лет спустя, он похудел, приобрел более мужественный облик, но в его походке, в движениях
осталось что-то от победоносной юности. У Жана, который в прежние времена просто обожал
его, хотя никогда ему этого не говорил, да и себе самому в этом не признавался, дрогнуло
сердце, когда вошел Жиль. Эта худоба, эти синие глаза, эти черные, слишком длинные
волосы, эта нервозность… Право, он становился все более и более нервным, и другу
следовало бы им заняться. Но он все не мог решиться: Жиль так долго был для него
символом счастья и беззаботности, что он не решался заговорить об этом, как не решаешься
посягнуть на давно и прочно сложившийся образ… Что, если он рассыплется прахом… и
Жану, который с незапамятных времен был круглым, лысым, задерганным жизнью, придется
убедиться, что на свете не существует прирожденных счастливцев? Жан уже утратил немало
иллюзий, но вот с этой иллюзией, быть может ввиду ее наивности, ему особенно жалко было
расстаться. Он пододвинул стул, и Жиль осторожно опустился на сиденье, так как в комнате
негде было повернуться из-за папок с мате-риалами, громоздившихся на письменных столах, на полу, на ка-мине. Жан протянул ему сигарету. Из окна открывался вид на серые и голубые
крыши, на царство водосточных желобов, труб и телевизионных антенн, еще недавно
восхищавшее Жиля. Но теперь он даже не посмотрел в ту сторону.
– Ну как? – сказал Жан. – Как тебе нравится, а?
– Ты это об убийстве? Да, можно сказать, ловко состряпали!
И Жиль замолчал, опустив глаза. Прошла минута, Жан, желая оттянуть объяснение, приводил в порядок папки на столе и при этом насвистывал, как будто целая минута
молчания была естественной при их встречах. Наконец он решился – природная доброта
возобладала надо всем остальным, он вспомнил, как был внимателен и ласков с ним Жиль в
те дни, когда от него, Жана, ушла жена, и вдруг почувствовал себя последним эгоистом. Вот
уже два месяца с
Жилем творится что-то неладное – Жан это чувствовал, но все два месяца избегал
3/68
разговоров по душам. Нечего сказать, хорош друг! Но теперь, когда Жиль предоставлял ему
право, вернее, откровенно вынуждал его начать атаку, он не мог удержаться от маленькой
инсценировки. Все мы таковы после тридцати: любое событие, затрагивает ли оно весь мир
или только мир наших чувств, требует некоторой театрализации, для того чтобы оно пошло
нам на пользу или дошло до нас. И вот Жан раздавил в пепельнице недокуренную сигарету, сел и скрестил на груди руки. Пристально посмотрев Жилю в лицо, он откашлялся и сказал:
– Ну как?
– Что как? – отозвался Жиль. Ему хотелось уйти, но он уже знал, что не уйдет, что он сам
вынудил Жана начать расспросы и, хуже того: у него даже стало легче на душе.
– Ну как? Не клеятся дела?
– Не клеятся.
– Уже месяца два? Верно?
– Три месяца.
Жан определил срок наугад, просто хотел показать, что душевное состояние Жиля не
осталось незамеченным и если он до сих. пор об этом не заговаривал, то лишь из
деликатности. Но Жиль тотчас подумал: «Строит из себя проницательного человека, хитрюга, а сам на целый месяц ошибся…» Но вслух сказал:
– Да, уже три месяца мне скверно.
– Конкретные причины? – спросил Жан и резким движением поднес зажигалку к сигарете.
В эту минуту Жиль возненавидел его: «Хоть бы оставил этот тон полицейского чиновника, этакого многоопытного субъекта, которого не разжалобишь. Хоть бы не ломал комедию». Но
вместе с тем ему хотелось выговориться – непреодолимая, теплая волна подхватила его и
повлекла к откровенности.
– Причин – никаких.
– Вот это уже серьезнее, – бросил Жан.
– Ну, все зависит…– возразил Жиль.
Неприязненный его тон сразу вывел Жана из роли бесстрастного психиатра; он встал, обогнул стол и, положив руку на плечо Жиля, ласково забормотал: «Ну ничего, ничего, старик», и от этого у Жиля, к великому его ужасу, на глазах выступили слезы. Решительно он