Не только развлечений ищет народ в смуте. Граждане новой, объявленной суверенной Половецкой республики, с местной валютой "половой", выгоды своей тоже не проморгают. Сцены у возведенного на дороге в Масловку пограничного шлагбаума - только у Алешкина. У него народ выходит на большую дорогу современности - с кистенем...
Такая болезненная вещь, как передел собственности, подана писателем многосторонне: с точки зрения государства и права, здравого смысла, знания души человеческой и национального характера. Любопытно, что тема справедливости в "Судорогах..." не поднимается - не тот почуян передел. Идет показ взбаламученного моря, вздымающегося до девятого вала - безумия? прорыва в неведомую жизнь? В повести вовсю идет чисто "половецкое" (обобщенно говоря) действо - навешивание ярлыков, идет стихийная, с азартом и перехлестом игра - но и с оглядкой на нажитой за прошедший век опыт.
На этой оглядке держится вся интрига. Комичная в своей жизненной правде пружина интриги - фотография, на которой Мишка Артоня снят с фанерным Горбачевым на Калининском проспекте. В деревне поверили - и вправду встречался. "Народ - он глупой! Картинку покажи, и он поползет за тобой". Все же то не глупость. Бывало ведь, и власти с простым человеком братались, если он был нужен на данный период. Но как раз на данный период - нужен ли? Вопрос, вроде бы в повести не затронутый, а витает над ней.
Люди хотят приспособиться к эпохе, наступая при этом на горло собственным жизненным представлениям, нормам и устоям. Зато безошибочно верно угадывают злободневные завихрения. "Вот три кита, без которых нет перестройки: вo-первых, платные туалеты; во-вторых, конкурсы красоты; в-третьих, видеозалы с сексфильмами!" Масловцы на все согласны. Кульминацией торжества реформ в повести (и в жизни?) становится блестяще спародированное торжественное открытие платного туалета в деревне-республике. На перекрестке (знаково!) дорог.
Впрочем, в повести что ни эпизод - то кульминация. Это еще одно особое свойство прозы Алешкина. Вся она состоит из кульминаций, звено к звену.
Сочетание, переплетение и трагикомическое столкновение нового со старым, а особенно с неизжитым до конца вечным и составляют сатирическую идею повести. Поразительно порой удается Алешкину одним взмахом кисти поднять, осветить любой вековой спор, найти ему место в современности, повертеть со всех сторон - и откинуть, забыть как пройденное. Закрыть тему. Бурные страсти в самый миг их кульминации уже отметаются, уходят навсегда. Все только что кипевшее и бурлившее уносится ветром, рисуемые картины смахиваются, как, мимоходом, смахнуло платный туалет половецкий, в воздвижение которого было вложено столько гражданского пыла и нешуточных шкурных интересов. И уже набежал иной порыв ветра, неся новую горечь сквозь хохот: "Нет, это не порыв ветра подхватил кучу сухих листьев и потащил по дороге, не табун лошадей проскакал по степи, это население суверенной республики проворно хлынуло домой, решив, что из окон изб интересней смотреть, как секретарь райкома подкатит к магазину".
Нравится Алешкину слово "интересный", вроде бы неуместное при державных потрясениях. Но и в этом он вместе с народом - писательская манера воссоздавать события той же природы, что и способ восприятия их односельчанами.
И даже сухая горечь не сжимает горло автору. За ней, за ужасом обескровливания, "окошмаривания" русского быта и национального характера, на дне высмеиваемого писателем остается вовсе не горький осадок, а сладкие "остатки".
Изумление и, сильнее, восхищение, даже преклонение автора перед бойкой, смышленой оборотистостью односельчан, как их ни дури, и держит повесть на плаву русской прозы с ее размахом, пусть в самых уродливых формах, народной стихии, неистребимой потенцией к общинному действию пусть как суммы индивидуальных вожделений, - стремлением адекватно ответить на самые дикие посылы верховной власти. Народ у Алешкина глазами не хлопает, а отвечает на "запросы" собственной, в свою пользу, инициативой. Не его вина, что такая адекватность сверху не программировалась и, в сущности, недостижима. Народ все равно отвечает пусть фарсовой, но в корне своем державной самооорганизацией.
И именно государство оказалось вынужденным дать "задний ход". Срочно требовать выдвижения новой национальной идеи. (Да пожалуйста! "Половчане"-масловцы ее враз выдвинут.) Левым срочно становиться правыми, при том, что само слово "правый" ненавистнейшее для не столь давних диссидентов. Провозглашать, а то и вяло, но реально возвращать какие-то черты "обратного" огосударствливания России, те черты, которые за два предыдущих десятилетия вроде бы стерло с лица земли русской. Государство пошло, во всяком случае, по видимости, на, так сказать, реставрацию реставрации - процесс неведомой дальности и предсказуемости. Оттого что даже неуклюжим своим подлаживанием к власти народ заявляет о себе таком, какой есть.
А станет ли народ другим? Писатель зорко фиксирует брожение смуты, все ее расхождения с истинно народной правдой, здравым смыслом, мировым правом - словом, со всем объемом выработанных и от Бога данных человечеству земных законов. Он сам охвачен державным инстинктом и в прозе своей поднимает непочатые резервы державности. Той, особой, ни на какую другую не похожей, отнюдь не безоговорочно благостной, но только и только вольной. В прихотливом хотении русского человека. Смотрите, до чего же быстро, мгновенно в его повести просыпается историческая - праисторическая память! Будто вчера с половцами братались и роднились. Ведь не противовосстали по-настоящему, до бунта не дошло, в перенационализацию устремились не только рвущиеся к власти "половецкие ханы". Сам Алешкин далеко не чужд Половецкой республике, сколь бы круто с этим народ не дурил. Горечь автора в том, что недостаточно круто... Потому что он знает русскую душу.
Сюжетно проза Алешкина катастрофична, по духу - неистребимо жизнестойка, национально самодостаточна. Планетарно-историко-бытовые обстоятельства всегда в прозе Алешкина предстают головоломкой и лабиринтом.
Безвыходные обстоятельства - норма русской жизни. Проза Алешкина путеводитель по ним. Ядра сюжетов выстреливают из жерл катаклизмов, державных потрясений, обыденности раздольного русского мира. А героям его в них - безбоязненно.
Здесь характернейшее для нашей классики самоощущение безбоязненность, едва не утраченная русской литературой за последние десятилетия. Да и у большинства современных писателей это чувство как бы заморожено. Преобладает иной подход, который писатель Алешкин не то что не замечает, а не принимает во внимание. Его позиция, встретившись хотя бы частично у других современных авторов, позволяет взглянуть на эту важнейшую проблему национального духа, отразившуюся в литературе, с неожиданного, кажется, ракурса.
Долго в нашей прозе, в романистике русский в России, в Европе и Америке рассматривался не сам по себе, а либо с позиций интернациональных, либо "мы" и "они" - но больше "их" оценивающим взглядом, либо, на чем основывается деревенская проза, в великой обиде. В общем, наша литература XX века изрядно комплексовала, в чем, разумеется, ее трудно винить, но и за что хвалить стратегически не верно. Свои личные хотения, рождающие деяния и неповторимые взаимоотношения с действительностью, как главный творческий импульс в литературе ХХ века в целостном порыве отсутствуют. Возьмите любой роман о рабочем классе, колхозах, стройках века, научных открытиях - всюду неизбежный спор с "внутренним редактором". Не ушел он и из литературы разоблачительной. Неизбежные инстинктивные умолчания, как лакуны, зияют и в вольной, пушкинской, великой прозе Шукшина. И только там, где душа писателя была порой единожды, порой необъяснимо для него самого свободна, захвачена истинным вдохновением, рождались шедевры XX века. В сущности, те, где не было никаких внутренних споров, сомнений, разрешений вопроса, где текла сама жизнь в созвучии с душой. Тогда оживала великая русская литература. Возникал "Тихий Дон", другие, еще не оцененные именно в этом качестве, хотя и живущие уже по законам вечности произведения. Позволю один пример - роман "Юность в Железнодольске" Николая Воронова.
Петр Алешкин словно бы с молоком впитал это главное в русской литературе. Для него словно и самого наличия "внутренних споров" и "внутренних редакторов" не бывало. Удивительно, но свобода творческого волеизъявления в современной литературе обнажилась, как корни на вертикальном срезе земли. Ростки могут быть и хилыми, и излишне пропитанными химией - становясь "виртуальными". Но прорастает и сила. Творчество Петра Алешкина - один из примеров душевного самодержавия непосредственно в русском мире.
Будто бы и не давила на этого автора подминающая вся и все литературная "вышколенность" века, перенесенная и через рубеж тысячелетия неважно здесь, авангардистского ли толка, среднелитературной псевдонормы или вобравшая технику и приемы мировой литературы. Писательский взгляд Алешкина - его стереоскопия - мгновенно, четко, ярко вбирает и мимоходом отметает любое явление жизни, не покоряясь ему, в смелом, азартном движении вдаль, к неведомому и неиспытанному. При том, что писатель до незаметных другим подробностей принимает все близко к сердцу, кульминационно эмоционален. Как он на Кандея-партийца дивится. Как улыбчиво яростен, то смеясь над собой-народом, то восторгаясь простотой его великости, то - да, и это есть у Алешкина! - прощаясь с ним по-русски безоглядно. Здесь, кажется, еще скрыт наш вопрос вопросов, которого писатель коснулся вроде бы бессознательно. В этой повести он облачен в политические одежды. В разгар политических битв в стране, когда враги шельмовали друг друга опасным ярлыком "верный ленинец", в Масловке, по мнению автора и героев: "У нас не пройдет... Напишешь "верный ленинец", а за него все проголосуют... Не то... Не дорос еще наш народ".
Это вопрос самого глубинного, словно бы забытого в процессе исторических изменений происхождения русской нации, степени ее высшей оформленности, долговечности ее имени, сегодняшнего ее внутри себя брожения - сопротивления - разлома. С заглядом в неведомый образ ее грядущего... Автор заглянул в головокружительную пропасть народной души. Мимоходом. Ибо не в пропасти, а на неведомых путях искать себя русскому человеку, осуществлять свои национальные и державные инстинкты.
Художественно этот путь воплощен в фольклоре. Но проза Алешкина растет и ширится как вне литературных школ, так и вне фольклорных традиций. А, скорее, из одного корня с ними. Такая она, его проза.
Писатель Алешкин действительно не принадлежит ни к одному литературному направлению в его современных подразделениях. Не считая, конечно, принадлежности к так называемой московской школе прозаиков наспех сколоченной потемкинской деревне. То есть принадлежности к чисто профессиональному цеху.
Если говорить о направлениях, то прозу Алешкина не причислишь ни к одному из них. Ни к деревенской, с устойчивыми языковыми ориентациями и социальными задачами, ни к социально-бытовой, с очерченным кругом вопросов, ни к лиро-эпической, с реализмом без берегов. Она не "малый жанр" рассказа, существующий и в романном исполнении, не словесное зодчество, не драма. Катастрофичность ее - не классическая трагедия. Дело не только в полном отсутствии подражания, следования определенному стилю, жестким жанровым условностям.
Алешкин - рассказчик и кто-то еще, автор эпики - и опять еще некто... Порой это его нечто выступает с точки зрения классических канонов в виде излишней до скрупулезности старательности пера, дотошности, стремления скорее договорить, дописать до исчерпанности, чем прибегнуть к фигурам умолчания в расчете на довоображение и понятливость читателя. Нет, Алешкин всегда все выскажет прямо, "носом ткнет", додавит читателя. Явно предпочтя в тексте конкретно нужное ему внешнему - продуманному ритмическому строю, образному воспарению. И вообще все это, все эти пейзажные зарисовки, меткие метафоры, архитектонику произведения он запросто променяет на динамику и накал событий. Остальное - будто тягостная повинность прозаика. Профессиональная повинность.
В результате в прозе Алешкина отметаются многие порой фундаментальные художественные открытия, как, например, закон перспективы, которая в его письме практически снята: события, даже давние, свершаются всегда именно сейчас и здесь, и всегда людьми, ничем не различающимися во времени. Никакой психологической ретроспективы - и острейший дар современности. Точно так же автор избегает метода типизации, создания типических образов. Объемность фигур его прозы, при снятой дистанции между ними и читателем, достигается стереоскопичностью зрения самого писателя, неким способом словесной голографии.
В целом проза Алешкина, в сущности, бесстильна. Поиски стиля отринуты.
Стиль, как известно или забыто, вообще позднейшее приобретение прозы как индивидуально авторской. А проза Алешкина, при максимальной личностности авторского опыта и материала, можно сказать, еще и безындивидуальна. Лирическое начало у него растворено в динамике повествования - а при сюжетном накале и вовсе испаряется. В литературе эта черта у него общая с прозой Шукшина, узнаваемой по масштабности чувств, глубине охвата человеческого в человеке, а отнюдь не по индивидуальным приметам изложения.
Все свое, личное, дарованное в творчестве у Петра Алешкина направлено не на индивидуализацию художественного письма, а используется для усиления достоверности свидетельства о жизни. О русском человеке.
Также можно сказать, что эта проза безжанрова.
Безжанровость прозы Алешкина - в условности, чисто внешней, деления его произведений на рассказы, повести, романы, даже, в зародыше, эпопеи. Жанры распознаются только по объему страниц в произведениях и числу рассказанных эпизодов.
Творчество Петра Алешкина, оставаясь в видовых пределах художественной прозы, существует - и основательно, весомо, - вне определений, классификаций. И это таинственно настораживает, если вспомнить, что именно так определялись, то есть не определялись при их появлении творения почти всех наших великих писателей. Слишком глубоки корни отечественной традиции, они не вмещаются в рамки любой школы. Так, не ради сопоставления, а как пример, вспомним, что в отсутствии стиля, в неуклюжести языка даже, упрекали Толстого. И не ради подражания Толстому Алешкин словно бы не думает о ритме, языковой индивидуализации, стиле своей прозы.
Хочу предложить спорную, может быть, версию. Выдвижение в прозе Петра Алешкина на первый план динамичных, кульминационных, быстро сменяющих друг друга эпизодов, острое восприятие фактов и событий в их современности, даже за счет таких традиционно значимых художественных категорий, как прошлое и будущее, отказ от стилевой индивидуализации повествования и прочее указывает на заложенную в самом таланте писателя новую художественную миссию, необходимую сегодня литературе, прозе в целом. Все свойства особенного письма Петра Алешкина работают на выносливость, быстрое реагирование, на выстраивание в систему способов выживания, на бросок в неведомое. То есть на задачи, встающие перед новой жизнью мира и слова о нем.
Проза Петра Алешкина - новая, вот ее определение. И может быть, скрупулезное вбирание этой прозой подробностей, дотошность как прием и другие свойства его писательского пера, которые пока еще невозможно заметить, - работа на новом творческом уровне. И все кажущиеся недостатки суть надежнейшие достоинства. Так, у Алешкина невозможно различить, как он соединяет дотошность и мгновенную быстроту в передаче событий и ощущений. Однако у него это соединено. Герой Алешкина дан в движении - и при этом что с ним внутренне происходит, то зримо и извне. Он одномоментно думает и действует, чувствует и решает. Этого эффекта не достигают такие находки прозы, как, например, поток сознания. А у Алешкина практически все персонажи наделены свойством, которое можно обозначить, пожалуй, как "поток действия".
И особенно необычен ставший именно художественным средством писателя "прием" (условно говоря) забывания и отбрасывания вот сейчас, только что произошедшего-пережитого чувствами, умом. Того, что уже закрепилось в повествовании, в рассказе, вошло в цепь эпизодов-кульминаций. Но в том-то и дело, что цепь эта не неразрывная, а наоборот, разрывная. Имеется в виду не авторский каприз, не произвольность выстраивания эпизодов: они подчинены жизненной логике, четко поданы как причины и следствия, из которых слагается поведанное нам автором. Неожиданность тут, необъяснимо для самого читателя зацепляющая его, в том, что вся четкость эта для Алешкина пустяки. Не причины и следствия совершаемого в мире заставляют верить его слову. А - чудо. Чудесным образом у него связи событий и чувств осуществляются по невероятной логике забывания, отодвигания уже случившегося. Каждый эпизод заступает место предыдущего, "полностью" завладевает повествовательным пространством. Миг, - и уже нет его, перед нами новая кульминация, заостряющая на себе наше внимание, всепоглощающая. Череда "забвений" происходит без каких-либо мостиков, переходов, пауз.
Под забыванием, понятно, подразумевается литературный прием, открытый писателем, способ авторского письма, в котором присутствует и нечто куда более значительное, влияющее - извне, сверху, из окружения, - на события и судьбы. Более значительное, чем рассказанные события. Рассказчика Алешкина, его руку что-то неуклонно, чудесно ведет. Роковое веление случая, судьбы? Для прозы в целом - нечто очень древнее, первичное, неотвратимое. То, что делает прозу Петра Алешкина попыткой литературы вновь, как впервые, явиться в еще не бывалом, непознанном, свеже ранящем бытии - влекущим пространством такого важного поля наставничества и информации в человеческой жизни, как роман. Вечно новый роман жизни.
Роман - житейски, бытийно сопутствующее человеку явление литературы. Он неотделим от поступательного людского движения. Трудно ему сегодня проклюнуться заново, а не то что стать жизнеорганизующим началом в судьбах человечества. Трудно начинать сначала.
Речь не о том, что трудно сохранить традицию, отстоять художественные завоевания. А о том, что сколько бы книг ни выходило с подзаголовком "роман" - время романа кончилось, вместе с угасанием ощущения исторического времени.
Романное время, о котором, расчленяя его уже, "как труп", наши знаменитые ученые-"формалисты" писали с начала XX века, в этом же веке кончилось. Все, что к концу века и ныне с ним происходит, - лишь подпирание выветрившихся стен, пляски на руинах. Так же выветрилась на рубеже тысячелетий сама идея романа как сознающая себя идея государства, национальная идея.
Но жизнь-то не кончилась, являя себя по-прежнему в странах, народах, племенах. В земном человеке. Она качественно видоизменилась - так сказать, ноосферно. Сознание человечества тут застопорилось, национальные инстинкты утратили свою осмысленность, выраженность в слове. Крушение произошло как, когда, в каких обстоятельствах, было бы неизвестно, если бы это не зафиксировала литература.
Ныне выпадение личности из ее как бы неотъемлемых связей и устоев территориальных, с поколебленным понятием-чувством родной земли, защитных демографических, с падением связующей власти семьи, сексуальным беспределом, хаотичной беззаконностью, наркоманией, вынужденно, по самой космической необходимости, "подгоняется под норму". В этом горький комизм сцены в алешкинских "Судорогах...", где по блату проталкивается в публичный дом горбатенькая девушка. Комизм в самой норме. Это не только следы романа абсурда. Это и шаг писателя к видению "за нормами", отставленная, отбрасываемая точка отсчета.
Детища XX века - роман абсурда, дьяволиады, экзистенциального оцепенения. Сам термин "неороман". Созданию неоромана прошедший век отдал немало сил. Но, увы, вотще. Он так не явился. Менялись страны, поднимались новые литературы, особенно заметно литература латиноамериканская, не единожды были изнасилованы древние эпосы и классические образцы прозы всех времен и народов, а неороман не вышел из-под уровня претензий, мировая, да и русская литература лишилась авторитета правды, держащей жизнь. Не случайно в самые грозные эпохи ХХ века призванными жизнью оказывались творения былых времен. Не потому, что не было времени писать, а потому, что гибло романное время. Битвы, победы, поражения завершали огромный пласт истории, период, вызванный древним дальним импульсом человеческого духа.
Миссию романа в современности как бы перехватили кино, вообще искусство "видео". Но не Слову съежиться и уйти под донный ил, во мрак людского одичания. Уступить мир "видео" без своего осмысления, оправдания и утверждения. Пусть видеоопыт искусства порой сильнее воздействует на прозу того же Алешкина, чем любая литературная школа. Этот факт отражен в его биографии: Петр Федорович пробовал свои силы и в кинематографе.
Тем не менее не кинороманы стали определяющими в его прозе. Знаковым стало сбережение писателем первозданного романного импульса, первозданной неудержимости возникновения романа в исходной точке расширяющейся литературной вселенной. Петр Алешкин волею биографии, таланта и судеб оказался в этой точке. И двинулся....
Как античный человек, покидающий полис, автор идет навстречу новому романному времени и пространству - при всем нежелании обременять себя надежно оснащенным всем, что дала родная земля, культура, родная литература, вобравшая и мировую. Укрепленным духовным опытом тысячелетий христианства.
Особенности прозы Алешкина - повторим, прозы профессиональной, признанной за таковую с поры первых публикаций, - не на пустом месте выросли. Oни явно свидетельствуют об основательной литературной учебе писателя.
Его "поток действия" учел "поток сознания", в прозу Алешкина вобраны и диалог-айсберг, опыт изображения внутреннего состояния и внешнего поведения героев, опыт словесной изобразительности. Все это было бы невозможно без усвоения писателем озарений гениев и мастеров, без мощи традиции.
И какой же отважный безоглядный порыв - заговорить по-своему, небывало! Тем же русским языком, на том же русском материале... Вот герой у Алешкина навсегда прощается с деревней, с первой любовью:
"Подходя к избе Вали, он с тревогой думал, что выскочит сейчас тетя Шура и начнет распекать его на всю деревню за разбитое стекло. Что тогда? Вместе с тем ему очень хотелось хоть мельком увидеть Валю. В последний разочек! Она, наверное, не поверила вчера, что он уезжает. Подумала просто так брякнул. На остановку, конечно, не придет. Народу там всегда много. И куда только люди едут?.. Хоть бы издали взглянуть на нее! Ванек искоса поглядывал на двор Пискаревых. Там никого не было видно. Только пестрая кошка не спеша шла мимо омета, за которым прятались вчера Ванек с Петькой".
Здесь, безусловно, голографическое письмо. И вполне реалистическая проза, только даже по духу уже неуловимо новая. Точно так, но по-другому вроде бы описанное прощание с родными местами, с заколачиваемой избой, данное глазами ребенка в короткой новелле "Половодье": "Льдины на повороте запрудили всю реку. Они влезли друг на друга, встали торчком, а некоторые выбрались на берег. Вода бурно, фонтаном била из-под них и спешила дальше.
- Сейчас гранату б сюда - как рванула б! И весь лед у-у-у... вниз, восторженно сказал Васек.
- Он и так уйдет! - ответил Миша. - Вечером вода поднимется, и он уйдет.