- Наш СБ, - высказывает догадку батальонный комиссар Косачев.
- Вдоль реки идет, - уточняет кто-то.
- Нет, - сомневается Косачев, - пожалуй, "юнкерс ", Вскакиваю.
- Сейчас проверим,
- Одному не стоит, - Косачев тоже поднимается.
- Но я ведь пока один тут осмотрелся, изучил местность.
Что значит диалектика - ничто не бывает однозначным. Устарелый И-16 обладает завидным достоинством: короткая пробежка - и ты в воздухе, легко набираешь высоту, "Юнкерс " как раз подходит к нашему рубежу. Иду навстречу. Но что это он так круто набирает высоту! Ага, в облака полез подвернулись, однако, ему. Наверное, увидев меня, ему передали с земли по радио об опасности.
Неожиданно глаза схватывают какое-то движение внизу. Там, на фоне реки, - две знакомые тени. "Мессеры"!
Не иначе как истребители попросили, чтобы "юнкерс" обозначил себя ракетой. Боятся сбить своего. Ракета вспыхнула - и я увидел его. Совсем рядом. Рядом, только чуть выше. Снизу я и ударил длинной очередью.
Вот теперь хороший факел! До самой земли будет сам себе освещать дорогу.
На следующую ночь мы встретились с "мессершмиттами" вновь. Маневренные возможности самолетов И-16 помогали нам буквально виться вокруг Ли-2, не подпуская фашистов, отсекая их огнем.
С тех пор у Гризодубовой здесь потерь не было.
Днем на опушке безлюдье. Все замаскировано. Днем - отдых. Так полагается. Но какой там отдых в Александровке, недалеко от которой громыхают орудия, понтонеры держат под огнем свою переправу, а за рекой то там, то тут бьется, малосильно тыкается в стенки фашистских клещей окруженная 2-я ударная. Иногда группам удается прорваться. Они показываются на том берегу, устремляются к паромам. И только здесь, на шатком этом мосту, начинают успокаиваться. Они оборваны, измождены, на лицах все еще выражение настороженности и готовности сорваться, куда-то бежать, стрелять. Иных ведут под руки, иных несут на шинелях.
- Теперь дома, - успокаивают понтонеры.
- Братцы, - слышится то и дело, - дали бы чего-нибудь поесть.
Понтонерам неловко, что они не могут помочь изголодавшимся людям, - их ведь идут сотни.
- Ребята, - кричат они в ответ, чтобы слышали все, - дальше покормят, пройти немного!
В их голосах все равно слышится виноватость. На войне, если у кого-то беда, всегда кажется, что ты мог бы что-то сделать, а не сделал, что их поломала, покрутила, поистязала война, но могла бы эту ношу взвалить на тебя - и выходит, таким образом, что ты счастливчик и должник.
Мы стоим на длинной, кажется, единственной улице Александровки среди прерывистого людского потока. Брови моего комиссара сведены к переносице, он насупился, молча смотрит, словно впитывает и страх, и боль, и надежду, и ярость этих солдат - все, что, наверное, так неистово металось в них полчаса назад.
- Приставить ногу, пехота, - с мягкой интонацией обращается Косачев к подходящей группе. - Перекур.
Разрывает новую пачку папирос. Другие летчики тоже.
- Отведи, дружище, винтовку, а то она меня за кого-то не того принимает, - подсказывает маленькому бойцу.
- Не стреляет она, товарищ батальонный комиссар. Патронов нету.
- Хорошо хоть летчики сбросили, как раз на последний бой, - продолжает пожилой пехотинец, высокий, сутулый, без шапки.
Не мы сбрасывали, но сердце окатывает чем-то теплым от того, что чувствуем себя причастными к трудному счастью этих бойцов.
- А где же командиры ваши?
Высокий пожилой боец оглядывается, и кажется, что отстали командиры, сейчас подойдут.
- Нету наших командиров. Первыми шли в прорыв, первыми и полегли...
Суровые испытания выпали 2-й ударной армии. Но все же не попусту несла она такую свод) судьбу. Ее героизм и упорство помогли Ленинграду выстоять: фашисты вынуждены были отложить штурм города и бросить силы сюда. Еще не одна группа измотанных, израненных, но не сломленных бойцов и командиров выйдет из окружения. Еще не раз то здесь, то на других участках вдруг загрохочут орудия - это оставшиеся в кольце будут пытаться выйти.
Потом все замолкнет. И установится над волховскими лесами, над болотами, над гатями и кочками, над развороченными дорогами и топкими тропинками тревожная тишина.
И через какое-то время словно оттуда выйдет маленький; осторожный слушок:
- Бывший командующий армией генерал Власов продался...
И появится потом ненавистное выражение - власовцы. А рядом с ним выражение - власовская армия.
Выражение это и тогда кое-кого сбивало с толку, да и теперь иных, непосвященных, сбивает.
- Власов... Который со своей армией к немцам перешел, - услышал я недавно в разговоре молодых людей.
Нет-нет да и упадет незаслуженно тень на героическую судьбу 2-й ударной.
Не продавалась армия с Власовым! Он продался сам. А 16 тысяч ее бойцов и командиров с ожесточеннейшими боями вырвались из кольца, 6 тысяч сложили свои головы и 8 тысяч пропали без вести. Что значит пропали? Наверное, погибли безымянными. Возможно, маленькая часть какая-то примкнула к партизанам, а остальных - расстреляли на месте, заморили в лагерях...
А Власов - единственный в своем роде. Из всякого сброда собирали потом фашистские организаторы ему "армию". Он сам унизительно напрашивался в руководители, сам подсказывал своим хозяевам, что "для русских, которые хотят воевать против Советской власти, нужно дать какое-то политическое обоснование к действиям, чтобы они не казались изменниками Родины". Но при любом обосновании предатель есть предатель.
И когда 11 мая 1945 года, в Чехословакии комбат капитан Якушев отыскал в колонне машину Власова и распахнул дверцу, он увидел только двух перепуганных женщин - сам командующий трусливо прятался, накрывшись ковром.
Не знаю, но представляется, что так его и повесили, - в военном френче чужого покроя.
Однополчане
Хорошо пахло сеном. За стенками барака шуршал дождь, там, под низким темным небом, мокли сейчас деревья, дороги, тропинки, мокли самолеты, горбились часовые в своих куцых плащ-палатках, чувствуя спинами неприятную холодность октябрьского дождя. А здесь было покойно, сухо, возле двери уютно желтел огонек фонаря. В кругу отбрасываемого им света несколько человек забивали козла, примостившись на ящиках из-под консервов. Остальные лежали, коротая за разговорами длинное вечернее время.
- Давай, Булкин, еще, - потребовали из темного угла сеновала.
- Смотри, Булкин, не надорвись, - тут же откликнулись из другого конца. - Ты нам еще пригодишься, а первая эскадрилья не пощадит твоего таланта, Булкин.
- Ладно, Булочка, прочитай, - ласково разрешил Большов. - Чего-нибудь подушевнее. Давай Симонова.
Воцарилась тишина ожидания. Немного погодя из темноты зазвучали мягкие и замедленные слова, обращенные к женщине, просьба не сердиться за редкие письма с фронта. "... А убьют - так хуже нет письма перечитывать", - читал Булкин.
Фонарь лил свой тусклый медный свет, шумел дождь, и становилось на душе как-то смутно и одиноко.
Окончил Булкин, долго стояла тишина.
- Хорошо, стервец, излагает, - это голос Панкина, голос со вздохом.