Почему-то весь городок заполонили девчонки: они то бегали, то чинно прогуливались, то скрывались в дверях, то выскакивали на улицу, толкались в дешевом магазинчике, сидели, болтая ногами, у стойки с газировкой, отражались в зеркалах и витринах, ступали на проезжую часть и поднимались на тротуар, и все как на подбор вопреки осени пестрели яркими платьицами, и все как одна — ну ладно, не все, но почти все — подставляли волосы ветру, и все опускали глаза, чтобы проследить, куда направятся их туфельки.
Это девчоночье нашествие приключилось нежданно-негаданно, и Дуглас, шагавший по городу, как по зеркальному лабиринту, оказался почему-то вблизи оврага, начал продираться сквозь джунгли кустарников и только теперь понял, куда его занесло. С верхушки косогора ему мерещился озерный берег, песок и шатер с вопросительным знаком.
Он пошел куда глаза глядят и необъяснимыми путями забрел в палисадник мистера Квотермейна, где остановился как вкопанный и стал ждать неизвестно чего.
Квотермейн, почти невидимый на затененной веранде, подался вперед в кресле-качалке: заскрипело плетеное сиденье, заскрипели кости. Некоторое время старик смотрел в одну сторону, а мальчик в другую, пока они не встретились взглядом.
— Дуглас Сполдинг? — уточнил Квотермейн.
— Мистер Квотермейн? — уточнил мальчик.
Как будто никогда прежде не встречались.
— Дуглас Сполдинг. — На сей раз это было подтверждение, а не вопрос. — Дуглас Хинкстон Сполдинг.
— Сэр. — Мальчик тоже подтверждал, а не спрашивал. — Мистер Келвин Си Квотермейн. — И добавил для верности: — Сэр.
— Так и будешь стоять посреди лужайки?
Дуглас удивился.
— Не знаю.
— Почему бы тебе не подойти поближе? — спросил Квотермейн.
— Мне домой пора, — сказал Дуглас.
— К чему такая спешка? Давай-ка сочтемся славой, освежим в памяти, как науськивали бойцовых псов, как сеяли панику в стане врага — нам ведь есть что вспомнить.
Дуглас еле удержался от смеха, но поймал себя на том, что не отваживается сделать первый шаг.
— Смотри сюда, — сказал Квотермейн, — вот я сейчас зубы выну и тогда уж точно тебя не укушу.
Он притворился, будто вытаскивает изо рта вставные челюсти, но вскоре оставил эту затею, потому что Дуглас уже оказался на первой ступеньке, потом на второй и, наконец, ступил на веранду, а там старик кивком указал на свободное кресло-качалку.
После чего случилась удивительная вещь.
Как только Дуглас опустился в кресло, дощатый настил веранды чуток просел под его весом, буквально на полдюйма.
Одновременно с этим мистер Квотермейн почувствовал, как плетеное сиденье приподнялось под ним на те же полдюйма!
А дальше Квотермейн устроился поудобней, и настил просел уже под его креслом.
В тот же миг кресло Дугласа беззвучно поползло вверх, этак на четверть дюйма.
Так и получилось, что каждый из них каким-то чутьем, каким-то полусознанием догадался, что они качаются на противоположных концах невидимой доски, которая в такт их неспешной беседе ходит вверх-вниз, вверх-вниз: сначала опускался Дуглас, а Квотермейна малость поднимало вверх, потом снижался Квотермейн, а Дуглас незаметно приподнимался — раз-два, выше-ниже, плавно-плавно.
Вот в ласковом воздухе умирающего лета оказался Квотермейн, а через мгновение — Дуглас.
— Сэр?
— Да, сынок?
А ведь раньше он меня так не называл, подумал Дуглас и с капелькой сочувствия отметил, как потеплело стариковское лицо.
Квотермейн склонился вперед.
— Пока ты не засыпал меня вопросами, дай-ка я у тебя у тебя кое-что выясню.
— Да, сэр?
Старик понизил голос и выдохнул:
— Тебе сколько лет?
Этот выдох проник сквозь губы Дугласа.
— Ммм… восемьдесят один?
— Что?!
— Ну, не знаю. Примерно так. Точней не скажу.
Помолчав, Дуглас решился:
— А вам, сэр?
— Однако… — протянул Квотермейн.
— Сэр?
— Хорошо, давай навскидку. Двенадцать?
— Сэр?!
— Не лучше ли сказать, тринадцать?
— В точку, сэр!
Вверх-вниз.
— Дуглас, — заговорил наконец Квотермейн. — Вот объясни. Что это за штука — жизнь?
— Ничего себе! — вскричал Дуглас. — Я то же самое у вас хотел спросить!
Квотермейн откинулся назад.
— Давай немного покачаемся.
А качели — ни туда ни сюда. Остановились — и как заколодило.
— Лето нынче затянулось, — проговорил старик.
— Я думал, ему конца не будет, — подтвердил Дуглас.
— Оно и не кончается. До поры до времени, — сказал Квотермейн.
Потянувшись к столику, он нащупал кувшин с лимонадом, наполнил стакан и передал Дугласу. Тот чинно сделал небольшой глоток. Квотермейн прокашлялся и стал изучать собственные руки.
— Аппоматокс, — произнес он.
Дуглас не понял:
— Сэр?
Квотермейн оглядел перила крыльца, ящики с кустами герани и плетеные кресла, в которых сидели они с мальчиком.
— Аппоматокс. Не доводилось слышать?
— В школе вроде бы проходили.
— Как узнать, кто из них ты и кто — я? Это важно.
— Из кого «из них», сэр?
— Из двух генералов, Дуг. Ли и Грант. Грант и Ли. У тебя какого цвета военная форма?
Дуглас оглядел свои рукава, штанины, башмаки.
— Стало быть, ответа нет, — заметил Квотермейн.
— Нет, сэр.
— Давно это было. Двое усталых, немолодых генералов. При Аппоматоксе.
— Да, сэр.
— Итак. — Кел Квотермейн наклонился вперед, поскрипывая тростниковыми костями. — Что ты хочешь узнать?
— Все, — выпалил Дуглас.
— Все? — Квотермейн хмыкнул себе под нос. — На это потребуется аж десять минут, никак не меньше.
— А если хоть что-нибудь? — спросил Дуглас.
— Хоть что-нибудь? Одну, конкретную вещь? Ну, ты загнул, Дуглас, для этого и всей жизни не хватит. Я довольно много размышлял на эту тему. «Все» с необычайной легкостью слетает у меня с языка. Другое дело «что-нибудь»! «Что-нибудь»! Пока разжуешь, челюсть вывихнешь. Так что давай-ка лучше побеседуем обо «всем», а там видно будет. Когда ты разговоришься и вычислишь одну-единственную, особенную, неизменную сущность, которая пребудет вечно, то сразу дай мне знать. Обещаешь?
— Обещаю.
— Итак, где мы остановились? Жизнь? Это, между прочим, тема из разряда «все». Хочешь узнать о жизни все?
Дуглас кивнул и потупился.
— Тогда наберись терпения.
Подняв глаза, Дуглас припечатал Квотермейна таким взглядом, в котором соединились терпение неба и терпение времени.
— Что ж, для начала… — он умолк и потянулся за пустым стаканом Дугласа, — освежись-ка, сынок.
Стакан наполнился лимонадом. Дуглас не заставил себя упрашивать.
— Жизнь, — повторил старик и что-то зашептал, забормотал, потом снова зашептал.
Среди ночи Келвина Квотермейна разбудил чей-то возглас или зов.
Кто же мог подать голос? Никто и ничто.
Он посмотрел в окно на круглый лик башенных часов и почти услышал, как они прочищают горло, чтобы возвестить три часа.
— Кто здесь? — выкрикнул Квотермейн в ночную прохладу.
Это я.
— Неужели опять ты? — Приподняв голову, Квотермейн посмотрел сначала налево, потом направо.
Да я, кто ж еще. Узнаешь?
И тут его взгляд скользнул вниз по одеялу.
Даже не протянув руку, чтобы удостовериться на ощупь, Квотермейн уже понял: его старинный дружок тут как тут. Правда, на последнем издыхании, но все же он самый.
Не было нужды отрывать голову от подушки и разглядывать скромный бугорок, возникший под одеялом пониже пупа, между ног. Так только, одно биение сердца, один удар пульса, потерянный отросток, призрак плоти. Однако все чин-чином.
— Ага, вернулся? — с короткой усмешкой бросил Квотермейн, глядя в потолок. — Давненько не виделись.
Ответом ему было слабенькое шевеление в знак их встречи.
— Ты надолго?
Невысокий холмик отсчитал два удара собственного сердца, нет, три, но не изъявил желания скрыться; похоже, он планировал задержаться.
— В последний раз прорезался? — спросил Квотермейн.
Кто знает? — последовал молчаливый ответ его старинного приятеля, угнездившегося среди блеклых проволочных завитков.
«Если голова медленно, но верно седеет — плевать, — когда-то давно сказал Квотермейн, — а вот когда там, внизу, появляются пегие клочки — пиши пропало. Пускай старость лезет куда угодно, только не туда!»
Однако старость пришла и к нему, и к его верному дружку. Везде, где можно, напылила мертвенно-снежную седину. Но не зря же сейчас возникло это биение сердца, осторожный, неправдоподобный толчок в знак приветствия, обещание весны, гряда воспоминаний, отголосок… этого… как его… вылетело из головы: как в городе называют удивительную нынешнюю пору, когда у всех соки бурлят?
«Прощай-лето».
Господи, ну конечно!
Эй, не пропадай. Побудь со мной. Без дружка плохо.
Дружок не пропал. И они побеседовали. В три часа ночи.
— Откуда на сердце такая радость? — спрашивал Квотермейн. — Что происходит? Я потерял рассудок? А может, исцелился? Не в этом ли заключено исцеление? — От непристойного смеха у него застучали зубы.
Да я только попрощаться хотел, шепнул слабый голосок.
— Попрощаться? — Квотермейн подавился собственным смехом. — Как это понимать?
Вот так и понимай, ответил все тот же шепот. Лет-то сколько минуло. Пора закругляться.
— И вправду пора. — У Квотермейна увлажнились глаза. — Куда, скажи на милость, ты собрался?
Трудно сказать. Придет время — узнаешь.
— Как же я узнаю?
Увидишь меня. Я тоже там буду.
— А как я пойму, что это ты?
Поймешь как-нибудь. Ты всегда все понимал, а уж меня — в первую очередь.
— Из города-то не исчезнешь?
Нет-нет. Я рядом. Но когда меня увидишь, не смущай других, ладно?
— Ни в коем случае.
Одеяло и пододеяльник начали опадать, холмик таял. Шепот стал едва различимым.
— Не знаю, куда ты собрался, но… — Квотермейн осекся.
Что «но»?
— Живи долго, в счастье и радости.
Спасибо.
Молчание. Тишина. Квотермейн не мог придумать, что еще сказать.
Тогда прощай?
Старик кивнул; влага застила ему глаза.
Кровать, одеяло, его собственное туловище сделались теперь плоскими как доска. То, что было при нем семьдесят лет, исчезло без следа.
— Прощай, — сказал Квотермейн в неподвижный ночной воздух.
«Все же интересно, — подумал он, — чертовски интересно, куда его понесло?»
Огромные часы наконец-то пробили три раза.
И мистер Квотермейн уснул.
В темноте Дуглас открыл глаза. Городские часы отсчитали последний из трех ударов.
Он поглядел в потолок. Ничего. Перевел взгляд в сторону окон. Ничего. Только легкое дуновение ночи шевелило бледные занавески.
— Кто там? — прошептал он.
Молчок.
— Кто-то тут есть, — прошептал он.
А выждав, снова спросил:
— Кто здесь?
Смотри сюда, раздался невнятный говорок.
— Что это?
Это я, был ответ откуда-то из темноты.
— Кто «я»?
Смотри сюда, опять прошелестело из темноты.
— Куда?
Вот сюда, — совсем тихо.
— Куда же?
И Дуглас поглядел по сторонам, а потом вниз.
— Сюда, что ли?
Ну наконец-то.
В самом низу его туловища, под грудной клеткой, ниже пупка, между бедер, там, где соединялись ноги. В том самом месте.
— Ты кто такой? — шепнул он.
Скоро узнаешь.
— Откуда ты выскочил?
Из прошлого в миллион веков. Из будущего в миллион веков.
— Это не ответ.
Другого не будет.
— Не ты ли был…
Где?
— Не ты ли был в том шатре?
Это как?
— Внутри. В стеклянных банках. Ты или не ты?
В некотором роде я.
— Что значит «в некотором роде»?
То и значит.
— Не понимаю.
Поймешь, когда мы с тобой познакомимся поближе.
— Звать-то тебя как?
Как назовешь. Имен — множество. Каждый мальчишка называет по-своему. Каждый мужчина за свою жизнь произносит это имя десять тысяч раз.
— Но я не…
Не понимаешь? Лежи себе спокойно. У тебя теперь два сердца. Послушай пульс. Одно бьется у тебя в груди. А второе — ниже. Чувствуешь?
— Чувствую.
Ты и вправду чувствуешь два сердца?
— Да. Честное слово!
Тогда спи.
— А ты никуда не денешься, когда я проснусь?
Буду тебя поджидать. Проснусь первым. Спокойной ночи, дружище.
— Честно? Мы теперь друзья?
Каких у тебя прежде не бывало. Друзья на всю жизнь.
По полу затопотали заячьи лапы. Кто-то натолкнулся на кровать, кто-то нырнул под одеяло.
— Том, ты?
— Ага, — ответил голос из-под одеяла. — Можно, я рядышком посплю? Ну пожалуйста!
— Ты чего, Том?
— Сам не знаю. На меня страх напал: вдруг ты наутро исчезнешь или помрешь, а еще хуже — и то и другое разом.
— Я помирать не собираюсь, Том.
— Когда-нибудь все равно придется.
— Ну, знаешь…
— Так можно мне остаться?
— Ладно уж.
— Возьми меня за руку, Дуг. Да сожми покрепче.
— Зачем?
— Сам подумай: Земля крутится со скоростью двадцать пять тысяч миль в час или около того, верно? Перед сном обязательно нужно за что-нибудь уцепиться, а то сбросит тебя — и поминай как звали.
— Давай руку. Вот так. Теперь не страшно?
— Не-а. Теперь и поспать можно. А то я за тебя испугался.
Короткое молчание, вдох-выдох.
— Том?
— Ну?
— Как видишь, я тебя не кинул.
— Слава богу, Дуг, ох, слава богу.
В саду поднялся ветер; он раскачал ветки, отряхнул листья, все до единого, и погнал их по траве.
— Лето кончилось, Том.
Том прислушался.
— Прошло лето. Осень на дворе.
— Хэллоуин.
— Ого! Надо что-нибудь придумать.
— Я уже придумываю.
Они подумали вместе и вместе заснули.
Городские часы пробили четыре раза.
А бабушка села в постели, не зажигая света, и назвала по имени то самое время года, что намедни кончилось, миновало, кануло в прошлое.
Ход работы над моими романами можно описать при помощи такого сравнения: иду на кухню, задумав поджарить яичницу, но почему-то принимаюсь готовить праздничный обед. Начинаю с самого простого, но тут же возникают словесные ассоциации, которые ведут дальше, и в конце концов мною овладевает неутолимое желание узнать, какие неожиданности произойдут за следующим поворотом, в ближайший час, на другой день, через неделю.
Замысел романа «Лето, прощай» возник у меня лет пятьдесят пять тому назад, когда я был еще совсем зелен и не обладал должной начитанностью, чтобы создать хоть сколько-нибудь значимое произведение. Материал копился годами, но потом в одночасье захватил меня с головой и уже не переставал удивлять; тогда-то я и сел за машинку, чтобы писать рассказы и повести, которые впоследствии составили единое целое.
Основным местом действия в романе служит овраг; этот образ проходит сквозь всю мою жизнь. Наш дом стоял на маленькой улочке в Вокегане, штат Иллинойс; к востоку от дома был овраг, который тянулся на несколько миль к северу и югу, а потом описывал петлю, сворачивая к западу. Получалось, что я обитал на острове, откуда мог в любой момент нырнуть в овраг, навстречу разным приключениям.
Там можно было вообразить себя хоть в Африке, хоть на Марсе. Мало этого, через овраг я каждый день бегал в школу, а зимней порой здесь же гонял на лыжах и катался на санках, поэтому овраг занимал главное место в моей жизни; вполне естественно, что впоследствии он стал центром этого романа, по кромкам расположились все мои друзья, а рядом с ними еще и старики — удивительные живые хронометры.
Меня всегда тянуло к старым людям. Они входили в мою жизнь и шли дальше, а я увязывался за ними, засыпал вопросами и набирался ума, как явствует из этого романа, в котором главными героями выступают дети и старики, своеобразные Машины Времени.
Зачастую самые прочные дружеские отношения складывались у меня с людьми за восемьдесят, а то и за девяносто; при каждом удобном случае я донимал их расспросами про все на свете, а сам молча слушал и мотал на ус.
В некотором смысле «Лето, прощай» — это роман о том, как много можно узнать от стариков, если набраться смелости задать им кое-какие вопросы, а затем, не перебивая, выслушать, что они скажут. Вопросы, которые ставит Дуг, и ответы, которые дает мистер Квотермейн, служат организующим стержнем в отдельных главах и в развязке романа.
К чему я веду речь: ход событий определяется не мною. Вместо того чтобы управлять своими персонажами, я предоставляю им жить собственной жизнью и без помех выражать свое мнение. А сам только слушаю и записываю.
По сути дела, «Лето, прощай» служит продолжением романа «Вино из одуванчиков», увидевшего свет полвека назад. Я тогда принес рукопись в издательство и услышал: «Ну нет, такой объем не пойдет! Давайте-ка выпустим первые девяносто тысяч слов отдельным изданием, а что останется, отложим до лучших времен — пусть созреет для публикации». Весьма сырой вариант полного текста первоначально назывался у меня «Памятные синие холмы». Исходным заглавием той части, которая впоследствии превратилась в «Вино из одуванчиков», было «Летнее утро, летний вечер». Зато для этой, отвергнутой издателями книги название возникло сразу: «Лето, прощай».
Итак, все эти годы вторая часть «Вина из одуванчиков» дозревала до такого состояния, когда, с моей точки зрения, ее не стыдно явить миру. Я терпеливо ждал, чтобы эти главы романа обросли новыми мыслями и образами, придающими живость всему тексту.
Для меня самое главное — не переставать удивляться. Перед отходом ко сну я непременно даю себе наказ с утра пораньше обнаружить что-нибудь удивительное. В том-то и заключалась одна из самых захватывающих особенностей становления этого романа: мои наказы перед сном и удивительные открытия, сродни озарениям, поутру.
На все повествование наложило отпечаток влияние моих деда с бабушкой, а также тетки, Нейвы Брэдбери. Дед отличался мудростью и бесконечным терпением; он умел не просто объяснить, а еще и показать. Бабушка моя — настоящее чудо; она врожденным умом понимала внутренний мир мальчишек. А тетя Нейва приобщила и приохотила меня к тем метафорам, которые вошли в мою плоть и кровь. Ее заботами я воспитывался на самых лучших сказках, стихах, фильмах и спектаклях, с горячностью ловил все происходящее и с увлечением это записывал. Даже теперь, много лет спустя, меня не покидает такое чувство, будто она заглядывает в мою рукопись и сияет от гордости.
К сказанному остается добавить лишь одно: я рад окончанию многолетней работы над этой книжкой и надеюсь, что каждый найдет в ней что-нибудь для себя. Мне было несказанно приятно вновь оказаться в родном Гринтауне — поглазеть на дом с привидениями, послушать гулкий бой городских часов, перебежать через овраг, впервые познать поцелуй девушки и набраться ума-разума от тех, кого уже с нами нет.
Аппоматокс — город в штате Виргиния, в ратуше которого 9 апреля 1865 г. был подписан акт о капитуляции армии Юга в Гражданской войне.