пьяненькому Флорану выбраться из машины, шел вместе с ним на кухню. «Как! – удивлялась
Одилия. – Ты еще не спишь?» И в восторге, что нашелся слушатель, способный лучше, чем
муж, оценить ее повествование, она принималась с энтузиазмом описывать, какой чудесный
вечер устроили Кудерки, такой великолепный, что он сделал бы честь и герцогине
Германтской. Царицей бала неизменно бывала Натали, которую в своих отчетах Одилия
называла «мадам Сильвенер», хотя при ежедневных встречах звала ее просто по имени.
Итак, на вечере мадам Сильвенер была в прелестном голубом платье, она довольно дерзко
ответила заместителю прокурора. Ах, даже сам префект ни на шаг не отходил от мадам
Сильвенер, и так далее. Если бы Жиль не лежал каждый день рядом с этой мадам Сильвенер
без всяких одеяний, он наверняка начал бы о ней мечтать, как школьник. Умиленно улыбаясь, он слушал щебетание Одилии, посмеивался над заместителем прокурора и пытался
представить себе, какого оттенка было голубое платье Натали. Впрочем, в конце рассказа
Одилия всегда – возможно, по доброте душевной – набрасывала прозрачную пелену грусти
на лучезарный облик мадам Сильвенер, а Жиль принимал рассеянно-скромный вид, как
будто бы все это его не касалось. Наконец, Одилия, упоенная романтикой, укладывалась
спать возле Флорана, который, упившись шампанским, так же, как и она, мгновенно засыпал.
Прошло уже две недели с тех пор, как Жиль приехал из Парижа, а он еще нигде не бывал, если не считать утренних поездок с Одилией за покупками в соседний поселок. Его судьба
словно остановилась: ему казалось, что отныне он всю жизнь будет нежиться на солнце, днем любить Натали, а вечерами мечтать. Мысль, что через два месяца он станет
редактором международного отдела газеты, будет занят по горло и начнет в такой же мере
беречь свое время, в какой сейчас его растрачивает, и что время это будет пролетать в
сером круговороте Парижа, казалась ему просто нелепой. Впрочем, он даже не думал об
этом, так как всегда очень легко относился к проектам на будущее. Проснувшись, он решал
лишь самые простые вопросы: идти ему с Флораном удить рыбу или не идти, в каком
настроении приедет Натали, будет она нежна или требовательна и сможет ли он сам
починить обвисший ставень в их жаркой спальне. Иногда, читая газету, он принимался
размышлять, что может толкнуть человека на то, чтобы разрезать своего ближнего на
восемнадцать кусков, и делился своим недоумением с Одилией, которая от ужаса начинала
пронзительно кричать, как павлин, а Флоран по своему обыкновению прибегал к мимике и
жестам: постукивал себя пальцем по лбу или делал из галстука петлю-удавку и затягивал ее.
Короче говоря, Жиль был счастлив, более того – он сознавал это и с мужской гордостью
повторял это Натали на разные лады. «Подумай только, – говорил он, – подумай только: всего два месяца назад я был конченым человеком, а теперь я так счастлив…» Казалось, он
сам не мог поверить своему счастью, и это смешило Натали, а когда он добавлял: «И все
благодаря тебе», у нее быстро-быстро трепетали ресницы.
Наконец устроили у себя вечер и Сильвенеры. Каждый год, приблизительно в одно и то же
время, Франсуа Сильвенер собирал в своем доме светское общество Лиможа и его
окрестностей. Это был самый изысканный прием в летнем сезоне, и Одилия, презрев
соображения морали, начала радостно готовиться к нему за десять дней. Это был
единственный прием, ради которого Жиль решился пожертвовать своим одиночеством. Ему
хотелось увидеть, как живет Натали. Хотелось увидеть ее в роли хозяйки дома, и он заранее
забавлялся.
Франсуа Сильвенер занимал большой особняк восемнадцатого века, очевидно, всегда
принадлежавший блюстителям правосудия. Дом стоял в самом центре Лиможа, окна
выходили в великолепный сад, пожалуй слишком ярко освещенный по случаю празднества.
И, пожалуй, слишком много тут цветов, подумал Жиль, поднимаясь по ступенькам, и слишком
пахнет деньгами. Конечно, деньгами, добытыми честным путем, деньгами, полученными по
40/68
наследству, но все-таки деньгами; тяжелая полированная мебель, старинные ковры, большие, чуть потускневшие зеркала и два краснолицых метрдотеля за стойкой буфета в
явно стеснявших их белых перчатках – все говорило о богатом и благоустроенном доме.
Однако Жиль, как журналист и парижанин, бывавший на приемах более блестящих, на