желание при встречах с ней. Он было потянулся к глубокому вырезу ее платья, но она
перехватила его руку.
– Нет, – сказала она. – Я же вижу, тебе ничуть не хочется.
Тогда он положил голову ей на плечо и вытянулся рядом – он лежал одетый – не двигаясь.
Она молча поглаживала его по голове. Он ничего не видел, уткнувшись носом в складки ее
шелкового платья, ему трудно было дышать, подташнивало, но он не в силах был
пошевелиться. Жильда вдруг встряхнула его – он пробормотал что-то невнятное.
– Слушай, Жиль, сейчас приедет Арно. Мне надо одеться, он хотел поехать со мной в
какой-то омерзительный ночной кабак. Но ты можешь остаться здесь. Если хочешь, я пришлю
тебе Веронику. Это индианка, великолепная, необыкновенно зажигательная женщина. Хоть
развлечешься немного. Ты что, все еще с Элоизой?
Она произнесла последние слова презрительным тоном, каким говорят женщины, желая
показать, что они не одобряют затянувшихся связей своих бывших любовников. Жиль кивнул.
– Значит, да?
Ему хотелось только одного – не двигаться. Так страшно было вновь ринуться в парижскую
сутолоку, искать такси в семь часов вечера, выдерживать натиск куда-то спешащей толпы.
– Хорошо, я останусь.
Он с неподдельным удовольствием смотрел, как она подправляет грим, переодевается, звонит по телефону. Он даже пожал руку юному Арно, типичному котику. Не без
снисходительности.
Ожидая в тихой квартире обещанного появления незнакомки, он даже почувствовал себя
героем детективного романа, и это забавляло его. После ухода Жильды он устроился на
диване в гостиной, накинув на себя мужской халат, который кто-то очень кстати здесь
10/68
оставил, закурил сигарету, взял илллюстрированный журнал, поставил возле себя на ковре
стакан с виски; потом ему пришлось встать, чтобы найти пепельницу; потом встать, чтобы
приглушить проигрыватель, запущенный Жильдой слишком громко для тихой музыки; потом
пришлось встать, чтобы отворить окно, потому что он задыхался от жары; потом пришлось
встать, чтобы закрыть окно, потому что он продрог; потом пришлось встать, чтобы взять
сигареты, забытые им в спальне Жильды; потом пришлось встать, чтобы положить кусочек
льда в согревшееся виски; потом пришлось встать, чтобы переменить пластинку, прокрученную уже три раза подряд; потом пришлось встать, так как зазвонил телефон; потом
пришлось встать за новым журналом. И когда, по истечении часа, у входной двери раздался
звонок, раздражение Жиля против самого себя достигло апогея и он не встал, чтобы
отворить.
Глава пятая
Он шел по улицам, направляясь домой, но не прямо, а делая один крюк за другим, потому
что не мог ни остановиться, ни повернуть назад. В голове стояла какая-то гудящая пустота, ему казалось, что все на него оглядываются, все видят, каким он стал безобразным, жалким, и он сам себя таким ощущал; то ему чудилось, будто он топчется на месте, то он вдруг
обнаруживал, что пересек широкую площадь и даже не заметил этого. Почему-то он оказался
в Тюильри, и тут ему вспомнилось, как Дрие ла Рошель в свое время тоже пришел сюда
якобы для прогулки, для своей последней прогулки, – Жилю стало смешно: у него никогда не
хватит мужества, да и нет желания покончить с собой. Даже этого у него нет. К его отчаянию
подходит любой эпитет, но только не «мужественное» или «романтическое». По правде
говоря, его бы вполне устроило, если бы у него возникло желание покончить с собой. Вообще
его устроила бы любая крайность.
«А может, у меня все-таки этим дело и кончится? – думал он, словно желая успокоить себя. –
Если и дальше так пойдет, мне, конечно, не выдержать. Должен же я буду что-то сделать, ведь я…» Он думал об этом «я» со смешанным чувством надежды и страха, словно о
каком-то постороннем человеке, который мог действовать вместо него. Но только позднее, так как сейчас в нем не было того «я», которое способно застрелиться, сунув пистолет себе в
рот, или броситься вон туда, вниз, в темно-зеленые воды Сены, – он не мог представить
себе, ни как он умрет, ни как будет жить. Сейчас ему ничего не довести до конца. Он мог