Мы постояли немного, наблюдая скромный, но крикливый митинг анархистов, и вновь продолжили свой путь.
Навстречу шла стройная смуглая девушка в мужских брюках, густые каштановые волосы ниспадали из-под пилотки, за плечом винтовка. Такая красивая!
Не могли удержаться, оглянулись. Она исчезла за углом, и тут заметили на противоположной стороне улицы большой портрет. Такое знакомое, воодушевленное яростью атаки лицо.
- Чапаев!
Раньше не заметили и прошли мимо, теперь вернулись, постояли у афиши, ощутив вдруг приятную "родимость", что ли, этого уголка.
У входа прислонился к косяку пожилой билетер, с любопытством разглядывая странную публику. Саша о чем-то спросил его, что-то ответил и на его вопрос. Старик засуетился, раскрыл дверь, энергичными жестами приглашая войти.
Оказывается, как раз шел сеанс. Странное, невероятное дело: по окраине проходит фронт, а кинотеатры работают и есть посетители.
- Надо зайти, - сказал Саша, - старик обидится.
Да нам и самим хотелось.
Идем за стариком через весь зал, осторожно ступая в непривычной для глаза после дневного света полутьме. Прямо на нас вылетал в черной развевающейся бурке решительный, неистовый Чапай.
Вспыхнул свет. В зале зашумели, затопали ногами, требуя продолжения сеанса.
- Русо авиньон, - сказал негромко старик.
Секунду, другую висела напряженная тишина, потом раздались первые нестройные аплодисменты, зал подхватил их, и вот уже под сводами зала стоит оглушительный гул.
- Русо авиньон! - кричат. - Камарадо русо! Вива Русия!
Как тут не растеряться!
- Вива русо!..
Да и неловко. Из-за нас впереди какая-то суматоха, освобождают места. Нехорошо как-то получилось.
Приглашают во второй ряд. А в первом и третьем усаживаются, улыбаясь нам, люди в рабочих блузах, в полувоенном, многие с оружием - наша добровольная охрана. И это трогает каждого из нас до щемящей боли в груди.
Картина закончилась, зал вновь зааплодировал, каждый хотел пожать руку, сказать несколько слов привета, восхищения, благодарности.
Шли по улице взволнованные, притихшие. Непередаваемо это, когда на человека вдруг возлагается слава его страны, когда ощущаешь себя ее полпредом, ее живой частичкой. Ведь тем испанцам и испанкам не было дела до какого-то конкретного Кондрата или Матюнина, Артемьева или Захарова. Каждый и все вместе мы были для них олицетворением всего того, что стоит за словами - Советский Союз.
Людей попадалось все меньше. Все чаще улицы были перегорожены баррикадами. Изредка где-то далеко стреляла пушка. С каждой минутой нашего пути этот звук приближался.
- Подходим к парку Каса дель Кампо; - пояснил Саша. - Там сейчас линия обороны,
Многие здания здесь были разрушены, многие покинуты. На развалинах одного из домов, прямо на куче битого кирпича сидела, беспрестанно покачиваясь, женщина. Она смотрела затуманенным взором себе под ноги, шептала одну и ту же фразу. Мы остановились.
- О чем это она? - тихо спросил Матюнин.
Наш молодой переводчик, нахмурив брови, пояснил:
- Она шепчет: "Доченька моя!.. "
С тротуара негромко окликнули таким неожиданным здесь родным русским словом:
- Ребята!
На нас с надеждой и радостью смотрел невысокий сухощавый человек в черной кожаной курточке и берете. На его поясе висела сразу бросившаяся в глаза знакомая кобура пистолета ТТ.
Над левой бровью у него пролегал глубокий багровый шрам.
- Танкист? - спросил его Мирошниченко, Тот широко заулыбался, кивнул головой.
- Услышал ваш разговор - русские. А по стрижкам понял: военные.
- Точно! - шагнул к нему Матюнин и по-медвежьи сгреб в объятия. Летчики мы... Черт возьми, до чего же приятно встретить своего.
- Да я тут не один. Пошли к нам, мы недалеко. Ух и обрадуются хлопцы!
Он сразу шагнул, увлекая нас, словно боясь давать время на раздумье. Свернули в улочку, прошли еще - и начался парк. Большие деревья густо заслонили небо.
Танкист шел, не пользуясь дорожками, и вскоре вышли к прикрытому брезентом и ветками танку. Поодаль виднелся еще один, дальше - еще.
Отовсюду сходились такие же, в черных кожаных курточках и беретах, люди, лица у всех одинаково исхудалые и темные от усталости. Бросились обнимать, расспрашивали, угощали папиросами. Трудно передать чувство этой встречи.
От машины к машине сновали испанцы, разносили тяжелые ящики со снарядами.
- Вечером пойдем в атаку, - сказал танкист, который привел нас. - Тут же как воюют? Обед - значит, перерыв, ночь - значит, спать полагается. А мы хотим сегодня неожиданно под вечер потрясти фашистов.
- Далеко передовая? - спросил Артемьев.
- Да вон там, метров триста. Хотите посмотреть?
Он опять был впереди, и там, куда мы направлялись, сейчас стояла тишина. Деревья начинали редеть, вскоре мы втянулись гуськом в ход сообщения - длинный петляющий окоп, ведущий к передовой. Нырнули в него, что называется, с головой, и теперь видели только листву и небо. Листва вскоре исчезла, осталось только небо - ход сообщения вывел на опушку. И тут же он уперся в траншею, идущую перпендикулярно к нему. Мы поняли, что это и есть передовая.
Сразу за поворотом увидели бойца, что-то высматривающего в щель между камнями, наложенными на бруствере. Услышав шаги, повернулся в нашу сторону, кивнул танкисту, как знакомому, и остановил свой взгляд на нас.
- Русо авиньон, - сказал танкист.
- Эй! - удивился тот и, повысив голос, бросил в глубину траншей: - Эй! Русо авиньон!
Справа и слева все ожило, пришло в движение, загремело железо, затопали шаги, приглушенно зазвучали короткие фразы.
- Бойцы интербригады, - пояснил танкист. - Здесь как раз смешанный батальон.
Мы с жадным интересом смотрели на, обступивших нас в тесном окопе людей. Кто носил каску, кто шляпу, кто кепку, у многих были одинаковые серые куртки из грубого сукна, пожалуй, что-то вроде униформы. Иные обхватили ремнями широкие потрепанные гражданские пиджаки.
- Салуд!