Самому Рылееву, слывшему знатоком дуэльных традиций, также приходилось исполнять секундантские обязанности. Ему доверился Чернов, вызывая на поединок Новосильцева. Он участвовал в подготовке — и способствовал расстройству — дуэли Булгарин-Дельвиг.
До рокового декабря 1825 года будущие заговорщики, полные нерастраченной энергии, готовы были затевать дуэльные стычки на каждом шагу, но уже после неудавшегося восстания, в зрелые свои годы, многие из них отзывались о дуэлях отрицательно.
Князь Евгений Петрович Оболенский, один из основателей Северного общества, уже после Нерчинских рудников писал, что дуэль — «грустный предрассудок, который велит смыть кровью запятнанную честь. Предрассудок общий и чуждый духу христианского.
Им ни честь не восстанавливается, и ничто не разрешается, но удовлетворяется только общественное мнение…» Он знал, что говорил, ибо сам убил на поединке некоего Свиньина. В. А. Оленина вспоминала: «Этот несчастный имел дуэль и убил — с тех пор, как Орест, преследуемый фуриями, так и он нигде уже не находил себе покоя, и был… как остервеневший в 14 число».
Быть может, нелегко увидеть прямую связь между декабрьским восстанием и предшествующей ему полной дуэльных приключений жизнью дворян-бунтовщиков; однако вызова, брошенного тогдашним правителям России со стороны молодой генерации дворянства, будущих декабристов, не заметить нельзя. Николай Огарев писал об Александре Одоевском: «Он принадлежал к числу тех из членов Общества, которые шли на гибель сознательно, видя в этом первый вслух заявленный протест России против чуждого ей правительства и управительства, первое вслух сказанное сознание, первое слово гражданской свободы; они шли на гибель, зная, что это слово именно потому и не умрет, что они вслух погибнут». Шумные дуэльные истории до декабрьского периода были словно репетицией этой гибели «вслух».
Попытку переворота 14 декабря дворянские революционеры провели бездарно. Никто нам не ответит, как и куда пошла бы Россия, если бы эта революция удалась. Впрочем, исторический опыт говорит нам, что заговоры обычно не приводят к добру. Если они удаются, то чаще вместо алкаемой свободы приводят к тирании, если же не удаются — просто отбрасывают страну назад. На допросах бунтовщики вели себя не лучшим образом, во многом торопливо признавались, оговаривали друзей. Но по большей части не от страха или малодушия. Скорее, от некоей метафизической растерянности. Они встали против царя, внутренне не готовые к этому, и царь устоял. А вместе с ним устояло и то старое и мрачное, от чего так хотелось освободиться. Не получила Россия конституции, сохранилась деспотическая власть монарха. А это чревато опасностями и бедами.
Вдруг царь окажется безнадежно глуп (а такое бывает) и при этом еще излишне крут (и такое, увы, случается)?
Француз Алексис де Токвиль, дипломат и мыслитель, сравнивал в те годы два народа, коих Европа не слишком замечает: «В настоящее время существуют на Земле два великих народа, которые, начав с различных точек, приближаются, по-видимому, к одной цели: это русские и англо-американцы.
Оба они выросли незаметно; и когда взоры людей были обращены в другую сторону, они вдруг заняли место в первом ряду между нациями, так что мир почти в одно время узнал и об их появлении, и об их величии.
Все другие народы, по-видимому, почти достигли пределов, предназначенных им природой; их задача только сохранять приобретенное. Но эти два народа находятся еще в периоде роста. Все остальные остановились или подвигаются только с большими усилиями; лишь они одни идут легко и скоро по пути, которому глаз еще не может видеть конца.
Американец борется с препятствиями, предоставляемыми ему природою; русский борется с людьми. Один воюет с пустынями и варварством, другой с цивилизацией, находящейся во всеоружии; поэтому завоевания американца делаются плугом земледельца, завоевания русского — мечом солдата.
Для достижения своей цели первый полагается на личный интерес и проставляет свободу действий, не направляя их, силам и разуму отдельных лиц.
Другой сосредоточивает, так сказать, в одном человеке все силы общества.
Для одного главное средство действия есть свобода, для другого — повиновение.
Их исходные точки различны, пути их тоже различны; и однако каждый из них предназначен, по-видимому, тайной волею Провидения держать когда-нибудь в своих руках судьбу половины мира».
Это удивительное пророчество было опубликовано в 1835 году, еще при жизни Пушкина. Оно с поразительной точностью смотрело более чем на век вперед и описало мировую ситуацию середины XX века, так называемый двухполярный мир. Но аристократ Токвиль, поборник демократии, невольно указал для России страшный диагноз, предопределивший ее падение к концу того же XX столетия: нелюбовь к личностной свободе и повиновение вождю. Сталин не читал Токвиля, но в начале 1929 года, когда кучка вождей осмелилась в узком кругу вдруг порассуждать о пользе коллективного руководства, уже готовый к своему термидору коммунистический тиран сказал им ясно: русский народ — царист, ему один нужен. Испуганные вожди затихли. Они смирились.
Конечно, тут можно вспомнить слова Полежаева, сказанные им веком раньше:
Попутно зададим вопрос (сейчас, уже в XXI веке): мы все еще такие? Любим кнут? Хотим и готовы подчиняться одному (пока лишь нежно помахивающему кнутом)? Требовать для него третьего срока? Четвертого? Или пожизненного, как на Кубе, как в Туркмении. Как в Северной Корее.
Император Николай I был, как мы сейчас понимаем, человеком ограниченным, несколько надутым, холодным, нередко прямолинейным, но, в сущности, неплохим. Он не был жесток, почти никогда — груб и даже по-своему справедлив. Обвинять его в особой любви или приверженности к кнуту оснований нет. Ему не хватало образованности, широты взора, исторического чутья. Он не очень понимал, куда он ведет Россию.
Впрочем, ему не хватило и простого христианского великодушия — простить пятерых главных заговорщиков (хотя они и собирались убить его!). И это на годы определило мрачновато-суровый тон его царствования. Самой виселицей Россия была потрясена. Ведь смертная казнь была отменена еще семьдесят лет назад, при императрице Елизавете Петровне. Екатерина Великая сделал только три исключения для Мировича (пытавшегося освободить несчастного Ивана VI), для Пугачева, а также для зачинщиков московского чумного бунта 1771 года.
И. Д. Якушкин. 1818 г.
Но прошло более полувека! «Жители Москвы едва верили своим глазам, читая в «Московских ведомостях» страшную новость», — вспоминал позже Герцен. А Петр Вяземский написал жене: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо…»
Здесь мы подходим к важнейшему вопросу, на целые столетия определившему острый и трагический разрыв в нашей национальной ментальности. Речь идет о разном отношении к двум смертям — смерти частной и смерти государственной (последнюю именуют смертной казнью). Поэту Вяземскому, как и многим его современникам, случалось видеть смерть людей у дуэльного барьера. Но ему не становилось от этого душно и нестерпимо. Как же так? Ведь гибнут люди, все больше молодые, полные сил и замыслов. Гибнут в крови боли, бесцельно, бессмысленно… Тут неизбежно приходится обращать внимание на глубинные мотивы и философию внутренне свободного человека. Убийство в честной схватке? Как принято у рыцарей, по правилам, при свидетелях, без подлости, не из-за угла, а равный с равным! Что ж, это судьба, это выбор свободных людей. Но убийство государством (тупой государственной машиной) одного, брошенного в застенок, связанного, беззащитного, нередко оболганного, — это подлость, это мерзость, это глубокий метафизический и нравственный грех. (Именно с этих позиций надо понимать и темперамент, и логику нынешних принципиальных противников смертной казни, к коим автор этой книги причисляет и себя.)
Вернемся к царю Николаю. Увы, он не был талантливым правителем, не понимал (в отличие от своей бабушки Екатерины) безнадежной неэффективности и исторической обреченности народного рабства. «Казарма и канцелярия стали главной опорой николаевской политической науки, — писал Герцен. — Слепая и лишенная здравого смысла дисциплина в сочетании с бездушным формализмом… таковы пружины знаменитого механизма сильной власти в России. Какая скудость правительственной мысли, какая проза самодержавия, какая жалкая пошлость!..» (Читатель! Не хочешь сравнить с современностью? С пресловутой вертикалью власти.)
Заметно изменилась (и не в лучшую сторону) русская армия, особенно гвардия, куда в годы наполеоновских войн стремились самые горячие, самые смелые и вольнолюбивые представители дворянской молодежи. Куда там! Образованные, мыслящие, храбрые гвардейские офицеры исчезали на глазах, оставляя место «отупелым унтерам» (выражение Герцена), все реже становившимся (к радости властей) героями романтических дуэльных историй.
Все тридцать лет император Николай вел Россию к социальной и технологической отсталости, к жестокому поражению в столкновении с Западом в будущей Крымской кампании. К поражению, которое сам не смог пережить.
Нет, не захотели принять благородной декабристской жертвы «слепые небеса» России. Видать, мала она им показалась. То ли будет через сто лет, когда молох новой революции и гражданской войны, увлекая людей призрачной идеей штурмовать небеса, сжует миллионы жертв. И первым под ударами судьбы падет весь дворянский слой, его культурный и этический цвет, эти исторически совсем ненадолго явившиеся люди (эту эпоху образно определил Л. Н. Гумилев: от садов Онегина до вишневого сада Раневской), с их смешными представлениями о чести, честности и достоинстве, с их глубинной и животворящей тягой к культуре. Случайно ли накануне грозных событий семнадцатого года поэт-провидец Осип Мандельштам вспомнит прекрасные времена декабристов, когда молодая Россия еще способна была чутко воспринимать французские идеи свободы и дух немецкого романтизма, когда казалось, что Лорелея поет свои песни не только на Рейне, но и на берегах Невы и Волги? Увы, река забвения поджидала заплутавшихся русских людей за ближайшим историческим поворотом. Случайно ли свое стихотворение «Декабрист» все в том же семнадцатом поэт закончил гениально грустным четверостишием:
Но голова у нас, какой в России нету.
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был,
вернулся алеутом
И крепко на руку нечист.
Александр Грибоедов
Под бурей рока твердый камень,
В волненьях страсти — легкий лист…
Граф Федор Иванович Толстой за двухлетнюю жизнь на берегу русской колонии в Северной Америке и среди аборигенов Алеутских островов был прозван «американцем». Человек оригинального ума и безудержных страстей, Федор Толстой приобрел громкую славу скандалиста, отчаянного бретера и игрока (и даже шулера — многие знали, что он играет в карты «наверняка», в чем он сам признавался: «Я исправляю ошибки фортуны»).
Здесь имеет смысл напомнить, что необычные способности и безудержные страсти были у Толстых в роду, как, кстати, и у Пушкиных, которые были с фамилией Толстых в родстве. Знаменитый наш генетик Владимир Эфроимсон в своей книге «Гениальность и генетика» даже выделил отдельную главку под названием «Династия Толстых-Пушкиных».
Одним из родоначальников династии был упомянутый во II главе Петр Андреевич Толстой, царедворец, дипломат и авантюрист, получивший графский титул для всего рода Толстых из рук первого российского императора. Герой этой главы граф Федор Иванович Толстой был прямым праправнуком Петра Андреевича. Казалось, он в наибольшей мере унаследовал от своего предка и необузданность, и ум, и необыкновенную витальность, жизненную силу. Его двоюродный племянник Лев Николаевич Толстой позже назовет своего дядю человеком «необыкновенным, преступным и привлекательным».
Федор Толстой окончил Морской корпус, служил в Преображенском полку, воевал со шведами в Финляндской кампании 1808–1809 годов, вслед за тем в Отечественной войне с французами, не раз за буйное поведение и выходки подвергался арестам, был разжалован и вновь усердной службой добывал чины. В Америку (точнее, к берегам Камчатки) он попал на совершавшем кругосветное плавание корабле «Надежда», которым командовал Иван Федорович Крузенштерн. Гвардейский поручик Толстой был включен в состав посольства Николая Резанова, которому предстояло основать на западном берегу
Америки форт «Росс». Но Толстому не суждено было добраться до берегов Калифорнии. Его бесчисленные проделки наконец вывели из себя капитана, причем каплей, переполнившей чашу, послужила такая выходка: воспользовавшись отплытием капитана на берег, Толстой затащил в его каюту обезьяну и на ее глазах залил чернилами чистый лист бумаги; нечего и говорить, что вскоре усердный орангутанг залил все капитанские записи. Вернувшийся Крузенштерн без колебаний высадил неуемного поручика на один из Алеутских островов. Толстой на островах прижился, позволил аборигенам сплошь покрыть свое тело татуировками и возвратился в Петербург два с лишним года спустя, по суше, пропутешествовав через всю Сибирь и европейскую Россию.
О дуэлях Федора Толстого ходило множество легенд. Англичанин Миллиген в книге, изданной в Лондоне в 1841году, приводит такой случай. Однажды, поссорившись с неким морским офицером, Толстой послал ему вызов, который тот отклонил под предлогом чрезвычайной ловкости графа во владении пистолетом. Тогда Толстой предложил уравнять шансы, стреляясь дуло в дуло.
Граф Федор Иванович Толстой. 1846 г.
Но и на это не согласился моряк, предложивший, в свою очередь, избрать «морской способ» — бороться в воде, пока один из противников не утонет. Толстой попробовал отказаться, ссылаясь на неумение плавать, но нарвался на обвинение в трусости. Тогда он — объяснение происходило на берегу — схватил противника и поволок в море.
Выплыли оба, но несчастный моряк отдал борьбе столько сил и получил такие повреждения, что через несколько дней умер.
Фаддей Булгарин писал про Толстого-американца: «Он был опасный соперник, потому что стрелял превосходно из пистолета, фехтовал не хуже Севербека[19] и рубился мастерски на саблях.
При этом он был точно храбр и, не взирая на пылкость характера, хладнокровен и в сражении и в поединке».
Весной 1799 году у семнадцатилетнего Толстого была дуэль из-за того, что он, по свидетельству Д. В. Грудева, «наплевал на полковника Дризена». Позже — еще две: с капитаном Бруновым и с молодым офицером А. И. Нарышкиным. Наиболее достоверная версия обоих поединков принадлежит Ивану Липранди: «Столкновение их произошло за бостонным столом. Играли Алексеев, Ставраков, Толстой и Нарышкин. Несколько дней перед тем Толстой прострелил капитана Генерального штаба Брунова, вступившегося, по сплетням, за свою сестру. Толстой будто бы сказал о ней словцо, на которое в настоящее время не обратили бы внимания или бы посмеялись, и не более; но надо перенестись в ту пору. Когда словцо это дошло до брата, то он собрал сведения, при ком оно было произнесено. Толстой подозревал (основательно или нет, не знаю), что Нарышкин в числе будто бы других подтвердил сказанное, и Нарышкин знал, что Толстой его подозревает в этом. Играли в бостон с прикупкой. Нарышкин потребовал туза такой-то масти.
Иван Липранди. 1810-е годы