– Я хочу, чтобы ты уехала со мной.
Он почти кричал.
37/68
– Хорошо, уеду, – спокойно сказала она. – Но только если ты просишь меня, а не
приказываешь. И не кричи так, ты даже покраснел. Разве нам здесь плохо? Куда ты хочешь
уехать?
– Я не люблю ложных положений… – с гордым достоинством начал Жиль.
Но она так на него посмотрела, что он осекся и умолк. Однако Натали тотчас расхохоталась, он тоже засмеялся, снова привалился к ней, смешав ее волосы со своими, осыпал ее
поцелуями.
– Ох, Натали, –шептал он. – Натали, как ты меня хорошо знаешь… Ох, я люблю тебя, люблю.
И она смеялась до слез в его объятиях, смеялась с сияющими глазами, не в силах
остановиться.
Глава вторая
Любопытно, как порой бывает удобно, когда гордиев узел разрубаешь не ты, а кто-то другой.
С той минуты, как Натали решила уйти от мужа, его существование совершенно перестало
беспокоить Жиля – Натали уходит от Франсуа из-за него, но он, Жиль, тут как будто ни при
чем. В ту минуту, когда Натали облекла в слова свое решение и произнесла эти слова, выбор
был сделан и оставалось лишь покориться судьбе. Жилю и в голову не приходило, что
Натали может передумать, – как все прирожденные лгуны, он был до смешного доверчив.
Более того, он вовсе не считал, что обкрадывает Франсуа, – ведь стонами восторга, наслаждением Натали слишком очевидно была обязана Жилю, ему одному, и никто, зная
Натали, не мог бы надеяться добиться от нее того же. Он похищал у Франсуа
Натали-человека, а не Натали-женщину и должен был признать, что Франсуа на протяжении
многих лет уделял немало внимания этой не признающей канонов, бескомпромиссной
Натали. И вот теперь Франсуа отдает ее Жилю – любовницу и вместе с тем мать, строгую и
безрассудную, именно такую, какая и нужна Жилю. Разумеется, думать так было
бессовестно, но счастливый человек – чаще всего человек бессовестный. А Жиль был
счастлив.
Самыми прекрасными были послеполуденные летние часы, которые они проводили в его
спальне, вернее, в уединенной комнате на чердаке, где раньше спала прислуга. Жиль открыл
эту комнату и обосновался в ней. Туда можно было подняться черным ходом прямо со двора
и таким образом щадить не столько целомудрие Натали, которая смеялась над
условностями, сколько целомудрие Одилии, волнуемой некими принципами. Комната была
просторная, почти пустая, пыльная, в ней стояла огромная кровать и кресло «под красное
дерево», на которое Натали бросала свою одежду. Жиль поднимался туда около трех часов, закрывал ставни, ложился, брал книгу и ждал. Вскоре приходила Натали, мгновенно снимала
с себя платье и бросалась к нему, точно дикарка, не произнося ни слова, а иногда, наоборот, раздевалась медленно, как бы нехотя, остроумно рассказывая ему о смертельно скучных
званых обедах. Жиль не знал, что нравилось ему больше, но кончалось и то и другое в
постели, а жара под раскаленной крышей была такая, что, разомкнув объятия, они едва
дышали, мокрые, потные, изнеможенные, но так и не утолившие страсть. Жиль вытирал
смятой простыней безжизненное тело Натали, она не противилась, лежала с закрытыми
глазами, и он чувствовал, как под его рукой колотится ее сердце. Она медленно
высвобождалась из плена наслаждения, как приходят в себя после долгого обморока, и он, гордый, довольный, посмеивался над ней. Наконец, жизнь возвращалась к ней, и она уже
слышала не только биение собственной крови, но уже могла поднять веки, тогда как за
минуту до того даже слабый свет, проникавший сквозь ставни, слепил ее; она поворачивала
голову к Жилю, который уже курил, и смотрела на него с какой-то испуганной
благодарностью.
Они разговаривали. Мало-помалу он узнал о ней все. Она рассказала ему о своем детстве, которое прошло в Type, о годах учения в Париже, о своем первом любовнике, о встрече с
Франсуа, о браке с ним. Это была простая и в тоже время не простая жизнь: простая, потому