголодавшийся чистокровный.
— Если Сеул — это верная супруга Председателя, — сказал Хэ-Чжу, — то Пусан — его бесштанная любовница.
Переулки становились все уже. Смерчики катали бутылки и жестянки, мимо спешили прохожие в капюшонах. Хэ-Чжу провел меня через потайную дверь, и мы поднялись по освещенному лампами туннелю ко входу с опускной решеткой. На окне сбоку была выгравирована надпись: МНОГОКВАРТИРНЫЙ ДОМ КУГДЖЕ. Хэ-Чжу нажал на кнопку звонка. Залаяли собаки, раздвинулись занавески, и в стекло, слюнявя его, уткнулись двое идентичных саблезубых. Я отпрянула. Какая-то небритая женщина оттащила их в сторону и вгляделась в нас. Ее лицо, покрытое драгоценными бородавками, при виде Хэ-Чжу осветилось узнаванием, и она воскликнула:
— Нун-Хель Хан! Прошло почти двенадцать месяцев! Неудивительно, если все эти слухи о твоих драках правдивы, пусть даже наполовину! Ну и как там Филиппины?
У Хэ-Чжу опять изменился голос. Я даже невольно обернулась, настолько грубым, скрежещущим сделался его выговор; убедилась, что рядом со мною по-прежнему был он.
— Тонут, миссис Лим, быстро тонут. Вы еще не передали мою комнату в субаренду, а? Или передали?
Вопрос его прозвучал лишь отчасти шутливо.
— О, у меня надежный дом, не беспокойся! — Она притворилась обиженной, листая бухгалтерскую книгу, но предупредила, что ей потребуется свежее вливание долларов, если его следующее плавание будет таким же долгим, как предыдущее. Откидная решетка поднялась, и она мельком оглядела меня. — Слушай, Нун-Хель, если твоя пушистенькая пробудет здесь больше недели, то плата будет двойной. Таковы правила дома. Нравится это тебе или не нравится, мне все равно.
Моряк Нун-Хель Хан сказал, что я задержусь только на ночь или две.
— Значит, в каждом порту, — осклабилась его домохозяйка. — Значит, это правда.
Она состояла в Союзе?
Нет. Ночлежные хозяйки за доллар продадут собственных матерей, а предательство Союзника принесло бы гораздо большую прибыль. Но, как сказал мне Хэ-Чжу, они также и ставят заслон праздному любопытству посторонних, обеспечивая великолепный камуфляж. Внутри нам предстал тускло освещенный лестничный колодец, в котором эхом отдавались звуки ссор и 3-мерок. Я наконец-то начинала привыкать к лестницам. На десятом этаже коридор, кишевший жуками-древоточцами, привел нас к обшарпанной двери. Хэ-Чжу извлек из ее петли обломок спички, который сам туда положил, и заметил, что управление подкосила опасная зараза честности.
В его квартирке имелся прокисший матрас, крохотная кухонька, шкаф с одеждой для разных климатов, расплывчатый кодак голых белокожих проституток, оседлавших Нун-Хеля и еще двоих моряков, сувениры из Двенадцати Мегаполисов и менее значительных портов и, разумеется, обрамленный кодак Возлюбленного Председателя. Измазанное помадой мальборо лежало на пивной банке, грозя свалиться. Окно закрывали жалюзи.
Хэ-Чжу принял душ и переоделся. Он сказал, что ему надо присутствовать на собрании ячейки Союза, которое продлится всю ночь, и предупредил, чтобы я держала жалюзи опущенными и не отвечала ни на стук в дверь, ни на вызовы по сони, если только это будет не он сам или не Апис с таким вот паролем: он написал на клочке бумаги слова «СЕ СЛЕЗЫ ВСЕЛЕННОЙ», а затем сжег клочок в пепельнице. В холодильнике есть небольшой запас Мыла, сказал он, пообещав вернуться утром, вскоре после комчаса.
Наверное, такая выдающаяся уклонистка, как вы, заслуживала гораздо более пышного приема?
Пышные приемы привлекают внимание. Несколько часов я провела за сони, изучая топографию Пусана, потом приняла душ и Мыло. Проснулась поздно, кажется, после шести часов. Хэ-Чжу вернулся изможденным, в руках у него была сумка с острым ттокбукги. Я приготовила ему чашку звездомеси — хоть какая-то польза от тех дней, что провела в качестве прислуги. Он ее с благодарностью выпил, после чего позавтракал.
— Ладно, Сонми, — сказал он, — встань у окна и закрой глаза.
Я повиновалась. Ржавые жалюзи стали подниматься. Хэ-Чжу командовал:
— Не смотри… не смотри… вот, теперь открывай.
Нескончаемое множество залитых солнцем крыш, магистралей, ульев платного утешения, РекЛ, бетона… а дальше, на заднем плане, осадок яркого весеннего неба тонул в темной полосе синевы. Это совершенно меня загипнотизировало… так же, как раньше было со снегом. Казалось, вся горечь слов «я существую» растворяется там, мирно и безболезненно.
— Океан, — провозгласил Хэ-Чжу.
Вы никогда его прежде не видели?
Только на сони, в 3-мерках Папы Сонга о жизни на острове Экзальтации, а еще — в книге Юны. Но своими собственными глазами, как реальную вещь, — никогда. Мне ужасно хотелось дотронуться до него, пройтись вдоль него, но Хэ-Чжу считал, что самым безопасным будет оставаться при дневном свете в укрытии, пока нас не переквартируют в более отдаленное место. Немного погодя он улегся на матрас и уже через минуту начал похрапывать.
Проходил час за часом; в океане, открывавшемся в прорезях между зданиями, я видела грузовые и военные суда. На окрестных крышах домохозяйки нижнего слоя проветривали изношенное белье. Позже погода сделалась пасмурной, и бронированным авиеткам приходилось сновать меж низких облаков. Я стала заниматься. Пошел дождь. Хэ-Чжу, не просыпаясь, перекатился на другой бок, невнятно пробормотал: «Нет, просто друг одного друга», — и снова умолк. Изо рта у него, увлажняя подушку, стекала слюна. Я думала о профессоре Мефи. На последнем нашем семинаре он говорил о своем отдалении от семьи и признался, что моей учебе уделяет больше времени, чем образованию собственной дочери. Теперь он был мертв — из-за своей веры в Союз. Я чувствовала благодарность, вину — и что-то еще, чего не могла определить.
Хэ-Чжу проснулся после полудня, принял душ и заварил женьшеневый чай. Архивист, я так завидую вам, чистокровным, из-за вашей разнообразной кухни! Это как радуга… До вознесения Мыло казалось мне самой восхитительной субстанцией, какую только можно вообразить, но теперь его вкус сделался пресным и скучным. Однако стоит мне только попробовать пищу чистокровных, как меня начинает тошнить, а позже одолевает рвота. Хэ-Чжу опустил жалюзи.
— Пора выходить на связь, — сказал он мне.
Подцепив кодак Возлюбленного Председателя, Хэ-Чжу вынул его из рамки и лицом вниз положил на низкий столик, после чего подключил свой сони к разъему, скрытому в рамке.
Незаконный приемопередатчик, спрятанный под кодаком архитектора Ни-Со-Копроса?
Священное, Архивист, — это прекрасное укрытие для кощунственного. Ярко высветилась 3-мерка некоего старика; он выглядел как задешево излеченная жертва пожара. Когда он заговорил, движения его губ не вполне согласовывались с произносимыми словами. Он поздравил меня с благополучным прибытием в Пусан и спросил, у кого лицо приятнее — у него или у карпа.
Я ответила честно: у карпа.
Ан-Кор Апис рассмеялся и тут же закашлялся.
— Таково мое истинное лицо, что бы это ни означало.
Эта болезненная внешность подходит ему как нельзя лучше, сказал он, потому что случайные принудители опасаются, как бы он не оказался заразным. Он спросил, как мне понравилось путешествие по нашей возлюбленной отчизне.
Я ответила, что Хэ-Чжу Им очень хорошо за мной приглядывал.
Генерал Апис спросил, понимаю ли я, какую роль Союз хочет отвести мне в своей борьбе за вознесение фабрикантов и обращение их в граждан. Да, начала я, но возможности сообщить о своих колебаниях он мне не предоставил.
— Прежде чем вы примете решение, мы, Сонми, хотим подвергнуть вас… э-э… зрелищу, эксперименту, формирующему мировоззрение, здесь, в Пусане. — Он предупредил, что это будет неприятно, но совершенно необходимо. — Чтобы позволить вам принять осведомленное решение относительно вашего будущего. Если вы согласны, то командир Им может сопроводить вас туда прямо сейчас.
Довольная, что выиграю еще сколько-то времени, я сказала, что непременно пойду.
— Тогда мы поговорим снова, очень скоро, — пообещал Апис, отключая свой образник.
Хэ-Чжу достал из своего шкафа пару технических комбинезонов и две полумаски. Мы их надели, а потом, ради домохозяйки, закутались в накидки. Снаружи было не по сезону холодно, и я была рада двойному слою одежды. На метро мы добрались до терминала порта, где на транспортере спустились к стоянкам судов у береговой линии, минуя огромные океанские суда. Ночное море лоснилось чернотой, и корабли были столь же суровы, но одно ярко освещенное судно пульсировало золотыми арками и походило на подводный дворец. Я видела его раньше, в прошлой жизни.
— Золотой Ковчег Папы Сонга! — воскликнула я и рассказала Хэ-Чжу о том, что он и без того знал, — что это судно отвозит Двенадцатизвездочных через океан на восток, к острову Экзальтации.
Хэ-Чжу подтвердил, что Золотой Ковчег Папы Сонга и был местом нашего назначения.
Охрана у сходней была минимальной: один чистокровный с затуманенными глазами, задрав ноги на стол, смотрел по 3-мерке, как фабриканты-гладиаторы убивают друг друга в Шанхайском Колизее.
— Так, вы кто?
Хэ-Чжу мигнул своей Душой.
— Техник пятого слоя — Ман-Сик Кан.
Он сверился со своим ручным сони и доложил, что нас прислали для перекалибровки вышедших из строя термостатов на седьмой палубе.
— На седьмой? — Охранник странно ухмыльнулся. — Надеюсь, вы ели не только что. — Подтвердив заказ на производство работ, он посмотрел на меня. Я уставилась в пол. — Кто эта чемпионка по разговорчивости, техник Кан?
— Моя новая пособница. Техническая пособница Ю.
— Вот как? И что же, сегодня ваш девственный визит в нашу обитель наслаждений?
Я кивнула — мол, да, я здесь впервые.
Охранник сказал, что с первым разом не сравнится никакой другой. Лениво качнув ногой, он дал нам понять, что мы можем проходить.
Пробраться на корабль корпорации оказалось так просто?
Дело, Архивист, в том, что Золотой Ковчег Папы Сонга не особо притягивает к себе безбилетников. Команда, Пособники и разнообразные техники суетились на главных сходнях, слишком занятые своим делом, чтобы обращать на нас внимание. Проходы со служебной стороны были пусты, так что мы спустились в недра Ковчега, никого не встретив. Наши найки клацали по металлическим ступенькам. Стучал гигантский мотор. Мне почудилось было пение, но я решила, что это, должно быть, обман слуха. Хэ-Чжу сверился с планом палубы, открыл запор люка и, как я помню, помедлил перед ним, как бы для того, чтобы сказать мне о чем-то. Однако передумал, пролез в него, подал мне руку и, когда мы оба оказались внутри, закрыл за нами запор.
Я обнаружила себя стоящей на четвереньках на висячей дорожке под самой крышей просторного помещения. Дальний конец дорожки скрывался в створках люка. Встать на ней в полный рост было невозможно, но сквозь решетчатый пол я видела около двухсот Двенадцатизвездных прислуг Папы Сонга, выстроившихся в загончике перед турникетами, которые проворачивались в одном направлении — вперед. Там были Юны, Хуа-Сун, Ма-Да-Лью, Сонми и еще несколько более старых корневых типов, которые не привлекались для работы в ресторане Чхонмё-Плаза, и на всех была знакомая униформа, золотистая с алым. Это было похоже на сказку — увидеть своих бывших сестер вне купола Папы Сонга. Они распевали Псалом Папы Сонга, снова и снова, и фоновая гидравлика приглушала его отвратительную мелодию. Но какими ликующими были их голоса! Их Инвестиции были выплачены. Им предстоял вояж на Гавайи, и вскоре должна была начаться их новая жизнь на Экзальтации.
Вы говорите так, словно до сих пор им завидуете.
Наблюдая за ними с висячей дорожки, я завидовала их уверенности в будущем.
Примерно раз в пятьдесят секунд Пособник во главе очереди приглашал очередную прислугу под золотые арки, и все сестры рукоплескали ей вслед. Счастливая Двенадцатизвездочная махала своим подругам, затем проходила через арку, чтобы ее провели в роскошную каюту, какие все мы видели по 3-мерке. Турникеты проворачивались, и все фабрикантки делали по шагу вперед, заполняя образовавшийся пробел. Мы несколько раз пронаблюдали за этим процессом, затем Хэ-Чжу слегка постучал меня по ноге и подал знак ползти по дорожке дальше, через люк, в следующее помещение.
Вам не грозило быть увиденными?
Нет. Яркие опускные лампы были подвешены ниже нашей дорожки, так что с пола загона — несколькими метрами ниже, — где стоял такой шум, мы были невидимы. Следующее помещение на деле оказалось маленькой комнатой, не больше этой вот камеры. Пение и грохот стихли; тишина там внушала суеверный ужас. На помосте стоял пластиковый стул; над ним свисал прикрепленный к потолочному монорельсу громоздкий механизм со шлемом. Улыбающиеся Пособники, одетые в алые цвета Папы Сонга, провели прислугу к стулу. Один из прислужников объяснил, что шлем удалит ее ошейник, как на протяжении многих лет обещалось Десятым Катехизисом.
— Благодарю вас, Пособник, — пролепетала взволнованная прислуга. — О, благодарю вас!
Шлем приладили на голову и шею Сонми. Именно в этот момент я заметила несообразное количество дверей, ведущих в камеру. Вывод заставил меня похолодеть.
В каком смысле «несообразное»?
Дверь была всего одна: вход из загона. Как же вышли оттуда все предыдущие служительницы? Резкое клацанье, раздавшееся из шлема, снова привлекло мое внимание к помосту, находившемуся прямо подо мной. Прислуга неестественно обмякла, ее глазные яблоки закатились, а потом напрягся опутанный кабелем шнур, соединявший шлем с монорельсом. К моему ужасу, шлем стал подниматься, прислуга выпрямилась на стуле, затем ее ноги оторвались от пола, и она повисла в воздухе. Ее корпус немного потрясся, словно бы в танце, а улыбка предвкушения, замороженная смертью, натянулась, когда кожа лица приняла на себя часть нагрузки. Между тем внизу один рабочий дренажным шлангом собрал со стула пролитую кровь, а другой вытер его начисто. Шлем на монорельсе, параллельный нашей подвесной дорожке, перенес свой груз и, пройдя через люк, исчез в следующем помещении. Новый шлем опустился над пластиковым стулом, куда трое Пособников уже усаживали очередную взволнованную прислугу.
Хэ-Чжу прошептал мне на ухо:
— Этих, Сонми, ты спасти не можешь. Они были обречены, как только взошли на борт.
Он был почти прав; на самом деле они были обречены еще в маточных цистернах.
Очередной шлем с клацаньем вдвинул свой болт куда следовало. Эта прислуга была Юной. Понимаете, у меня нет слов, чтобы описать тогдашние свои чувства. Тот ужас вообще непередаваем и невообразим, его можно только пережить. Наконец мне удалось повиноваться Хэ-Чжу, проползти по подвесной дорожке и через звуковую завесу пролезть в следующее помещение. Здесь шлемы доставляли мертвые тела в огромный сводчатый зал, залитый фиолетовым светом; он, должно быть, занимал четверть всего объема Ковчега. Когда мы оказались там, цельсий резко упал, а от рева механизмов у нас едва ли не лопались барабанные перепонки.
Под нами проходила производственная линия скотобойни, укомплектованная рабочими, которые орудовали ножницами, ножовками и самыми разными инструментами для резки, обдирания и перемалывания. Рабочие — правильнее назвать их мясниками — с ног до головы были пропитаны кровью, словно зловещие видения преисподней. Эти дьяволы разрезали ошейники, срывали одежду, сбривали под корень волосы, сдирали кожу, отсекали руки и ноги, слоями срезали мясо, вынимали органы… дренажные шланги втягивали кровь… Шум, как вы, Архивист, можете себе представить, был оглушительным.
Но… зачем бы… что могло быть целью такой… бойни?
Экономика корпократии. Геномная индустрия требует огромных объемов разжиженной биомассы — для маточных цистерн, но главным образом для производства Мыла. Что может дешевле обеспечить поставки этого белка, чем переработка фабрикантов, которые достигли окончания своих рабочих жизней? Кроме того, избытки «восстановленного протеина» используются для производства пищевых продуктов Папы Сонга, которые потребители едят в ресторациях по всему Ни-Со-Копросу. Это идеальный пищевой цикл.
То, что вы описываете, Сонми-451, лежит за пределами… постижимого. Убийство фабриканток для снабжения рестораций едой и Мылом… нет. Это обвинение нелепо… нет, оно бессовестно, нет, оно кощунственно! Как Архивист я не могу отрицать, что вы видели то, что, как считаете, видели, но как потребитель корпократии я вынужден сказать: все, что вы видели, наверняка, наверняка было… постановкой Союза, устроенной ради вас. Такой… «корабль-бойня» не мог существовать, этого никто не позволил бы. Возлюбленный Председатель не допустил бы этого! Чучхе ионизировало бы весь чиновный слой Папы Сонга в Доме Света! Если бы фабриканты не вознаграждались за свой труд в пенсионных общинах, то вся пирамида была бы… подлейшим предательством.
Бизнес есть бизнес.
По… почему же это не всплыло на вашем суде?
Вынуждена повториться, Архивист: суда как такового не было. Имел место один только акт воздействия на общественное мнение.
Да, но то, что вы утверждаете… чудовищно! Вы описали не «бизнес», но… поставленное на поток зло!
Согласна, но то, что чудовищно, не обязательно является невозможным. Вы просто недооцениваете способность человечества проводить подобное зло в жизнь. Поразмыслите. Вы видели их по 3-мерке, но приходилось ли вам лично посещать какое-нибудь поселение, где живут фабриканты, окончившие службу? Ваше молчание я понимаю как «нет». А знаете кого-нибудь, кто лично посещал бы одно из таких поселений? Тоже нет. Тогда куда деваются фабриканты после отставки? Не только прислуги, но и сотни тысяч других фабрикантов, у которых ежегодно истекает срок эксплуатации? К нынешнему времени должны были бы возникнуть целые мегаполисы, заселенные ими. Но где эти мегаполисы?
А как насчет 3-мерок Гавайев? Вы же сами видели их в ресторации Папы Сонга под площадью Чхонмё-Плаза. Это ли не доказательство?
Экзальтация — это сгенерированная с помощью сони фальшивка; ее состряпали в Новом Эдо. В реальном Гавайском архипелаге такого острова нет. Знаете, в последние мои недели у Папы Сонга мне казалось, что сцены жизни на Экзальтации повторяют сами себя. Одна и та же Хуа-Сун бежит по одной и той же песчаной тропинке к одной и той же лагуне, безводной при отливах. Мои невознесенные сестры этого не замечали, да и я в то время себе не доверяла; но вот теперь получила этому объяснение.
Нет, я не могу этого принять… не вижу, каким образом преступления такого масштаба могли бы укорениться в нашем цивилизованном государстве. Даже у фабрикантов есть тщательно прописанные права, гарантируемые Председателем! Ни-Со-Копрос основан на справедливой коммерции.
И закон, и права постепенно выхолащиваются — ведь даже гранит подвержен эрозии. Пятая из моих «Деклараций» указывает, как извращается закон. Это цикл столь же древний, как племенная рознь. Начинается он с невежества относительно Других. Невежество порождает страх. Страх порождает ненависть, а ненависть порождает насилие. Насилие подпитывает дальнейшее насилие, пока единственным законом не станет все, чего только ни пожелает самый сильный. В корпократии это Чучхе. Чего желает Чучхе? Создания, подчинения и аккуратного уничтожения фабрикантов.
Ваше свидетельство, несмотря на мои протесты, должно быть сохранено в том виде, в каком вы его даете. Я… э-э… мы должны идти дальше… Как долго вы наблюдали за описываемой вами бойней?
Точно сказать не могу. Может быть, десять минут, а может, и час. Помню, как Хэ-Чжу молча вел меня через пищевой блок. Чистокровные играли в карты, ели лапшу, курили, посылали сообщения, шутили, занятые повседневной жизнью. Как могли они, зная о том, что творится на нижней палубе, так… невозмутимо там посиживать, словно на их судне обрабатывались не фабрикантки, а сардины? Почему не вопила их совесть, требуя положить конец этой бойне? Бородатый охранник, подмигнув мне, сказал:
— Поскорее возвращайся, милашка.
В поезде метро, направляясь обратно в ночлежку, я среди раскачивающихся пассажиров видела мертвые тела на монорельсе. Поднимаясь по лестнице, я видела, как поднимаются они над камерой казни. Войдя в свою комнату, Хэ-Чжу не стал включать соляр; он лишь приподнял на несколько дюймов жалюзи, чтобы огни Пусана разбавили темноту, и налил себе стакан соджу. Покинув плавучую бойню, мы с ним не обменялись ни словом.
Я единственная из всех своих сестер видела истинную Экзальтацию и оставалась в живых.
Наш половой акт был безрадостным, непривлекательным и неизбежно импровизированным, но он был актом жизни. Звезды пота на спине Хэ-Чжу были его даром мне, и я собрала их своим языком.
Затем молодой человек нервно закурил мальборо и в тишине с любопытством стал разглядывать мое родимое пятно. Уснул он на моей руке, придавив ее. Будить его я не хотела; боль превратилась в онемение, онемение — в булавки и иголки; наконец я изогнулась и выскользнула из-под него. Накинула на Хэ-Чжу одеяло — ведь чистокровные могут простудиться невесть отчего в любую погоду. Город готовился к отбою. Расплывчатое его сияние меркло по мере того, как выключались РекЛ и огни. К этому времени последняя прислуга из последней очереди уже должна была умереть. Производственная линия бойни стала, должно быть, чистой и беззвучной. Мясники, если они были фабрикантами, уже находились в своих дортуарах, если же чистокровными, то пребывали дома, в кругу семьи. Завтра Золотой Ковчег поплывет в другой порт, где переработка фабрикантов начнется сызнова.
В ноль часов я приняла Мыло и залезла под одеяло к Хэ-Чжу, согреваясь его телом, живым и юным, несмотря на весь ужас, свидетелями которого мы стали. Этот ужас и заставил нас заглушить воспоминания о плавучей бойне — тем способом, что свойствен мужчине и женщине.
А вы не испытывали злости к нему и Апису из-за того, что они продемонстрировали вам творящееся на Золотом Ковчеге, не позаботившись адекватно подготовить вас к невероятному шоку?
Нет. Какие слова могли бы они употребить?
Утро принесло с собой жаркую влажную дымку. Хэ-Чжу принял душ, затем поглотил огромную чашу риса, маринованную капусту, яйца и суп из морских водорослей. Я помыла посуду. Мой чистокровный любовник сидел за столом напротив меня.
Я заговорила — впервые с того момента, как мы оказались над линией извлечения протеина.
— Этот корабль должен быть разрушен. Все корабли-бойни в Ни-Со-Копросе, подобные ему, должны быть потоплены.
Хэ-Чжу согласился.
— Верфи, на которых они строятся, должны быть уничтожены. Системы, которые их обслуживают, должны быть ликвидированы. Законы, которые позволяют существование таких систем, должны быть отменены.
Хэ-Чжу согласился.
— Все потребители, чиновные и Советники в Ни-Со-Копросе должны понять, что фабриканты являются чистокровными — что чистокровными являются все, независимо от того, в матке они произросли или в маточной цистерне. Если убеждение не сработает, то вознесенные фабриканты должны сражаться вместе с Союзом для достижения этой цели, прибегая к любой необходимой силе.
Хэ-Чжу согласился.
— Вознесенным фабрикантам необходим Катехизис, чтобы определить их права, обуздать их гнев и направить их энергию в нужное русло. Я — та, кто составит эту декларацию прав. Станет ли… сможет ли Союз распространять такой Катехизис?
— Это именно то, чего мы ждем, — сказал Хэ-Чжу.
Многие свидетели-эксперты на вашем процессе отрицали, что «Декларации» могут быть произведением фабрикантки, вознесена она или нет, и заявляли, что в действительности они написаны анонимом из Союза или из числа чистокровных Аболиционистов.
Только леность ума заставляет «экспертов» отрицать то, чего они не в силах понять!
Я, одна только я, более трех недель писала «Декларации» в Ульсукто-Чо, за Пусаном, на уединенной чиновной вилле с видом на дельту Наклона. Во время их сочинения моими консультантами были судья, геномист, специалист по синтаксису и генерал Ан-Кор Апис, но Вознесенные Катехизисы «Деклараций», их логика и этика, провозглашенные на моем процессе «самым отвратительным злодеянием в анналах социального отступничества», являются плодами моего, Архивист, разума и вскормлены теми событиями, о которых я рассказывала вам нынешним утром. Никто другой не прожил этой жизни. Мои «Декларации» зародились, когда Смотритель Ли калечил Юну-939, они были вскормлены Бум-Суком и Фаном, укреплены попечительством Мефи и Настоятельницы, произведены на свет на корабле-бойне Папы Сонга.
И вы были схвачены вскоре после завершения своего текста?
В тот же день. Поскольку моя функция была выполнена, оставлять меня на свободе было опасно. Мой арест был драматизирован для Масс-медиа. Я вручила Хэ-Чжу свои «Декларации» на сони. Мы в последний раз посмотрели друг на друга; ничто так не красноречиво, как молчание. Я знала, что больше мы никогда не встретимся, и он, возможно, знал, что я это знала.
На краю той усадьбы, несмотря на загрязнение, живет небольшой выводок диких уток. Геномы с отклонениями дают им приспособляемость, которой недостает их чистокровным предкам. Полагаю, я чувствовала родство с ними. Покормила их хлебом, посмотрела, как перепончатые лапы заставляют покрываться рябью хромированно-яркую поверхность воды, потом вернулась в дом, чтобы наблюдать за представлением изнутри. Единодушие не заставило себя долго ждать.
Шесть авиеток крадучись прошлись над водой, одна приземлилась в саду. Выпрыгнув из нее, принудители зарядили кольты и с показной храбростью поползли по-пластунски к моему окну, подавая друг другу руками множество разных знаков. И двери и окна я оставила для них открытыми, но те, что пришли меня арестовывать, разыграли зрелищную осаду со снайперами, мегафонами и взрывающейся стеной.
Вы, Сонми, хотите сказать, что ожидали этого налета?
Поскольку я закончила свой манифест, то следующей сценой мог быть только мой арест.
Что вы имеете в виду? «Следующей сценой» чего?
Театральной постановки, подготовленной еще в то время, когда я была прислугой у Папы Сонга.
Погодите, погодите. А как насчет… всего? Вы хотите сказать, что все ваше свидетельство состоит из… событий, произошедших по некоему сценарию?
Да, если говорить о ключевых событиях. Некоторые актеры действовали непреднамеренно, скажем, Бум-Сук или Настоятельница, но все основные персонажи были провокаторами. Хэ-Чжу Им и Советник Мефи — безусловно. Разве вы не заметили тоненьких трещин в сюжете?
Например?
Вин-027 был вознесен так же стабильно, как и я: была ли я на самом деле так уникальна? Как вы сами заметили, разве стал бы Союз по-настоящему рисковать своим секретным оружием, отправляя его в марш-бросок через всю Корею? Разве убийство фабрикантки Зиззи Хикару Смотрителем Квоном на подвесном мосту не подчеркивало жестокость чистокровных слишком уж явно? Разве не было оно слишком уж своевременным?
Но как насчет Си-Ли, того молодого чистокровного, что был убит в ночь вашего побега из Тэмосана? Ведь его кровь не была… томатным кетчупом!
Нет, конечно. Этот несчастный идеалист был статистом, им пожертвовали ради создания диснея Единодушия.
Но… Союз? Вы что, утверждаете, что даже Союз был измышлен ради вашего сценария?
Нет. Союз существовал до меня и будет существовать дальше, но смысл его существования отнюдь не в разжигании революции. Во-первых, он привлекает недовольных общественным устройством, таких как Си-Ли, и держит их там, где Единодушие может за ними наблюдать. Во-вторых, он обеспечивает Ни-Со-Копрос врагом, требующимся любому иерархическому государству для социальной сплоченности.
Не могу понять, зачем Единодушию идти на такие затраты и сталкиваться с такими проблемами, чтобы поставить эту фальшивую… приключенческую историю.
Чтобы запустить показательный процесс, Архивист! Чтобы заставить всех до единого чистокровных в Ни-Со-Копросе не доверять всем до единого фабрикантам. Чтобы подтолкнуть нижний слой к согласию с новым Актом об Уничтожении Фабрикантов, подготовленным Чучхе. Чтобы дискредитировать Аболиционизм. Как видите, весь заговор имел оглушительный успех.
Но если вы знали об этом… заговоре, почему вы с ним сотрудничали? Почему вы позволили Хэ-Чжу Иму так близко к вам подобраться?
А почему все мученики сотрудничают со своими иудами?
Скажите мне.
Мы видим игру, которая развернется по окончании игры.
Какова же ваша игра?
«Декларации», Архивист. Масс-медиа затопила Ни-Со-Копрос моими Катехизисами. Теперь каждый школьник в корпократии знает двенадцать моих «кощунств». Мои охранники сообщили мне, что поговаривают даже об общегосударственном «Дне Бдительности» против фабрикантов, выказывающих признаки согласия с «Декларациями». Мои идеи уже воспроизведены миллиарднократно.
Но к чему это приведет? К какой-нибудь… будущей революции? Она никогда не добьется успеха.
Для Корпократии, для Единодушия, для вашего министерства, для Чучхе и для Председателя я процитирую предостережение, с которым Сенека обратился к Нерону:[168] «Не важно, сколь многих из нас ты убьешь, ты никогда не сможешь убить своего преемника».
Два коротеньких вопроса напоследок. Вы сожалеете о том, как сложилась ваша жизнь?
Как я могу сожалеть? Сожаление подразумевает свободно выбранное, но ошибочное действие; в моем же случае свобода воли никакой роли не играет.
Вы любили Хэ-Чжу Има?
Скажите Председателю Нарциссизма, что по этому вопросу ему придется проконсультироваться с будущими историками. Мое повествование окончено. Выключайте свой серебряный оризон, Архивист. Через два часа принудители отведут меня в Дом Света. Заявляю о последней своей просьбе.
Хорошо… назовите ее.
Ваш сони и коды доступа.
Что вы хотите загрузить?
Один дисней, который начала смотреть, когда на протяжении одного-единственного часа во всей моей жизни знала счастье.
…Сенека обратился к Нерону… — Сенека (ок. 4 до н. э. — 65 н. э.) — римский писатель, политический деятель, философ-стоик, воспитатель императора Нерона (37–68); обвиненный в заговоре, по его приказу покончил с собой.