31/68
объятиях и тогда посмотрим, что окажется сильнее – страх или наслаждение. Но ему стало
тоскливо, он чувствовал себя покинутым; на улице светило солнце, и его подарок казался ему
сейчас скорее нелепым, чем трогательным. Ему хотелось немедленно ее увидеть. Конечно, существует «Эр-Интер», знаменитый «Эр-Интер», и, если ему станет слишком уж тяжело, он
сможет тотчас улететь. Он позвонил в Орли – до завтрашнего дня самолетов не будет.
Поезд уже ушел, машину свою он продал, и денег у него не было. К тому же завтра ему
нужно поехать в редакцию выяснить насчет нового оклада и поговорить с Элоизой, и вообще
жизнь – сплошной ад. Впрочем, этого следовало ожидать, слишком он был счастлив весь
сегодняшний день. Мысль, что «за все надо платить», наполнила его отвращением к себе.
Нет, он вовсе не выздоровел! Теперь он болен вдвойне, раз так подавлен и находится в
полной зависимости от женщины, которую едва знает. Женщины, которая клялась ему в
любви, а при первом же ударе грома бросила трубку. Он переживал свою обиду под
добродушным взглядом хозяйки кафе и, почувствовав наконец, что она на него смотрит, вымученно улыбнулся.
– Чудесная погода, – сказал он.
– Пожалуй, слишком жарко, – с готовностью отозвалась хозяйка. – Наверняка будет гроза. Он
ухватился за эти слова:
– Скажите, а вы боитесь грозы? – Она рассмеялась:
– Грозы? Да вы шутите! Налогов – вот чего мы боимся.
Она уже собиралась было распространиться на эту тему, но, увидев, как Жиль изменился в
лице, движимая природной добротой и тем непогрешимым чутьем, которым нередко
наделены хозяйки маленьких кафе, привыкшие с первого взгляда узнавать и одиноких, и
счастливых, и опустившихся людей, добавила:
– А вот, возьмите, моя племянница, она родом из Морваиа, там ведь грозы бывают ужасные, так она никак не могла к ним привыкнуть. Скажем, сидит она, обедает, и вдруг ударит гром –
она сразу под кровать лезет. Ничего не поделаешь: нервы.
– Да, – обрадованно повторил Жиль, – ничего не поделаешь, – нервы.
И он подумал, что до сих пор Натали занималась гораздо больше его нервами, чем своими
собственными, и то, что они поменялись ролями, пожалуй, даже и справедливо. Он завел
долгий разговор с хозяйкой, угостил ее портвейном и сам выпил с ней несколько рюмок этого
сладкого вина, которое раньше терпеть не мог, но теперь оно напомнило ему коктейли его
зятя, и наве-селе, настроенный уже гораздо оптимистичнее, вышел из кафе. А теперь надо
идти объясняться с Элоизой. Завтрашний день он проведет в редакции, попробует раздобыть
немного денег и .вечером же сможет выехать. Он уже представлял себе сто километров в
машине рядом с Натали, эти ночные, волшебные сто километров, эти сто километров
признаний в любви. Почему он сказал ей, что они увидятся только через неделю или через
две? Видимо, это была попытка самозащиты, попытка внушить себе и внушить ей, что он
вполне может прожить неделю без нее, а также попытка внушить себе, что еще существует
Париж, и тщеславные притязания, и друзья, но все эти уловки оказались тщетными, потому
что вот уже два дня ничего этого для него не существует, и он ничего не видит и ничего не
чувствует, и единственное, что живет в нем, – это холмы Лимузена и лицо Натали. Но что она
подумает, когда увидит, что он так быстро вернулся, когда поймет, что он уже прикован к ней?
Не возникнет ли у нее неизбежная и чересчур спокойная уверенность, которая появляется, как только отпадают сомнения? Или она обезумеет от радости? Он вспоминал ее глаза, полные слез, тогда, на вокзале, потом сухой голос сегодня по телефону, и решил, что, видимо, существуют две разные женщины, и, умножая, усложняя, затемняя различные
образы Натали, он был уже на грани настоящей любви.
Когда он вошел, Элоиза смотрела телевизор, но тут же вскочила и бросилась ему на шею.
Он вспомнил, как давным-давно разыгралась точно такая же сцена, и удивился, что с тех пор
еще и месяца не прошло. Казалось, с тех пор случилось столько всего… Но что же, в
сущности, случилось? Две недели он смертельно скучал у сестры, потом десять дней
предавался любви с какой-то женщиной. На этом, при желании, можно было бы поставить
точку. Но ему не хотелось, вовсе не хотелось ставить точку.