и собственной любовницы. Кроме того, побыть в обществе родной сестры, другими словами, единственного человека, связанного с тобою естественными, кровными узами, казалось ему
просто благословением небес. Всякая нарочитость, все показное вызывали в нем ужас.
Теперь ему не в чем было себя упрекнуть – перед кем бы то ни было.
Парижскую квартиру он оставил Элоизе, в газете его замещал Жан – он дал им обоим
твердое обещание вернуться через месяц вполне здоровым. Но вот он здесь уже две недели
и близок к отчаянию. Природа тут великолепна – он это видел, но не чувствовал; родительский дом, безусловно, ему мил, но утешения он тут не нашел: каждое дерево, каждая стена, каждый закоулок как будто говорили ему: «Прежде ты был здесь счастлив, ты
был тогда хорошим», а теперь он бочком пробирался по аллеям сада или по коридорам дома, словно вор. Обворованный вор, у которого украли все, даже детство.
Солнце поднялось и залило светом зеленый луг. Жиль зарылся лицом в росистую траву, повернул голову вправо, влево, не спеша вдыхая запах земли, пытаясь воскресить то
блаженное ощущение счастья, которое раньше приходило само собою. Но даже такие
14/68
простые радости не приходят по заказу, и он сам себе был противен, будто ломал комедию, притворялся, что любит природу, – вот так же мужчине, прежде пылавшему страстью к
женщине, неприятно оказаться с ней в постели, когда эта страсть угаснет, повторять те же
слова и жесты, хотя сердце замкнулось и молчит. Он встал, с досадой обнаружил, что
пуловер у него вымок, и направился к дому.
Это был старый серый дом с голубой крышей, с двумя маленькими смешными коньками, типичный лимузенский дом, с террасой на переднем плане и с холмом позади – дом, где в
любое время года и в любой час пахло цветущей липой и летними сумерками. По крайней
мере так казалось Жилю, даже теперь в этот ранний час, когда он, поеживаясь от утреннего
холодка, вошел в кухню. Одилия уже встала и, накинув халат, варила кофе. Жиль поцеловал
ее. Она что-то пробормотала о воспалении легких, которое ничего не стоит схватить, валяясь
ранним утром в росистой траве. И все же ему было хорошо возле нее, приятно было вдыхать
запах кофе и ее одеколона, запах дров, тлевших в камине; ему хотелось бы быть на месте
большого рыжего кота, который лежал на сундуке и сейчас, потянувшись, соблаговолил
наконец проснуться. «Боже мой, боже мой, вот она, настоящая жизнь, простая и спокойная!»
Как жаль, что он способен лишь на несколько минут включиться в эту милую рутину – тотчас
же жизнь с ее неотвязными тревогами набрасывается на него, будто свора гончих, которые
дали затравленному оленю трехминутную передышку, лишь бы длилась безумная гонка. В
эту минуту в кухню вошел Флоран, тоже в халате. Он был низенький и такой же толстый, как
его жена, но с голубыми, огромными, как два озерца, глазами, словно по ошибке попавшими
на его румяное лицо. У него была забавная привычка комментировать жестами все, что
говорилось вокруг: если разговор заходил о войне, он загораживал лицо согнутой в локте
рукой, а если говорили о любви, прикладывал палец к губам. Поэтому, увидев Жиля, он
высоко поднял руку и поздоровался с ним так громко, словно их разделяло расстояние в
сотню шагов.
– Ну как? Хорошо спал, дорогой? Приятные видел сны?
И он бросил на него заговорщический взгляд. Он упорно отказывался верить в болезнь
своего шурина и объяснял его состояние каким-то неудачным романом. Отпирательства
Жиля нисколько не помогали. В глазах кроткого нотариуса Жиль был и оставался
соблазнителем, которого на сей раз заарканила какая-то дрянь. И, видя Жиля простертым в
шезлонге, он бросал ему в утешение какую-нибудь игривую фразу: «Одну потерял, десять
новых найдешь», и при этом судорожно растопыривал пальцы обеих рук. Такие шутки
вызывали у Жиля безумное желание расхохотаться и одновременно злость, и он не отвечал.
Но поразмыслив, он испытывал некоторое удовольствие и даже радовался, что Флоран так
плохо понимает его состояние. В конце концов, это могла быть и правдой. Вся эта путаница
как-то смягчала дело. Так к человеку, заболевшему инфекционной желтухой, приходит
приятель и, видя на подушке желтое как лимон лицо, выражает беспокойство по поводу того, что больной начинает лысеть.
– Который час? – весело осведомился Флоран. – Восемь часов? День-то, день-то какой
прекрасный!..
Жиль, вздрогнув, повернулся к окну. В самом деле, какой прекрасный день его ждет! Надо