тревожился в эти три дня мучительного ожидания, разворачивая и бросая на пол газеты, снимая и тотчас же вешая трубку телефона, да, все это были верные симптомы. Опять он
останется один, она уедет, бросит его. Он отвернулся от Натали, подошел к окну. Уже
наступила ночь, но на улицах еще было по-летнему оживленно.
– Жиль! – окликнула его Натали.
Он обернулся. Она лежала на постели, сбросив с ног туфли. Нет, сегодня она еще не уедет, она проведет вечер, проведет и ночь со своим «ненаглядным», будет называть его «любовь
моя», а утром все скажет ему и уедет. Конечно, она честная женщина, но ведь есть условия
жизни, от которых трудно отказаться. В душе Жиля вспыхнуло негодование, он отошел от
окна и сел на край постели. Как хороша была Натали в эту минуту – усталая, рассеянная и
чуть-чуть презрительная. Он любил ее.
– Ты звала меня?
Она с удивлением посмотрела на него, протянула руку. Он схватил на лету эту холодную
руку, сжал ее.
– Ты хочешь подарить мне последнюю ночь? Она слегка приподнялась. Он продолжал:
– А завтра ты мне скажешь, что не можешь так жестоко поступить с Франсуа, нарушить все
его привычки и так далее, и уедешь. Верно?
Преисполнившись гнева, он ждал, что она растеряется под ударом истины и смутится, пораженная его интуицией. Но она только пристально смотрела на него, и вдруг он увидел, как эти широко раскрытые глаза наполнились слезами, хотя ни один мус-кул не дрогнул на ее
лице, и тогда Жиль понял, что ошибся. Со стыдом и чувством облегчения он бросился на
постель рядом с нею и уткнулся головою ей в плечо. Говорить он не мог. Тогда она
прошептала:
– Боже мой. Жиль, какой ты эгоист!
– Я так испугался, – ответил он. – Эти три дня!.. Да еще и теперь… Ты никогда не уедешь от
меня?
Наступило короткое молчание. Потом послышался голос Натали, наконец-то ее обычный, ласковый и насмешливый голос.
– Нет, – сказала она. – Разве только ты сам об этом попросишь.
– Мне этого не перенести! – сказал он. – Я сейчас это понял.
Он не шевелился. Он вновь вдыхал ее аромат, знакомый аромат, так тесно связанный в его
воспоминаниях с зеленью лугов, со свежей травой, с пустой чердачной комнатой. Ему
казалось странным, почти кощунственным вдыхать его здесь, в этой городской спальне, где
перебывало столько женщин, где еще недавно жила Элоиза. Он видел и не узнавал эту
комнату сквозь облако чудесного аромата да еще отгороженную от него плечом Натали. Он
чувствовал себя тут чужим, как и эта перепуганная женщина; с таким же успехом они могли
бы находиться в номере гостиницы, как бесприютные любовники, о которых поет Пиаф. Но
ведь теперь он соединил свою судьбу с судьбою Натали, они у себя дома. Откуда же это
смятение? Отчего так щемит сердце? И это не был панический страх, как в прошлые дни, не
гнев и не огорчение, а что-то более глубокое, еще ему неведомое, что-то вроде предчувствия
грозы.
Он приближался к Натали, шептал ей слова любви и нежности, даже стонал. Ладони Натали
лежали на его затылке, она дышала ровно, тихо, и вдруг он понял, что она спит. Он поднялся, достал из холодильника бутылку шампанского, налил себе бокал и, возвратившись с ним в
спальню, встал в изножии кровати. Лицо Натали было доверчивым, усталым, кротким. Он
высоко поднял бокал, поклялся в душе, что никогда, никогда не причинит ей зла, и выпил
залпом холодное шампанское. И тотчас ему вспомнилось, как он вот так же одним духом
выпил кружку теплого пива в кафе, когда они сидели там с Жаном, и Жиль внезапно
признался ему, что любит эту женщину. Было это месяц
– нет, десять лет назад. А теперь она у него в доме, она принадлежит ему, он выиграл. И он
44/68
не мог сдержать усмешки. Усмешки над своей прежней слепотой, над своим упорством, над
своими представлениями об ответственности, над своим сумасбродством, над своими
победами.