В царских хоромах на «верху» появилось подметное письмо, в котором предостерегали царевну, что ночью с 7-го на 8 августа явятся из Преображенского «потешные» царя для убиения царя Ивана Алексеевича и всех его сестер». Но один и тот же прием редко срабатывает дважды.
Интрига эта не заладилась с самого начала. «Шакловитый вечером 7 августа призвал четыреста стрельцов с заряженными ружьями в Кремль, а триста поставил на Лубянке. Его подручники начали наущать стрельцов, что надобно убить «медведицу», старую царицу [2], а «если сын станет заступаться за мать, то и ему спускать нечего». Но стрельцы не слишком-то поддавались. Более того, «пятисотный стрелецкого Стремянного полка Ларион Елизарьев с семью другими стрельцами составили замысел предупредить Петра. Двое из его товарищей, Мельнов и Ладогин, отправились ночью в Преображенское известить царя, что против него затевается недоброе».
Поднятый среди ночи с постели испуганный семнадцатилетний государь в одной сорочке, босой, ускачет в ближайший лес, а когда доставят ему платье, во весь опор пустится в Троицкую Лавру, где уже на следующий день создаст и укрепит свой лагерь. К нему подтянутся «потешные» и стрельцы Сухарева полка.
«Утром с ужасом узнала Софья и ее приверженцы о бегстве Петра, — продолжает рассказ Костомаров. — Елизарьев со своими товарищами и полковник Циклер, прежде самый ревностный сторонник Софьи, тотчас уехали к Петру и откровенно объявили ему, что давно уже Шакловитый старается подвинуть стрельцов на умерщвление царицы Натальи и приверженных Петру бояр. Петр приказал написать грамоты во все стрелецкие полки, чтобы к 18 августа к нему явились в Троицу все полковники и начальники с десятью рядовыми стрельцами от каждого полка для важного государева дела». А еще Петр послал в Кремль стрелецкого полковника Нечаева с требованием выдать Шакловитого и нескольких его сторонников.
Поначалу горячая Софья распорядилась отрубить Нечаеву голову, но вскоре остыла, понимая, что ее борьба с Петром неравна. Правда, она еще успела собрать часть стрельцов и сказать им речь: «Как можно выдавать людей? Они под пыткою оговорят других, людей добрых; девять человек девять сот оговорят [3]. Злые люди разсорили меня с братом, выдумали какой-то заговор на жизнь младшего царя; из зависти к верной службе Федора Шакловитаго, за то, что он день и ночь трудится для безопасности и добра государства, они очернили его зачинщиком заговора… Сами знаете, как я управляла государством семь лет, принявши правление в смутное время; под моим правлением заключен честный и твердый мир с нашими соседями — христианскими государями, враги веры христианской приведены в ужас и страх нашим оружием. Вы, стрельцы, за вашу службу получали важныя награды, и я к вам всегда была милостива. Не могу поверить, чтобы вы стали мне неверны и поверили измышлениям врагов мира и добра! Они ищут головы не Шакловитаго, а моей и моего брата Ивана…»
Затем Софья произнесла речь перед толпой посадских людей, слуги же ее начали обносить вином стрельцов, посадских и служилых иноземцев. Даже полковнику Нечаеву вместо топора и плахи поднесли чарку водки. Тем временем Петр, не дождавшись стрелецких полковников, которые медлили с решением, затребовал к себе служилых иноземцев. Первым к нему в Троицу с военным отрядом явился Патрик Гордон. Приняты иноземцы были ласково и допущены к царской руке. Было это 5 сентября. Переход иноземцев к Петру при колебавшихся стрельцах привел дело к развязке.
Царь Петр Алексеевич.
Уже 6 сентября к вечеру толпа стрельцов явилась перед дворцом и потребовала выдачи Шакловитого. Окружавшие Софью бояре дрогнули: «Государыня царевна, не выдадим Шакловитаго, будет бунт и тогда все пропадем». Не хватило Софье духу, и она поддалась. Федор Шакловитый был выдан и на другой день доставлен в Троицкую Лавру к царю Петру. Тотчас его начали допрашивать и пытать, и, поначалу запиравшийся, под пыткой он признал, что якобы подбивал стрельцов произвести пожар в Преображенском и убить царицу. «11 сентября, в 10 часов вечера, — рассказывает Костомаров, — противЛавры, у большой дороги, вывели преступников на смертную казнь при большом стечении народа. Шакловитому отрубили голову топором. То же сделали стрельцам Обросиму Петрову и Кузьме Чермному. Полковнику Семену Рязанцеву велели положить голову на плаху, потом велели ему встать, дали несколько ударов кнутом и отрезали кусок языка».
Софье же Петр приказал перебраться в Новодевичий монастырь. Впрочем, по свидетельству историка, в монастыре «ей дали просторное помещение окнами на Девичье поле, позволили держать при себе свою кормилицу, престарелую Вяземскую, двух казначеев и девять постельниц. Из дворца отпускалось ей ежедневно определенное количество разной рыбы, пирогов, саек, караваев, хлеба, меду, пива, браги, водки и лакомств». Через девять лет, после очередных стрелецких волнений, Софья под именем Сусанны будет пострижена в монахини.
После этого наполовину выдуманного стрелецкого бунта при ни во что не вмешивающемся слабоумном Иване V (который через шесть с половиною лет тихо скончается, оставив дочь Анну, будущую императрицу) страной начнут править временщики из клана Нарышкиных, люди по большей части недалекие. Это брат царицы Лев Кириллович Нарышкин, по выражению современника, «человек пьяный, взбалмошный, делавший добро без резону, по бизарии своего гумору». Это свойственник обоих царей по бабушке Тихон Никитич Стрешнев, будущий сенатор, «человек не слишком умный, но лукавый и злой, «интригант дворовый». Лучшим среди них был князь Борис Алексеевич Голицын, наиболее умело проведший последнюю интригу против царевны Софьи. Ключевский пишет, что он был человек умный и образованный, говорил по-латыни, но «пил непрестанно» и, правя Казанским Дворцом почти неограниченно, разорил Поволжье. Пыталась вмешиваться в государственные дела и сама царица Наталья, но, по отзыву уже упоминавшегося дипломата князя Куракина, она «была править некапабель, ума малого». Эти люди поведут «правление весьма непорядочное», с обидами и судейскими неправдами, начнется «мздоимство великое и кража государственная». Они начнут вертеть Боярской думой, так что бояре первых домов останутся «безо всякого повоира и в консилии или палате токмо будут спетакулями». Начнется неистовая кража казенного золота, подделка документов, брань во дворце, вереница разжалований, преследований и новых преступлений.
В этом обществе, скажет Ключевский, напрасно искать деления на партии старую и новую, консервативную и прогрессивную: боролись дикие инстинкты и нравы, а не идеи и направления.
А Петр в это время погружен в свои «потешные» дела и в жизнь Немецкой слободы. Его фаворитом становится Франц Якоб Лефорт (Франц Яковлевич), «авантюрист из Женевы, пустившийся за тридевять земель искать счастья и попавший в Москву, невежественный немного менее Меншикова, но человек бывалый, веселый, говорун, вечно жизнерадостный, преданный друг, неутомимый кавалер в танцевальной зале, неизменный товарищ за бутылкой, мастер веселить и веселиться, устроить пир на славу с музыкой, с дамами и танцами, — словом, душа-человек или «дебошан французский», как суммарно характеризует его князь Куракин». Появляется рядом с царем и Патрик Гордон. Но это не прежний горячий вояка и беззаветный дуэлянт. Это уже, по словам Ключевского, степенный шотландец, пожилой, осторожный и аккуратный генерал, наемная сабля, «служившая в семи ордах семи царям». Дуэлями в Немецкой слободе продолжает заниматься молодежь. Но Петр до поры не замечает этого.
Что же касается степенности и осторожности генерала то о них, а заодно о нравах Петра и его тогдашнего окружения, можно судить по следующему эпизоду: «Однажды в 1691 году Петр напросился к Гордону обедать, ужинать и даже ночевать. Гостей набралось 85 человек. После ужина все гости расположились на ночлег по-бивачному, вповалку, а на другой день все двинулись обедать к Лефорту. Последний, нося чины генерала и адмирала, был собственно министром пиров и увеселений, и в построенном для него на Яузе дворце компания по временам запиралась дня на три, по словам князя Куракина, «для пьянства, столь великого, что невозможно описать, и многим случалось от того умирать». Уцелевшие от таких побоищ с «Ивашкой Хмельницким» хворали по нескольку дней; только Петр по утру просыпался и бежал на работу, как ни в чем не бывало». От пьянства умирать разрешалось. На поединках же — ни в коем разе.
В январе 1696 года, по смерти старшего царя Ивана, двоевластие формально заканчивается. Еще через год, в начале 1697 года, после неоднократных уговоров Лефорта, Петр решается на поездку в Европу, дабы своими глазами посмотреть на тамошнюю жизнь и нравы. Отправляется он инкогнито, под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова, то есть в том чине, в каком тогда и состоял, ибо он хоть и царь, но для примера другим начал военную службу с низшего чина.
Его непоседливость, его открытое недовольство старыми порядками, отправка людей за границу, а главное, неслыханное по тому времени желание самому ехать учиться у иноземцев уже возбудили против него недовольство, а то и злые умыслы. Перед самым отъездом открылся очередной заговор.
23 февраля, когда Петр во дворце Лефорта кутил на прощание с боярами, дали ему знать, что явился с доносом давешний знакомец, пятисотный стрелец Ларион Елизарьев. Позвали Лариона к Петру, и объявил стрелец, что полковник Иван Циклер замышляет убить царя. Тот самый Циклер, которого только что Петр пожаловал в думные дворяне и которому поручил построить Таганрог.
Циклер, рассказывает Костомаров, был схвачен и под пыткою показал на окольничего Соковнина, заклятого старовера, брата боярыни Морозовой и княгини Урусовой, признаваемых раскольниками до сей поры за мучениц. Соковнин подпыткою сознался, что вел разговоры об убиении царя, поскольку-де государь ездит один или с малым числом людей. При этом окольничий оговорил зятя своего Федора Пушкина и его сына Василия. Вражда к государю происходила, по их словам, оттого, что он начал посылать людей за море учиться неведомо чему. Циклер к тому же рассказал, что будто бы в прежние годы царевна Софья и покойный ныне боярин Иван Милославский подбивали его убить младшего царя. Разгневанный Петр приказал вырыть гроб Милославского и привезти в Преображенское на свиньях. Гроб открыли. Соковнину и Циклеру сначала рубили руки и ноги, причем так, чтобы кровь их стекала в гроб Милославского, а уж потом отрубили и голову. Федору Пушкину тоже отрубили голову. На Красной площади был установлен столп с железными спицами, на которых красовались отрубленные головы.
Александр Сергеевич Пушкин не мог пройти мимо такого факта из жизни предка и рассказал о нем в стихотворении «Моя родословная», допустив, однако, небольшую фактическую ошибку — он спутал плаху с виселицей:
А Петр усилил караул у ворот Новодевичьего монастыря, комендантом в Москве посадил верного Патрика Гордона и смело отбыл в Голландию — учиться строить корабли.
Московским же стрельцам пришла тяжелая пора. Они потеряли привилегии царских охранителей и были посланы в отдаленные города и крепости на тяжкую службу при скудном содержании. Подняли они однажды бунт и решили идти на Москву: «Надобно перебить всех немцев, бояр, самого царя не пускать в Москву и даже убить за то, что «сложился с немцами». Навстречу им вышел боярин Шеин с двумя генералами — Гордоном и князем Кольцо-Мосальским, — с большим войском при 25 пушках. Решительные переговоры с восставшими стрельцами повел Гордон, сказавший: «Если вы теперь не примете милости его царского величества и мы принуждены будем силою привести вас к повиновению, тогда уже не будет вам пощады». Стрельцы в ответ обнародовали челобитную, в которой, помимо жалоб на тяжелую и голодную стрелецкую жизнь, говорилось, что в Москве «великое страхование, город затворяют рано вечером и поздно утром отворяют, всему народу чинится наглость; и еще они слышали, что идут к Москве немцы и то знатно последуя брадобритию и табаку во всесовершенное благочестия исповержение».
В войске Шеина и в стане стрельцов отслужили молебны и приготовились к бою. Против стрельцов боярин послал Гордона с пушками. После нескольких залпов стрельцы бросились врассыпную. Осталось их ловить и вязать.
Петра известие о новом стрелецком бунте застало в Вене. Царь поскакал на родину. Он прибыл в Москву 25 августа, сообщает Костомаров, а на другой день, 26-го, в Преображенском селе царь немедленно начал делать то, чего так опасались стрельцы, — обрезать бороды боярам и одевать их в европейское платье.
Много новшеств, которые принесли в русскую жизнь Немецкая слобода и заграничные путешествия царя, Петр не только охотно принял, но и сам активно распространял. Кроме, пожалуй, одного. Он категорически не принял практику решения споров по вопросам чести с помощью специально организуемых вооруженных поединков по правилам, устанавливаемым не государством и монархом, а самими зачинщиками ссор. Здесь не мог не сказаться противоречивый характер русского самодержца, напоминающий в чем-то характер его отца, разъезжавшего в немецкой карете и посещавшего «комедийные действа», но не велящего русским людям одеваться по европейской моде.
Петр пошел дальше не только в вопросах одежды. Однако, с живостью перенимая внешний стиль западной жизни, упорно учась военному и флотскому делу, инженерным и строительным наукам, устроению министерств и коллегий, Петр совершенно не обращал внимания на совокупную группу социальных проблем, на вопросы устроения жизни с точки зрения души человеческой, с точки зрения проблем личности, ее развития, ее свободы. Впрочем, он, наследник и восприемник крепостного права в самом его разгаре, еще и не мог и не умел эти вопросы ставить. На сто процентов оставался он в этом отношении восточным деспотическим владыкой. Он мог быть добрым отцом своих подданных, но столь же часто мог быть суровым и беспощадным судией. В гневе он мог пытать и четвертовать неугодных. Во время стрелецкой казни 1698 года первым пяти осужденным стрельцам царь Петр лично отрубил головы, и сделал это хладнокровно и мастерски, точно так же, как впоследствии он будет лично рвать зубы у своих любимых придворных. Но он и в мыслях не мог допустить, чтобы подданные, вчерашние холопы государевы, могли бы претендовать на независимость в решении проблем собственной чести, собственных прав, собственной жизни и собственной смерти. Они могли умирать только лишь по воле Господней, или по воле монаршей, или на поле боя. И никак иначе.
Мундир полковника гвардейского Преображенского полка.
А поскольку в Немецкой слободе дуэли случались все чаще, государь повел с этой пахнущей вольнодумством модой решительную борьбу. Ранее до этого не доходили руки. Петр учился, боролся за власть, превращал «потешные» полки в боевую армию, начинал строить флот, предпринял южные походы, отвоевал у турок Азов и стоял на пороге длительной и упорной Северной войны. Ему еще предстояло «прорубать окно в Европу».
Но вот произошла смена столетий, и двадцативосьмилетний царь огляделся. И среди прочего увидел, что как-то само собою, незаметно, дуэли в Немецкой слободе, на которых «чинились напрасные смертные многия убийства», стали обыкновенным явлением. И вот тогда в ответ на участившиеся поединки уже в начале XVIII века самовластный царь Петр Алексеевич издал указ «О нечинении иноземцами никаких между собой ссор и поединков под смертной казнию» — первый в России государственный акт, направленный против дуэлей. Это был тот нечастый случай, когда Петр, опасаясь дурного примера иностранцев, пытался пресечь распространение иноземного обычая в зародыше.
Таким же противодуэльным духом пронизан и следующий петровский закон — «Краткий Артикул» 1706 года, запрещавший все вызовы, поединки «или хотя словом или через знак скрытныя драки», то есть дуэли под видом невинной и случайной ссоры, как бы невзначай переросшей в бытовую распрю или даже драку, которую, в свою очередь, не всегда отличишь от дуэли. «Артикул» недвусмысленно грозил участникам поединка смертной казнью. Та же участь ожидала секундантов и даже случайных свидетелей, если они не сообщали о дуэли «в караул».
Еще через некоторое время был обнародован «Устав Воинский», куда вошли «Патент о поединках и начинании ссор» и «Артикул Воинский», предусматривающие самые тяжелые наказания: подготовка к дуэли и тем более участие в ней карались виселицей. Погибшего же на поединке предписывалось повесить за ноги.
Поневоле возникает вопрос: отчего такая суровость? Быть может, государь заботится о здоровье и благополучии своих повздоривших подданных и потому готов взять их под сень закона, пусть и самого строгого? Отчасти это имело место, что нетрудно объяснить идущими из прошлого семейно-патриархальными традициями, связывающими государя и его подданных. Но гораздо сильнее был иной мотив, идущий от старых времен и представлений, авторитарных и деспотических
«Устав воинский» Петра I.
Ведь жизнь да и сама смерть государевых подданных принадлежит только государю, поскольку все они холопы сверху донизу. И если вдруг они дерзают сами распоряжаться своей жизнью и своей смертью, то тем самым они как бы бросают вызов верховному владыке, поступают излишне вольнолюбиво и даже преступно, ибо «сим преступается против Его Величества, своего Государя», как провозглашалось в «Кратком Артикуле».
Однако молодые русские дворяне, вопреки суровым указам, быстро почувствовали, что дуэльные обычаи открывают им новую и по-своему увлекательную тропу в область ранее незнакомого и неожиданно пьянящего понимания личного достоинства и что дуэльное поле — это поле новой и какой-то головокружительной свободы. Вот почему реформы Петра, быстро сближавшие Россию и Европу, против воли самого реформатора создавали благоприятные условия для распространения в среде русских молодых людей не только полезных европейских обычаев, но и того, что российскому императору казалось вредным.
Летом 1717 года граф Никита Моисеевич Зотов, бывший «дядька» и воспитатель малолетнего Петра, посланный с молодыми русскими дворянами за границу, извещал императора в Петербург: «Маршал д'Этре призывал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся между собой… Того ради отобрали у них шпаги». В сентябре новое письмо: «Гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинского и за то под арестом обретается…» Благодаря таким письмам мы знаем имена первых русских героев дуэльных историй. Начальная пора характерна тем, что, если в России на дуэлях дерутся иностранцы, то русские занимаются похожим делом в основном тоже за границей, где они и сами — иностранцы.
Здесь имеет смысл припомнить такую оригинальную фигуру, как граф Петр Андреевич Толстой, один из сподвижников Петра Великого. Проживший долгую жизнь во времена потрясений и перемен, Петр Андреевич, убежденный сторонник умной и сдержанной Софьи, поначалу был яростным противником молодого царя-реформатора и его крутых преобразований. Но, будучи человеком проницательным, с провидческим даром, он вовремя сообразил, что разумнее оказаться на стороне властного и всесильного царя. Юный Петр охотно принял услуги толкового и опытного царедворца, но говаривал о нем так: «Имея дело с Толстым, надо ухо держать востро, а камень за пазухой, чтобы череп ему разбить, а то укусит».
Видимо не желая держать столь опасного придворного рядом с собой, царь в 1697 году отправил его в Италию для изучения морского дела. 52-летний Толстой (а в начале XVIII века это возраст старика) поехал без колебаний, помимо морской науки выучил итальянский язык, пристрастился к хорошим винам и картам, освоил фехтование на шпагах и рапирах и не раз ввязывался в горячие споры, вызывая молодых итальянских дворян на поединок. К чему эти поединки привели, достоверно не известно, ибо по понятным причинам умный и скрытный Толстой не афишировал свои похождения.
Дьяк Н. М. Зотов обучает царевича Петра. Миниатюра XVIII в.
Однако в Италии он не ужился и через несколько лет отправился послом в Константинополь.
Царь распорядился выдать новоявленному дипломату 200 000 червонцев на подкуп влиятельных сановников Оттоманской Порты. Значительную часть этой суммы Толстой без малейших колебаний присвоил себе, но секретарь посольства донес об этом в новую русскую столицу. Узнав о доносе, Толстой, недолго думая, секретаря отравил. От высочайшего гнева его спасло резкое охлаждение русско-турецких отношений, однако подстерегла другая напасть: турки, обидевшись на воинственную политику северного соседа, засадили русского посла в подземелье Семибашенного замка в Константинополе-Стамбуле, где бедный дипломат просидел много лет. В 1714 году султан смилостивился и выпустил узника.
Когда изможденный, но не сломленный Толстой вернулся в уже сияющую новостройками северную столицу, его прежние грехи быльем поросли. Отходчивый Петр обнял турецкого сидельца, весело блеснул глазами. Вчерашний узник быстро разобрался в обстановке, оценил влияние и могущество ранее неизвестного ему Меншикова. Он поднес светлейшему князю 20 000 рублей (скорее всего, из сохранившихся украденных), и тот немедленно произвел его в сенаторы. Петр Андреевич с великой охотой включился в большую политику Где им был вскоре куплен на невольничьем рынке вывезенный турками из Африки, с берегов озера Чад, семилетний чернокожий мальчик, сын африканского князя. Толстой отправил его в только что заложенный Петербург в подарок царю Петру. В России мальчика стали называть Абрамом (Ибрагимом в звучании арабском) Ганнибалом.
Граф Петр Андреевич Толстой.
Начав карьеру с должности камердинера царя, африканец получил блестящее образование, стал военным инженером, строил крепости и дослужился до звания генерал-аншефа и по поручению царя отправился за границу и выманил в Россию беглого царевича Алексея, поклявшись тому на кресте и Евангелии, что суровый отец его простит и никакой каре не подвергнет. Но по возвращении в Петербург именно Толстому, назначенному начальником Тайной канцелярии, поручил царь возглавить следствие по делу опального царевича. И Петр Андреевич повел следствие с усердием. Существует предание, что во время пытки перед казнью царевич Алексей проклял и самого П. А. Толстого, и весь род его до 25-го колена. На смертном приговоре царевичу среди ста подписей росчерк Толстого стоит на девятом месте. Царь наградил верного слугу орденом Андрея Первозванного, подарил ему несколько деревень с шестью тысячами крестьянских дворов, сразу сделав его одним из богатейших людей в России. При этом Петр не упускал возможности сказануть Толстому при очередной встрече что-нибудь в таком духе: «Голова, голова, как бы не так умна ты была, давно бы отрубить тебя велел». Однако же не отрубил, но сделал старика Толстого еще и президентом Коммерц-коллегии.
В день коронации императрицы Екатерины I в мае 1724 года Петр Андреевич Толстой был удостоен титула графа Российской империи. Ему было уже за 80 лет, когда, после смерти Петра, он, будучи членом Верховного тайного совета, включился в заговор против Меншикова. Но заговор провалился.
Граф Толстой был лишен всех чинов и званий и сослан в Соловецкий монастырь, где умер в возрасте 85 лет.
Кровь этого неукротимого человека текла в жилах многих прославленных потомков — всех знаменитых Толстых, но также и Одоевских, и Чаадаевых, и Пушкиных, и Трубецких, и Оболенских, и Волконских, и Веневитинова, и Тютчева, и Константина Леонтьева. (Подробнейшую генеалогию рода Толстых — Пушкиных оставил нам великий русский генетик Николай Кольцов в 1926 году
Светлейший князь Александр Данилович Меншиков.
Описание замечательных представителей династии Толстых — Пушкиных можно найти в удивительной книге «Генетика и гениальность» биолога и генетика Владимира Эфроимсона, изданной в 1998 году.) К этому надо добавить, что в каждом поколении потомства первого графа Толстого встречался психически больной человек, что всякий раз связывали с проклятием царевича Алексея. Почти во всех поколениях графа были и дуэлянты. А о таком знаменитом бретере, как граф Толстой-американец, будет целая глава.
Во времена графа Петра Андреевича поединки на его родине среди русских дворян все еще довольно редки. Но не потому, что суровые указы грозят смертью правым и виноватым, победителям и побежденным. Тем более что не известно ни одного случая применения этих указов на деле. Никого за дуэль не сунули в петлю, никого не повесили за ноги. Тут впору припомнить известные слова: суровость российских законов обычно компенсируется необязательностью их исполнения.
Поединки редки просто потому, что еще сам институт русской дуэли — в младенческом возрасте. Однако же начало положено. И развитие в этом направлении, несмотря на все противодействия, пойдет быстрое. К тому же после смерти императора усиление влияния иностранцев при русском дворе станет еще более заметным. Будет способствовать оно и распространению дуэлей. А борьба с ними как с вредным европейским обычаем отойдет на второй план.