Алексей Герман родился 20 июля 1938 года в Ленинграде. Его отец — Юрий Герман — известный писатель, сценарист. Печататься начал рано — с 1926 года, когда ему исполнилось всего шестнадцать лет. Его первый сценарий лег в основу одного из самых знаменитых фильмов 30-х годов — «Семеро смелых» (1936), снятый С. Герасимовым.
А. Герман вспоминает о своем отце: «Отец самообразовался, его взяли (в буквальном смысле) на фронт, когда ему было четыре года, потому что родители его оказались такие идейные. Мой дед был командиром батареи конной артиллерии, так что отец воспитывался при батарее, потом стал офицером, потом пришлось идти в рабочие, зарабатывать себе биографию, а где-то в году 32—33-м он стал участником всех этих «каиновых пиршеств», о которых писал Фазиль Искандер…
Отец был потрясающего мужества человек. Когда один пьяный хотел зарубить собаку в Александровской, милиционер бегал за ним с револьвером и кричал: «Иванов, буду стрелять!» А отец подошел, дал пьянице по роже, вырвал топор, вытер руки о траву и пошел домой.
Как-то на 40-летнем юбилее Горбатова (писатель Борис Горбатов родился в 1908 году. — Ф. Р.) одна женщина вдруг заплакала, отец спросил ее, в чем дело. И она сказала: вот этот человек сказал, что, мол, я пригласил бы вас танцевать, но принципиально не танцую с еврейками. Папа был русский, офицерский сынок, при этом настоящий космополит, его даже переделали потом в «оруженосцы космополитизма» (это произошло в 1949 году, после того как Ю. Герман написал повесть «Подполковник медицинской службы», где главный герой был еврей. — Ф. Р.) Так вот он этого человека страшно избил, хотя тот был спецкором «Правды», что в результате привело к фельетону в этой газете про папу. А Горбатов бегал вокруг и кричал: «Юра, не бойтесь, я за все заплачу», поскольку летели столики. Это чистая правда.
Папа драчливый был очень. Мама — наоборот. Еврейка, она всего боялась в жизни. Была образованна, умна, но боялась даже при перезаключении договора на гараж: это всегда был ужас, какое-то нашествие беды. Один писатель, хороший писатель, кстати, но он меня не любил, и я не любил его, считая, что он лицемерно дружит с отцом; так он как-то сказал, что я унаследовал худшие черты отца и худшие черты матери. Внезапную агрессивность и неуверенность в себе…»
Семья Германов жила в роскошной квартире на Марсовом поле со всеми положенными для семьи знаменитого писателя (Юрия Германа называли не иначе, как «ленинградский Шолохов») атрибутами: домашней кухаркой, няней, личным шофером. Был даже «рыбий гувернер» — человек, который приходил чистить аквариум. Но затем началась война и Германы эвакуировались на Крайний Север, в Архангельск. Они и там жили неплохо — их поселили в гостинице «Интурист», где было хорошее питание, обслуга. Но году в 1943 Алексей внезапно заболел туберкулезом. К счастью, его удалось вылечить, а затем кончилась война, и Германы вновь вернулись в Ленинград, в местечко, которое сейчас носит название Комарово. Там Алексей пошел в школу, причем по просьбе родителей его приняли сразу в третий (!) класс. Но лучше бы они этого не делали. Алексей оказался самым младшим в классе, к тому же самым слабым. А большинство его одноклассников были отъявленными хулиганами и регулярно устраивали «разборки», которые отличались изощренными издевательствами. К примеру, практиковалась такая пытка — «темная». На жертву набрасывали пальто, давали ей зеркало и говорили: «Смотри, сейчас ты увидишь Москву». И пока тот пялился в зеркало, все начинали мочиться на пальто, пока оно не промокало насквозь. О том, что чувствовала при этом жертва, лучше не говорить.
А. Герман о своем детстве вспоминал: «У нас школа была деревенская, послевоенная, полубандитская. А поскольку я читал «Пионерскую правду», то был убежден, что только у нас в селе есть такая школа, где дерутся, писают друг на друга, воруют. В других местах нет. Я на себе испытал рукоприкладство директора школы. Он хорошенько мне врезал за то, что я избил его сына…
У нас много ребят подорвалось на минах — в тех местах шли тяжелые бои и осталось много всего… Я помню, как мы с приятелем ходили глушить рыбу, неся с собой гранату, держали ее за кольцо. Наши отцы увидели это, отняли у нас гранату, отнесли ее на простыне в лес и там зарыли…»
Видимо, опасаясь за здоровье и психику своего ребенка, родители в 1948 году перевезли Алексея в Ленинград и отдали в городскую школу. Сам он был рад такому повороту, потому как продолжал читать «Пионерскую правду» и всерьез надеялся, что городские школы — не чета деревенским. Как же он заблуждался! В школе, в которую попал Алексей, царили не менее жестокие нравы, чем в комаровской; хотя такой пытки, как «темная», там не практиковалось, однако избиения слабых, воровство — всего этого было в избытке. Били и Германа, причем так часто и с таким ожесточением, что вскоре он превратился в совершенно забитое и затравленное существо. А родители, видя, что их сын высокий и крепкий, естественно, не подозревали об этом и никак не могли понять, почему он при любом удобном случае старается улизнуть от учебы, прогуливает уроки.
Ситуация стала меняться в лучшую для Германа сторону в пятом классе. Причем изменил ее он сам. Устав терпеть издевательства своих сверстников, он записался в секцию бокса при местном Дворце пионеров и довольно быстро достиг там успехов. Вскоре это почувствовали на себе и его обидчики. Однажды какой-то задира по старой привычке решил накостылять ему по шее и уже замахнулся ддя удара, но в следующее мгновение получил такой мощный апперкот, что кулем свалился на паркетный пол школьного коридора. Все, кто видел это, от удивления разинули рты и внезапно поняли, что отныне обижать Алексея — весьма накладно. Более того, отъявленная школьная шпана решила «закорешиться» с боксером Германом и, получив его согласие, приняла в свои ряды.
«Мои родители, — вспоминает он сам, — ничего не знали о моем окружении. Папа был прекрасен, умен, но абсолютно простодушен. Ему не могло прийти в голову, что те милые ребята, которые приходили к нам домой и у которых были клички Шатен, Пушкин, Колотушка, на самом деле — профессиональные воры. Им ничего не стоило взять и пырнуть человека скальпелем. Но, правда, в доме у нас они никогда ничего не брали, у них был свой кодекс чести…»
Алексей Герман окончил школу, когда ему еще не было шестнадцати лет. Он хотел стать врачом и уже собирался подавать документы в медицинский институт. Однако отец почемуто был против этой затеи, хотя уважал представителей этой профессии — у него было много друзей среди медиков. Видимо, не верил, что сын сумеет достичь на этом поприще больших успехов. В конце концов Алексей внял советам отца и решил поступить на режиссерский факультет Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии. При этом он выдвинул родителям условие: я следую вашему совету и подаю документы на режиссерский, а вы не вмешиваетесь в ход экзаменов. Родители это условие приняли. Однако в дальнейшем слово свое все же не сдержали. Герман благополучно прошел три тура, однако перед четвертым его мать внезапно почувствовала, что дело может закончиться для сына провалом, и решила вмешаться в ход событий. Она подключила к этому делу поэтессу Ольгу Берггольц, которая была в хороших отношениях с известным режиссером Григорием Козинцевым. После разговора с Берггольц тот позвонил заведующему кафедрой института Вивьену и попросил его проявить снисходительность к абитуриенту Герману. Дальнейшее понятно. Отмечу лишь, что Алексей был зачислен в мастерскую все того же Г. Козинцева.
Надо сказать, что сам Герман прекрасно понимал, каким образом он попал в институт и, будучи человеком честолюбивым, старался всеми силами доказать своим однокурсникам, что прозвище «папенькин сынок» — незаслуженное. А доказать это можно было только учебой. В итоге Герман довольно скоро стал отличником, каковым оставался все годы обучения, так что однокашники уже не обвиняли его в том, что он незаслуженно занимает чье-то место. На третьем курсе Алексеея даже взяли в Большой драматический театр, где он бегал в массовке и получал за это пусть небольшие, но все-таки деньги.
Кстати, о деньгах. Будучи сыном известного и популярного писателя, Герман никогда не нуждался в деньгах. По его же словам, у отца была дикая теория. Он говорил: «Я хочу, чтобы ты всего отведал с молодости, чтобы вся эта дребедень тебя не тянула. Ты будешь жить в хороших гостиницах, в хороших номерах, ты будешь ездить в поездах СВ, будешь есть в хороших ресторанах, тебя будут обслуживать лучшие холуи. Для того, чтобы, когда я помру или состарюсь, тебя никогда к этому не тянуло, чтобы ты понимал, все это ерунда». Я студентом мог пригласить любых своих друзей в кавказский ресторан, не имея ни копейки денег. Подходил официант, метрдотель, нас обслуживали, мы заказывали, что хотели, потому что знали: счет будет оплачен. Я останавливался в гостинице «Москва» или в «Национале» в отдельном номере, а мне было восемнадцатьдевятнадцать лет.
Я, кстати, до сих пор не курю. Это — одно из условий отца: «Ты не должен курить. Начнешь курить — все, все эти блага у тебя ровно наполовину сократятся. Ты же не станешь меня обманывать?» И я не курил: зачем мне курить перед девицей, выпендриваться, когда я лучше приглашу ее в гостиницу «Европейскую» и папе выставлю счет».
Однако, как ни странно, девицы так и липли к Алексею в период его студенчества — его первая любовь оказалась безответной. Любимая девушка предпочла ему другого. Дело было в Киеве, девушку звали Виола. Герман был в нее влюблен, а она откровенно морочила ему голову, возбуждая ревность юноши по имени Роберт, который был ей далеко не безразличен. Когда Алексей об этом догадался, он задал девушке прямой вопрос: «Это правда?» Но она, как настоящая артистка, разыграла возмущение: «Какой ужас! Что ты говоришь? Я даю тебе честное слово, что это не так». Алексей поверил. Но прошло всего лишь несколько дней, и правда раскрылась самым неожиданным образом.
Однажды Алексей пошел с ней купаться, а когда ушел, то оставил свои мокрые плавки у нее на даче — чтоб просохли. На следующий день Виола прислала их ему домой с нарочным — тем самым Робертом, а вместе с ними и записку, в которой было написано: «Леша, все, что скажет Роберт, правда». И Роберт объяснил ему, что у них с Виолой любовь и все такое прочее. Герман был поражен в самое сердце. Несколько дней мучился, а затем с горя познакомился с другой девушкой — татарочкой. Привел ее домой, а когда утром проснулся, схватился за голову — в квартире не оказалось ни татарочки, ни чемодана с вещами. По словам самого Германа, «это была самая трудная неделя в моей жизни, связанная с любовью».
В 1960 году Герман закончил ЛГИТМиК и был направлен в БДТ, к Георгию Товстоногову. Герман, разумеется, обрадовался. А вот великий режиссер — не очень-то, ему не хотелось тратить свое драгоценное время на каких-то стажеров (вместе с Германом в театр направили еще одного стажера — А. Каца). Дошло до того, что Товстоногов перестал их замечать, то есть даже не здоровался с ними. Тех, естественно, это страшно возмущало. «Подумаешь, мэтр!» — думали они и, чтобы обратить на себя внимание режиссера, разработали нехитрую систему. Каждый раз, когда Товстоногов приходил на репетицию и садился в зале, они с шумом и гамом входили следом за ним, топая, проходили по залу и занимали места за спиной мэтра. Тот, естественно, в возмущении оборачивался и громко спрашивал у своих помощников: «Кто это такие?» Ему, конечно, объясняли. После нескольких подобных случаев Товстоногов, наконец, соизволил уделить внимание стажерам и начал понемногу привлекать их к работе. Но особенной радости это ни Герману, ни Кацу не принесло. Товстоногов стал давать им такие задания, которые чаще всего приводили их в смятение. Например, однажды он поручил Герману подготовить к репетиции… крик хорька, на которого напала сова. Герман схватился за голову: что делать? Кто-то из товарищей посоветовал ему не отчаиваться и идти прямиком в зоопарк, где наверняка есть специалисты по совам и по хорькам. Герман так и поступил. В зоопарке он пришел к директору и попросил его во имя любви к искусству отдать какого-нибудь хорька на растерзание сове. Директора от этого предложения чуть не хватил удар. «Да вы понимаете, молодой человек, что у нас каждый хорек на вес золота? Да мне легче вас бросить в клетку к тиграм и посмотреть, как вы в его когтях заорете благим матом!..» Короче, в зоопарке Герману ничего не «обломилось».
А помощь пришла с неожиданной стороны. Вернувшись в театр, Герман внезапно вспомнил о замечательном актере Евгении Лебедеве, который считался в БДТ одним из лучших пародистов и имитаторов. Герман пришел к нему в гримерку и предложил «раздавить» на двоих бутылочку коньяка. «Что это ты сегодня такой добрый?» — удивился Лебедев, однако предложение Германа с удовольствием принял. А дальше все было делом техники. Усердно подливая актеру коньяку, Герман вскоре довел его до нужной кондиции и стал подначивать: мол, слабо вам, Евгений Алексеевич, изобразить крик раненого хорька. Лебедева это неверие задело за живое. «Да я тебе могу изобразить даже крик возбужденного орангутанга!» — сообщил он Герману, и они тут же отправились в радиоузел, чтобы удостовериться в способностях артиста. В итоге записали до десяти разных криков, один из которых в конце концов удовлетворил Товстоногова и он включил его в спектакль.
И все же, поработав в таких условиях год-другой, Герман не выдержал и ушел из БДТ. К тому времени Товстоногов успел проникнуться к нему если не симпатией, то доверием и даже пытался удержать его, обещая допустить до серьезной работы, но Герман режиссеру не поверил. Он вспоминает: «Молодость — она страшно обидчива, я ничему никакого значения не придавал, я обижался. Я Товстоногова очень любил, а когда обиделся — просто возненавидел… Рядом работали выпускники курса Товстоногова, которым он отдавал предпочтение, мне же казалось, что я ничем не хуже….»
Стоит сказать, что когда спустя несколько лет над Германом сгустятся тучи, то именно Товстоногов одним из первых встанет на его защиту.
Герман же не только ушел из БДТ, он вообще уехал из Ленинграда — в Смоленск. Однако пробыл там недолго. В 1964 году Алексей вернулся в город на Неве и устроился на студию «Ленфильм», где какое-то время работал помощником режиссера в нескольких картинах. Затем, в 1967 году, получил право на первую самостоятельную работу — вместе с Г. Ароновым снял фильм «Седьмой спутник». В основу фильма была положена одноименная повесть Б. Лавренева, в которой рассказывалось о бывшем генерале царской армии, перешедшем на сторону красных. В фильме, который в наши дни практически забыт, снималось целое созвездие прославленных актеров: Андрей Попов, Алексей Баталов, Георгий Юматов, Георгий Штиль, Алексей Глазырин и ряд других.
Незадолго до начала работы над картиной — 16 января 1967 года — скончался отец Алексея Юрий Герман.
А. Герман вспоминал об отце: «Папа был огромный, здоровый. Пил много. Не то чтобы он был пьяницей, но за вечер выпивал бутылку коньяка — это была его норма. И когда однажды он не допил бутылку коньяка, мы с мамой испугались, потому что поняли: болезнь берет свое…
Отец, когда умирал, — а естественные отправления организма требовалось совершать, — ходить уже не мог. Так вот, у него лежала пачка денег на столе, и он допускал к себе только шофера, который за все это дело получал четвертак. Нас никогда не допускал.
Считается, что последние слова в какой-то степени определяют характер человека. Говорят, что один прусский король, когда над ним священник читал «Нагим отойдешь ты в мир иной», открыл глаза и сказал: «Не нагим, а в мундире». И умер. А последняя фраза папы была: «Что же вы, дети, спать не идете?» Он был поразительно мужественным, никого не мучил, потом мы нашли его записку: «Как бы умереть, не кокетничая».
А мама была тихая женщина, всего боялась. Когда отец умер, оказалось, что у него было два паспорта. Один он «потерял», и его дружок, начальник милиции, выправил ему второй паспорт. А потом первый паспорт я нашел, но никогда маме не показывал, потому что там губной помадой было написано: «Юра, я тебя люблю».
В память об умершем отце Герман в конце 60-х задумал снять фильм по одному из его произведений. В конце концов выбрал его военную прозу. В те годы многие режиссеры обратились к событиям Великой Отечественной войны, однако подавляющее большинство из них придерживались канонической точки зрения на эти события, явно их приукрашивали. Эталоном такого кинематографа стала эпопея Ю. Озерова «Освобождение», которая начала сниматься в 1968 году. И вот, как бы в пику такого рода фильмам, Герман решил снять нечто иное, непохожее на все, что прежде снимались о войне. В качестве помощника в этом деле он взял известного сценариста Эдуарда Володарского.
Вспоминает Э. Володарский: «Герман прочитал мой сценарий «Долги наши». А сценарий этот, как все запрещенное, разошелся по многим студиям. Я прочитал книжку его отца и пришел в ужас — повесть халтурная: КГБ, какая-то разведшкола, шпионы. Думаю, что делать? Я никогда таких вещей не писал, не касался их и очень боялся. Приезжает Герман. Мы встретились в кабаке на Маяковской, там коньяк разливали из автоматов. Лешка не пил — он уже тогда этим отличался. Я не знал, как ему это сказать, потому что уже побывал у него в доме и видел, какое там почитание отца. А я возьми и ляпни: мол, повесть дерьмо. У него на лице ни один мускул не дрогнул: «Я знаю, повесть плохая, там все надо переделать». И примерно за месяц я написал сценарий. Фактически все придумал заново. И както дело счастливо поначалу пошло. В Госкино утвердили — картина называлась не «Проверка на дорогах», а «Операция «С Новым годом!»
На главные роли в картину Герман пригласил замечательных актеров: Ролана Быкова, Анатолия Солоницына, Олега Борисова. Роль раскаявшегося полицая Лазарева первоначально предназначалась для Владимира Высоцкого, однако затем его кандидатура по каким-то причинам отпала и на роль был утвержден Владимир Заманский. Стоит отметить, что Заманский некогда прошел через горнило сталинских лагерей. Вот эпизод из его биографии.
В 1944 году Заманский попал на фронт, а войну закончил в Пруссии. Однако демобилизации так и не дождался. На седьмом году службы он попал под трибунал: вместе с сослуживцами, по молодости, решил проучить новичка-офицера. В итоге всех зачинщиков осудили. Заманского отправили сначала в лагерь, затем перевели в Москву, где он работал на строительстве ряда объектов: МГУ, дома на проспекте Вернадского и в Черемушках. В 1953 году Заманский попал под бериевскую амнистию.
Фильм «Операция «С Новым годом!» («Проверка на дорогах») снимался около полугода (натурные съемки проводились под Калинином) и был закончен в 1970 году. Однако на экраны тогда он так и не вышел. Комиссия Госкино, которая принимала фильм, усмотрела в нем апологетику предательства. Один из руководителей Госкино так объяснял Герману невозможность выхода фильма на экран: «У народа существуют иллюзии. Существует свое представление о войне, о партизанах, о тыле. А что показано у вас? Возможно, и были такие партизаны, но зачем же показывать это людям? Зачем разрушать иллюзии?..»
Однако недовольные фильмом были не только в Госкино. Фильм очень не понравился и членам Политбюро. В частности, руководителю Белоруссии Кириллу Мазурову. Тот заявил: «Интересно, есть ли партийное руководство в нашем кинематографе? Если есть, то почему оно дает «добро» на создание таких картин?»
В конце концов фильм признали «антисоветской стряпней» и приговорили к забвению — отправили «на полку» (хорошо хотя бы то, что не уничтожили). Германа же, снявшего такое кино, попросту уволили с «Ленфильма», а директора студии сняли с должности: мол, недоглядел. Многие из тех, кто совсем недавно ходил к Герману в гостй и набивался в друзья, теперь в его доме на Марсовом поле не появлялись. Германа поддерживали лишь мать да жена Светлана Кармалита. О ней стоит рассказать особо.
Герман познакомился с ней в конце 60-х, еще до начала съемок «Операции…». Светлана изучала историю искусств и была далека от кинематографа. Однако Герман сумел привлечь ее на свою сторону. По его словам, это произошло следующим образом: «Я поехал в Калинин снимать фильм. Снимать нужно было зиму, а снега нет, группа пьет, я же везде мотаюсь один, обратиться за помощью не к кому. Позвонил Светлане в Москву и сказал: «Слушай, давай на одну лошадь поставим, что тебе эта история искусств?» Светлана ушла из института, и мы стали заниматься кино…»
Немало помогли в тот период Герману и его дальние родственники. В частности, двоюродный брат, который жил тогда в США (его семья уехала из России с армией Колчака). Узнав о трудностях Германа, брат вместе с оравой родственников приехал в Ленинград и стал уговаривать Алексея собрать вещи и уехать из Союза. Но Герман отказался. Тогда брат задумался: каким образом помочь своему безработному родственнику? И решил поддержать Алексея материально. «Хочешь, автомобиль «Чайка» тебе куплю? — спросил он однажды. — Представляешь, как умоются твои злопыхатели, когда увидят тебя за рулем такой машины?» Герман представил, но весело ему от этого не стало. Подари ему брат «Чайку», его тут же сживут со свету те же самые злопыхатели. Брату он сказал: «Для такой машины, как «Чайка», и гараж надо иметь соответствующий, а его у меня, к сожалению, нет». Брата этот аргумент убедил. И тогда он решил подарить Герману машину попроще — «Волгу», что тоже являлось вызовом: в те годы новенькую «Волгу» имел на «Ленфильме» всего один человек — признанный мэтр советского кинематографа Леонид Хейфиц.
Всю первую половину 70-х годов Германа не допускали к съемкам и он довольствовался лишь тем, что вместе с женой строчил сценарии. По некоторым из них были затем сняты фильмы, другие так и остались невостребованными. Так, например, произошло со сценарием «Черная стрела» по роману Р. Л. Стивенсона.
А. Герман об этом вспоминает так: «Нас не волновал Стивенсон, но мы придумали сценарий, где был исторический фон: там Жанну д'Арк жгли, и из костра вылетал голубь. И было расследование, которое вел очень глупый человек, очень хороший, очень достойный, очень сильный физически — такой Иван-дурак. Он пытается во всем разобраться и, разбираясь постепенно, уничтожает "Все вокруг себя. Потому что правда — это очень острое оружие.
Вот такой сценарий мы решили сделать, прикрываясь тем, что нельзя делать про то, про се, а вот приключенческое можно. И Константин Симонов, который совсем не хотел над этим с нами работать, все же по нашему наущению пошел к Ермашу (председатель Госкино. — Ф. Р.). Мы его учили, учили, и он все повторял: «Черная стрела», «Черная стрела». У него ведь много дел, он был членом ЦК — как все упомнить? И вот выходит от Ермаша: «Все в порядке, будете ставить свой «Таинственный остров». У нас ноги подкосились: «Ка Эм, — так мы его называли, — какой «Таинственный остров»? Нам «Черная стрела» нужна». — «Ну придумайте, — говорит, — там костер». А мы полтора года сценарий писали…»
В середине 70-х Герману наконец разрешили вернуться в режиссуру. Произошло это во многом благодаря хлопотам все того же Константина Симонова, который был не только членом ЦК, но и членом коллегии Госкино. Говорят даже, что на уровне ЦК приняли решение: Симонов «перевоспитает» Германа, сделает из него «настоящего советского кинорежиссера». В 1973-м Симонов выхлопотал для Германа разрешение на съемки фильма о генерале Лукаче. Германа с супругой, как соавторов будущего сценария, соединили с бывшими сотрудниками НКВД в Испании, и работа закипела. Однако длилась она недолго. Вскоре Герман с Кармалитой «нарыли» таких фактов в биографии легендарного генерала, что Симонов схватился за голову. К примеру, они описали в сценарии то, как Лукач, работая в Ленинграде комендантом, отнял комнату у Осипа Мандельштама, как работала в Испании резидентура КГБ, задались вопросом, куда могло исчезнуть республиканское золото, и т. д. и т. п. В итоге уже написанный ими сценарий «получил отставку». Симонов заявил: «Я вам сказал, что постараюсь после этой картины снять с полки «Проверку». Но я не хочу класть на полку самого себя. Поэтому лучше будет, если вы все это забудете».
Однако Симонов поступил благородно — не отказался от сотрудничества с Германом, а предложил ему экранизировать одно из своих военных произведений, повесть «Из записок Лопатина». Герман с Кармалитой согласились.
Вспоминает Э. Володарский: «Лешка получил симоновский сценарий. Позвонил мне: «Нужна твоя помощь, приезжай». Я приехал, он мне дает 170 страниц. Надо все переделать, сократить. И я опять на его даче сидел 20 дней и переписывал сценарий. Кстати, монолог, который произносит Петренко в поезде (этот эпизод из фильма в исполнении Алексея Петренко теперь изучают студенты во ВГИКе. — Ф. Р.), написан мною от первого до последнего слова. Леша часто в интервью говорит, какой классный монолог, но забывает почему-то сказать обо мне…»
Стоит отметить, что в титрах фильма «Двадцать дней без войны» (такое название получила картина Германа) фамилия Э. Володарского не упоминается.
Между тем на главные роли в фильме Герман пригласил двух замечательных и абсолютно разных по манере игры актеров: Аллу Демидову (Нина) и Юрия Никулина (Лопатин). Но его выбор вызвал ропот неодобрения со стороны большинства участников съемок. Симонов же запретил снимать Демидову, так как она в кадре напомнила ему его бывшую супругу Валентину Серову. Герману пришлось взять в картину другую актрису — Людмилу Гурченко.
С трудом далось и утверждение на роль Юрия Никулина. Но прежде чем рассказать об этом, следует послушать рассказ о том, как произошло знакомство Никулина с Германом.
Вспоминает Ю. Никулин: «Однажды мне позвонил писатель И. Меттер (по его произведению в середине 60-х был снят фильм «Ко мне, Мухтар!», в котором Никулин сыграл главную роль. — Ф. Р.).
— Слушай, старик, — начал он энергично, — Алексей Герман, сын покойного писателя Юрия Германа, собирается снимать на «Ленфильме» симоновские «Двадцать дней без войны». По моим сведениям, на роль Лопатина хочет пробовать тебя.
Я не поверил. По моему представлению, я не имел ничего общего с этим удивительно точно выписанным образом, который несет к тому же автобиографические черты.
— Я тебя умоляю, — продолжал Меттер, — не отказывайся от роли сразу, как ты иногда необдуманно поступаешь. Алексей — способный режиссер, своеобразный. Мне кажется, тебе с ним будет интересно работать. Самое главное — ты в кино такой роли еще не играл. Послушайся совета и хорошенько подумай, прежде чем говорить «нет».
Через несколько дней позвонил Алексей Герман. (А я после разговора с Меттером долго думал о Лопатине, еще раз прочел Симонова и пришел к выводу: роль не для меня!)
— Ну какой я Лопатин!? — решительно начал я отказываться. — И стар, и по темпераменту другой. Да и вообще, мне хочется сняться в комедийном фильме. Лопатин — не моя роль. Сниматься не буду!
Алексей Юрьевич Герман сделал вид, будто не расслышал моих слов, сообщил, что вечером выезжает в Москву и хотел бы со мной встретиться — посидеть просто так час-другой. Об этой же встрече просил и Меттер, и я решил для себя: как бы разговор ни повернулся, все равно от роли откажусь. Но поговорить с интересным человеком, о котором мне рассказывали Ролан Быков и другие актеры, было любопытно. В день приезда Германа у нас в цирке шел генеральный прогон новой программы. К сожалению, я не успел встретить ленинградского гостя, но знал, что он вместе с женой Светланой пришел на прогон.
Уже позже, где-то в середине съемок фильма, жена Германа, которая работала на картине ассистентом режиссера, рассказывала мне: когда они пришли, заняли места в зале и увидели меня в одной из первых реприз, она толкнула мужа в бок и заметила:
— И это твой Лопатин?
После прогона мы с Германом поехали ко мне домой. Пили чай и говорили о будущем фильме. Говорил в основном Герман. Страстно, взволнованно, убежденно, эмоционально. Его черные, большие, умные и немного грустные глаза в тот вечер меня подкупили. Алексей Герман рассказывал, что и сам Константин Симонов одобряет мою кандидатуру на роль Лопатина.
Как это произошло, до сих пор не(пойму, но к половине второго ночи мое сопротивление было сломлено. Усталый, чуть раздраженный, мечтая только об одном — как бы скорее лечь спать, — я согласился приехать в Ленинград на кинопробы…
На «Ленфильм» приехал к девяти утра. А возвращался с кинопробы в час ночи. Опаздывал на поезд и не успел смыть грим. Наивный человек, я думал повидаться с фронтовыми друзьями! Какие там друзья… Разве я представлял себе, с каким режиссером встречусь? Герман поразил меня своей дотошностью. Такого въедливого режиссера ни до, ни после я больше не встречал. Методично-спокойный (хотя бывали случаи, что он выходил из себя), как глыба, Герман стоял в кинопавильоне и требовал от всех, чтобы его указания выполнялись до мельчайших подробностей. Только подборка костюмов заняла полдня. Он осматривал каждую складку, воротничок, сапоги, ремень, брюки… Казалось бы, костюм Лопатина — военная форма. Взять военную форму моего размера, и все! Так нет же! Он заставил меня примерить более десяти гимнастерок, около двадцати шинелей. Одна коротка, другая чуть широка, третья — не тот воротник, и так до бесконечности…»
Между тем, когда пробы Никулина были показаны художественному совету студии, они вызвали резкое неприятие большинства его членов. Мнение было таким: клоун не может играть трагическую роль. Вспоминает А. Герман:
«Мне позвонил директор «Ленфильма» В. В. Блинов, человек, с которым я до сих пор дружу. Он мне позвонил и сказал: «Значит, так, Алексей. Ты снимаешь с роли Никулина и сделаешь это сам, не обращаясь к Симонову. Мы смотрели на художественном совете, все режиссеры сказали: можно его заменить, потому что он сам тебе не нравится, ты же всегда снимаешь его спиной. Но учти, если ты этого не сделаешь, мы вобьем тебе в спину осиновый кол. И никогда ничего не будешь снимать, даю тебе слово коммуниста. Ты мне веришь?..»
И все же кандидатуру Никулина Герману удалось отстоять. Причем огромная заслуга в этом принадлежит и Симонову, которого тогда многие откровенно боялись. Даже когда возникли трудности с долгой отлучкой Никулина из цирка, Симонов лично поехал в «Союзгосцирк» и с ходу решил эту проблему.
Натурные съемки фильма начались в середине января 1975 года и проходили в нескольких местах: в Ташкенте и на одной из железнодорожных станций, в Калининградской области. Начались съемки со сцены в вагоне поезда, в котором Лопатин едет в Ташкент. Там происходит его разговор с летчиком, первая встреча с Ниной. Работа проходила в тяжелых условиях. Лютовала зима, а Герман решил снимать эти эпизоды в настоящем поезде. Во время съемок актеры жутко мерзли и никак не могли сосредоточиться на работе.
Вспоминает Ю. Никулин: «Ну что за блажь?! — думал я о режиссере. — Зачем снимать эти сцены в вагоне, в холоде, в страшной тесноте? Когда стоит камера, нельзя пройти по коридору. Негде поставить осветительные приборы. Нормальные режиссеры снимают подобные сцены в павильоне. Есть специальные разборные вагоны. Там можно хорошо осветить лицо, писать звук синхронно, никакие шумы не мешают. А здесь шум, лязг, поезд качает. Иногда, гак как наш эшелон шел вне графика, его останавливали посреди степи, и мы по нескольку часов ожидали разрешения ехать дальше. День и ночь нас таскали между Ташкентом и Джамбулом.
Спустя год я понял, что обижался на Алексея Германа зря. Увидев на экране эпизоды в поезде с естественными тенями, бликами, с настоящим паром изо рта, с подлинным качанием вагона, я понял, что именно эта атмосфера помогла и нам, актерам, играть достоверно и правдиво…
Ни о чем, кроме фильма, с Германом говорить было нельзя. Он не читал книг, не смотрел телевизор, наспех обедал, ходил в джинсовых брюках, черном свитере, иногда появлялся небритый, смотрел на всех своими черными умными и добрыми глазами (доброта была только в глазах) и упорно требовал выполнения своих распоряжений. Спал он мало. Позже всех ложился и раньше всех вставал. Актеров доводил до отчаяния.
— Юрий Владимирович, — говорила мне с посиневшими от холода губами Гурченко, пока мы сидели и ожидали установки очередного кадра, — ну что Герман от меня хочет? Я делаю все правильно. А он психует, нервничает и всем недоволен. Я не могу так сниматься. В тридцати картинах снялась, но такого еще не было. Хоть вы скажите что-нибудь ему.
А я пытался обратить все в шутку. Не хотелось мне ссориться с Алексеем Германом, хотя внутренне я поддерживал Гурченко и считал, что так долго продолжаться не может. А Герман все требовал, требовал и требовал. Я же безропотно подчинялся и подчинялся. И, признаюсь, часто себя ругал — зачем согласился сниматься?..»
Где-то к середине 1975 года фильм был полностью завершен и смонтирован. Однако его путь к зрителю оказался тернист. На первом же просмотре в Госкино разразилась настоящая буря. К тому времени режиссеры, снимавшие фильмы о войне, уже хорошо сориентировались в ситуации и снимали сплошь «лакировочное кино». Оно снималось на цветной пленке, в красивых интерьерах, с красивыми актерами. Короче, сказка на военную тему. У Германа все было иначе. Он и сам позднее не скрывал, что снимал свой фильм вопреки сложившимся стереотипам о военном кино. Режиссер вспоминает: «Когда пошел этот косяк слюнявых картин по поводу военного тыла, я все это пересмотрел, взбесился и был рад снимать со своими товарищами «Двадцать дней без войны». Потому что эта картина — антипоточная. Больше в ней ничего нет. Она антилюбовная мелодрама, в ней антикрасивые герои, они за антилживый показ войны в жизни людей, она вся «анти», а больше в ней ничего нет…»
Руководители Госкино прекрасно это поняли. Председатель Госкино Ф. Т. Ермаш на том пресловутом обсуждении так и сказал: «Ну что же, надо поздравить «Ленфильм» с картиной о людях, проигравших Великую Отечественную войну». Другой чиновник от кино, затребовавший фильм к себе на дачу, после просмотра выдал целую кучу замечаний: изменить облик города Ташкента, изменить сексуальные мотивы (в фильме был невинный эпизод, где Лопатин и Нина лежали в постели), убрать монологи Петренко и т. д. Когда про эти замечания узнал Симонов, он позвонил Герману и заявил: «Пошли их всех в задницу! Я разрешаю…»
И все же фильм в течение года лежал на полке. Он вышел на экран в 1976 году, но его прокат был резко ограничен. На родине фильм не получил ни одного приза, зато во Франции его отметили премией имени Ж. Садуля (1977). Единственным печатным органом, который похвалил картину, стала «Комсомольская правда» — корреспондент Ольга Кучкина.
Стоит отметить, что к моменту выхода картины на экран заметно осложнились отношения Германа с Симоновым. Режиссер вспоминает:
«Помню, когда Симонов приехал в Ленинград и пришел к Товстоногову, в его кабинете разразился страшный скандал по поводу «Двадцати дней без войны». Симонов считался со мной, но к тому времени его уже многие «просветили» относительно моей персоны. Скандал продолжался два часа. Д. М. Шварц, зав. литературной частью театра, осторожно открыла дверь в кабинет и положила у порога телефонную трубку. Перед этим же позвонила мне и сказала: «Леша, слушай!» И мы с моей беременной женой (у Германа и Кармалиты вскоре родился сын Алексей. — Ф. Р.), лежа на полу, слушали, как Товстоногов кричал на Константина Михайловича.
Я бы не хотел, чтобы подумали, будто я бросаю камень в мертвого льва. Сейчас хорошо рассуждать. В то время Симонов очень многим помогал, и, не будь его, мы бы еще долго не смогли прочитать, например, «Мастера и Маргариту» Булгакова».
Константин Симонов скончался 28 августа 1979 года. К тому времени Германа вновь выгнали с работы, и они с женой перебивались написанием сценариев. Несколько раз он попробовал себя в роли киноактера — сыграл роль дотошного журналиста в телевизионном фильме «Рафферти» (1980) и небольшую роль в картине «Сергей Иванович сердится» (1981). Но в целом Герман находился в довольно сложной ситуации. Коллеги игнорировали его, создавая вокруг него своеобразный вакуум. Когда в 1982 году Герман отмечал свой день рождения, позвонил и поздравил его только один человек. Хотя всего лишь несколько лет назад его в дни рождения навещали по 30–40 друзей и коллег.
К лучшему ситуация стала меняться в 1984 году. Причем во многом благодаря супруге Германа Светлане Кармалите. Тогда на экраны страны вышел фильм Семена Арановича «Торпедоносцы», который был снят по ее сценарию. Фильм имел большой успех и получил награду на Всесоюзном кинофестивале в Киеве. Этот успех заставил руководителей Госкино вновь вспомнить о Германе. В 1982 году тот снял первый вариант своего будущего «хита» по прозе Ю. Германа «Мой друг Иван Лапшин» — фильм назывался «Начальник опергруппы» (автор сценария Э. Володарский), — но почти не надеялся на то, что его выпустят на экран. А тут Госкино само предложило: доработать фильм и подготовить его к выпуску. Герман с воодушевлением взялся за дело. К 1984 году фильм был готов, однако руководству он совершенно не понравился. Герману заявили: либо вы вырежете из картины все неугодные нам эпизоды, либо фильм вообще не выйдет на экран. Герман поначалу отказался. Его вновь выгнали с работы. Он опять принялся писать сценарии, один из них даже хотел экранизировать с помощью Олега Ефремова. Тому очень понравился «Лапшин» (он посмотрел его на каком-то закрытом просмотре), и он сам предложил Герману сотрудничество. Герман согласился, рассуждая следующим образом: если мне запуститься с фильмом не дадут, то Ефремову вряд ли откажут. Снимать они должны были «Графа МонтеКристо», но «советского розлива». По сюжету герой приезжает из-за рубежа в Союз и начинает мстить всем, кто его некогда посадил в тюрьму на родине. Но тут Германа вновь призвали на «Ленфильм» и — реабилитировали. Он согласился исправить первый вариант «Лапшина», только бы фильм выпустили на экран. Фильм был исправлен, но руководство Госкино все равно его не приняло.
Вспоминает А. Герман: «Лапшина» начали просматривать в 10 часов утра, а в 4 часа началось обсуждение в Госкино. Ну что там было обсуждать? Потом меня вызвали в объединение. Там сидели Масленников, Фрижа Гукасян, директор студии Аксенов, Машеджинова и многие другие. Меня спросили: «Что я имею сказать?» Я встал и сказал: «Делаю первое заявление: Ермаш и Павленок — враги народа, которые будут выметены метлою на свалку истории». И сел. «Так, — произнес Аксенов. — Может, вы еще что-нибудь хотите сказать?»
«Пожалуйста. У меня есть второе заявление. У нас в стране не сажают художников. Пока. А когда будут сажать, то еще неизвестно, кого посадят первым — вас или меня. Я художник и имею право на ошибку, а вы, между прочим, вы, Виталий Евгеньевич, знаете, что художественный совет меня проверял. Так что прошу об этом не забывать. А во-вторых, прошу не забывать, что вам всем будет легче, если вы поймете: никто никогда со мной поделать ничего не сможет. Ни-че-го! Я писательский сынок, и максимум неприятностей, которые вы можете мне доставить, это заставить меня продать отцовскую дачу. Все. Больше ничего». И тогда Масленников заорал: «Что ты здесь выпендриваешься! Мы все здесь твои друзья!» Я говорю: «Если вы мои друзья, почему вы здесь расселись-то? Чего вы так на меня все? Надо искать какой-то выход! Прежде всего достаньте из сейфа копию и сдайте в монтажную, если вы мои друзья!» Вот они мне копию и вернули. Я все восстановил. Все! Поставил старую перезапись, и все это сделал тихо. У меня был замечательный монтажер, очень честный человек. Мы вечерами, ночами работали…»
Между тем «Лапшину» в течение года не давали «зеленый свет». Причем его всей душой не принимали не только чиновники, но и многие коллеги Германа. Например, Сергей Герасимов и Тамара Макарова, которые негодовали при встрече с Германом: «Как ты смел?! Как ты мог?! Что ты сделал с нашей жизнью, с нашей юностью — не было такого! Не было! Не такая жизнь была, не такие люди! Улицы были солнечные, чистые! Да ты сам вспомни, разве такая у твоих родителей была квартира?» Но Герман парировал эти выпады: «Именно такая, Сергей Аполлинариевич. Это у вас воспоминания о ней другие, а я воспроизвел именно ту квартиру, в которой мы тогда с мамой и папой жили. Именно ту — по домашним, по семейным фотографиям…»
Еще один фрагмент из воспоминаний А. Германа: «Лапшина» посмотрели мои коллеги Элем Климов и Андрей Смирнов. Они в тот момент не разговаривали из-за какой-то ссоры, сидели в разных углах. И вот встает Элем, говорит: «Мы тебя так уважали, это тупик, это катастрофа, это бред сивой кобылы, ты ушел весь абсолютно в формализм. Я даже не спорю, что ты эти формальные приемы ловко делаешь, но это тупик и полная дрянь. Ты завалился со страшной силой, и тебе это надо признать». Встает Андрей и кричит: «Мы с ним не здороваемся три года, но, если моя точка зрения дословно совпадает с его точкой зрения, ты обязан согласиться. Это катастрофа. Ты же мизансценировать умел на «Двадцати днях», куда все это делось? Все какая-то вертушка, «броуновское движение» опять».
Я говорю: «Ну а что делать, если вы два идиота, ну тогда как быть? Может так совпасть, что вы, два Сумарокова, сторонники трех единств, остались в восемнадцатом веке?» Но какое было прекрасное время: мы поехали доругиваться ко мне домой, сидели до шести утра и разругались в пух и прах. Но при этом Элем мне звонил, чтобы я представил его картину «Иди и смотри», а мой фильм они считали полным говном. Когда же фильм посмотрел Ролан Быков — на предмет озвучивания, то вообще ничего не понял: где милиционеры, где бандиты, чего я от него хочу и почему так крутится камера?..»
И все же справедливость восторжествовала. В 1985 году в стране подули другие ветры и к власти в Кремле пришел новый руководитель — Михаил Горбачев. Ситуация в искусстве стала меняться, и первым это почувствовал Алексей Герман. Было дано «добро» на выход сразу двух его картин — «Лапшина» и многострадальной «Операции «С Новым годом!» («Проверка на дорогах»). Вот как он сам об этом вспоминает:
«Я лежал сильно больной, у меня температура была 40 градусов, и вдруг надо мной возникает директор объединения, а потом исчезает. Я зову Светлану, спрашиваю: «Что это?» А она говорит: «Это Конько приходил. Тебя Ермаш вызывает». Я говорю в полубреду: «Это он хочет принять «Операцию «С Новым годом!» Я сразу понял. Я поеду, я поеду». Меня уложили. А потом приезжаю к Ермашу, и он действительно мне говорит: «Ну что, буду смотреть «Операцию» на предмет выпуска». Я говорю: «Филипп Тимофеевич, посмотрите вот сейчас, в эти дни. Завтра посмотрите, в пятницу». Он отвечает: «Нет, не могу в пятницу». А я говорю: «Я вас очень прошу. У меня пятница — хороший день. Вы посмотрите, и вам понравится. А понедельник у меня плохой день, вам не понравится». Мне пришлось хитрить еще и потому, что у меня была премьера «Лапшина» в Свердловске, и я очень хотел туда поехать. Он говорит: «Нет, это мракобесие. Советский режиссер — а мракобес, какие-то религиозные фокусы затеял. Это все бред собачий, и я ее буду смотреть именно в понедельник. И картину приму. Понял? В понедельник, в понедельник, в понедельник». И ушел.
И «Операцию «С Новым годом!» поставил на коллегию. Насколько я знаю, Г. Чухрай выступал на коллегии положительно. Павленок же всегда был против этой картины. Он както сказал: «Пока я жив, эта картина на экраны не выйдет. Пока я жив». За что он ее так ненавидел, я не знаю. Почему-то воздержался Кулиджанов. До сих пор не могу понять, почему. Я ведь его младший коллега… Уже было понятно, что решение принято. И можно было высказаться, ничем не рискуя…»
Хотя «Мой друг Иван Лапшин» выпустили в прокат в количестве всего лишь 118 копий, его посмотрели свыше миллиона зрителей. Одним из них был и автор этих строк. До сих пор вспоминаю то впечатление, которое произвел на меня фильм. Это был шок, потому что ничего подобного до этого я на экране не видел. Спустя несколько дней после первого просмотра я сходил на фильм еще раз — и вновь ушел ошеломленный. Я не мог понять, как можно ТАК снимать кино, которое и художественным назвать нельзя, скорее — хроникальным. А ведь в фильме помимо неизвестных актеров (А. Болтнева, Ю. Кузнецова) играли актеры знаменитые (А. Миронов, Н. Русланова, А. Жарков), которые абсолютно не воспринимались как актеры, а выглядели на экране живыми людьми. Все эти посторонние шумы, длинные коридоры, лишние люди в кадре и т. д. и т. п. — все это не вызывало у меня раздражения, наоборот, воспринималось как нечто вполне естественное, необходимое. Однако не стану утверждать, что мою точку зрения разделяли все остальные зрители. Во время двух просмотров фильма я видел, как толпы людей покидают зал, не досмотрев картину. Многие из них вслух чертыхались, называли увиденное «бредом» и «тягомотиной». Затем эти люди писали возмущенные письма в газеты (в «Известиях», например, было опубликовано коллективное письмо, в котором его авторы требовали Германа… сжечь), некоторые выступали с гневными речами по телевидению. А вот «Проверку на дорогах» большинство зрителей приняли иначе — намного спокойнее. Многие даже поражались, как мог один и тот же режиссер снять два таких разных фильма — «Лапшина» и «Проверку».
Между тем оба эти фильма принесли Герману весомые награды: «Лапшин» — Государственную премию СССР, «Проверка» — Государственную премию РСФСР в области киноискусства имени братьев Васильевых. Тогда же Герману было присвоено звание заслуженного деятеля искусств РСФСР. Короче, награды нашли героя.
Вторую половину 80-х Герман действительно прожил, как герой. Если многие его коллеги в те годы лезли из кожи вон, пытаясь найти в своих биографиях хотя бьгнамек на мученичество, Герману этого не требовалось: с 1970 по 1985 год он снял три фильма, за которые его трижды выгоняли с работы. Теперь Герман как бы наверстывал упущенное. Он раздавал интервью, ездил на многочисленные фестивали, выезжал за границу (только во Франции его фильмы «прокатывались» по телевидению раз пять). Правда, нельзя сказать, что везде Герману сопутствовал успех, что его фильмы публика принимала на ура. Взять того же «Лапшина». В конце 80-х некий человек купил его для показа в Нью-Йорке, пригласил на премьеру Германа. Режиссера поселили в шикарном четырехкомнатном номере с видом на Централ-парк. Однако на следующий день вышел номер «Нью-Йорк тайме», в котором картину разделали в пух и прах. Некий журналист с возмущеним вопрошал: «Где концлагеря, где аресты, где коллективизация, где весь этот ужас?!» В тот же день Германа перевели в однокомнатный номер, а пригласивший его человек не знал, как от него поскорее избавиться. Американцы так и не поняли, что «Лапшин» — это фильм про «корабль дураков» (выражение самого Германа), которые любят, мечтают, которые прекрасны, а их всех вскоре убьют.
Но подобных приемов на Западе было не так уж много. В большинстве случаев Германом восторгались, наперебой предлагали снять фильм. Например, итальянцы хотели, чтобы он сделал фильм о тамошних рыбаках, фильм с Марчелло Мастрояни в главной роли. Герман отказался, объяснил, — мол, какой из меня рыбак. Финны мечтали, чтобы он снял фильм о поэте Иосифе Бродском. Однако книга самого поэта «Полторы комнаты» не давала возможности сделать интересный фильм, во всяком случае для Германа с Кармалитой. И тогда они стали думать, как вписать поэта в то, что интересно им. А их интересовала в первую очередь жизнь в переломный 1953 год. В итоге они придумали совершенно другую историю, которая получила название «Хрусталев, машину!». Было это в 1990 году.
Действие нового сценария Германа и Кармалиты разворачивалось в марте 1953 года — до и после смерти Сталина. Главный герой — военный врач, генерал, начальник крупного госпиталя, академик Юрий Георгиевич Глинский. Весной 53-го он внезапно понимает, что его скоро посадят, и предпринимает лихорадочные попытки спастись. Но как? И он делает попытку уйти от судьбы, скрыться в «народе». Но его быстро находят. По словам Германа: «Это мои собственные сны, мои страхи: что было бы с моим отцом, со мной, если… У меня ощущение, что все это происходило со мною. В общем, биографическая вещь: с какого-то момента история моей семьи — вроде бы мой папа, вроде бы моя мама, я сам, Надька, наша домработница, Колька, наш шофер. А с какого-то момента — фантазия. Мы хотели рассказать о человеке, который сумел совершить невозможное — выбрать и прожить совершенно другую жизнь, чем та, что была ему уготована. Это практически ни у кого не получилось, а у него получилось. Его освободили, ему все вернули, а он от всего отказался, перестал быть генералом, академиком, стал практически бомжем, но свою жизнь он выиграл, а не проиграл. Такая вот мечта. Мечта, которую наш герой осуществил…»
Сценарием «Хрусталев, машину!» заинтересовались во Франции, и продюсер Ги Селигман вызвался обеспечить его финансовую поддержку. В 1991 году Герман приступил к съемкам. На роль Глинского он нашел совершенно незнакомого широкому зрителю актера (как когда-то он нашел Андрея Болтнева) — артиста Новгородского драматического театра Юрия Цурило. Работа закипела. Однако затем страну залихорадило: сначала — путч, затем — инфляция, так что съемки несколько раз прекращались. В какие-то моменты и сам Герман был уверен: ему никогда уже не удастся завершить этот долгострой. В какие только передряги он не попадал, лишь бы найти деньги для завершения работы над «Хрусталевым». Однажды даже попал на прием к некому криминальному авторитету. Дело было так.
Герман возвращался на «Красной стреле» из Москвы и случайно встретился со своим старым знакомым. Тот, узнав, какие трудности сопутствуют режиссеру в его работе над фильмом, внезапно сообщил: «Тебе же сказочно повезло! Деньги у тебя сейчас будут! Пошли!» И он потащил за собой ошеломленного Германа. Они прошли в другой вагон, и приятель подвел режиссера к купе, вход в которое охраняли несколько бритоголовых «качков». Приятель бодро отрапортовал «качкам»: мол, привел знаменитого режиссера Алексея Германа. Качки их пропустили. Далее послушаем самого А. Германа:
«Входим. Сидит такой маленький человек с коротенькими ножками и большой-большой головой. И с лицом «северных народов». Молча слушает, что мой спутник журчит про благородного, но безденежного режиссера. Молча берет «дипломат» — типа сейфа с кодовыми замками. Молча открывает. У меня в голове эдакое столпотворение, неужели, думаю, сейчас пачки денег начнет вынимать?! Прямо вот так, из чемодана — и мне?! «Дипломат» оказывается битком набит… водкой. Достает бутылку, открывает, наливает стакан. До краев! И все так же молча протягивает мне. Я в полной растерянности, — может, у них ритуал? — пью. Затем протягивает кусочек сахара — закусь. Похрустел я этим сахаром — и вообще уже ничего не соображаю, а человечек делает — опять же все молча! — жест ручкой: мол, все, я вас больше не задерживаю. Иду по коридору, состояние препакостнейшее, водка-то теплая… да еще и с сахаром… Меня мутит, мотает, а приятель мой только руками разводит: ну, мол, не повезло на этот раз…»
Еще один «облом» случился у Германа в начале 1997 года. На сей раз режиссера «кинули» телевизионщики с НТВ. Правда, в немалой степени на такое развитие событий влияние оказал сам Герман. А получилось все следующим образом.
В 1996 году устроители Выборгского кинофестиваля попросили Германа показать хотя бы тридцатиминутный отрывок из фильма «Хрусталев» (всем хотелось хоть одним глазком взглянуть на то, что же снимает легендарный режиссер). Герман согласился, рассчитывая, что если материал понравится, то устроители отблагодарят его «натурой» — может, пленку презентуют позитивную, может, еще что-нибудь необходимое для съемок. И его действительно наградили, но совершенно другим — премией компании НТВ в 30 тысяч долларов. Герман поначалу обрадовался, но, приехав в Москву, заявился на НТВ, а там ему сказали, что такой статьи расходов, как «приз», у них нет. Но режиссеру предложили выкупить у него право очередного показа «Хрусталева» на ТВ (права первого показа фильма принадлежали французской стороне и РТР). Герман согласился. Но ничего не вышло. Вскоре в Санкт-Петербурге состоялись выборы мэра города, которые выиграл Владимир Яковлев. А Герман поддерживал своего хорошего приятеля Анатолия Собчака (они соседи по даче). Между тем по НТВ были оглашены итоги выборов и было заявлено, что вся интеллигенция поддержала Яковлева. Герман этим заявлением возмутился и выступил с гневной отповедью по адресу энтэвэшников — мол, почти 800 тысяч петербуржцев, в том числе и он, голосовали за Собчака. Энтэвэшники обиделись и заявили, что никаких дел с Германом иметь не желают. Вот так Герман «пролетел» с деньгами еще один раз.
Злосчастного «Хрусталева» Герман снимал без малого семь (!) лет. За это время многое изменилось, в том числе и в жизни самого режиссера. Умерла его мама. Весной 1997 года он продал роскошную отцовскую квартиру в Питере и на вырученные деньги купил сразу две жилплощади: двухкомнатную квартиру в мансарде на Кронверкской (напротив «Ленфильма») и квартиру в Москве, на Таганке.
А. Герман рассказывает: «Ленинградские власти меня никогда не любили. И нынешнему губернатору Яковлеву не за что меня обожать. Я не скрывал и не скрываю, что летом 96-го голосовал не за него, а за Собчака. А тот мне, еще будучи у власти, давал кредит на производство «Хрусталева». Французы-то несут лишь часть расходов. И вот как только пришел Яковлев, кредит у меня отобрали: просрочил, мол, и до свидания. Но изза таких трений я бы город не бросил. Питер — очень красивое место. Хотя и безумно запущенное. Идея, что он опять сможет стать культурным центром России, — это, в сущности, бред. Но и это не главная причина моего отъезда. Просто вот что получилось: отец мой умер уже давно, потом умерла мама, потом сын уехал в Москву, учиться (Алексей Герман учится во ВГИКе. — Ф. Р.), жена и мой постоянный соавтор Светлана Кармалита давно уже жила в основном здесь. И однажды я вдруг понял: в огромной квартире отца на Марсовом поле я обитаю все время в одной комнате, а в другие чуть ли уже не полгода не заходил. И стало ясно: так больше нельзя».
В самом конце того же года Герман наконец завершил работу над многострадальным «Хрусталевым». В мае следующего года фильм был включен в конкурсный показ Каннского кинофестиваля. И там провалился. Чтобы реально представить себе те события, стоит обратиться к газетам того периода.
«Сегодня», 23 мая, Ю. Гладильщиков: «Картина «Хрусталев, машину!», работу над которой режиссер Алексей Герман продолжал чуть ли не до начала этой недели, все-таки успела к сроку. На каннском пресс-показе «лома» не наблюдалось, зато публика собралась сверхкачественная: ведущие западные кинокритики и идеологи основных кинофестивалей. Чувствовалось всеобщее возбуждение. От Германа, классика европейского уровня, ожидали сенсации. Наши (журналисты, продюсеры и пр.) болели за него особенно, ведь наконец-то появился шанс победить на чемпионате мира по кино в Канне, где мы выигрывали лишь раз, еще сорок лет назад (1958 год, «Летят журавли»).
Увы, с фильма ушло две трети зала. То же самое повторилось и на официальных показах для публики в смокингах и бабочках. При этом у Германа много поклонников, которые считают, что его работу можно сравнить с творчеством Фолкнера, или Джойса (если говорить о литературе), или Шенберга (если говорить о музыке), но вся беда в том, что люди, привыкшие читать исключительно Бальзака и Толстого, а то и дешевые дамские романы, не готовы к восприятию Джойса.
Публике и впрямь сложно. Речь идет о 1953 годе, «деле врачей» и смерти Сталина. Знаменитый врач в генеральском чине (роскошная квартира, домработница, шофер) в течение одного дня проходит через все слои общества и круги ада. После внезапного ареста его прямо в тюремной машине насилуют зеки. Но до ГУЛАГа он так и не доезжает: ему возвращают и погоны, и квартиру, поскольку его помощь срочно требуется для спасения кого-то из вождей (в умирающем старике герой-генерал не сразу признает Иосифа Виссарионовича).
Однако первые полтора часа (фильм идет 2 часа 20 минут) иностранцы не понимают ничего. Герман в отличие от режиссеров из Голливуда не помогает публике объяснениями и даже не говорит, в какое именно время происходят события. Что-то типа потока сознания или бреда. Сотни персонажей, каждый из которых появляется лишь на миг и произносит странную фразу. Такие же странные полутемные комнаты и коридоры, заполненные непонятными предметами.
После просмотра, когда начинаешь анализировать увиденное, концы сходятся с концами. Жуткая сцена изнасилования и вовсе снята так, как не снимал никто и никогда: становится ясно, что Герман на голову выше большинства знаменитых режиссеров современности. Но чтобы это оценить, зрителям необходимо прилагать усилия, на которые большинство не способно…»
«Известия», 23 мая, В. Кичин: «Рукоделию каннского репертуара Герман противопоставил фильм резко мужской и мужественный, и он здесь смотрится, как Шекспир на фоне оперетт.
Критика отнеслась к фильму крайне сурово. «Какофония образов», — пишет о фильме журнал «Вэрайети». В рейтинге журнала «Ля фильм Франсе» критики дружно выставили самые низкие оценки. В рейтинге журнала «Скрин Интернэшнл» высший балл поставила только критик из Финляндии, по «паре» влепили Канада и Франция, по «колу» — Бельгия и Греция. Италия, Испания, Англия и США картину вовсе проигнорировали, что свидетельствует об отсутствии интереса не только к Герману, но и к русской кинематографии в ее нынешнем состоянии; нарушив традицию фестиваля, большинство изданий вышли без рецензий на конкурсный фильм…»
Фильм Германа не получил в Каннах ничего, разве что утешительную реплику президента фестиваля: «Герман опережает кинематограф на пять лет, это станет классикой». Однако сам Герман к своей неудаче отнесся на удивление спокойно. В одном из интервью он сказал:
«Я понимал, что мы «пролетим» — и одновременно не понимал. Шесть лет назад я был членом жюри Каннского фестиваля и приблизительно знал, что требуется. Кинематографу прежде всего требуется праздник. Без этого продавать и покупать картины довольно трудно. И Канны — замечательный, прекрасно организованный праздник с красной лестницей, кинозвездами, морем, вертолетами, которые возят по небу названия фильмов… Шоу — и кинорынок. Наша тяжелая, трудная картина не просто плохо вписывалась во все это — она вызывала отторжение. После просмотра от меня отворачивались даже те, кто прежде любил. Когда-то про «Лапшина» мне говорили: «Дико сложно, но здорово». Сегодня та картина кажется простой, как репа. В «Хрусталеве» — принципиально другой язык. Другой даже по отношению к нашим прошлым фильмам.
История, рассказанная в «Хрусталеве», вся — на наших знаках. И оказалось, в мире про нас просто ничего не знают. Не знают, что у нас был (и есть) антисемитизм, что были процессы врачей, что множество людей уничтожили уже после войны. Мы про них знаем все, а они про нас — нет…
Но самое поразительное: в Каннах я слышал те же самые слова и советы, которые слышу всю жизнь: «Непонятно», «Надо прояснить!» Сделать это проще простого, но кино — не «Макдоналдс», оно рассчитано на напряжение, на то, что с тобой что-то в зале должно произойти…
И все же я Каннскому фестивалю безумно благодарен. Если б мы туда не поехали, я б никогда не закончил эту картину. Теперь я хоть спать могу без снотворного…»
Между тем холодный прием на Каннском фестивале, устроенный «Хрусталеву», лишь подогрел интерес к картине в России. Однако прошло уже более полугода, а российская премьера «Хрусталева» до сих пор не состоялась. Почему?
На изготовление русской копии фильма долго не находилось средств. Свою помощь в этом деле предложил Марк Рудинштейн, но при этом он выдвигал условие широкого проката картины в больших кинозалах. Герман отказался, так как считал, что его фильм для массового зрителя не предназначен. Наконец необходимые деньги (18 тысяч долларов) нашлись у Никиты Михалкова. Но процесс печати столкнулся с объективными трудностями — оказался испорчен негатив фильма, устарели звук и изображение. Чтобы все это исправить, нужно время. Вероятнее всего, фильм «Хрусталев, машину!» выйдет на российский экран в 1999 году.
Параллельно с работой по восстановлению «Хрусталева» Герман собирается приступить к съемкам нового фильма. В основу его положен известный роман братьев Стругацких «Трудно быть богом». Сценарий фильма написан давно, еще лет 30 назад (Герман собирался с ним дебютировать в кинематографе). В 1986 году права на постановку были проданы студии «Дефа» (ГДР), где режиссер Питер Фляйшман снял фильм с уклоном в приключенческий жанр. Герману фильм не понравился. Теперь у него появилась прекрасная возможность снять свою собственную версию. По первоначальным прогнозам, картина будет завершена к апрелю 2000 года. Ну что ж, будем ждать…
Отмечу, что в киношной тусовке к Герману всегда было сложное отношение. Многих своих коллег он отпугивал тяжелым характером, агрессивностью (эту черту характера он унаследовал от своего отца), мизантропией. К примеру, его многолетний соавтор Э. Володарский отзывается о нем следующим образом:
«Три раза я помогал своему товарищу Алексею Герману.
И он нигде и никогда меня не упомянул. Для Леши есть только «Папа и я» или «Симонов и я». Я с огромным уважением отношусь к его отцу, но надо быть справедливым, помнить добро, которое тебе сделали. Он ни разу не вспомнил, когда говорил о «Проверке на дорогах», про Вадима Гаузнера, второго режиссера, который много сделал для этой картины. Очень талантливый был человек. Он никогда не вспомнил, когда говорил про «Двадцать дней без войны» и «Моего друга Ивана Лапшина», Витю Аристова, который тоже работал на него вторым режиссером. И Андрея Болтнева нашел не Леша Герман, а Витя Аристов, который ездил по Сибири. Леша может сколько угодно плести, что кино — это сны. Но я-то знаю, что это коллективное творчество…
У Никиты Михалкова на съемках шашлыки жарят, купаются, в футбол играют, а Германа вся группа ненавидела. Однажды они пошли выбирать натуру в зоопарк. Подошли, где стояли верблюды. Лешка стал жестикулировать, показывать на верблюда. Верблюду все это не понравилось, и он плюнул. И попал Лешке в лицо. А плевок верблюда — это такая клейкая масса, которую сразу не сдерешь. Какие счастливые лица были у всей группы! Для них это был самый светлый день за весь съемочный период…»
Противопоставлять Н. Михалкова и А. Германа в последние годы стало модной традицией. Правда, и сам Герман никогда не скрывал своих натянутых отношений с кланом Михалковых. В одном из интервью он высказался на этот счет совершенно однозначно: «Я телевизор включаю только специально. Вот смотрел недавно Кончаловского, он всегда говорит хорошо, он умный. Жизнь свою он, конечно, проиграл, потому что мог стать крупнейшим режиссером нашего века, но не стал. А брата его, Никиту, мне всегда слушать неинтересно. У них странность существует: Андрон реализовал себя на 10 процентов, а Никита на все 150, если не больше. Но оба очень интересные режиссеры, без них было бы скучно, потому что никто в мире ни о ком из нас не слышал — знают только их…
Я ни в чем и ни по какому поводу не согласен с Никитой Михалковым. Мы с ним противоположные люди. Я могу с ним согласиться только по линии искусства. Например, в том, что он снял очень хорошую и во многом новаторскую картину «Свой среди чужих, чужой среди своих». Я готов согласиться, что «Механическое пианино» хорошая картина, хотя местами и вторичная, хорошая картина «Обломов». На этом Никита Сергеевич Михалков как кинорежиссер для меня кончился. А по линии общественных позиций мы с ним на разной земле живем.
В Каннах его фильм «Утомленные солнцем» поделил второй приз с китайцем. Но это решение я считаю несправедливым. Ему вообще ничего не нужно было давать. Покойный Кайдановский, который был в тот год одним из членов жюри, мне когда-то говорил, что этот приз для Михалкова выдавил он. Был бы я тогда в жюри, не дал бы этой картине ничего. Мне такое искусство не нравится. Оно не имеет никакого отношения к реальности…»
Из других интервью А. Германа: «Я всегда был мрачным. Я всегда ненавидел свое кино и всегда его дико боялся. Иногда прихожу и думаю: сейчас со страху лягу на пол. Ничего не понимаю, что я делаю. У меня два страха: один — сделать плохой фильм и другой — все остальные страхи. Но страх сделать плохой фильм сильнее…
У моей жены Светланы критический ум. И, очевидно, я бы не смог ни с каким другим человеком так работать. Светлана сидит за машинкой, я по спине Светланы чувствую, что ей не нравится, и начинаю беситься, она даже голову не повернет, но я по спине понимаю, что пошло не туда. Я не скрываю, что вряд ли смог бы стать известным режиссером без Светланы. Но и могла бы без меня Светлана писать — сказать не могу.
Таких режиссеров, как Сергеев (Виктор Сергеев снял фильмы — «Гений», «Шизофрения» и другие. — Ф. Р.), должно быть большинство. А я занимаю другую нишу — «трудного» кино, к которому относятся и «Зеркало» Тарковского, и «Рим» Феллини. Я вот не умею читать детективы — прочел как-то полстраницы, отложил и больше не брался. А жена их любит…
Я хотел бы поработать в театре. Мне это интересно. Там, конечно, гораздо меньше денег зарабатывают, но зато ситуация иная, нежели в кино. Мне надоело ходить с протянутой рукой, что-то просить, клянчить. А потом, если в кино все лопнуло, то в театре этого не произошло…»
P. S. В начале января 1999 года в Москве, в Малом театре, прошло седьмое вручение Российской независимой премии поощрения высших достижений в области литературы и искусства «Триумф». Среди пяти награжденных — статуэткой «Золотого эльфа» и премией в 50 тысяч долларов — был и режиссер А. Герман.