Я заторопился на аэродром. По дороге размышлял об этой неожиданной встрече с Гризодубовой, и все больше овладевало мной удивление. Конечно, летчица-рекордсменка по дальним перелетам - это что-то значит. Перед войной была начальником Управления международных авиационных линий Гражданского воздушного флота СССР. Тесная, можно сказать, связь с дальней военной авиацией. И все же быть женщине командиром полка! Всецело мужского! На войне!
Пока готовили По-2, подошел к гризодубовским самолетам. Их скрывали деревья, из глубины леса подъезжали машины - шла загрузка.
Выбрал двух перекуривающих техников. Любопытство разбирало, но все же прямо спросить не решился.
- Ну и как служится с таким командиром? - улыбкой хотелось скрыть серьезность вопроса.
- С каким таким? - не поняли они.
- Ну, слабый пол все же...
Оба, не сдержавшись, рассмеялись.
- Скажете, однако... Слабый!.. Через пять минут после того, как человек попадает к нам в полк, это слово выветривается у него из памяти.
Хотя они тоже как будто шутили, но все стало ясно...
Мой По-2 держал курс к линии фронта. Внизу указывала путь, стрела железной дороги. Такой ориентир обычно расслабляет - не собьешься. Внизу плыла земля, похожая... Нет, не земля. Говоришь - земля, Представляется что-то черное, черноземное, распаханное. А здесь было зеленое море. Именно - море. С высоты кажется, что воздух под тобой имеет цвет. Легкую такую, едва обозначенную голубоватую сизость. И будто плывешь ты по спокойной глади прозрачно-сизого моря, а все, что внизу, - дно. Оно покрыто зелеными водорослями, лишь покажется иногда пятачок голого песка, да по полоскам расселин проползет крабом машина...
- Что это? - спрашивает Нила, рассматривая дно и что-то шевелящееся на нем.
- Краб, - говорю и тут же ныряю в море. Он шустро удрал от меня за камни, а я, вынырнув, вижу перепуганное Нилино лицо.
- Сейчас же выходи, - требовательно зовет она. - Хочешь, чтобы он тебя укусил, да? Ты что - железный? Поспешно выбираюсь на берег.
- Ну вот, - с детской удовлетворенностью в голосе говорит она. - Надо, чтобы ты слушался жену. Хотя бы в отпуске.
Действительно, у нее так мало возможностей повелевать мной, заботиться...
Странно... Странно и радостно. Сколько людей усеяло берег! Но есть среди всех один человечек... Маленькая, почти девчоночья фигурка у моря... Бронзовая нога пробует краешек воды... Легкое движение головы, чтобы сбросить со лба светлую прядь... Изгиб шеи... Улыбка... Все для тебя особенное, загадочное, трепетно близкое, исключительное. И ты в самом деле из мягкого железа, а она - магнит... Так много рядом людей. Такой большой юрод. Такая большая страна. И есть во всем этом один самый дорогой человек. И ты, как стрелка на магнит, тянешься к нему глазами, мыслями, чувствами...
В левом кармане гимнастерки чувствую тепло. Это ее письмо. Помню его наизусть. Ровные аккуратные строчки и маленькая, обведенная зеленым карандашом ладошка сына. "... Вся наша тыловая жизнь подчинена одному: мы живем для фронта... Нашу бригаду похвалили сегодня в листке-молнии, а мастер сказал мне: "Вот ты проработала две смены над... (дальше полторы строчки густо вымараны) и муж скажет тебе спасибо"... Представляешь, война, а у нас оперу давали... Теперь с едой совсем отлично - нарвали с мамой щавеля и такой украинский борщ сварили, что вся улица сбежалась перенимать опыт... "
Письмо вначале было сложено в треугольник, и на оборотной стороне расплывчато синела печатка: "Просмотрено военной цензурой". Письма тоже "военный фактор", они тоже оружие. И то, что тыл живет для фронта, оружие. И что война - а оперу давали. И даже безбожная ложь, что "теперь с едой совсем отлично". Обман, оказывается, может быть и очень благородным, порой он больше чего-то другого может свидетельствовать о великой честности людей. Не знаю, что там вычеркнула почтовая девчонка в линялой гимнастерке, но главная "тайна" писем, которые делают человека на фронте устойчивее и сильнее, - во всем остальном.
Что-то меня заставило оглянуться. Впрочем, не что-то, а просто опыт и чутье. Только кажется, что отвлекся, а глаза шарят по небу. И вот они схватили опасность и по всему телу разослали стремительные токи сигнала: "Тревога!"
Два "мессершмитта", описывая дугу, примеряются для атаки. Теперь я чувствую себя в бескрайнем море пловцом, вокруг которого ходят акулы. А эти и не ходят - уже несутся, и, кажется, нет спасенияГ
И тут вижу я впереди, в лесном массиве, плешину. Круглая, как блюдце, поляна, и посредине - группа деревьев. Ни о чем не успеваю подумать что-то само срабатывает внутри, рука отжимает штурвал, машина скользит вниз.
Успею? Или догонят? Приблизятся на нужное расстояние и - в щепки. Нижет еще ниже, еще! Колеса почти трогают верхушки сосен. Вот и поляна. Еще ниже - и сразу левый вираж, за эти стоящие в центре деревья.
"Мессеры" стреляют - скорее с досады - и, взревев моторами, проскакивают.
А я теперь чуть поднимусь над лесом и посмотрю на них. Ага, возвращаются, набирают высоту и опять - вниз.
Хочется, как мышь в нору, юркнуть меж деревьев. Но надо себя сдержать: юркнешь раньше - и, обогнув эту спасительную купу, вылезешь навстречу, как раз на их огонь.
Вот теперь, когда они собираются нажать на гашетку, - пора! Мелькают перед глазами деревья. Чуть лишнего вправо или чуть влево - и поминай как звали.
Обогнув свою рощу, вижу: выходят из пикирования. Получается - идем навстречу, но стрелять они уже не могут, очереди прошли бы выше - и я, кажется, вижу их перекосившиеся от ярости рожи. Такая стопроцентная добыча, а не взять!
Дураки! Разошлись бы, не вместе бы атаковали, на чью-то очередь я обязательно выскочу. А они то ли так уверены, то ли не догадываются, то ли боятся отрываться друг от друга...
Еще три раза наскакивали, я бешено носился в кольцевом коридоре в нескольких метрах от земли.
Так они ничего и не смогли.
Подождав, пока "мессеры" окончательно скроются, взял свой курс. Через несколько минут посадил По-2 на опушке леса у села, где назначили нам район базирования.
Вышел, снял шлем. Откуда-то появился старшина, что-то такое говорит. А так хочется отдышаться, расслабиться. Лег бы на землю лицом вниз и дышал густым запахом травы. Но неловко...
Старшина, почуяв непростое мое состояние, замолчал, поджидает. Он в летах и, видно, не из кадровых.
Наконец, звуки оживают. И первые звуки - это бьют орудия.
- Ну, слушаю вас.
- Так что, - старшина неловко вскидывает ладонь к виску, - полевая площадка к работе готова.
- Что значит готова?
- Проверено само поле. Имеется горючее, - старшина кивнул в глубину леса. - Жить будем на окраине Александровки. Там же метеопост, Кухня полевая...
- Наши это стреляют?
- Немцы.
- Как будто близко.
- Близко и есть. На той стороне реки.
- Александрову обстреливают?
- Не. На той стороне, как раз против этого места, наши из окружения пробиваются. Вот немцы и стреляют, не дают.
Как ни старается старшина быть по-уставному сдержанным, но все же не может совладать с собой. Его по-крестьянски огрубелое сострадательное лицо передергивает гримаса.
- Эх, товарищ полковник, - выдыхает он сдавленно, хрипло и, не стыдясь, вытирает пальцем слезу. - Насмотрелся я тут. Выходят они оттуда, бегут, как к маме родной, завидя такое близкое спасение, а их снарядами... И ничем эту проклятую фашистскую артиллерию не взять. Идут они, как через ад.
Все во мне напрягается. Такое слышать не легко. Хочется рвануться, что-то немедленно сделать... Но что тут сделаешь...
К ночи сюда перелетела вся группа.
Уже поздно. Но ведь стоит пора необычных ночей. Столько поэзии мы всегда ощущали в этих словах: "белые ночи"... Поэзия осталась, только она теперь грустная, горькая. Потому что белые ночи не для удивления, не для любования - они часть войны. Они вобрали в себя столько благодарностей и проклятий. Саперы рады - им по ночам спокойно работать, прокладывать в болотистых местах свои гати. И нам летать виднее. А те, кто на том берегу Волхова, ненавидят белые ночи за их предательство. Белые ночи выдают...