- Бонжур!
Саша только успевал поворачиваться, переводить с испанского, с французского, оказалось, что и с немецкого у него получается, и каким-то чудом - с хорватского...
Я не запомнил ни одного из этих людей. Старался через полчаса представить лицо француза-рабочего, сказавшего, что у него дома трое детей, или болгарина, участвовавшего в Великой Октябрьской революции, - но ничего не получалось. Вставал один образ, все выходили на одно лицо. И было это лицо худое, небритое, с остро выступающими скулами, сухими потрескавшимися губами. Мы видели лица людей крайне измотанных, но крепко вросших в эту землю, в этот окоп - как дерево, которое можно жестоко потрепать, но ни за что не вырвать. Через таких людей так просто не переступишь...
С той стороны, куда смотрели дулами винтовки, оставленные в бойницах, бабахнула пушка. Все повернули головы на звук, потом подняли к небу, сопровождая глазами невидимый снаряд. Он прошуршал над нами прерывающимся шелестом и разорвался далеко, наверное, в городе.
Щелкнул винтовочный выстрел. Рядом оглушительно загромыхал пулемет. Все бросились по своим местам - и поднялась такая стрельба!
Я выбрал место и припал к отверстию между мешками с песком. Перед нашим передним краем, рядом, вспыхивали фонтанчики мокрой после дождя земли. Фашистских окопов не разглядел, только справа увидел пульсирующий огонек франкистского пулемета - он бил по нас. А может, чуть в сторону, но в бою, наверное, всегда кажется, что стреляют только в тебя.
- Будем уходить, - встревоженно сказал танкист. - А то, называется, пригласил в гости...
Когда выбрались из хода сообщения, над нами еще щелкали о стволы деревьев шальные пули, но вдруг позади стало так же тихо, как было до этого.
Расставались с танкистом на границе парка.
- Остались бы, а? - просительно спрашивал он, дотрагиваясь рукой до шрама над бровью. - Вот сходим в бой, а потом отметим встречу. Остались бы, а?.. Долго шли молча. Почему-то на душе стало пасмурно, тоскливо.
- На земле - страшнее, - мрачно сказал потом Матюнин.
Мирошниченко поддержал:
- Здесь смерть на виду: поднимет вдруг у ног пыль или грязь, взвизгнет мимо уха...
Матюнин оглянулся на него и на этот раз не возразил...
Уже вечерело, когда пришли в отель, где жил Кольцов. Он обрадованно приподнялся из-за стола, снял очки - на переносице остался глубокий красный след, шагнул навстречу.
- Ох какие вы молодцы, что приехали. А я как раз закончил статью для "Правды". Пора и разогнуть спину. Поужинаем вместе.
Спустились в холл.
- Прошу любить и жаловать, - весело представил встретившегося нам человека. - Еще один репортер, только с приставкой "кино", - Кармен.
Человек лет тридцати, без головного убора (берет выглядывал из кармана его спортивной курточки на "молнии"), обвешанный своим многочисленным кинобагажом, радостно пожал руки. Но от предложения поужинать с шутливым ужасом отказался:
- Какой ужин! Столько работы! Очень срочно нужно отослать пленку!
Я вспомнил первые киножурналы о событиях в Испании, подготовленные Романом Карменом и его напарником Макасёевым, которые видел в Житомире. Огромные очереди стояли возле кинокасс. Съемки велись в самых опасных условиях, под пулями и бомбежками. Я еще тогда с уважением подумал: операторы - те же солдаты...
Он заторопился по лестнице, как-то неловко, боком - это от стесняющих ремней, тяжести аппарата и сумки с пленкой. Оглянулся, поднял руку, придерживающую сумку, взмахнул: счастливо, мол...
В ресторане Кольцов чувствовал себя своим. Наверное, тут была его постоянная "столовка".
А все же странно: бои у порога, а здесь официанты в белых кителях, да и посетителей не поубавилось. Правда, большинство с тяжелыми пистолетами на поясе.
- Ну, ребята, за ваши успехи! - поднял рюмку Кольцов. - Вы такие у нас молодцы!
К нам он всегда относился с какой-то особенной, мужской нежностью.
Кивая головой, слушал о встрече в кинотеатре, мадридских впечатлениях, последних боях.
Мирошниченко уставился куда-то в угол. Симпатичная сеньорита, чувствуя на себе взгляд, кокетничала и тоже изредка постреливала на него глазами.
Мы повеселели.
- Коля, не разбей сердце.
- Представляешь, привезем Рычагову одни осколки.
- Заставит склеивать. Столько работы!..
Между столиками, пропуская впереди себя спутницу, пробирался к месту, откуда его звали жестами, решительного вида человек в полувоенной одежде, глаза его близоруко щурились (а может, просто была такая привычка присматриваться), большие черные усы загибались книзу.
- Смотри ты, - отреагировал Матюнин. - Не земляк ли? Усы вроде по-нашему...
Но и человек этот заметил нас. Вернее, Кольцова.
- Хэлло, Мигель!
Кольцов взмахом руки тоже поприветствовал его и приглашающе указал рукой на наш стол.
Мы "передислоцировались", освободив места рядом с Кольцовым. Мужчина благодарственно хлопнул ближайшего к нему Матюнина по плечам, а девушка улыбнулась той улыбкой, которая предназначается сразу всем.
Они перебросились несколькими словами, причем иногда включалась девушка, судя по всему, помогая в переводе. Мужчина внимательно выслушал длинную фразу Кольцова и быстрым взглядом, с любопытством, оглядел нас.
- Я сказал, что вы советские летчики, - пояснил Кольцов. А это американский писатель Эрнест Хемингуэй, популярный у себя на родине, ну и здесь, конечно.
Хемингуэй, что называется, с места в карьер переключился на нас. Достал сигареты, предложил всем, отвинтил колпачок зажигалки - он повис на цепочке - и высек пламя.
- Он хочет кое о чем вас спросить.
- Не лучше ли, Михаил Ефимович, сначала за знакомство, как водится...
- Конечно, - засмеялся Кольцов. - Мы-то уже не только баснями покормились.
Перевел нам веселую реакцию Хемингуэя:
- Плохо, что коньяк... За встречу с русскими лучше бы знаменитой русской водки.
- Такого мнения и американские летчики-добровольцы, - вставил Матюнин.
- Как, - удивился Хемингуэй, - с вами летают американцы? Ну и ничего?
- Летают отлично, - подтвердил Мирошниченко.