Слова его прозвучали фальшиво – правда чаще всего звучит ужасно фальшиво, тут уж он
ничего не мог поделать. Но все-таки он продолжал объяснять:
– Выпил в клубе с Жаном и через час уже был дома. «Мало того, что ради тебя не
подступился к очаровательной Катрин, мало того, что вел себя, как ангел, все равно
причинил тебе страдание, и ты еще думаешь, будто я лгу». Положение безвыходное! Он был
в ярости, но понимал ее: при всей его добросовестности он был уличен во лжи.
– Не так уж важно то, что ты сделал или не сделал. Важно то, что ты сказал, то, что считал
себя обязанным сказать. Он вздохнул, закурил сигарету, провел рукой по волосам.
– Я потом тебе все объясню, – сказал он. – Как тетя?
– Очень плоха. Вряд ли протянет еще день-два. Я как раз еду туда с Пьером.
Правда, ведь она живет у Пьера, и, должно быть, Пьер был свидетелем, как его сестра вчера
снимала трубку, отвечала ласковым голосом, как потом воскликнула: «Ах, химчистка!» –
позвонила сама и, не получив ответа, обратила к брату чересчур спокойное лицо. Мы
зачастую больнее раним людей через их близких, чем причиняя боль им самим. Ведь тогда
приходится из гордости лгать, что-то придумывать, изощряться, как будто позабыв, что
телефон-то рядом. Будь Натали одна, она, может быть, стала бы звонить ему каждые
полчаса и вскоре дозвонилась бы. Ах, в конечном счете жизнь устроена слишком глупо!
–Натали, – сказал он, – я люблю тебя.
– Я тоже, – ответила она, но голос ее прозвучал невесело: скорее, она смиренно признавала
бесспорный факт.
И она повесила трубку. Через неделю он все ей объяснит, он будет держать ее в объятиях, будет прижимать к себе теплое, живое тело Натали, оно и станет связью между ними, а не ее
упрямо замкнутое лицо и не те нелепые унылые фразы, которыми она обменивалась по
телефону. Что же до других (он не знал в точности, кто эти «другие», – просто в воображении
возникал злобно жужжащий рой парижан) – они еще увидят. Вернее сказать, ничего не
увидят. Во-первых, не увидят Жиля Лантье целую неделю, а потом, когда Натали вернется, не увидят их обоих. Они будут сидеть дома или ходить в театры, раз она любит театр, или
будут ходить на концерты, раз она любит музыку. Разумеется, он лично предпочитает
послушать хорошую пластинку, лежа на ковре, но раз нужно, так нужно, – он все будет делать
в угоду Натали. Приободрившись от этих мыслей, он встал, напевая, отправился в редакцию
чуть ли не раньше времени и весь день усердно работал. И как же он был ошеломлен, когда
в три часа утра обнаружил, что сидит в клубе и рассуждает с английским журналистом о
сегрегации в Америке.
А через десять дней в одиннадцать часов вечера приехала Натали, и он встречал ее на их
любимом Юго-Западном вокзале. На перроне их обгоняла – или шла за ними – веселая толпа
дам-провинциалок, одетых так же, как Натали: все в юбках чуть длиннее, чем требовала
мода, в шелковых платочках на голове, в руке – чемоданчик. Кроме гордой посадки головы, а
при ближайшем рассмотрении – и красоты, ничто не отличало ее от других. У него бывали
любовницы, чьих собачек, точно букеты цветов, носили грумы, и тогда он не видел в этом
ничего особенного. Но на этом сером и унылом вокзале (шел дождь) ему хотелось, чтобы
Натали появилась, как яркое пятно, как что-то несбыточное, как взметнувшееся пламя. Он
64/68
крепко обнял ее, поцеловал. Глаза у нее были обведены темными кругами, и она была, конечно, в трауре.. Какой же он идиот!
– Ах, это ты! – сказала она и замерла, прижавшись к нему. На них смотрели, и ему стало
немного стыдно: ведь им в конце концов, не по двенадцать лет, чтобы так откровенно
выказывать на вокзале свои чувства. Он попытался пошутить:
– А кто, по-твоему, это мог быть?
– Ты, – ответила она. – Именно ты.
Она вскинула голову, и он пристально посмотрел на нее. Ему показалось, что лицо у нее
немного припухло, что она небрежно подкрасилась, этот осмотр казался ему вполне