грело их лица, и Жиль начал, по настоянию Жана, скупой, немногословный рассказ о своем
30/68
провинциальном романе. К собственному удивлению ему не удавалось внести в свою
исповедь ту нотку цинизма или иронии, которая могла бы убедить Жана в его искренности –
вернее, в неискренности. Но он упорствовал. Жан с сонным видом посасывал трубку.
– Если все так просто, – сказал он, – почему же ты туда возвращаешься? Поезжай с Элоизой
на юг, как обычно.
– Да не в том дело, куда ехать! – воскликнул Жиль, окончательно выходя из себя. – Эта
женщина как-никак меня интересует! Психологически…
– Вот уже сорок пять минут ты мне о ней рассказываешь, – заметил Жан. – Ровно сорок пять
минут по часам. И даже к пиву не притронулся, невзирая на жару и пыл твоих излияний.
Бедная Элоиза. И бедный Франсуа. Да-да, муж. Видишь, я знаю теперь даже его имя.
Жиль оторопело взглянул на него. На секунду у него закружилась голова, ему почудилось, будто что-то растет в нем и наполняет жгучим ужасом и в то же время чувством облегчения, он протянул руку, взял кружку пива и торжественно поднес к губам. Полузакрыв глаза, он
запрокинул голову, теплое пиво полилось в рот, в горло, ему показалось, что он мог бы
выпить так несколько литров и что отныне он всегда будет с таким же наслаждением утолять
жажду. . . Он поставил кружку.
– Ты прав, – сказал он, – наверное, я люблю ее.
– Все-таки, как видишь, я оказался тебе полезен, – заключил Жан без улыбки.
Глава третья
День он провел как во сне. Он умирал от желания позвонить Натали и торжественно
объявить ей о своей любви. В то же время ему хотелось преподнести ей это как сюрприз, как
чудесный и неожиданный подарок, увидеть ее лицо, когда он скажет ей об этом. Только бы
выдержать еще несколько дней, только бы дождаться того часа, когда она приедет на вокзал
встречать его… Они выедут за город, и он попросит ее остановить машину, возьмет в ладони
ее лицо, скажет ей: «Знаешь, я безумно тебя люблю». И при мысли о том, как она будет
счастлива, он испытывал и гордость и нежность, он видел свое благородство как бы со
стороны. В порыве великодушия он зашел в ювелирный магазин, купил на последние деньги
забавный пустячок, отчего умилился еще больше, и в пять часов, как было условлено, с
бешено бьющимся сердцем позвонил ей из маленького кафе рядом с домом.
Она сразу же подошла, но голос у нее был сухой, почти равнодушный, что сначала удивило, а потом обидело его. Но он тут же подумал: «Ну что ж, это вполне естественно». Он знал, что
в любви всегда кто-то один в конце концов заставляет другого страдать и что лишь иногда, очень редко роли меняются. Но чтобы уже сейчас, так скоро, когда он едва признался самому
себе, что любит ее, когда она еще не знает об этом, – страдать из-за нее?! Это было
несправедливо и в то же время очень больно, но именно по этой боли он и убедился, что
действительно ее любит.
– Что происходит? – весело спросил он.
– Происходит то, что у нас страшная жара, с утра все время гремит гром, а я… я безумно
боюсь грозы. Не смейся, – тут же добавила она. – Я ничего не могу с собой поделать.
Но Жиль засмеялся: у него сразу отлегло от сердца, и в то же время он был удивлен.
Впервые она вела себя по-ребячески. До сих пор все ее поступки
– ее порывистость, безрассудство, полное пренебрежение к условностям – казались ему
чертами, прису-щими скорее юности, а вовсе не пугливому ребенку, выросшему в мещанской
среде.
– А я купил тебе подарок, – сказал он.
– Как это мило… слушай, Жиль, я вешаю трубку. Во время грозы очень опасно касаться
электрических приборов. Позвони завтра.
– Но, – сказал он, – телефон не имеет никакого отношения к электричеству. Это…
– Умоляю тебя, – произнес резкий, изменившийся от страха голос. – Целую… Пока.
Она повесила трубку, а он стоял растерянный, не выпуская из рук трубки и пытаясь