смешком. Но ведь действительно, думалось ему, жизнь покидала его, словно кровь, вытекающая из тайной раны. Время уже не шло, а исчезало куда-то. Сколько бы он ни
твердил себе, сколько ни убеждал себя, что еще и сейчас у него есть много завидного: выигрышная внешность, интересная профессия, успехи в разных областях, – все эти
утешения казались ему столь же пустыми, столь же никчемными, как слова церковных
акафистов… Мертвые, мертвые слова.
Вдобавок вечеринка у Жана обнаружила, сколько отвратительной физиологичности было в
его переживаниях. Он на минуту вышел из гостиной и отправился в ванную комнату вымыть
руки и причесаться. Тут у него выскользнуло из рук мыло и упало на пол, под умывальник; он
нагнулся, хотел поднять. Мыло лежало под водопроводной трубой, розовый брусочек как
будто прятался там; и вдруг эта розовость показалась ему непристойной, он протянул было
руку, чтобы взять его, и не смог. Словно то было маленькое ночное животное, притаившееся
во мраке и готовое поползти по его руке. Жиль застыл на месте от ужаса. А когда
распрямился, весь в поту, и увидел себя в зеркале, в глубине его сознания вдруг проснулось
какое-то отрешенное любопытство, и чувство страха встало на свое место. Он вновь присел
на корточки и, глубоко вздохнув, как пловец перед прыжком с трамплина, схватил розовый
обмылок. Но тотчас же швырнул его в раковину, как отшвыривают уснувшую змею, которую
приняли за сухой сучок; целую минуту после этого он плескал себе в лицо холодной водой.
Вот тогда-то и пришла мысль, что виной всему надо считать не печень, не переутомление, не
«нынешние времена», а нечто совсем другое. Вот тогда-то он и признал, что «это» в самом
деле случилось: он болен.
Но что же теперь делать? Найдется ли на свете более одинокое существо, чем человек, принявший решение жить весело, счастливо с благодушным цинизмом, человек, пришедший
к такому решению самым естественным путем – инстинктивно – и вдруг оставшийся с
пустыми руками, да еще в Париже, в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году нашей
эры? Обратиться к психиатру представлялось ему унизительным, и он решительно отверг эту
мысль
2/68
– из гордости, которую он склонен был считать одним из лучших свойств своей натуры.
Значит, оставалось только одно – молчать. И продолжать это существование. Вернее, попытаться продолжать. Кроме того, сохраняя прежнюю слепую веру в жизнь с ее
счастливыми случайностями, он надеялся, что все это ненадолго. Время – единственный
властитель, которого он признавал, унесло его любовные утехи, его радости, горести, даже
некоторые взгляды, и не было оснований сомневаться, что оно справится и с «этой штукой».
Но «эта штука» была чем-то безликим, безымянным, он не знал, что это, в сущности, такое. А
ведь, может быть, время имеет власть только над тем, что ты сам осознал.
Глава вторая
Он работал в международном отделе газеты и в этот день все утро провел в редакции. В
мире происходили кровавые, немыслимые события, пробуждавшие у его собратьев
щекочущее чувство ужаса, и это раздражало его. Не так давно, всего три месяца назад, он
охотно ахал бы с ними, выражал бы свое негодование, а теперь не мог. Ему было даже чуть
досадно оттого, что этими событиями, происходившими на Среднем Востоке, или в США, или
еще где-то, как бы пытались отвлечь его внимание от подлинной драмы – его собственной.
Планета Земля вращалась в хаосе – у кого теперь могло возникнуть желание или нашлось
бы время поинтересоваться его жалкими проблемами? Но разве мало часов потратил он сам, выслушивая мрачные исповеди и признания неудачников? Разве мало он совершил
пресловутых подвигов спасения? И что же? Вокруг ходят люди с блестящими от возбуждения
глазами, и только он один вдруг растерялся, точно заблудившийся пес, стал таким же
эгоистом, как иные старики, таким же никчемным, как они. Внезапно у него возникло желание
подняться этажом выше, к Жану, и поговорить с ним. Ему казалось, что из всех его знакомых
только Жан способен отвлечься от своих забот и посочувствовать ему.
В тридцать пять лет Жиль Лантье все еще был красив. «Все еще» – потому что в двадцать
он отличался редкостной красотой, которую, впрочем, никогда не сознавал, хотя и весело