— Доживешь, — говорили мы с мамой, — ты дождешься освобождения и счастливой жизни.
— Если бы дождаться! — вздыхал отец.
Едва держась на опухших ногах, он продолжал ходить в школу и давать уроки. Но однажды его привели домой: он упал и не мог подняться, его подобрали и отвезли в поликлинику.
Полтора месяца пролежал отец в постели, занимаясь это время с маленьким Женей, который, несмотря на все тяготы нашей жизни, учился в школе. Женя пристраивался на уголке стола поближе к кровати, а дедушка своей распухшей рукой писал цифры, объяснял мальчику решение задачи.
Много беспокойства причиняли ноги маленького Жени. В чем только он не ходил, бедняга. Вечно ножки его были мокры. То Женя ходил в больших старых ботинках, кем-то ему подаренных, то в дамских галошах для туфель с высокими каблуками. Мама без конца шила ему тряпочные туфли, но все это старье быстро разлезалось, и перед нами опять вставала проблема: во что обуть Женю?
Безуспешно пыталась я найти какой-то заработок. За все время мне удалось сшить только три пары бурок, за что я получила немного кукурузной, муки. Однажды решила заняться рисованием игральных карт: сделала трафарет, достала цветных чернил и нарисовала две колоды. Но, увы, оказалось, что в продаже есть настоящие немецкие карты, и мне с трудом удалось сбыть свои за деньги, которых хватило на один килограмм хлеба.
Сначала очень глухо разнесся слух о Сталинградской битве. Мы ничего еще толком не знали о Сталинградском сражении, о его огромном значении для хода войны. Но немецкие солдаты и офицеры были растеряны, и одно это уже говорило о многом.
Вскоре слухи стали более определенными: немецкая армия под Сталинградом окружена и взята в плен, в Берлине объявлен трехдневный траур.
Неужели уже началось, и наша армия пойдет в наступление? Рождалась надежда: а вдруг… а вдруг не через два года, а гораздо раньше, например, этой весной? Хотелось верить своему сердцу, рвавшемуся навстречу родной Красной Армии, но разум говорил: нет, слишком большое расстояние разделяет нас, не так скоро еще придет освобождение.
Люди, которые работали в немецких частях уборщицами, кухонными рабочими, рассказывали мне, что теперь некоторые немецкие солдаты и даже офицеры начали говорить, что война ими проиграна, выражать недовольство Гитлером.
Однажды глубокой ночью, когда мы, томимые бессонницей, вздыхали и ворочались на своих постелях, за окном послышался нарастающий шум, стук подкованных немецких сапог о камни улицы. Мы с мамой вскочили с кроватей и прильнули к окну.
— Что там? — взволнованно спросил папа.
— Немцы бегут, — ответили мы.
Запрудив всю улицу, в сторону вокзала бежали немецкие солдаты. С ясного неба светила полная луна, виден был каждый камешек на мостовой. Вдруг раскрылись ворота ханского дворца, оттуда выехал экипаж с гитлеровскими офицерами, запряженный попарно четырьмя лошадьми, с факелами, горящими по бокам его, и поехал по мосту, перекинутому через Чурук-су. Вслед за ним выехал второй такой же.
«Что случилось, почему бегут фашисты? А если совсем убегают? — взметнулась снова мысль. — Под Сталинградом их побили, может быть, гонят дальше, ведь мы ничего не знаем!»
Но тут же заговорил здравый смысл: нужно иметь крылья, чтобы за такой короткий срок перелететь от Сталинграда в Крым, и немцы еще достаточно сильны. И все же хотелось верить в невозможное.
До самого рассвета мы с мамой простояли у окна, рассказывая папе обо всем происходящем на улице.
Наутро оказалось, что у гитлеровцев была тревога. Пока еще только тревога… Но и это хороший признак: до сих пор они жили здесь без всяких тревог и волнений. Значит, что-то есть, раз они заволновались!
Сколько раз, стоя у окна нашей комнаты в Бахчисарае и глядя на каменную колонну екатерининских времен, которую называют милей, стоявшую напротив двери дома, я думала: настанет день, и мы не будем больше видеть эту колонну, не будем жить в Бахчисарае. Все останется лишь в неприятных воспоминаниях.
Мысли перелетели на высокую гору под Бахчисараем, где, как рассказывали был лагерь военнопленных, пригнанных из Севастополя. Говорили, что раненые спали под холодным осенним дождем в ямках, которые рыли для себя. Каждое утро многие оказывались мертвыми: гибли от ран, от голода., и холода…
По городу ходили слухи, что партизан в лесу осталось очень мало, что они умирают от голода. Но партизаны действовали и приходили в город, об этом можно было догадываться по гитлеровским приказам, расклеенным на заборах и стенах зданий и гласившим: «Тот, кто станет принимать у себя партизан, — будет расстрелян».
Значит, есть такие люди, которые принимают у себя партизан и не боятся расстрела. И эти люди казались мне необыкновенными, прекрасными, смелыми, какими-то не такими, как все. Я мечтала о встрече с ними. Однако мне не везло.
Я все больше начала думать о том, чтобы уехать в Симферополь. Может быть, там мне удастся встретить этих настоящих, больших людей.
Но для того, чтобы переехать в Симферополь, надо достать пропуск. Так просто его не дадут, а кур, «яек» и барашков мне добыть неоткуда. Я перебирала в уме всякие возможности и остановилась на одной: по справкам о болезни и необходимости лечения в Симферополе, выданным поликлиникой, комендатура дает временные пропуска. Я подумала о докторе, к которому папа обращался, когда у него болела рука.
Доктор Гольденберг был единственным евреем, не расстрелянным немцами и продолжавшим легально жить в Бахчисарае. Он славился, как хороший врач, вдобавок был женат на татарке. Жители Бахчисарая просили немцев сохранить ему жизнь, и это пока спасло Гольденберга.
Я не была знакома с доктором, но слышала от папы, что он производит хорошее впечатление. Пришла в поликлинику. Там было пусто: никто не ходил на прием к врачам, так как лекарств в Бахчисарае все равно достать было нельзя. Я постучалась в двери кабинета Гольденберга.
Доктор сидел за письменным столом и выжидательно смотрел на меня.
Действительно, его бледное лицо, большие карие, вдумчивые глаза располагали к себе. Я подошла к столу и сказала:
— Доктор, я дочь Петра Яковлевича Клапатюка, который был у вас. Пришла к вам с просьбой.
— Садитесь, — и он указал на стул.
Я села. Наступило короткое неловкое молчание… Как и с чего начать разговор? Пускаться в объяснения или не стоит? Ведь просьба-то была незаконной.
— Дело вот в чем, — начала я, понизив голос, — мне нужен пропуск в Симферополь, я не могу получить его другим путем… Я совершенно здорова, но прошу вас дать мне справку о том, что у меня больные глаза, которые требуют лечения в симферопольской клинике. Там работает знакомый профессор, он тоже даст мне справку, что я лечусь.
Доктор Гольденберг молча слушал меня, наклонив голову. Когда я замолчала, он взял чистый листок бумаги, поставил на нем штамп поликлиники и написал текст, необходимый для справки, и, так же ни слова не говоря, протянул мне.
— Спасибо, доктор, — поблагодарила я, беря справку. Мне хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, теплое, такие слова, которые растопили бы лед его настороженного молчания. Я чувствовала, что за печальным взглядом его вдумчивых глаз кроется трагедия жизни человека, над головой которого висит все время острый меч. Ведь каждую минуту он может ждать, что немцы раздумают и арестуют его. Но мысль о жене-татарке остановила меня. Поблагодарив еще раз, я вышла за дверь.
На другой же день случайной машиной я приехала в Симферополь к сестре и, пробыв там несколько дней, вернулась обратно. Благодаря профессору я могла получить временную прописку на один месяц, но с такой пропиской никто не соглашался взять меня на работу. Однако через неделю я решила снова ехать в Симферополь и ни за что оттуда не возвращаться. Мне пришлось опять просить справку у доктора Гольденберга, которую он так же безмолвно вручил и на этот раз.
И вот 20 февраля 1943 года я собрала в узелочек свое имущество, свернула в трубочку тоненький детский матрасик и, распрощавшись с родными, пошла на вокзал.
Крымская зима была в разгаре морозно и ветрено, местами лежал снег. На мое счастье, через несколько минут отправлялся в Симферополь товарный поезд, груженный бревнами. Я залезла на одну из платформ и уселась среди бревен. Поезд тронулся, и я поехала.
Неприветливо встретил меня Симферополь. Нахмуренное серое небо, на улицах снег, сыро и холодно, холоднее, чем в Бахчисарае, защищенном горами от северных ветров. Да, собственно, теперь все было неприветливо: города и улицы, и небо. Дорога от вокзала к сестре, живущей в противоположной стороне города, в конце улицы Субхи, казалась мне беоконечно длинной. Усталая и продрогшая, со своим матрацем-ковриком под мышкой, постучалась я, наконец, в дом, где жила сестра.
В маленькой печке едва теплился огонек. Сестра накормила меня супом, который скорее годился бы для лошадей, так как состоял из воды и овса, поджаренного и размолотого вместе с шелухой. Но еще хуже было то, что горсть овса была последним достоянием сестры.
В эту ночь я спала на настоящей кровати, с мягкими пружинами и травяным матрацем, но адский холод в комнате не давал согреться.
Очень тяжелым делом оказалось попасть к коменданту, чтобы получить разрешение на временную прописку. Много часов выстояла я на морозе, прежде чем попала в кабинет коменданта и получила разрешение. В эти дни я встретила на улице Бологовского — бывшего преподавателя химии, который в течение нескольких лет жил и работал в Севастополе. В разговоре выяснилось, что он сейчас занимает должность начальника отдела питания городской управы.
— Я помогу вам устроиться на работу, — сказал он, — хотя это сделать не так легко, запрещено принимать людей с временной пропиской. Но дайте свою биржевую карточку, и я попытаюсь.
Я протянула ему карточку. Мне было неприятно принимать одолжение от человека, который сотрудничает с немцами, но что же делать? Притом он так участливо расспрашивал о моей семье, об отце… Очевидно, Бологовской делает одолжение из добрых побуждений. Но я ошибалась.
В страшное время фашистского произвола все грязное, гнусное и подлое выплыло на поверхность. Нет, не добрые побуждения руководили Бологовским, этим бывшим дворянином, гвардейским офицером и контрразведчиком белых. Перед самой войной он приехал в Симферополь, отбыв десятилетнее заключение в тюрьме. Теперь подобные типы не скрывали прошлого, а хвастались им. Но при первой нашей встрече в Симферополе я еще не знала всей биографии Бологовского. Мне в голову не приходило, что человек, работавший с моим отцом, собирался воспользоваться безвыходным положением его дочери, замученной голодом и нищетой.
На другой день я уже работала в качестве чернорабочей кухни в столовой № 3 горуправы. Вокруг меня кипели котлы с супом, которому больше подходило название «баланда»: в воде без единого грамма жира варились отходы капусты с дрянной картошкой в зеленых и черных пятнах. Раз в день выдавали жителям по черпаку такой баланды и ложке каши.
Рано утром чернорабочие приносили из подвала дрова и уголь. Эта работа требовала предельного напряжения моих сил. Затем все садились чистить картошку: повара, официанты и чернорабочие. Повара были из военнопленных. Когда мы, чернорабочие, заканчивали чистку картошки, нас отпускали домой, но, прежде чем уйти, каждый подходил к повару со своей кастрюлькой и миской, в которые тот наливал суп и клал кашу.
Меня не тяготила работа, она как нельзя лучше подходила к моему душевному состоянию. Сейчас я не могла бы заниматься умственным трудом. Сидя на скамейке, я быстро работала ножом, научившись очищать тонкую шкурку с картофеля, а в это время мысли мои уносились далеко-далеко, на «Большую землю». Фантазия рисовала то дороги Украины, по которым я иду к линии фронта, то образы «больших» людей — туманные и расплывчатые. Какие из себя эти люди и как их узнать?
Занятая своими мыслями, я в первое время не замечала той настороженности, с которой меня принял штат столовой. Явно недоброжелательным было отношение ко мне шеф-повара Ивана Ивановича. Он с первых же дней, казалось, меня возненавидел и не упускал случая придраться. Его придирки как-то даже довели меня до слез, хотя теперь я почти никогда не плакала.
Раскрыла секрет калькуляторша Ната, относившаяся ко мне более доброжелательно.