– Теперь ты понимаешь, что к чему, – сказала бригадирша. – Со временем будешь делать хорошие цветоножки.
Она отошла, предоставив Фрэнси самой себе; начинался первый час ее первого дня на первой настоящей работе.
Следуя указаниям бригадирши, Фрэнси левой рукой отмотала кусок блестящей проволоки длиной с фут. Одновременно правой рукой выбрала узкую полоску папиросной бумаги темно-зеленого цвета. Приложила конец полоски к влажной губке и, пользуясь пальцами обеих рук как мотальной машинкой, обмотала проволоку бумажкой и отложила ее в сторону. Получился стебелек.
Время от времени Марк, прыщеватый мальчик на побегушках, относил стебельки «лепесточницам», которые прикрепляли к ним лепестки из розовой бумаги. Затем девушка насаживала под лепестки чашечку и передавала «листовщице», которая вынимала из коробки веточку с тремя блестящими листьями, прикручивала к стеблю и передавала «доводчице», которая обматывала головку цветка полоской плотной зеленой бумаги. После того как стебель, головка, чашечка, листья соединялись вместе, казалось, что цветок таким и существовал всегда.
Спина у Фрэнси ныла, в плече стреляло. Ей казалось, что она уже сделала тысячи цветоножек. Наверняка наступило время обеда. Она оглянулась на часы и обнаружила, что прошел только час!
– Инспектор часов, – насмешливо прокомментировала девушка рядом. Фрэнси посмотрела на нее, но ничего не ответила.
Она попыталась работать более ритмично и почувствовала некоторое облегчение. Раз. Отложить в сторону обмотанную проволоку. Два. Взять новую проволоку и полоску бумаги. Три. Смочить бумагу. Четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять. Намотать бумажку на проволоку. Вскоре ритм стал автоматическим, отпала необходимость считать про себя и думать о том, что делают руки. Спина расслабилась, боль в плече прошла. Голова освободилась, и Фрэнси начала размышлять.
«И так может пройти вся жизнь, – думала она. – Работаешь восемь часов в день, обматываешь проволоку бумажкой, чтобы получить гроши, заплатить за угол и еду, чтобы не умереть, и утром снова прийти на работу, чтобы опять делать цветоножки. Некоторые люди рождаются для этого и так проводят жизнь. Конечно, кто-то из девушек выйдет замуж, их мужья будут из тех людей, у которых такая же жизнь. Какая радость в замужестве? Появится человек, с которым можно поговорить вечером между работой и сном».
Но Фрэнси знала, что эта радость недолговечна. Она наблюдала много рабочих семей. Как только увеличивалось число детей и неоплаченных счетов, муж с женой переставали общаться, если не считать злобных перебранок. «Эти люди оказались в тупике, – думала Фрэнси. – А почему? Потому что, – Фрэнси вспомнила слова, которые часто слышала дома, – они не получили образования». Фрэнси почувствовала ужас. Может статься, она никогда не закончит двенадцать классов, навсегда останется с тем образованием, которое есть у нее сейчас. Может, всю жизнь будет обматывать проволоку… обматывать проволоку… Раз… два… три… четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять. Такой же беспричинный ужас охватил ее тогда, когда в одиннадцать лет она увидела в булочной Лошера, старика с грязными ногами и уродливыми пальцами. Охваченная ужасом, Фрэнси ускорила темп, чтобы заставить себя думать о том, что делают руки, и в голове не осталось места для посторонних мыслей.
– Ишь ты, работяга, – презрительно фыркнула «доводчица».
– Хочет выслужиться перед хозяином, – высказала мнение «лепесточница».
Но даже работа в ускоренном темпе скоро переключилась в автоматический режим, и голова снова освободилась. Фрэнси украдкой изучала своих соседок по длинному столу. Их было двенадцать, польки и итальянки. Самой молодой по виду лет шестнадцать, самой старшей – тридцать, все смуглые. По непонятной причине на всех черные платья, они, похоже, понятия не имели, что черный цвет не идет к смуглой коже. Только Фрэнси была одета в платье из полосатой, хорошо стирающейся ткани и чувствовала себя глупым ребенком. Глазастые работницы перехватили ее быстрые взгляды и ответили на них своеобразной травлей. Начала ее девушка, которая сидела во главе стола.
– У кого-то за этим столом чумазое лицо, – объявила она.
– Только не у меня, – ответили все девушки одна за другой.
Когда очередь дошла до Фрэнси, все прекратили работу и уставились на нее. Фрэнси не знала, что ответить, и промолчала.
– Новенькая молчит, – подвела итог предводительница. – Значит, она чумазая.
У Фрэнси кровь прилила к щекам, но она только стала работать быстрее в надежде, что они отстанут.
– У кого-то грязная шея, – началось все по новой.
– Не у меня, – ответили девушки одна за другой.
Когда дошла очередь до Фрэнси, она тоже сказала:
– Не у меня.
Но вместо того чтобы отстать от нее, девушки прицепились к этим словам и начали новый виток травли.
– Новенькая говорит, у нее шея чистая.
– Подумать только!
– Интересно, откуда ей известно? Она что, может видеть свою шею?
– Интересно, созналась бы она, что у нее шея грязная?
«Они чего-то добиваются, – недоумевала Фрэнси. – Но чего? Чтобы я разозлилась и поссорилась с ними? Или чтобы я бросила работу? Или чтобы я заплакала, как хотела та девочка в школьном дворе, которая сунула мне в лицо меловую тряпку? Но чего бы они ни добивались, они своего не получат». Фрэнси склонилась над проволоками еще ниже, ее пальцы замелькали еще быстрее.
Эта изматывающая игра продолжалась все утро, с перерывом только на те моменты, когда входил Марк, подсобный работник. Тогда девицы ненадолго оставляли Фрэнси в покое и принимались за него.
– Новенькая, ты поосторожней с Марком, – предупреждали они. – Его два раза арестовывали за изнасилование и еще раз за сутенерство.
Обвинения носили явно издевательский характер, учитывая очевидную безобидность Марка. Фрэнси видела, что несчастный парень каждый раз краснел, как кирпич, и жалела его.
Утро прошло. Когда Фрэнси уже совсем отчаялась, прозвенел звонок на обед. Девушки побросали работу, вытащили бумажные пакеты с едой, расстелили пакеты вместо салфеток и начали поедать сэндвичи, приправленные луком. У Фрэнси руки были липкие, она решила помыть их перед едой и спросила у соседки, где туалетная комната.
– Ваще не курлычет по-английски, – сказала та, кривляясь.
– Не шпрехает ни фига, – вставила другая, которая все утро дразнила Фрэнси.
– Что еще за туалетная комната? – спросила толстуха.
– Это где туалеты примеряют, – ответила острячка.
Зашел Марк забрать коробки. Он остановился на пороге, с коробками в руках, кадык у него в горле поднялся и опустился, и Фрэнси впервые услышала его голос.
– Иисус Христос умер на кресте ради таких, как вы, – взволнованно провозгласил он. – А вы даже не хотите показать новенькой, где сортир.
Фрэнси удивленно посмотрела на него. И не смогла удержаться – уж очень смешно у него это вышло, рассмеялась. Марк сглотнул, повернулся и исчез в коридоре. В тот же миг обстановка изменилась. Девушки зашептались:
– Она рассмеялась!
– Эй! Новенькая засмеялась!
– Засмеялась!
Молоденькая итальянка протянула Фрэнси руку и сказала:
– Пошли, новенькая. Я покажу тебе, где сортир.
В туалете она открыла для Фрэнси воду, выдавила жидкого мыла и внимательно наблюдала, как та моет руки. Когда Фрэнси собралась вытереть руки о снежно-белое, совершенно неиспользованное полотенце, опекунша вырвала его.
– Не вытирайся этим полотенцем, новенькая.
– Почему? Оно с виду чистое.
– Опасно. Тут есть заразные, подцепишь чего-нибудь того и гляди.
– Как же быть? – Фрэнси помахала мокрыми руками.
– Вытирайся нижней юбкой, как все.
Фрэнси вытерла руки нижней юбкой, испуганно глядя на опасное полотенце.
Вернувшись в рабочую комнату, Фрэнси обнаружила, что два ее бутерброда с колбасой уже выложены на расправленный пакет. Рядом кто-то положил аппетитный красный помидор. Девушки приветствовали ее возвращение улыбками. Та, которая дразнила ее все утро, отпила большой глоток из бутылки с виски и протянула ее Фрэнси.
– Смочи горло, новенькая, – приказала она. – Всухую сэндвичи застревают в горле.
Фрэнси отпрянула и отрицательно затрясла головой.
– Да не бойся ты! Это просто холодный чай!
Фрэнси припомнила полотенце в туалете и опять мотнула головой «нет!».
– Вот как! – воскликнула девушка. – Я знаю, почему ты брезгуешь пить из моей бутылки. В сортире Анастэйша напугала тебя. Ты ей не верь, новенькая. Хозяин распустил эти слухи про заразу, чтобы мы не пользовались полотенцами. Так он экономит каждую неделю пару долларов на прачечной.
– Вот как? Что-то я не видела, чтоб кто-то из вас вытирал руки, – отозвалась Анастэйша.
– Черт, да нам дают на обед полчаса. Кто станет тратить время на мытье рук? Пей, новенькая.
Фрэнси отпила из бутылки. Холодный чай был крепкий, бодрящий. Она сказала «спасибо» и еще поблагодарила за помидор, но девушки сделали вид, что не понимают ее.
– Какой еще помидор?
– О чем ты говоришь?
– Помидор какой-то…
– Ой, новенькая принесла на обед помидор и не помнит…
Конечно, они дразнили ее. Но теперь в этом поддразнивании чувствовалось что-то дружеское, доброжелательное. Фрэнси было приятно, она радовалась тому, что случайно угадала, чего они добивались от нее. Оказывается, они всего лишь хотели, чтобы она рассмеялась – все так просто, а вот попробуй, сообрази.
Остаток дня тоже прошел славно. Девушки сказали Фрэнси, чтобы не очень-то надрывалась – работа сезонная, всех уволят после того, как будут выполнены осенние заказы. Чем скорее девушки их выполнят – тем скорее их уволят. Фрэнси, преисполненная гордости оттого, что удостоилась такого доверия старших и опытных работниц, послушно замедлила темп. Весь день девушки весело болтали, шутили, и Фрэнси смеялась всем шуткам подряд, и смешным, и откровенно непристойным. Совесть немного помучила ее только раз, когда она вместе с остальными подразнила Марка, этого мученика, который так и не понял, что, едва он рассмеется в ответ, его мучениям в мастерской наступит конец.
В субботу, в начале первого, Фрэнси стояла на станции Флашинг-авеню и дожидалась Нили, который должен был приехать на электричке. Она держала конверт, в котором лежали пять долларов – ее первая зарплата за неделю. Нили тоже принесет пять долларов. Они договорились встретиться и прийти домой вместе, чтобы торжественно вручить деньги маме.
Нили работал рассыльным в центре Нью-Йорка, в маклерской конторе. Джон, муж Сисси, устроил его туда через своего приятеля, который там работал. Фрэнси завидовала Нили. Каждый день он пересекал огромный Уильямсбургский мост и погружался в загадочный гигантский город, а Фрэнси шла пешком на север Бруклина, в свою мастерскую. И еще Нили обедал в ресторане. В первый день он, как и Фрэнси, взял с собой пакет с бутербродами, но все подняли его на смех, назвали бруклинской деревенщиной. После этого мама стала давать ему каждый день пятнадцать центов на обед. Он рассказывал Фрэнси, что ел в таком месте, которое называется «кафе-автомат»: там кидаешь в машину никель, и она тебе наливает кофе сразу со сливками, и не много, и не мало, а ровно чашку. Фрэнси мечтала тоже работать там, за мостом, и обедать в кафе-автомате, а не носить с собой бутерброды.
Нили сбежал по лестнице, сжимая под мышкой плоский пакет. Фрэнси заметила, что он ставит ноги под углом, чтобы на ступеньку помещалась вся ступня, а не только пятка. Это придавало походке устойчивость. Папа тоже всегда спускался по лестнице таким способом. Нили не сказал Фрэнси, что у него в пакете, пояснил лишь, что это сюрприз. По дороге они успели заскочить в банк, который закрывался до понедельника, и попросили конторщика поменять старые однодолларовые купюры на новые.
– Зачем вам новые? – поинтересовался конторщик.
– Мы получили первую зарплату, хотим принести домой новенькие бумажки, – объяснила Фрэнси.
– Вот как, первая зарплата? – откликнулся конторщик. – Вы напомнили мне кое-что. Помню, как я принес домой свою первую зарплату. Я был тогда совсем мальчиком… работал на ферме в Мангассете, на Лонг-Айленде. Эх, господа хорошие…
И конторщик пустился в воспоминания, не обращая внимания на людей в очереди, которые нетерпеливо переминались. Свой рассказ он закончил словами:
– …И когда я вручил свою первую зарплату маме, у нее в глазах стояли слезы. Да, господа хорошие, слезы стояли у нее в глазах.
Конторщик разорвал упаковку на пачке новеньких купюр и выдал их вместо старых. Потом сказал:
– А это вам подарок от меня.
Он вынул из кассы две монеты и дал каждому по новенькому золотистому пенни.
– Новые пенни чеканки 1916 года, – объяснил он. – Самые первые в нашем районе. Не тратьте их. Сохраните на счастье.
Потом он достал из кармана пиджака две старые монеты и бросил их в кассу, чтобы возместить недостачу. Фрэнси поблагодарила его. На выходе из банка Фрэнси с Нили услышали, как мужчина, стоявший в очереди за ними, сказал конторщику, положив локоть на стойку:
– И я помню, как принес матери первую зарплату…
На улице Фрэнси подумала – интересно, теперь каждый в очереди будет рассказывать про свою первую зарплату?
– Похоже, у всех людей, которые работали, есть одно общее воспоминание – день первой зарплаты, – сказала она.
– Ага, – согласился Нили.
Когда они повернули за угол, Фрэнси пробормотала:
– У нее в глазах стояли слезы.
Ей никогда раньше не встречалось подобное выражение, и оно запало ей в душу.
– Как это? – удивился Нили. – У слез же нет ног. Как они могут стоять?
– Это надо понимать в переносном смысле. Люди ведь говорят «все лето стояла жара».
– Слово «стоять» здесь вообще не годится.
– Годится, – возразила Фрэнси. – У нас в Бруклине все говорят «стоял» вместо «продолжался».
– Вообще-то да, – согласился Нили. – Давай пройдем по Манхэттен-авеню, неохота идти по Грэм.
– Нили, я вот что придумала. Давай снова устроим банк в жестянке, прибьем ее у тебя в шкафу, а маме ничего не скажем. Для начала положим в нее эти пенни, а если мама будет давать нам карманные деньги, то каждую неделю станем откладывать из них по десять центов. На Рождество откроем жестянку и купим подарки маме и Лори.
– И себе тоже, – уточнил Нили.
– Хорошо. Я куплю подарок тебе, а ты мне. Я скажу тебе, чего хочу, когда время подойдет.
На том и порешили.
Они шли быстрым шагом и обходили стороной детей, которые слонялись без дела после посещения лавки старьевщика. Они взглянули в сторону Карни, когда переходили Скоулз-стрит, и заметили толпу возле «Дешевого Чарли».
– Малышня, – презрительно заметил Нили, позвякивая монетами в кармане.
– А помнишь, Нили, как мы тоже ходили сдавать утиль?
– Ну, давно это было.
– Да, – согласилась Фрэнси.
На самом деле последнюю партию утиля они отнесли в лавку Карни две недели назад.
Нили протянул маме плоский пакет.
– Это тебе и Фрэнси, – сказал он.
Мама развернула. Там была коробочка кокосовых леденцов из Лофта весом в фунт.
– И заметьте, я на них не потратил ни пенни из зарплаты, – загадочно добавил Нили.
Дети попросили маму выйти на минутку в спальню, разложили десять новых банкнот на столе и позвали маму.
– Это тебе, мама, – сказала Фрэнси, делая широкий жест рукой.
– О боже! – воскликнула мама. – Даже не верится.
– И это еще не все, – сказал Нили.
Он вынул из кармана монет на восемьдесят центов и положил на стол.
– Мои чаевые за расторопность, – пояснил он. – Я всю неделю копил, не тратил. Вот только конфет вам купил.
Мама подвинула монеты обратно Нили и сказала:
– Все чаевые, какие получишь, оставляй себе на карманные расходы.
(У них и с папой был такой же договор, подумала Фрэнси.)
– Здорово! Только тогда я поделюсь с Фрэнси.
– Не надо.
Мама вынула пятьдесят центов из треснутой чашки и протянула Фрэнси.
– Вот Фрэнси на карманные расходы. Пятьдесят центов в неделю.
Фрэнси обрадовалась. Она не рассчитывала на такую огромную сумму. Дети осыпали маму благодарностями.
Кэти посмотрела на конфеты, на новенькие банкноты, потом на детей. Она закусила губу, резко повернулась и вышла в спальню, закрыв за собой дверь.
– Мама на что-то рассердилась? – прошептал Нили.
– Нет, – ответила Фрэнси. – Не рассердилась. Просто не хочет, чтобы мы видели, как она плачет.
– Откуда ты знаешь, что она плачет?
– Оттуда. Когда она смотрела на деньги, у нее в глазах стояли слезы.
Фрэнси проработала две недели до того, как девушек уволили. Они многозначительно переглянулись, когда хозяин объявил, что перерыв продлится всего лишь несколько дней.
– Знаем мы эти несколько дней, они длятся полгода, – сказала Анастэйша, чтобы просветить Фрэнси.
Девушки собирались наняться на фабрику в Гринпойнте: там требовались рабочие руки зимой, чтобы делать венки из искусственного можжевельника и остролиста к Рождеству. Когда и оттуда уволят, они переберутся куда-нибудь еще. И так без конца. Девушки принадлежали к кочующему рабочему классу Бруклина и в течение года перемещались из одного района в другой.
Они уговаривали Фрэнси пойти с ними на фабрику, но ей захотелось попытать счастья на другой работе. Она решила – если уж приходится работать, то нужно, когда представляется случай, перепробовать разные работы. Все равно как с газировкой – перепробовать разные вкусы.
Кэти нашла в «Уорлд» объявление о том, что требуется делопроизводитель, опыт работы не обязателен, возраст от шестнадцати лет, религия государственная. Фрэнси купила за пенни лист писчей бумаги и конверт, аккуратным почерком написала заявление и отправила письмо по указанному в газете адресу. Ей было только четырнадцать, но они с мамой рассудили, что она вполне сойдет за шестнадцатилетнюю. Поэтому в заявлении она указала, что ей шестнадцать.
Через два дня она получила ответ на бланке с волнующим логотипом: ножницы на сложенной газете, рядом – бутылочка с клеем. Письмо было из Бюро газетных вырезок, которое находилось на Канал-стрит в Нью-Йорке, мисс Нолан приглашали на собеседование.
Сисси отправилась с Фрэнси в магазин и помогла ей выбрать взрослое платье и первые в жизни лодочки на высоком каблуке. Когда Фрэнси примерила обновки, мама и Сисси поклялись, что она выглядит на все шестнадцать – если б не прическа. Косы придавали Фрэнси девчачий вид.
– Можно, я подстригусь? – взмолилась Фрэнси.
– Ты четырнадцать лет отращивала волосы, – ответила мама. – Я не позволю их отрезать.
– Мама, ты отстаешь от времени.
– Почему ты хочешь стрижку, как у мальчика?
– Проще ухаживать.
– Уход за волосами должен доставлять женщине удовольствие.
– Но, Кэти, сегодня все девушки носят стрижки, – возразила Сисси.
– Значит, они дуры. Волосы женщины – это ее тайные чары. Днем она закалывает их шпильками. А ночью, наедине со своим мужчиной, вынимает шпильки, распускает волосы, и они ниспадают, как шелковый плащ. Это секрет, который она открывает только своему мужчине.
– Да ночью все кошки серы, – сказала Сисси язвительно.
– Давай без этих твоих замечаний, – резко ответила Кэти.
– Если подстригусь, я буду походить на Ирен Кастл.
– Евреи заставляют женщин отрезать волосы после замужества, чтобы чужие мужчины не смотрели на них. Монашки прячут волосы, чтобы доказать, что их не интересуют мужчины. Зачем девушке по доброй воле отрезать волосы, когда ее никто не принуждает?
Фрэнси уже хотела ответить, но мама подвела черту:
– Разговор окончен.
– Хорошо, – сказала Фрэнси. – Так и быть. Но в восемнадцать лет я стану сама себе хозяйка. Тогда посмотрим.
– В восемнадцать хоть наголо побрейся, я слова не скажу. А до тех пор изволь…
Мама уложила косы Фрэнси вокруг головы и заколола их костяными шпильками, которые вынула из своей прически.
– Вот так!
Кэти сделала шаг назад и оглядела дочь.
– Как будто сияющая корона, – торжественно провозгласила она.
– С прической ей можно дать даже восемнадцать, – согласилась Сисси.
Фрэнси посмотрелась в зеркало. Она обрадовалась тому, что и впрямь стала выглядеть взрослее с уложенными волосами. Но она не желала сдаваться.
– У меня же голова будет болеть из-за того, что я такую тяжесть на ней таскаю, – пожаловалась она.
– Дай бог, чтобы голова у тебя болела только из-за этого, – ответила мама.
Наутро Фрэнси отправилась в Нью-Йорк в сопровождении Нили. Когда поезд миновал станцию «Марки-авеню» и въехал на Уильямсбургский мост, Фрэнси обратила внимание, что многие пассажиры привстали как по команде, а потом снова сели.
– Что они делают, Нили?
– Когда въезжаешь на мост, видно здание банка с большими часами. Вот люди и встают посмотреть, который час, опаздывают они на работу или нет. Наверно, на эти часы каждый день миллион людей смотрит, – мечтательно предположил Нили.
Фрэнси думала, что будет волноваться, когда впервые поедет через мост. Но поездка произвела на нее не такое уж сильное впечатление по сравнению с ее новым взрослым обликом.
Собеседование было коротким. Ее взяли на испытательный срок. Работа с девяти до пяти, полчаса на обед, зарплата семь долларов в неделю для начала. Первым делом хозяин устроил ей экскурсию, чтобы показать, как работает Бюро газетных вырезок.
Десять сотрудниц сидели за длинными наклонными столами. Перед ними лежали газеты со всей страны. Газеты поступали в Бюро ежечасно из всех городов всех штатов Америки. Девушки просматривали их, обводили выбранные статьи и ставили специальные пометки со своим личным номером на первой странице сверху.
Просмотренные газеты поступали к девушке-печатнице, у нее были ручной печатный пресс с устройством, в котором заменялась дата, и набор шпонов. Она выставляла на прессе дату выхода газеты, вкладывала в него шпон с названием газеты, города и штата, где она издается, и печатала столько этикеток, сколько статей в газете было отмечено.
Затем этикетки вместе с газетой поступали к вырезальщице. Она стояла перед большим наклонным столом и вырезала отмеченные статьи острым изогнутым ножом. (Несмотря на логотип, ножницами в бюро не пользовались.) Обработанные газеты вырезальщица сбрасывала на пол, и каждые пятнадцать минут их гора вырастала ей до пояса. Специальный работник собирал эту макулатуру и увязывал в тюки.
Вырезанные статьи с этикетками поступали к наклейщице, и она приклеивала этикетки к вырезкам. Затем вырезки каталогизировали, сортировали, раскладывали по конвертам и отправляли заказчикам.
Фрэнси легко освоила технологию регистрации вырезок. Уже через две недели она помнила наизусть названия примерно двух тысяч рубрик каталога. Тогда ее стали обучать работе чтицы. Еще две недели она только и делала, что изучала карточки с запросами заказчиков, которые были более детальными, чем рубрики каталога. Когда проверка показала, что Фрэнси помнит все запросы, ей доверили читать оклахомские газеты. После нее хозяин просматривал газеты перед тем, как передать вырезальщице, и указывал на ошибки. Когда Фрэнси наловчилась так, что не нуждалась в проверке, к оклахомским газетам добавили пенсильванские. Скоро за ними последовали еще и нью-йоркские, так что она вычитывала газеты трех штатов. К концу августа Фрэнси прочитывала больше газет и отмечала больше статей, чем любая другая сотрудница бюро. Работа ей еще не наскучила, и хозяину хотелось угодить, и зрение пока было прекрасное (единственная из всех чтиц, она не носила очки), и фотографическое восприятие у нее развилось очень быстро. Она могла окинуть статью взглядом, сразу выделить ключевые слова и сделать вывод, соответствует статья запросу или нет. Фрэнси прочитывала от ста восьмидесяти до двухсот газет в день. Сотрудница, которая занимала второе место, прочитывала не больше ста – ста десяти газет.
Да, Фрэнси была лучшей чтицей в бюро – и получала меньше всех. Хоть ей и подняли зарплату до десяти долларов в неделю, когда она перешла на читку, чтица номер два получала двадцать пять долларов, а все остальные – по двадцать. Но Фрэнси не завела дружбы с девушками, и они не откровенничали с ней, поэтому у нее не было возможности узнать, как чудовищно ей недоплачивают.
Несмотря на то что Фрэнси нравилось читать газеты и она гордилась зарплатой десять долларов в неделю, счастья это не приносило. Фрэнси очень много надежд возлагала на работу в Нью-Йорке. Когда-то ее душа трепетала даже от такой мелочи, как коричневая вазочка в библиотеке, а уж от такого гигантского города, как Нью-Йорк, она ожидала просто потрясения. И вот ничего подобного.
Первое разочарование доставил мост. Глядя на него с крыши своего дома, Фрэнси думала, что поездка по нему должна напоминать волшебный полет на невидимых крыльях над бездной. На самом же деле поездка по мосту мало чем отличалась от обычной поездки на трамвае по улицам Бруклина. Обочины моста были вымощены как улицы, по центру проложены рельсы как рельсы, и транспорт двигался, как по Бродвею. Когда сидишь в вагоне, то нет никакой разницы, едешь ты по мосту или по улице. Нью-Йорк тоже разочаровал. Да, дома выше, народу больше, а в остальном тот же самый Бруклин. Неужели и дальше все новое будет приносить разочарования, горевала Фрэнси.
Раньше она часто рассматривала карту Соединенных Штатов и мысленно путешествовала по долинам, горам, рекам и пустыням. И эти путешествия завораживали ее. Теперь Фрэнси опасалась, что и тут ее ждет огорчение. Допустим, думала она, я захочу обойти всю эту огромную страну. Выйду, скажем, в семь утра и отправлюсь на запад – она мысленно переставляла ноги. И пока я продвигаюсь на запад, мысли будут заняты ногами, а каждый следующий шаг будет звеном цепи, которая берет начало в Бруклине, так что вряд ли удастся разглядеть горы, реки, долины и пустыни, как они есть. Фрэнси заметит только то, что покажется странным потому, что похоже на Бруклин, или же потому, что на Бруклин не похоже. «Значит, в мире нет ничего нового, – с грустью решила Фрэнси. – Если и найдется что-нибудь новое или непохожее, все равно кусочек этого встречался в Бруклине, и я к этому присмотрелась и не смогу распознать при встрече». Подобно Александру Македонскому, Фрэнси сокрушалась, что не осталось незавоеванных земель.
Фрэнси постепенно приспособилась к ритму Нью-Йорка, где счет шел на доли секунды. Дорога до бюро выматывала все нервы. Если прийти на работу минутой раньше девяти, все в порядке. А если хоть на минуту позже, то рискуешь стать козлом отпущения для хозяина, случись у того плохое настроение. Поэтому Фрэнси научилась разумно расходовать секунды. Задолго до остановки она начинала прокладывать себе дорогу к выходу из вагона, чтобы ее одной из первых вытолкнули на платформу, когда двери откроются. Выскочив из вагона, она бежала как подстреленная, огибая толпу, чтобы одной из первых ступить на лестницу и выйти на улицу. По дороге она прижималась к зданиям, что позволяло быстрее огибать углы. Улицы она переходила по диагонали, чтобы выгадать пару шагов. Войдя в здание, она заскакивала в лифт, не обращая внимания на крик лифтера: «Мест нет». И все эти ухищрения ради того, чтобы прийти на минуту раньше, а не позже девяти!
Однажды Фрэнси вышла из дома на десять минут раньше обычного, чтобы иметь запас времени. И хотя необходимость спешить отпала, она вела себя точно так же: проталкивалась к выходу из вагона, взлетала по лестнице, расчетливо переходила улицы и заталкивалась в переполненный лифт. В результате пришла за пятнадцать минут до начала рабочего дня. В большом зале никого не застала, и ей стало грустно и одиноко. Когда за несколько секунд до звонка стали вбегать сотрудницы, Фрэнси почувствовала себя предательницей. На следующий день она поспала дополнительные десять минут и вернулась к своему обычному режиму.
Из всех сотрудниц бюро только Фрэнси жила в Бруклине. Остальные ездили из Манхэттена, Хобокена, Бронкса, одна девушка добиралась из Бэйонна, что в Нью-Джерси. Самые старшие чтицы в бюро, две сестры, когда-то приехали из Огайо. В первый день одна из сестер сказала Фрэнси: «У тебя бруклинский акцент». Это прозвучало обидно, словно осуждение, и Фрэнси стала следить за своей речью. Старалась произносить слова четко, не глотать звуки и не окать.
Было только два человека в бюро, с которыми она могла общаться без напряжения. Во-первых, это сам хозяин. Он окончил Гарвард и хотя произносил широкое «э» вместо узкого, речь его была понятной, и слова он употреблял человеческие – в отличие от чтиц, которые окончили только среднюю школу, но за годы чтения понахватались разных заковыристых словечек. Во-вторых, это мисс Армстронг, которая тоже окончила колледж, как и хозяин.
Мисс Армстронг находилась в привилегированном положении – она специализировалась на газетах крупных городов. Ее стол стоял отдельно в самом лучшем углу комнаты, окна, выходившие на север и восток, давали идеальное освещение для чтения. Она читала только газеты, выходившие в Чикаго, Бостоне, Филадельфии и Нью-Йорке. Специальный посыльный доставлял ей все нью-йоркские газеты, едва они покидали типографию. Прочитав свои газеты, она не обязана была, как остальные девушки, помогать другим. Она вязала или полировала ногти, дожидаясь следующей партии газет. Она получала самую большую зарплату – тридцать долларов в неделю. Мисс Армстронг была добра, благоволила Фрэнси и старалась втянуть ее в разговор, чтобы та не чувствовала себя чужой.
Однажды в туалете Фрэнси услышала от девушек, что мисс Армстронг – любовница хозяина. Фрэнси знала, кто такие любовницы, но никогда не встречала этих сказочных существ в жизни. Она тут же с особым интересом принялась изучать мисс Армстронг в свете полученной информации. Красавицей мисс Армстронг не назовешь, она скорее напоминала обезьяну – большой рот, широкие ноздри, да и фигура так себе. Фрэнси посмотрела на ее ноги. А вот ноги изумительные, стройные, с изящными икрами. Чулки из чистого шелка и дорогие лодочки на высоком каблуке, которые подчеркивают высокий подъем. «Значит, чтобы стать любовницей, надо иметь красивые ноги», – сделала вывод Фрэнси. Она перевела взгляд на собственные ноги, длинные и тощие как палки. «Похоже, мне это не грозит». Фрэнси вздохнула и примирилась с перспективой добродетельной жизни.
В бюро существовало классовое расслоение – вырезальщица, печатница, наклейщица, упаковщик и рассыльный составяли свой кружок. Эти люди, малограмотные, но смышленые, почему-то называли себя Клубом и считали, что более образованные чтицы смотрят на них свысока. В отместку они старались причинить чтицам как можно больше неприятностей.
Фрэнси страдала от раздвоенности. По своему происхождению и образованию она принадлежала к Клубу, но по способностям и уму относилась к чтицам. Членам Клуба хватило проницательности, чтобы почувствовать эту внутреннюю раздвоенность, и они попытались использовать Фрэнси в своих интересах. Они пересказывали ей разные животрепещущие слухи в надежде, что она поделится ими с чтицами и в бюро начнутся склоки. Но Фрэнси не настолько дружила с чтицами, чтобы обмениваться сплетнями, и слухи не шли дальше нее.
Когда однажды вырезальщица сообщила Фрэнси, что мисс Армстронг увольняется в сентябре и на место главной чтицы прочат ее, Фрэнси, то Фрэнси решила, что это очередной слух, который запущен, чтобы возбудить зависть в чтицах – ведь все они мечтали получить место мисс Армстронг, если оно вдруг освободится. Фрэнси сочла совершенной нелепостью, что ей, четырнадцатилетней девчонке с неполной средней школой, могут доверить работу, которую выполняла мисс Армстронг, тридцатилетняя женщина, окончившая колледж.
Август приближался к концу, и Фрэнси начала беспокоиться из-за того, что мама до сих пор ни словом не обмолвилась про девятый класс. Ей отчаянно хотелось пойти в школу. Все годы мать, бабушка, тетки вокруг нее твердили про важность образования, и эти разговоры заразили ее не только желанием получить это самое образование, но и комплексом неполноценности – она полагала, что восьмилетки недостаточно, чтобы считаться образованным человеком.
Фрэнси с нежностью вспоминала девочек, которые писали пожелания ей в альбом. Ей хотелось вернуться к ним. Все они вышли из одной среды, а теперь их пути разошлись. Фрэнси полагается ходить в школу вместе с девочками, а не работать, соперничая со взрослыми женщинами.
Ей не нравилось ездить на работу в Нью-Йорк. Она вздрагивала оттого, что вокруг кишели толпы людей. Она чувствовала, что ее выталкивают в ту жизнь, к которой она еще не готова. Больше всего она боялась переполненных электричек.
Однажды, когда Фрэнси стояла, уцепившись за петлю над головой, сдавленная со всех сторон так, что не могла ни шевельнуться, ни подвинуться, она почувствовала прикосновение мужской руки к своей. Как она ни извивалась и ни выкручивалась, избавиться от этой руки не удавалось. Когда на поворотах вагон заносило и толпа сжималась сильнее, мужская рука тоже сжималась крепче. Повернуть голову, чтобы посмотреть, чья это рука, Фрэнси не могла. Она молча страдала от беспомощности и унижения. Можно было бы закричать, возмутиться, но мешал стыд, что все узнают про ее позор. Казалось, прошла целая вечность, пока в вагоне не стало посвободнее, и Фрэнси смогла перейти в другой конец. После этого поездки в переполненном вагоне стали вызывать у нее панический ужас.
Как-то в воскресенье они с мамой взяли Лори и пошли проведать бабушку. Фрэнси рассказала Сисси о том мужчине в электричке в надежде, что Сисси даст совет, как быть. Но тетушка нашла эту историю ужасно забавной.
– Итак, мужик приставал к тебе в электричке, – сказала она. – Не вижу повода для тревоги. Напротив. Это значит, что ты приобретаешь формы, а есть мужчины, которые не могут устоять перед женскими формами. Подумать только, как я постарела! Сто лет никто не приставал ко мне в электричке. А было время, когда я после поездки возвращалась домой вся в синяках – ни один мужик не мог удержаться, чтобы меня не ущипнуть.
– Не понимаю, чем тут хвастаться! – воскликнула Кэти.
Сисси пропустила мимо ушей эту реплику.
– Наступит день, Фрэнси, когда тебе исполнится сорок пять, и фигура у тебя будет, как перепоясанный мешок с овсом. Тогда ты оглянешься назад и не раз припомнишь те деньки, когда мужчинам хотелось тебя потискать.
– Если она и припомнит эти деньки, то только из-за твоей болтовни, а не из-за того, что такие воспоминания греют душу, – сказала Кэти и потом обратилась к Фрэнси: – А ты приучись стоять в вагоне прямо и не держаться рукой за петлю. Опусти руки, а в карман спрячь длинную острую булавку. Если увидишь, что мужчина тянет к тебе руку, ткни его как следует булавкой.
Фрэнси поступила, как посоветовала Кэти. Она научилась удерживать равновесие, не цепляясь за петлю. В кармане лежала наготове длинная булавка. Фрэнси с нетерпением поджидала добычу. Она надеялась, что сумеет булавкой отразить покушение. «Сисси может сколько угодно рассуждать про женские формы и про мужчин. Но мне вовсе не хочется, чтобы меня тискали исподтишка. А когда мне исполнится сорок пять, то, надеюсь, мне будет что вспомнить кроме того, как меня тискали в электричке. Как не стыдно Сисси… Что со мной не так, в самом-то деле? Я критикую Сисси – Сисси, которая сделала мне столько добра. Я недовольна своей службой, а ведь должна благодарить Бога за такую интересную работу. Подумать только – мне платят деньги за то, что я читаю, а ведь я и так больше всего на свете люблю читать. И Нью-Йорк все считают самым удивительным городом на свете, а я никак не могу его полюбить. Можно подумать, что я самый неблагодарный человек на свете. Если бы снова стать маленькой, когда все так восхищало!»
Незадолго до Дня труда хозяин вызвал Фрэнси в кабинет и сообщил, что мисс Армстронг выходит замуж и поэтому увольняется. Прокашлявшись, он добавил, что если говорить конкретней, то замуж она выходит за него.
Представление Фрэнси о любовницах зашаталось и рассыпалось. Она-то была уверена, что мужчины на любовницах никогда не женятся – бросают их, как старые перчатки. И вот на тебе – мисс Армстронг ожидает участь жены, а не старых перчаток. Чудеса!
– Поэтому нам нужна новая чтица на место мисс Армстронг для обработки прессы крупных городов, – продолжал хозяин. – Мисс Армстронг сама порекомендовала вас… чтобы мы взяли вас на испытательный срок, мисс Нолан.
Сердце в груди у Фрэнси так и подпрыгнуло. Подумать только, она – главная чтица! Самая почетная работа в бюро! Значит, это не пустая болтовня, члены Клуба говорили правду. Еще один предрассудок рухнул. Она полагала, что слухи всегда бывают ложными.
Хозяин планировал назначить ей зарплату пятнадцать долларов в неделю, в надежде получить такую же хорошую чтицу, как его будущая жена, за полцены. Девчонка и так должна прыгать от гордости – самая молодая в бюро, и уже… пятнадцать долларов. Она сказала, что ей исполнилось шестнадцать. Выглядит на тринадцать. Вообще-то ему наплевать, сколько ей лет, если она справляется с обязанностями. Привлечь к ответу за нарушение закона о найме детей его не смогут. Он просто скажет, что она обманула его, скрыла свой настоящий возраст.
– На новой работе и зарплата будет новая, – сказал он милостиво.
Фрэнси радостно улыбнулась в ответ, и он расстроился. «Может, я поспешил? Может, она и не рассчитывала на прибавку зарплаты», – подумал он и попробовал исправить оплошность:
– Вас ждет небольшая прибавка, но после испытательного срока, разумеется.
– Я даже не знаю… – растерянно произнесла Фрэнси.
«Все-таки ей уже исполнилось шестнадцать, – решил хозяин. – И она хочет выбить из меня прибавку».
Чтобы опередить ее, он сказал:
– Дадим вам пятнадцать долларов в неделю, для начала…
Сказав, он тут же засомневался. Какой смысл в подобной щедрости?
– Но с первого октября.
Он откинулся на спинку стула и почувствовал себя великодушным, как Господь Бог.
– Я не уверена, что останусь у вас.
«Она выжимает из меня прибавку», – подумал он, а вслух спросил:
– Отчего же?
– Может быть, после Дня труда я пойду учиться. Хотела сказать вам, когда все решится.
– В колледж?
– Нет, в школу.
«Придется поставить Пински на это место, – подумал он. – А она уже сейчас получает двадцать пять, значит, захочет, тридцать, и я останусь при своем интересе. А эта Нолан куда лучше, чем Пински. Черт подери Ирму! С чего она вбила в голову, что замужней женщине не пристало работать? Работала бы себе и работала, деньги в семью приносила… На дом накопили бы».
Фрэнси он сказал:
– Мне очень жаль, если вы уйдете! Не то чтобы я противник образования. Но я считаю, что чтение газет дает прекрасное образование, ей-богу. Это живое образование, которое шагает в ногу со временем, учит жизни. А школа… там всего лишь книжки. Мертвые, пыльные, – презрительно выговорил он.
– Мне нужно… нужно посоветоваться с мамой.
– Конечно. И передай ей, что твой начальник сказал насчет образования. И еще передай, – он прикрыл глаза и пошел ва-банк: – Передай маме, что тебе будут платить двадцать долларов в неделю. С первого ноября.
Все же он решил выиграть хотя бы месяц.
– Ой, целая куча денег, – простодушно сказала Фрэнси.
– Мы полагаем, что нужно платить нашим сотрудникам хорошо, чтобы они оставались с нами. И еще… мисс Нолан, пожалуйста, ни с кем не обсуждайте вашу зарплату. Таких бешеных денег мы никому не платим, – соврал он. – И если другие узнают, сколько вы получаете, то…
Он развел руками, демонстрируя свою беспомощность в такой ситуации.
– Короче, вы меня понимаете? Никаких пересудов в туалете.
Фрэнси в порыве благодарности заверила его, что никогда ни о чем не проболтается в туалете. Хозяин начал подписывать бумаги, давая понять, что разговор окончен.
– Хорошо, мисс Нолан. Ждем вашего решения после Дня труда.
– Да, сэр.
Двадцать долларов в неделю! Фрэнси была потрясена до глубины души. Еще два месяца назад она была счастлива, получая пять долларов в неделю. Дядя Вилли получает всего восемнадцать, а ему уже сорок лет. Джон, муж Сисси, человек толковый, а получает двадцать пять долларов в неделю. Мало кто из мужчин в их районе получал двадцать долларов в неделю, а ведь у всех у них были семьи.
«С такими деньжищами мы заживем совсем по-другому, – думала Фрэнси. – Сможем переехать в трехкомнатную квартиру, маме не придется работать, и Лори не будет оставаться одна. Наверное, меня здорово зауважают, если я смогу так устроить нашу жизнь.
Но я хочу учиться!»
Она вспомнила, как все в их семье помешаны на образовании.
Бабушка: Это вознесет тебя над поверхностью земли.
Эви: Каждый из троих моих детей получит три диплома.
Сисси: Когда мама покинет нас – молю Бога, чтобы это случилось как можно позже, – а девочка подрастет и пойдет в детский сад, я вернусь на работу. А зарплату буду класть на счет в банк, и, когда малышка Сисси вырастет, она сможет поступить в самый лучший колледж.
Мама: Я не хочу, чтобы мои дети работали в поте лица всю жизнь, как я. С образованием они найдут работу получше и полегче.
«Конечно, у меня уже и так есть прекрасная работа, – размышляла Фрэнси. – Однако это до поры до времени. На этой работе я испорчу зрение. Все чтицы старше меня носят очки. Мисс Армстронг говорила, что работать можно, пока зрение позволяет. Другие чтицы поначалу тоже быстро читали. Как я. А теперь глаза у них не те… Нужно беречь зрение.
Если мама узнает, что мне предлагают двадцать долларов в неделю, она, может, передумает посылать меня в школу, и ее можно понять. Мы столько лет бедствовали. Мама очень справедливая, но вдруг перед такими деньгами не устоит и передумает, и я пойму, я не стану ее винить. Лучше не буду говорить ей про новую зарплату, пока она не примет решения насчет школы».
Фрэнси заговорила с мамой про школу, и мама сказала – да, этот вопрос нужно обсудить. Сделают это вечером после ужина.
После того как они допили вечерний кофе, Кэти зачем-то объявила, что на следующей неделе начнутся занятия в школе (это и так всем известно).
– Я хочу, чтобы вы оба продолжили учебу, но вышло так, что этой осенью сможет пойти в школу только один из вас. Я откладываю каждый лишний цент из денег, которые вы получаете, и в следующем году вы оба сможете учиться.
Кэти помолчала немного. И еще немного. Дети тоже молчали.
– Так что же? Вы хотите продолжить учебу или нет?
Губы плохо слушались Фрэнси, когда она заговорила. Вся ее судьба зависела от мамы, и нужно, чтобы ее слова произвели правильное впечатление.
– Да, мама. Я хочу продолжить учебу, сейчас даже больше, чем раньше.
– А я не хочу, – ответил Нили. – Пожалуйста, не заставляй меня снова ходить в школу, мама. Мне нравится работать, и мне с января прибавят зарплату на два доллара.
– Разве ты не хочешь быть врачом?
– Нет. Я хочу быть брокером и зарабатывать кучу денег, как мои начальники. Когда-нибудь я сорву куш на бирже и стану миллионером.
– Мой сын будет знаменитым врачом.
– С чего ты взяла? Может, я буду, как доктор Хеллер с Майер-стрит – кабинет в подвале, вечно грязная рубашка. Да и вообще, я и так много знаю. Хватит с меня. Мне больше не надо учиться.
– Итак, Нили не хочет идти в школу, – сказала Кэти. Она обратилась к Фрэнси почти умоляющим голосом: – Ты ведь понимаешь, что из этого следует, Фрэнси.
Фрэнси закусила губы. Только бы не расплакаться. Нужно сохранять спокойствие. Нужно сохранять ясность мысли.
– Из этого следует, что Нили обязан пойти в школу, – закончила мама.
– Не пойду! – крикнул Нили. – Говори что хочешь, а я все равно туда не пойду! Я работаю, деньги зарабатываю, я хочу и дальше работать. Я сейчас как взрослый. А пойду в школу, снова стану маленьким. И потом, тебе же нужны мои деньги, мама. Мы не хотим снова голодать.
– Ты вернешься в школу, – тихо сказала Кэти. – Нам хватит денег, которые зарабатывает Фрэнси.
– Почему ты заставляешь его идти в школу, хотя он не хочет? – крикнула Фрэнси. – А меня не пускаешь, хоть я так хочу?
– Вот именно, – поддакнул Нили.
– Потому что, если сейчас я не заставлю его, он уже никогда не вернется к учебе, – ответила мама. – А ты, Фрэнси, из кожи вон вылезешь, но не сдашься, продолжишь учебу. Ты и так не пропадешь.
– Откуда у тебя такая уверенность? – возразила Фрэнси. – Через год я буду уже старая для школы. А Нили только тринадцать, он и через год сможет пойти.
– Чепуха. Через год тебе будет всего лишь пятнадцать лет.
– Семнадцать, – поправила Фрэнси. – Слишком поздно идти в школу.
– Что за дурацкое заявление?
– Ничуть не дурацкое. На работе все думают, что мне шестнадцать. Я должна выглядеть и вести себя, как будто мне шестнадцать, а не четырнадцать. Через год мне будет пятнадцать по документам, но семнадцать по образу жизни. Слишком поздно снова становиться девочкой-школьницей.
– Короче, Нили пойдет в школу на следующей неделе, а Фрэнси в следующем году, – упрямо повторила Кэти.
– Ненавижу вас! – крикнул Нили. – Обеих ненавижу! Если отправите меня в школу, я убегу из дома. Вот увидите!
И Нили выбежал, хлопнув дверью.
Лицо Кэти осунулось от огорчения, и Фрэнси стало жаль ее:
– Не бойся, мама. Никуда он не убежит. Просто пугает.
Увидев облегчение, которое тут же отразилось на лице матери, Фрэнси разозлилась:
– Он не уйдет. А вот я уйду, это я тебе обещаю. Как только ты перестанешь нуждаться в моих деньгах, я уйду от тебя.
– Что за бес вселился в моих детей, ведь они всегда были такие послушные? – насмешливо спросила Кэти.
– Это не бес, это возраст.
На озадаченный взгляд матери Фрэнси ответила:
– Кстати, мы так и не оформили документы для работы.
– Но это очень хлопотно. Священник просит по доллару за каждое свидетельство о крещении, и потом, мне пришлось бы ехать с вами в мэрию. А я тогда кормила Лори каждые два часа и не могла поехать. Проще сказать, что вам по шестнадцать лет, и не возиться с документами.
– Это правильное решение. Но если мы говорим, что нам шестнадцать, то ты и относись к нам как к взрослым, а не обращайся как с детьми.
– Как жаль, что вашего отца нет с нами. Он умел находить с тобой общий язык, а я тебя совсем не понимаю.
Сердце Фрэнси сжалось от боли. Когда боль отпустила, она сообщила матери, что с ноября ее зарплата удвоится.
– Двадцать долларов! – Кэти открыла рот от удивления. – Бог ты мой!
Она всегда так говорила, когда что-то ее поражало.
– Когда тебе сообщили?
– В субботу.
– А ты мне ничего не сказала.
– Не сказала.
– Считала, что из-за этого я передумаю отправлять тебя в школу.
– Да.
– Но я ничего не знала об этом, когда решила, что первым в школу пойдет Нили. Ты должна понять, что это единственно правильное решение и твои деньги тут ни при чем. Ты понимаешь это? – умоляюще спросила Кэти.
– Нет, не понимаю. Я понимаю только одно – ты любишь Нили больше, чем меня. Ты все делаешь ради него, а мне говоришь, что я и так не пропаду. В один прекрасный день я проучу тебя, мама. Я поступлю так, как сама считаю правильным, и, боюсь, тебе это не понравится.
– А вот я не боюсь, потому что верю в свою дочь – она никогда меня не подведет, – сказала Кэти с таким достоинством, что Фрэнси стало стыдно за себя. – И в своего сына я тоже верю. Сейчас он злится из-за того, что не смог настоять на своем. Но он одумается и будет хорошо учиться в школе. Нили хороший мальчик.
– Да, он хороший мальчик, – согласилась Фрэнси. – Но, даже будь он плохой, ты все равно бы его любила. А меня…
Голос Фрэнси задрожал, и она расплакалась.
Кэти тяжело вздохнула, но ничего не сказала. Она встала из-за стола и стала собирать посуду. Ее рука потянулась за чашкой, и Фрэнси заметила, что впервые в жизни рука матери дрожит. Из-за дрожи Кэти не могла ухватить чашку, и Фрэнси подала ее. На чашке была большая трещина.
«Наша семья раньше была как новая чашка, – думала Фрэнси. – Целая, прочная, она выдерживала все удары. После папиной смерти пролегла трещина. А после сегодняшней ссоры она стала глубже. Скоро от нее в разные стороны разойдутся новые трещины, чашка разобьется, а мы разлетимся, как осколки, и больше никогда не будем вместе. Я не хочу этого, и все же я сознательно углубила трещину». Фрэнси вздохнула так же тяжело, как Кэти.
Мать подошла к бельевой корзине, в которой Лори мирно спала, не обращая внимания на бурный спор. Фрэнси смотрела, как мать все еще дрожащими руками взяла спящего ребенка, села в свое кресло-качалку у окна, прижала дочь к груди и стала баюкать.
Фрэнси почти ослепла от жалости. «Зачем я набросилась на нее, – думала она. – Что она видела в жизни, кроме тяжкой работы и нищеты? А теперь она ищет утешения у своего ребенка. Может, думает, что Лори, которую она так любит, вырастет и тоже взбунтуется против нее, как я сейчас».
Фрэнси неловко дотронулась рукой до материнской щеки.
– Все хорошо, мама. Я не хотела тебя обидеть. Ты права, я поступлю, как ты сказала. Нили должен пойти в школу, и мы сделаем все, чтобы он ее окончил.
Кэти положила свою ладонь сверху на руку Фрэнси.
– Моя славная девочка, – сказала она.
– Не сердись на меня, мама, из-за того, что я спорила с тобой. Ты же сама учила, что свою правоту надо защищать, а я… я думала, что я права.
– Понимаю. Я рада, что ты способна защищать свою правоту. Ты настоящий борец, и ты выдержишь все. В этом ты похожа на меня.
«В том-то и проблема, – думала Фрэнси. – Мы слишком похожи, поэтому не понимаем друг друга – для этого нужно прежде понять себя. Мы с папой совершенно разные люди, потому и понимали друг друга. Мама понимает Нили, потому что он совсем не похож на нее. Хотелось бы мне так же отличаться от нее, как Нили».
– Значит, между нами все хорошо, как прежде? – с улыбкой спросила Кэти.
– Конечно, – Фрэнси улыбнулась в ответ и поцеловала мать в щеку.
Но в глубине души каждая понимала, что между ними все изменилось и никогда уже не будет хорошо, как прежде.
Снова приближалось Рождество. Но в этом году у них имелись деньги на подарки, ледник ломился от продуктов, а в квартире было жарко натоплено. Как-то раз, зайдя с мороза домой, Фрэнси подумала, что тепло обнимает ее, словно возлюбленный заключает в свои объятия. И тогда она призадумалась: а каково это на самом деле, оказаться в объятиях возлюбленного?
Хоть Фрэнси и не пошла в школу, ее радовало то, что благодаря деньгам, которые она зарабатывала, они зажили гораздо лучше. Мама вела себя безупречно. Когда зарплата Фрэнси выросла до двадцати долларов в неделю, мама стала оставлять ей пять долларов на проезд, обед и одежду. Кроме того, каждую неделю она клала пять долларов на имя Фрэнси в уильямсбургский сберегательный банк – на колледж для нее. На оставшиеся десять долларов и еще на доллар, который приносил Нили, Кэти умудрялась прекрасно вести хозяйство. Конечно, они не купались в роскоши, но жизнь в 1916 году была дешева, и Ноланы совсем не бедствовали.
Нили с радостью окунулся в школьную жизнь, когда обнаружил множество старых приятелей в средней школе Восточного района. После школы он работал, как раньше, у Макгэррити, и мама оставляла ему один из двух заработанных им долларов на карманные расходы. В школе он стал звездой. Карманных денег у него было больше, чем у других мальчиков, да еще он «Юлия Цезаря» знал наизусть вдоль и поперек.
Когда Фрэнси с Нили вскрыли рождественскую жестянку, в ней оказалось почти четыре доллара. Нили добавил еще один, Фрэнси пять, и у них образовалось десять долларов на подарки. Накануне Рождества они все вместе отправились за подарками, и Лори тоже взяли с собой.
Сначала пошли купить маме новую шляпку. В шляпном магазине Фрэнси и Нили стояли за маминой спиной, а она с Лори на коленях сидела на стуле и примеряла шляпки. Фрэнси хотелось для мамы бархатную шляпку малахитово-зеленого цвета, но таких в Уильямсбурге не продавали. Мама считала, что ей следует купить черную шляпку.
– Покупаем мы, а не ты, – заявила Фрэнси. – А мы считаем, что с траурными шляпками пора покончить.
– Примерь-ка вот эту, красную, – предложил Нили.
– Нет. Лучше вон ту, темно-зеленую с витрины.
– Это новый модный цвет, – пояснила хозяйка магазина, доставая шляпку с витрины. – Мы называем его моховой зеленый.
Она надела шляпку на Кэти. Та нетерпеливым движением руки сдвинула шляпку на левый глаз.
– Здорово! – оценил Нили.
– Мама, ты выглядишь прекрасно! – вынесла свой вердикт Фрэнси.
– И мне нравится, – решила мама. – Сколько стоит?
Хозяйка сделала глубокий вдох, и Ноланы приготовились к затяжному торгу.
– Поймите, это… – выдохнула хозяйка магазина.
– Сколько? – прервала ее Кэти.
– Поймите, в Нью-Йорке за такую же вы заплатите десять долларов. А у нас…
– Если я захочу заплатить за шляпку десять долларов, я поеду в Нью-Йорк.
– Разве можно так вести разговор? Точно такая же модель в Ванамэйкере стоит семь пятьдесят.
Выдержав многозначительную паузу, хозяйка закончила:
– А вам я продам эту шляпку за пять долларов.
– У меня есть ровно два доллара на шляпку.
– Тогда покиньте мой магазин! – возмущенно сказала хозяйка.
– Хорошо.
Кэти взяла ребенка на руки и поднялась со стула.
– Ну, куда вы так спешите? – Хозяйка усадила Кэти обратно и положила шляпку в бумажный пакет. – Я отдам вам ее за четыре пятьдесят. Поверьте, даже свекрови я не отдала бы за такую цену!
«Охотно верю, – подумала Кэти. – Особенно если она похожа на мою свекровь». А вслух она сказала:
– Эта шляпка хороша, но я могу потратить только два доллара. Шляпных магазинов много, и я найду там шляпку себе по карману – может, не такую хорошую, как ваша, но она сможет защитить мою голову от ветра.
– Послушайте меня, – женщина заговорила глубоким, проникновенным голосом. – Евреи говорят, что деньги – это все. Но мы же не евреи. Когда у меня есть красивая шляпка и она к лицу красивой покупательнице, со мной что-то происходит. Вот тут.
Женщина приложила руку к сердцу.
– Я забываю про деньги. Я готова отдать даром, – она вложила пакет в руку Кэти. – Четыре доллара, и шляпка ваша. Я сама заплатила за нее оптовику столько.
Хозяйка вздохнула.
– Поверьте, деловая женщина из меня не получится. Лучше буду писать картины.
И торг продолжался. Когда цена опустилась до двух пятидесяти, Кэти поняла, что это предел. Чтобы проверить, она сделала вид, что уходит, и на этот раз хозяйка не пыталась ее остановить. Тогда Фрэнси кивнула Нили. Он достал два доллара и пятьдесят центов.
– Только не говорите никому, как дешево я продала, – предупредила хозяйка.
– Не скажем, – пообещала Фрэнси. – Положите шляпку в коробку.
– Десять центов за коробку – столько я сама заплатила оптовику.
– Достаточно и пакета, – запротестовала Кэти.
– Это твой рождественский подарок, – ответила Фрэнси. – И к нему полагается коробка.
Нили достал монету. Шляпка была завернута в папиросную бумагу и уложена в коробку.
– Раз уж я пошла на такие уступки, в следующий раз за шляпкой только ко мне. Только больше не рассчитывайте на такую скидку!
Кэти рассмеялась. Когда они выходили, хозяйка магазина сказала:
– Носите на здоровье.
– Спасибо.
Когда за ними закрылась дверь, женщина прошептала: «Пошли вы к черту», и плюнула им вслед.
На улице Нили сказал:
– Неудивительно, что мама покупает новые шляпки раз в пять лет. Надо же, какая морока.
– Морока? – переспросила Фрэнси. – Развлечение, а не морока!
Затем пошли к Зеглеру за трикотажным костюмчиком для Лори. Увидев Фрэнси, Зеглер вылил на нее ушат упреков:
– Ага! Наконец-то явилась – не запылилась! Что, другие галантерейщики не угодили, и снова вспомнила про Зеглера? Может, у других манишка будет и дешевле на пенни, да с брачком, верно?
Он обратился к Кэти:
– Столько лет эта девочка приходила ко мне за манишками и воротничками для папы. И вот целый год уже носа не кажет.
– Ее отец умер год назад, – пояснила Кэти.
Мистер Зеглер со всего размаху ударил себя ладонью по лбу.
– Ой! Язык у меня такой длинный, что во рту не помещается, – расстроился он.
– Ничего страшного, – успокоила его Кэти.
– А сейчас чем интересуетесь? Что вам показать? – живо спросил он, переходя к делу.
– Трикотажный костюмчик для семимесячного ребенка.
– Есть один как раз на такой возраст.
Он вынул из коробки костюм из синей шерсти. Но когда его приложили к Лори, оказалось, что кофточка доходит только до пупка, а штанишки до колен. Стали примерять другие размеры, и наконец костюмчик, рассчитанный на двухлетнего, оказался впору. Мистер Зеглер рассыпался в похвалах:
– Я двадцать лет торгую, пятнадцать на Гранд-стрит да пять на Грэм-авеню, и ни разу – ни разу инс лебен, ни разу в жизни – не встречался мне семимесячный ребенок такого размера!
И семейство Нолан засияло от гордости.
Торговаться не пришлось, потому что в магазине Зеглера цены были фиксированные. Нили отсчитал три доллара. Они сразу же нарядили Лори в обновку. В костюме и шапочке с отворотом она выглядела чудесно. Синий цвет оттенял розовые щеки. По ее довольному виду казалось, она и сама это понимает – и улыбается всем без разбору, показывая два прорезавшихся зуба.
– Ах, ду либхен, какая милашка, – пропел Зеглер, умиленно сложив ладони. – Пусть носит на здоровье.
На этот раз пожелание не было обесценено плевком вслед.
Мама в новой шляпке и Лори в новом костюме вернулись домой, а Нили с Фрэнси продолжили рождественский поход за подарками. Они накупили мелочей в подарок своим кузенам Флиттманам и девочке Сисси. Наступил черед заняться собой.
– Я скажу тебе, чего хочу, а ты купишь, – сообщил Нили.
– Хорошо. Что?
– Гетры.
– Гетры? – Фрэнси аж взвизгнула.
– Жемчужно-серые, – уверенно уточнил Нили.
– Ну, если тебе так угодно… – с сомнением кивнула Фрэнси.
– Размер средний.
– Откуда ты знаешь размер?
– Я вчера примерил.
Он выдал Фрэнси полтора доллара, и она купила гетры. Велела продавцу положить их в подарочную коробку. На улице она вручила коробку Нили, они обменялись неодобрительными взглядами.
– Это тебе от меня. Счастливого Рождества, – сказала Фрэнси.
– Спасибо, – официально ответил Нили. – А ты чего хочешь?
– Комплект белья из черного кружева. Выставлен в витрине магазина возле Юнион-авеню.
– Это женский магазин? – смущенно спросил Нили.
– Ну да. Размер в талии двадцать четыре, в груди тридцать два. Два доллара.
– Ты уж сама и купи. Я в такие магазины не хожу.
И Фрэнси купила вожделенный комплект – трусики и лифчик из полосок черного кружева, прошитых черными атласными лентами. Нили не оценил этот выбор и в ответ на ее благодарность мрачно буркнул «да пожалуйста».
Они проходили мимо елочного базара на углу.
– Помнишь, как мы попросили продавца бросить в нас самую большую елку? – спросил Нили.
– Еще бы! У меня с тех пор голова всегда болит в том месте, куда она угодила.
– А помнишь, как папа пел, когда тащил ее с нами по лестнице? – опять спросил Нили.
Не раз в тот день они вспоминали отца. И каждый раз Фрэнси чувствовала прилив нежности, а не приступ боли, как раньше. «Неужели я забываю его? – думала она. – Неужели наступит время, когда он сотрется в памяти? Неужели бабушка Мария Ромли права, когда твердит «время уносит все». Первый год было тяжело, то и дело мы говорили – вот первые выборы, когда он не голосовал, вот первый День благодарения, который отпраздновали без него. А теперь пойдет уже второй год после его смерти… и с каждым годом будет все труднее помнить и удерживать в душе его след».
– Глянь-ка! – Нили дернул ее за руку и показал на двухфутовую елочку в деревянной кадке.
– Она в земле растет! – воскликнула Фрэнси.
– А ты как думала? Все деревья растут в земле, пока их не срубят.
– Знаю. Но мы-то их видим уже срубленными и считаем, что иначе не бывает. Давай купим ее, Нили.
– Уж больно она маленькая.
– Зато с корнями, вырастет.
Когда они принесли елочку домой, Кэти посмотрела на дерево, и морщинка у нее на переносице стала глубже, как всегда в задумчивости.
– Да, – кивнула она. – После Рождества выставим ее на площадку пожарной лестницы, на солнышко. Будем поливать, раз в месяц подкармливать навозом. Посмотрим, как она вырастет.
– Нет уж, мама, – возразила Фрэнси. – Давай без навоза обойдемся.
Маленькими Фрэнси и Нили собирали навоз, и это была одна из самых ужасных повинностей детства. Бабушка Мария Ромли разводила красную герань на своем подоконнике, цветы прекрасно росли и пылали алым цветом, потому что раз в месяц либо Фрэнси, либо Нили выходили с коробкой из-под сигарет на улицу и наполняли ее двумя ровными рядами лошадиных яблок. Получив коробку, бабушка платила за нее два цента. Фрэнси стеснялась этого занятия. Однажды она пожаловалась бабушке, и та ответила:
– Да, в третьем поколении кровь уже не та, пожиже стала. Когда-то в Австрии мои славные братья нагружали целые телеги навозом, выносливые были ребята да справные.
«Будешь выносливым, с такой-то работой», – подумала Фрэнси.
Кэти ответила:
– Раз у нас есть дерево, наш долг – заботиться о нем и растить. Если стесняетесь, можете собирать навоз, когда стемнеет.
– Да сейчас и лошадей-то почти не осталось, одни автомобили. Где навоза найдешь? – заспорил Нили.
– По булыжной мостовой автомобили не ездят. Когда появится лошадь, нужно немного пройтись за ней, только и всего.
– Черт возьми, я уже жалею, что мы купили это дурацкое дерево, – возмутился Нили.
– Да о чем тут говорить, – вмешалась Фрэнси. – Сейчас не прежние времена. Сейчас у нас есть деньги. Заплатим какому-нибудь ребенку во дворе никель, и он наберет нам навозу.
– Вот именно! – согласился довольный Нили.
– Я-то думала, что вы хотите ухаживать за своим деревом своими руками, – ответила мама.
– Разница между бедными и богатыми в том, что бедные все делают своими руками, а богатые покупают руки, которые для них все делают. Мы больше не бедняки. Мы можем заплатить, чтобы за нас что-то сделали.
– В таком случае я хочу оставаться бедной. Я люблю делать все своими руками, – ответила Кэти.
Нили заскучал как всегда, когда мама с Фрэнси заводили свои философские разговоры. Чтобы переменить тему, он сказал:
– Держу пари, Лори ростом с эту елку.
Лори вынули из корзинки, сравнили с елкой.
– Тот же самый размер. Ни разу в жизни не встречался мне семимесячный ребенок такого размера, – сказала Фрэнси, подражая мистеру Зеглеру.
– Интересно, кто быстрее вырастет? – сказал Нили.
– Нили, у нас никогда не было ни щенка, ни котенка. Пусть елка будет нашим домашним любимцем.
– Дерево не может быть любимцем.
– Почему нет? Оно живое и дышит, так ведь? Дадим елке имя. Энни! Дерево Энни и девочка Лори. Вместе – как в папиной песне.
– Знаешь что?
– Что?
– Ты ненормальная, вот что.
– Я знаю, так это же замечательно! Сегодня я не чувствую себя как мисс Нолан, главная чтица Бюро газетных вырезок, которой семнадцать лет. Сегодня все как в былые времена, когда мы сдавали утиль. Сегодня я снова маленькая!
– Так и есть, – сказала Кэти. – Ты еще маленькая. Тебе только четырнадцать.
– Вот как? Ты переменишь мнение, когда увидишь, что Нили подарил мне на Рождество.
– Ты сама это выбрала, – уточнил Нили.
– Лучше покажи маме, что ты попросил купить тебе на Рождество, модник. Покажи, покажи, – настаивала Фрэнси.
Когда Нили показал свой подарок маме, ее голос взмыл вверх, как у Фрэнси:
– Гетры?!
– Чтоб ноги не мерзли, – оправдывался Нили.
Фрэнси показала свой комплект, и мама произнесла свое удивленное:
– Бог ты мой!
– Как ты думаешь, такое носят соблазнительные женщины? – с надеждой спросила Фрэнси.
– Если носят, то скоро они все вымрут от пневмонии. А теперь давайте решим, что у нас будет на ужин.
– Как, ты даже не будешь возражать? – Фрэнси была разочарована тем, что мама не устроила скандал по поводу белья.
– Нет. Все женщины проходят через увлечение черным кружевным бельем. У тебя оно началось раньше, чем обычно бывает, и, значит, раньше пройдет. Предлагаю разогреть суп, а на второе будет мясо из супа с картошкой.
«Мама считает, что ей известно все на свете», – подумала обиженная Фрэнси.
В день Рождества все Ноланы пошли в церковь на утреннюю службу. Кэти заказала священнику молитву за упокой души Джонни.
Мама выглядела очень хорошенькой в новой шляпке, малышка в новом костюмчике тоже. Нили в гетрах настоял на том, что, как мужчина, должен нести ребенка. Когда проходили по Стэгг-стрит, мальчишки, которые слонялись у кондитерской лавки, стали показывать пальцами на Нили и улюлюкать. Нили покраснел как рак. Фрэнси понимала, что они дразнят его из-за гетров, но, чтобы пощадить его самолюбие, притворилась, будто считает – причина в ребенке, и предложила забрать у него Лори. Нили отказался. Он не хуже Фрэнси понимал, что дело в гетрах, и в душе осуждал плебейские вкусы обитателей Уильямсбурга. Он решил по возвращении домой спрятать гетры в комод и не надевать, пока они не переедут в более культурный район.
Фрэнси мерзла в кружевных панталонах. Когда ледяной ветер распахивал полы пальто и продувал тонкое платье насквозь, ей казалось, что на ней вовсе нет белья. «Все бы отдала, чтобы на мне сейчас были мои фланелевые рейтузы, – думала она. – Мама права. Так и до пневмонии недалеко. Но я не доставлю ей радости, не пожалуюсь. Придется отложить эти панталоны до лета».
В церкви они заняли всю первую скамью – сами сели, а Лори положили рядом. Издалека ее не было видно, и припозднившиеся прихожане направлялись к их скамье. Увидев ребенка, занимавшего целых два места, они бросали на маму свирепые взгляды, но та сидела, выпрямив спину, и смотрела на них еще свирепее.
Фрэнси считала, что эта церковь самая красивая в Бруклине. Построенная из старого серого камня, с двумя шпилями, которые выделялись на фоне неба, она возвышалась выше самых высоких зданий в округе. Сводчатый потолок, узкие окна с разноцветными витражами и резные алтари превращали ее в маленький собор. Центральный алтарь вызывал у Фрэнси гордость, потому что его вырезал дедушка Ромли больше пятидесяти лет назад – тогда молодой эмигрант из Австрии отрабатывал церковную десятину.
Рачительный хозяин, он собрал древесные щепки и принес домой. Скрупулезно склеив кусочки, вырезал из церковного, освященного дерева три маленьких распятия. Мария Ромли дарила их дочерям в день свадьбы с тем, чтобы потом передали распятие старшей дочери в своей семье.
Распятие, доставшееся Кэти, висело высоко над камином. Оно перейдет к Фрэнси, когда та выйдет замуж, и Фрэнси гордилась тем, что вырезано оно из того же дерева, что и церковный алтарь.
Сегодня алтарь был украшен сплетенными можжевеловыми и еловыми ветвями, среди них мерцали золотыми точками огоньки маленьких белых свечей. За алтарной оградой стоял вертеп. Фрэнси знала, что резные фигурки Марии, Иосифа, волхвов и пастухов располагались вокруг яслей с Младенцем точно так, как сто лет назад, когда их привезли из прежней страны.
Вошел священник, за ним – мальчики-алтарники. На священнике была белая атласная риза с золотыми крестами, вышитыми на груди и спине. Фрэнси знала, что эта риза символизирует сотканный Марией бесшовный плащ, который палачи сорвали с Христа перед тем, как прибить его к кресту на Голгофе. Солдаты не пожелали разрезать плащ и, чтобы поделить его между собой, разыграли в кости, пока Иисус умирал.
Погруженная в свои мысли, Фрэнси пропустила начало службы. Она с опозданием подхватила слова молитвы, повторяя знакомый, переведенный с латинского текст.
Слава в вышних Богу, и на земле мир, среди людей – благоволение. Восхваляем Тебя, благословляем Тебя, поклоняемся Тебе, – пел священник зычным красивым голосом.
На всякий день благословлю Тебя и восхвалю имя Твое во веки, и в век века, – откликался алтарник.
Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь, – звучало под сводами церкви.
Я войду в алтарь к Господу, – запел священник.
К Господу, который радует мою молодость, – откликнулся алтарник.
Ибо Ты – спасение мое, Господь,
Сотворивший небеса и землю.
Потом священник поклонился и прочел «Исповедую» – краткую покаянную молитву.
Фрэнси всей душой верила, что алтарь являет Голгофу и что Иисус снова приносит себя в жертву. Когда освящались Святые Дары, и хлеб превращался в Его Плоть, а вино – в Его Кровь, она верила, что священник словом, как мечом, отделяет Кровь от Плоти. И она знала, не умея объяснить этого чуда, что Иисус во всей полноте своей, Плотью, Кровью, Духом и Божественностью, присутствует в вине, налитом в золотую чашу, и в хлебе, положенном на золотое блюдо.
«Какая прекрасная религия, – размышляла она. – Хотелось бы мне ее лучше понять. Хотя нет. Я ничего не хочу понимать. Она прекрасна, потому что в ней есть тайна, потому что и сам Бог есть тайна. Иногда я говорю, что не верю в Бога. Просто иногда я злюсь на Него… Но я верю, верю! Я верю в Бога, в Иисуса, в Марию. Я плохая католичка, потому что не всегда хожу к мессе и ворчу, если священник налагает на меня тяжелое наказание за поступок, от которого я не смогла удержаться. Но я хоть и плохая, а все-таки католичка, и до конца дней ею останусь.
Конечно, я не просила о том, чтобы родиться католичкой, как не просила и о том, чтобы родиться американкой. Но я рада, что все так удачно сложилось».
Священник поднялся по витой лестнице на кафедру.
– Вознесем молитвы наши за упокой души Джона Нолана, – провозгласил он своим могучим голосом.
«Нолан… Нолан…» – отразилось эхом от церковных сводов.
Взволнованным шепотом сотни человек молились за душу Джона Нолана, которого знала разве что дюжина из них. Фрэнси тоже стала молиться за души, пребывающие в Чистилище.
Иисус Всеблагой, чье любящее сердце скорбит за всех скорбящих, сжалься над нашими усопшими братьями, души которых в Чистилище нуждаются в Господнем милосердии. К тебе взываю, умилосердись над ними и призови к Себе на небеса…
– Еще десять минут – и наступит 1917 год, – объявила Фрэнси.
Они с братом сидели рядом, засунув ноги в одних чулках в кухонную печь. Мама пошла в спальню прилечь, а им строго-настрого наказала разбудить ее ровно за пять минут до полуночи.
– У меня такое чувство, – продолжила Фрэнси, – что 1917-й будет самым важным годом в нашей жизни.
– Ты говоришь так каждый год, – ответил Нили. – Сначала у тебя самым важным был 1915-й. Потом 1916-й. А теперь 1917-й.
– Да, 1917-й будет самым важным. Во-первых, мне исполнится шестнадцать лет на самом деле, а не только на работе. А во-вторых, ты разве не видишь, как все меняется вокруг. Хозяин дома протянул провода. Скоро у нас будет электричество вместо газа.
– Да, это здорово.
– И еще он собирается выбросить эти печи и сделать паровое отопление.
– Ну, я буду скучать по нашей печке. Помнишь, как в былые времена (два года назад!) я вечно сидел на плите?
– А я вечно боялась, что ты загоришься.
– Я бы и сейчас не прочь посидеть на плите.
– Давай садись.
Он сел подальше от топки. Поверхность печи приятно грела, но не обжигала.
– Помнишь, как мы писали примеры на печи, а папа принес настоящую губку, которой стирают со школьной доски, и у нас было все как в классе, только доска не висит, а лежит?
– Помню. Давно это было. Но послушай, нельзя считать, что 1917 год будет особенным потому, что нам проведут электричество и паровое отопление. Есть дома, где уже много лет электричество и паровое отопление. И что там особенного произошло? Ничего.
– В 1917 году произойдет еще одно важное событие – мы вступим в войну.
– Когда?
– Скоро. Может, через неделю, может, через месяц.
– Откуда ты знаешь?
– Брат, я читаю по двести газет каждый день.
– Надо же! Хоть бы война продлилась подольше, тогда я пойду служить во флот.
– Кто идет служить во флот?
Фрэнси с Нили вздрогнули от неожиданности и оглянулись. На пороге стояла мама.
– Мы просто разговариваем, мама, – пояснила Фрэнси.
– Вы забыли позвать меня, – упрекнула мама. – Мне кажется, я слышала гудок. Новый год наступил.
Фрэнси распахнула окно. Ночь выдалась морозная, но безветренная. Улицы притихли. Дома напротив, на другом конце двора, выглядели задумчивыми, свет в окнах, обращенных на задворки, не горел. Стоя у окна, Ноланы услышали радостный удар церковного колокола. За первым ударом последовали другие. Раздались гудки. Завыла сирена. Темные окна распахнулись. К общей какофонии добавились звуки луженых рожков. Кто-то выстрелил холостым патроном. Люди свистели и кричали.
1917!
Крики постепенно затихли, в атмосфере чувствовалось ожидание. Кто-то запел:
Ноланы подхватили песню. Один за другим к ней присоединялись соседи. Все пели. Но вдруг в их пение вмешался посторонний звук. Группа немцев тоже запела. Немецкие слова вклинивались между словами «Старого доброго времени».
Кто-то крикнул: «Заткнитесь, засранцы!» В ответ немецкая песня зазвучала громче и заглушила «Старые добрые времена».
Ирландцы не остались в долгу и стали во всю глотку передразнивать немецкую песню, по темному двору разносилось:
Послышался стук закрываемых окон: евреи и итальянцы покидали поле боя, предоставляя ирландцам и немцам продолжить схватку. Немцы пели энергичней, к ним присоединились все новые голоса, и скоро они задушили пародию на свою песню, как до этого задушили «Добрые старые времена». Немцы победили. Они закончили свою песню, состоявшую из бесконечного повторения одних и тех же слов, торжествующими криками.
Фрэнси дрожала.
– Не люблю немцев, – сказала она. – Они такие… такие настырные, когда им что-то втемяшится в голову. И всегда хотят быть первыми.
Снова наступила тишина. Фрэнси обняла мать и брата.
– Давайте вместе, – сказала она.
Они втроем высунулись из окна и крикнули:
– Всем счастливого Нового года!
Молчание, но через мгновение голос из темноты ответил с сильным ирландским акцентом:
– Счастливого Нового года, семейка Нолан!
– Кто это может быть? – удивилась Кэти.
– И тебе того же, ирландский придурок! – проорал Нили.
Мама зажала ему рот рукой и оттащила от окна, которое Фрэнси поспешила закрыть. Всех троих разобрал истерический смех.
– Ну, ты даешь! – задыхалась от смеха Фрэнси, на глазах у нее даже выступили слезы.
– Он знает нас, он еще вернется и покажет нам, – сквозь смех выдавила Кэти, которая придерживалась за стул, чтобы не упасть. – Кто… кто… это был?
– Старина О’Брайен. На прошлой неделе он выругал меня, грязный ирландец…
– Тсс! – сказала мама. – Не ругайся. Ты же знаешь – как встретишь Новый год, так его и проведешь.
– Ты же не хочешь весь год повторять: «Грязный ирландец», как заезженная пластинка, правда? – спросила Фрэнси. – А потом, ты и сам ирландец.
– И ты тоже, – парировал Нили.
– Мы все ирландцы, кроме мамы.
– А я ирландка по мужу, – сказала мама.
– Так неужели мы не выпьем за Новый год? Ирландцы мы или не ирландцы, в конце концов? – воскликнула Фрэнси.
– Конечно, выпьем, – ответила мама. – Сейчас приготовлю.
Макгэррити подарил Ноланам на Рождество бутылку отличного старого бренди. Кэти налила в три высоких бокала чуть-чуть бренди, добавила молоко и взбитое с сахаром яйцо, а сверху посыпала тертым мускатным орехом.
Руки ее не дрогнули, она проделала все решительно, несмотря на то, что очень волновалась. Ее мучило опасение, что дети могли унаследовать от отца пристрастие к алкоголю. Ей хотелось выработать в семье правильное отношение к спиртному. Она понимала, что если наложит на него запрет, то ее детям, таким независимым, запретный плод может показаться очень притягательным. С другой стороны, если она будет относиться к выпивке равнодушно, то дети могут решить, что пьянство – нормальное дело. Поэтому Кэти решила пойти третьим путем: показать детям, что выпивать можно, но только в особых случаях. Новый год – именно такой случай. Она протянула бокалы детям. Очень многое зависит от их реакции сейчас.
– За что мы выпьем? – спросила Фрэнси.
– За надежду, – ответила Кэти. – Я надеюсь, что наша семья всегда будет вместе, как сейчас.
– Погодите! – сказала Фрэнси. – Нужно принести Лори, чтобы она тоже была вместе с нами.
Кэти вынула мирно спавшую Лори из кроватки и принесла в теплую кухню. Лори открыла глаза, приподняла головку, показала два зуба в сонной улыбке, а потом уткнулась Кэти в плечо и снова заснула.
– Вот теперь выпьем! – Фрэнси подняла свой бокал. – За то, чтобы быть вместе. Всегда.
Они чокнулись.
Нили отхлебнул, сморщился и сказал, что лучше выпьет просто молока. Он вылил свой коктейль в раковину и налил в бокал холодного молока. Кэти с тревогой наблюдала, как Фрэнси осушила свой бокал.
– Вкусно, – сказала Фрэнси. – Очень вкусно. Но газировка со вкусом ванильного мороженого гораздо лучше.
«Из-за чего я переживаю? – обрадовалась Кэти. – В конце концов, в них течет столько же крови Ромли, сколько и Ноланов. А среди нас, Ромли, никогда не водилось пьющих».
– Нили, полезли на крышу, – вдруг предложила Фрэнси. – Посмотрим, как выглядит мир в новогоднюю ночь.
– Давай, – согласился тот.
– Только обуйтесь. И пальто наденьте, – сказала мама.
Они вскарабкались по шаткой деревянной лестнице, Нили откинул крышку люка, и они очутились на крыше.
Ночь была пьяняще морозная и безветренная, холодный воздух неподвижен.
Ослепительно-яркие звезды почти касались головы. Их было так много, что от их сияния небо казалось кобальтово-синим. Луна не взошла, но звезды светили ярче, чем луна.
Фрэнси встала на цыпочки и раскинула руки.
– Ох, вот бы обнять это все! – воскликнула она. – Так и хочется прижать к себе эту ночь – холодную и тихую. И звезды, такие близкие и яркие. Я сжимала бы их изо всех сил, пока не запищат: «Отпусти нас, отпусти нас!»
– Не стой на краю, – попросил Нили обеспокоенно. – А то еще упадешь с крыши.
«Мне нужен кто-то, – думала Фрэнси с жаром. – Мне нужен кто-то, чтобы обнять его крепко-крепко. И не только обнять. Мне нужен человек, который понял бы, что я чувствую в такую минуту, как эта. Объятия теряют смысл без этого понимания. Я люблю маму, и Нили, и Лори. Но мне нужен человек, которого я буду любить иначе, чем их.
Если я заговорю об этом с мамой, она ответит: «Вот как? Если у тебя появились подобные настроения, не захаживый с мальчиками в темные углы». Она, конечно, испугается, подумает, уж не собираюсь ли я пойти той же дорожкой, что и Сисси. Но нет, я не похожа на тетю Сисси, потому что мне хочется понимания даже больше, чем объятий. Если я заговорю с Эви или Сисси, они скажут то же самое, что и мама, не важно, что Сисси вышла замуж в четырнадцать, а Эви в шестнадцать. Мама была совсем девочкой, когда они выходили замуж. Но они все уже позабыли… и скажут мне, что я слишком молода для таких мыслей. Я, допустим, молода, мне только пятнадцать. Но во многих отношениях я старше своих лет. И нет со мной рядом человека, который меня обнял бы и понял. Может быть, в один прекрасный день… может быть…»
– Нили, если нам суждено умереть, то разве не самое лучшее умереть сейчас – когда верится, что жизнь прекрасна, как прекрасна эта ночь?
– Знаешь что?
– Что?
– Ты напилась, вот что. Молочный пунш тебе в голову ударил.
Она сжала руки и шагнула к нему.
– Никогда не говори так! Не смей говорить так!
Он отступил назад, испуганный вспышкой ее злости.
– Ну ладно… ладно, чего ты, – пробормотал он. – Я и сам однажды напился.
Ее злость сменилась любопытством:
– Ты не шутишь, Нили? Честно?
– Ну да. Один парень принес как-то несколько бутылок пива, мы спустились в подвал и распили. Я выпил две бутылки и опьянел.
– И на что это похоже?
– Ну, сначала земля уходит из-под ног. А потом все начинает кружиться – знаешь, как в картонной трубке, которая продается за пенни, и ты смотришь в глазок, а там разноцветные бумажки все летают, летают и ложатся всегда по-разному. А самое главное, меня ужасно тошнило. И потом вырвало.
– Тогда я тоже однажды опьянела, – призналась Фрэнси.
– От пива?
– Нет. Прошлой весной, в парке Маккаррен, когда увидела тюльпан впервые в жизни.
– Откуда же ты узнала, что это тюльпан, если никогда раньше их не видела?
– Видела на картинках. Когда я смотрела на него, как он растет, какие у него листья, какие лепестки ярко-алые, с желтой сердцевинкой, земля ушла из-под ног, и все вокруг закружилось, как в калейдоскопе, – точно, как ты описал. Мне стало даже дурно, пришлось присесть на скамейку.
– Тебя тоже вывернуло?
– Нет, – ответила она. – И вот сейчас на крыше у меня возникло такое же чувство, как тогда, и я знаю, что пунш тут ни при чем.
– Бедная мама, – вздохнул Нили. – Но за меня она может не волноваться. Я никогда не буду пить, потому что мне не нравится, когда тошнит и выворачивает наизнанку.
– И за меня она тоже может не волноваться. Мне не нужно пить, чтобы опьянеть. Я могу опьянеть, например, от тюльпана – или от такой ночи.
– И мне кажется, что это волшебная ночь, – согласился Нили.
– Такая тихая и яркая… почти… святая.
Она замолчала. Если бы папа сегодня был тут…
Нили запел:
«Он совсем как папа», – радостно подумала Фрэнси.
Фрэнси смотрела на Бруклин сверху. Свет звезд что-то скрадывал, что-то подчеркивал. Она смотрела на плоские крыши разной высоты, перерезанные наклонным скатом одного давно заброшенного дома. Колпачки дымовых труб тут и там… кое-где темные пятна голубятен… время от времени из них доносится сонное воркование голубей… вдали грезят о чем-то два церковных шпиля-близнеца над спящими домами… А в конце улицы – гигантский мост, который, словно вздох, летит над Ист-Ривер и теряется… теряется на другом берегу залива. Черная вода под мостом, а вдалеке – туманно-серый силуэт Нью-Йорка, словно вырезанный из картона.
– Все же другого такого города нет, – сказала Фрэнси.
– Ты о чем?
– О Бруклине. Магический город, какой-то нереальный.
– Город как город, ничего особенного.
– Он особенный! Я езжу в Нью-Йорк каждый день, и Бруклин не похож на Нью-Йорк. Однажды я ездила в Байонну, навестить заболевшую девушку с работы, и на Байонну он тоже не похож. Здесь, в Бруклине, есть какая-то тайна. Он словно… да, словно сон. Дома и улицы кажутся нереальными. И люди тоже.
– Еще какие они реальные – скандалят, орут друг на друга очень даже реально и живут в бедности и в грязи тоже реально.
– Знаешь, есть что-то нереальное в их бедности и в скандалах. Как будто на самом деле они ничего не чувствуют. Как будто все происходит с ними во сне.
– Бруклин – самый обычный город, как все другие города, – решительно возразил Нили. – Особенный он только в твоем воображении. Но это не беда, воображай на здоровье что хочешь, если тебе так больше нравится, – великодушно разрешил Нили.
Нили! В нем так много от мамы и так много от папы, оба передали Нили то лучшее, что было в них. Фрэнси любила брата. Ей захотелось обнять его и поцеловать. Но в этом он похож на маму. Он ненавидит, когда люди выставляют чувства напоказ. Если Фрэнси потянется к нему, чтобы поцеловать, он рассердится и оттолкнет ее. Поэтому она просто протянула ему руку:
– Счастливого Нового года, Нили!
– И тебе тоже, сестра.
Они обменялись торжественным рукопожатием.
На короткое время рождественских праздников Ноланы словно вернулись в былые времена. Но после Нового года опять закрутилась другая жизнь, та жизнь, точкой отсчета которой стала смерть Джонни.
Во-первых, уроки музыки прекратились. Фрэнси не занималась много месяцев. А Нили играл на пианино по вечерам в соседних мороженицах и кафе. Ему прекрасно удавался регтайм, и он на глазах становился джазовым асом. Он умел заставить пианино говорить – так отзывались о его игре люди, и он пользовался большим успехом. Играл он за газировку, которую ему наливали бесплатно. Иногда Шифли платил ему доллар – если по субботам Нили играл весь вечер. Фрэнси все это не нравилось, и она решила поговорить с мамой.
– Я бы не позволяла ему играть, мама, – сказала она.
– Но какой от этого вред?
– Ты же не хочешь, чтобы у него выработалась привычка играть за бесплатную выпивку, как у… – Фрэнси осеклась, не договорив.
– Как у папы? Нет, с ним этого не случится. Твой отец никогда не пел песен, которые любил, ни «Энни Лори», ни «Последнюю розу лета». Он пел только то, что ему заказывали: «Милашку Аделину» или там «У Мельничного ручья». Нили совсем другой. Он всегда играет то, что хочет сам, и ему дела нет, нравится это людям или нет.
– Ты хочешь сказать, что папа был просто лабух, а Нили – артист?
– Ну… в общем, да, – сказала Кэти с вызовом.
– Мне кажется, материнская любовь заводит тебя далековато.
Кэти нахмурилась, и Фрэнси не стала продолжать разговор.
Читать Библию и Шекспира тоже прекратили, когда Нили пошел в девятый класс. Он заявил, что на уроках они и так проходят «Юлия Цезаря» и основные тексты из Библии по периодам, так что для него это уже перебор. Фрэнси отказалась от чтения по вечерам, потому что читала целыми днями на работе и глаза к вечеру уставали. Кэти не настаивала, смирившись с тем, что дети выросли и теперь им самим решать – читать или нет.
Фрэнси проводила вечера в одиночестве. Ноланы собирались вместе только за ужином, когда даже Лори сажали к столу на высоком стульчике. После ужина Нили уходил или гулять со своей компанией, или играть в кафе. Мама прочитывала газету и в восемь вечера укладывалась спать вместе с Лори. Кэти по-прежнему вставала в пять утра, чтобы сделать большую часть уборки, пока Фрэнси и Нили дома с Лори.
Фрэнси редко ходила в кино, потому что от мелькания кадров начиналась резь в глазах. Спектакли тоже не радовали. Почти все соседние театрики позакрывались. К тому же Фрэнси посмотрела на Бродвее Бэрримора в «Справедливости» и после этого потеряла вкус к местным театрам. Прошлой осенью она видела фильм, который ей очень понравился: «Военные невесты» с Назимовой. Она надеялась сходить на него еще раз, но прочитала в газетах, что из-за скорого вступления в войну фильм запрещен. Фрэнси любила вспоминать, как ходила в незнакомую часть Бруклина, в варьете Кейта, чтобы увидеть великую Сару Бернар в одноактной пьесе. Гениальной актрисе было уже за семьдесят, но на сцене она казалась вдвое моложе. Фрэнси не понимала французского языка, но она уловила, что сюжет вертелся вокруг ампутированной ноги актрисы. Бернар играла французского солдата, который потерял ногу на фронте. Фрэнси разобрала слово «бош», которое повторялось. Фрэнси не могла забыть огненно-рыжие волосы и золотой голос Бернар. Она хранила программку в специальной папке.
Но это были всего лишь три памятных вечера за долгие месяцы.
Весна в том году наступила рано, и теплые, душистые вечера бередили душу. Фрэнси бродила по улицам, по парку. И куда бы она ни пошла, всюду ей на глаза попадались парочки, юноши с девушками гуляли под ручку, сидели обнявшись на скамейках в парке, молча прижимались друг к другу в подъездах. У всех на свете, кроме Фрэнси, были возлюбленные. Похоже, она одна во всем Бруклине одинока.
Март 1917 года. Соседи могли говорить и думать только о неизбежной войне. В доме жила вдова, у нее был единственный сын. Мать боялась, что его заберут в армию и убьют. Она купила ему корнет и заставляла брать уроки музыки – надеялась, что его пошлют в военный оркестр, играть он будет лишь на парадах и смотрах и так избежит фронта. Своими непрерывными душераздирающими экзерсисами он почти до смерти замучил жильцов дома. Один доведенный до отчаяния сосед сказал вдове, что военные оркестры ведут полки в атаку и музыканты погибают первыми. Напуганная мать немедленно отнесла корнет в ломбард, а закладную порвала. Ужасные занятия прекратились.
Каждый вечер за ужином Кэти спрашивала у Фрэнси:
– Война еще не началась?
– Нет еще. Но со дня на день начнется.
– Лучше бы уж поскорей.
– Ты хочешь войны?
– Нет. Но если войны не миновать, то чем скорее, тем лучше. Чем раньше начнется, тем раньше закончится.
И тут Сисси отколола такой номер, что на время все позабыли о войне.
Сисси, которая покончила со своим бурным прошлым, вместо того чтобы угомониться, как положено в преддверии умиротворенного среднего возраста, устроила переполох в семье – она безумно влюбилась в Джона, с которым прожила больше пяти лет. И если бы только это – она овдовела, развелась, вышла замуж и забеременела, и все это в какие-нибудь десять дней.
Как обычно, ближе к концу рабочего дня на стол Фрэнси положили «Стандард Юнион», любимую газету уильямсбуржцев. Как обычно, Фрэнси взяла ее домой, чтобы Кэти почитала после ужина. На следующий день Фрэнси приносила газету обратно в бюро, обрабатывала и размечала. Поскольку Фрэнси никогда не читала газет после работы, у нее не было возможности узнать, что пишут в этом номере.
После ужина Кэти присела у окна пролистать газету. Едва перевернув третью страницу, она воскликнула в знак предельного изумления:
– Бог ты мой!
Фрэнси и Нили подбежали и взглянули из-за ее плеча в газету. Кэти ткнула в заголовок:
ПОЖАРНЫЙ ПАЛ ГЕРОИЧЕСКОЙ СМЕРТЬЮ В ОГНЕ ПОЖАРА У РЫНКА
Пониже мелкими буквами было написано: «В следующем месяце собирался выйти на пенсию».
Прочитав заметку, Фрэнси выяснила, что героическим пожарным был первый муж Сисси. Там же была напечатана фотография Сисси, сделанная двадцать лет тому назад: Сисси с прической «помпадур», с огромными рукавами «баранья нога», шестнадцатилетняя Сисси… Подпись под фотографией гласила: «Вдова героя-огнеборца».
– Бог ты мой! – повторила Кэти. – Значит, он так и не женился после Сисси. Значит, он хранил фотокарточку Сисси все эти годы, а когда погиб, какие-то люди нашли среди его вещей – нашу Сисси!
– Я немедленно должна идти к Сисси, – Кэти сняла передник и направилась за шляпкой, поясняя на ходу: – Джон у нее читает газеты. Она сказала ему, что разведена. Если он сейчас узнает правду, он ее убьет. Точнее, выгонит, – поправилась Кэти. – Куда ей деваться с ребенком и матерью на руках?
– Да он вроде бы порядочный человек, – ответила Фрэнси. – Не думаю, что он так поступит.
– Мы не знаем, как он поступит. Мы вообще ничего не знаем о нем. Он чужой в нашей семье и всегда был чужим. Молю Бога, чтобы не опоздать.
Фрэнси настояла, что пойдет вместе с матерью, а Нили согласился посидеть с Лори при условии, что потом ему расскажут все до последнего словечка.
Когда пришли к Сисси, она встретила их с пунцовыми от волнения щеками. Бабушка Мария Ромли забрала ребенка и закрылась в гостиной, где сидела в темноте и молилась, чтобы все обошлось.
Джон рассказал свою версию происшедшего.
– Я там работаю, да? А тут приходят эти люди и говорят Сисси: «Ваш муж погиб», да? Сисси думает, что это я погиб.
Он резко поворачивается к Сисси и спрашивает:
– Плакала, да?
– Так, что слышно было аж в соседнем квартале, – уверяет Сисси.
Он удовлетворенно кивает и продолжает рассказ:
– Они спрашивают у Сисси, что делать с телом. Сисси интересуется насчет страховки, да? Тут выясняется, что страховка на пятьсот долларов выплачена десять лет назад, и в ней до сих пор указано имя Сисси. И что же делает Сисси! Она велит отвезти его в погребальный салон Спехта, да? Закатывает похороны на пятьсот долларов!
– Должна же я была сделать какие-то распоряжения, – оправдывается Сисси. – Кроме меня, у него никого не осталось.
– И это еще не все, – продолжает он. – Теперь они, значит, собираются выплачивать Сисси пенсию. Я этого не стерплю! – вдруг переходит он на рычание, потом немного успокаивается: – Когда я женился на ней, она сказала, что в разводе. А теперь выходит, что нет.
– Вообще-то католическая церковь не признает развода, – вставляет Сисси.
– Вообще-то ты и не венчалась в католической церкви.
– Вот именно. Потому я и не считала, что замужем. Зачем же тогда разводиться?
Он поднял обе руки вверх и простонал:
– Сдаюсь!
Такой же стон безнадежного отчаяния вырвался у него, когда Сисси настаивала, что родила ребенка.
– Я так верил ей, когда женился, да? А она что? – задал он риторический вопрос. – Послушать ее – кругом права, а ведь из-за нее мы живем в грехе.
– Не надо так говорить! – возмутилась Сисси. – Мы живем не в грехе. Это называется двоебрачие.
– Но теперь мы положим этому конец, да? По первому мужу ты вдова, со вторым разведешься, и потом мы снова поженимся, как люди, да?
– Да, Джон, – смиренно согласилась она.
– И не зови меня Джон! – прорычал он. – Я Стив! Стив! Стив!
Каждый раз, повторяя свое имя, он все сильнее ударял кулаком по столу, так что синяя стеклянная сахарница с ложечкой подпрыгивала, позвякивая, соскользнула со стола и разбилась. Он ткнул пальцем в лицо Фрэнси:
– Тебя тоже касается! Теперь я дядя Стив, да?
Фрэнси, потрясенная, смотрела на преобразившегося до неузнаваемости человека.
– Ну? Как нужно говорить?
– При… привет, дядя Стив.
– Так-то лучше.
Он смягчился, снял с гвоздя у двери свою шляпу и нахлобучил ее на макушку.
– Куда ты собрался, Джон… то есть, Стив? – встревожилась Кэти.
– Слушай! Когда я был мальчишкой, мой отец всегда покупал мороженое, если в дом приходили гости. Это мой дом, да? И у меня гости, да? Так вот, я сейчас пойду и принесу кварту клубничного мороженого, да?
И он вышел.
– Правда, он великолепен? – выдохнула Сисси. – Разве можно не влюбиться в такого мужчину!
– Кажется, наконец-то девушкам Ромли попался настоящий мужчина, – холодно прокомментировала Кэти.
Фрэнси зашла в темную гостиную. В свете уличных фонарей она разглядела бабушку, та сидела у окна и перебирала янтарные четки, девочка спала у нее на коленях.
– Можешь больше не молиться, бабушка, – сказала Фрэнси. – Все обошлось. Он пошел за мороженым, да?
– Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, – поблагодарила Мэри Ромли.
От имени Сисси Стив написал письмо ее второму мужу и отправил по последнему адресу, где тот жил, а на конверте указал: «Просьба переслать». В письме Сисси просила о разводе, чтобы снова выйти замуж. Через неделю пришло толстое письмо из Висконсина. Второй муж Сисси писал, что он жив-здоров, семь лет назад получил в штате Висконсин развод, сразу же еще раз женился, осел в Висконсине, где у него хорошая работа, и растит троих детей. Он сообщал, что он очень счастлив и весьма воинственно предупреждал, что намерен оставаться счастливым и впредь. В доказательство своих слов он вложил в конверт вырезку из старой газеты, в которой согласно закону опубликовал объявление о разводе, копию свидетельства о разводе, сделанную на фотостате, и снимки трех жизнерадостных детей.
Сисси очень обрадовалась, что вопрос о разводе решился сам собой, и на радостях захотела послать бывшему мужу посеребренное блюдо для закусок в качестве несколько запоздалого свадебного подарка. Она подумала, что к подарку хорошо бы приложить поздравительное письмо. Стив отказался его писать, поэтому Сисси обратилась к Фрэнси.
– Напиши, что я желаю ему счастья, – диктовала Сисси.
– Но тетя Сисси, он женат семь лет, поздно желать ему счастья, этот вопрос уже решился.
– Когда ты впервые узнаешь, что люди поженились, нужно пожелать им счастья, так велит вежливость. Так что пиши.
– Хорошо, – Фрэнси написала. – Что еще?
– Напиши что-нибудь про его детей… какие они милые… и еще вот что…
Слова застряли у Сисси в горле. Она понимала, что он вложил детские фотографии, чтобы доказать ей: она рожала мертвых детей не по его вине. Это задело Сисси.
– Напиши, что у меня растет чудесная здоровая дочь и слово «здоровая» подчеркни.
– Но Стив написал, что вы еще только собираетесь пожениться. Будет непонятно, откуда у вас взялся ребенок.
– Пиши, как я сказала! – прикрикнула Сисси. – И еще напиши, что на следующей неделе у меня родится второй ребенок.
– Сисси! Это же неправда!
– Ну и что ж, что неправда. А ты все равно напиши.
Фрэнси написала.
– Что еще?
– Поблагодари, что выслал документы о разводе. Потом напиши, что я сама развелась с ним еще за год до него. Только совсем позабыла об этом, – неубедительно добавила она.
– Это же неправда.
– Нет, я развелась с ним еще раньше, чем он со мной. Я хотела это сделать.
– Хорошо, хорошо, – уступила Фрэнси.
– Напиши, что я очень счастлива и собираюсь быть счастливой еще долго-долго. И подчеркни, как он.
– Господи, Сисси. Ты считаешь, последнее слово всегда должно остаться за тобой?
– Разумеется, считаю. Как твоя мама, Эви и ты.
На это Фрэнси ничего не возразила.
Стив, получив свидетельство о разводе, второй раз женился на Сисси. На этот раз церемония проходила в методистской церкви. Сисси впервые в жизни венчалась в церкви и наконец-то поверила, что брак у нее настоящий и только смерть их разлучит. Стив был счастлив. Он любил Сисси и всегда боялся потерять ее. Она уходила от своих мужей легко и без сожалений. Он опасался, что так же она поступит с ним, да еще и заберет с собой ребенка, к которому он привязался всей душой. Он знал, что Сисси почитала Церковь – не важно какую, католическую или протестантскую – и что она никогда не нарушит церковный брак. Впервые за все время их совместной жизни он почувствовал себя счастливым, уверенным, да еще и хозяином положения. А Сисси открыла, что она по уши влюблена в него.
Однажды вечером Сисси пришла к Ноланам, когда Кэти уже легла спать. Сисси сказала, чтобы Кэти не вставала, она пройдет к ней в спальню, ей нужно поговорить. Фрэнси сидела за столом на кухне и разбирала старые тетрадки. Она бритвой вырезала стихи и рассказы, которые ей нравились, и вклеивала в альбомы. Таких альбомов получилось несколько. Один назывался «Книга классической поэзии для Ноланов». Другой – «Книга современной поэзии для Ноланов». Третий – «Книга для Энни Лори», здесь Фрэнси собрала детские стишки и сказки, чтобы почитать их Лори, когда та подрастет и начнет понимать.
Судя по голосам, которые доносились из темной спальни, разговор шел неспешный. Фрэнси клеила и прислушивалась. Сисси говорила:
– Стив, он такой честный и порядочный. И когда я осознала это, я просто возненавидела себя. Зачем я с ними со всеми путалась – про мужей я не говорю, конечно.
– Ты же не рассказала ему про всех? – всполошилась Кэти.
– Что я, дура набитая? Просто жаль, что он не был моим первым и единственным.
– Если женщина заводит такой разговор, значит, она стоит на пороге женского заката.
– С чего ты взяла?
– Если у женщины никогда не было любовников, то перед закатом она клянет себя за это, жалеет обо всех радостях, которые упустила и теперь уже не наверстает. Если у женщины было много любовников, то она клянет себя за то, что грешила, и сожалеет об этом. Однако она продолжает в том же духе, потому что скоро потеряет свою… свою женственность и знает это. И если она вдруг понимает, что ее отношения с мужчинами были вовсе не хороши, то, переступив порог, она, может, даже обретет умиротворение.
– Да не стою я ни на каком пороге, – раздраженно ответила Сисси. – Во-первых, я еще молода. А во-вторых, я этого просто не переживу.
– Это случается со всеми женщинами рано или поздно, – вздохнула Кэти.
– Потерять способность забеременеть… стать полуженщиной… растолстеть, – в голосе Сисси звучал ужас.
– И еще волосы начнут расти на подбородке. Да я лучше убью себя! – с горячностью воскликнула она.
– Хотя в каком-то смысле я стою на пороге, – примирительно добавила она. – Я снова в положении.
Послышался скрип кровати, и Фрэнси представила, как мама приподымается и опирается на локоть.
– Нет, Сисси! Нет! Не надо снова мучить себя. Это повторялось десять раз – и десять смертей. А на этот раз будет тяжелей, как-никак тебе уже тридцать седьмой год.
– В моем возрасте еще не поздно родить.
– Нет, но в твоем возрасте труднее пережить потерю.
– Не волнуйся, Кэти. Этот ребенок выживет.
– Ты это говорила каждый раз.
– В этот раз я уверена, потому что чувствую – Бог на моей стороне, – сказала Сисси со спокойной убежденностью и, помолчав, добавила: – Я расскзала Стиву, откуда взялась маленькая Сисси.
– И что он?
– Он всегда понимал, что я не рожала ее, но мои уверения сбили его с толку. Он сказал, что раз я не изменяла ему с другим мужчиной, все остальное не важно. И что он относится к малышке как к родному ребенку, потому что мы растим ее с рождения. Просто поразительно, как малышка на него похожа. Карие глазки, как у него, и подбородок круглый, и маленькие ушки, прижатые к голове.
– Карие глаза достались ей от Лючии, круглый подбородок и маленькие уши встречаются у миллионов людей. Но если Стив счастлив, думая, что ребенок похож на него, то и слава богу.
Последовало долгое молчание, потом Кэти спросила:
– Сисси, а тебе так и не удалось узнать у этих итальянцев, кто отец ребенка?
– Нет.
Сисси тоже помолчала прежде, чем продолжить:
– А знаешь, от кого я узнала, что есть девушка, которая попала в беду, и где она живет?
– От кого?
– От Стива.
– Бог ты мой!
Обе некоторое время молчали. Потом Кэти проговорила:
– Случайность, конечно.
– Конечно, – согласилась Сисси. – Кто-то из парней на работе рассказал Стиву, а Стив мне. Сказал, что тот парень, который рассказал, сосед Лючии.
– Конечно, случайность, – повторила Кэти. – Знаешь, у нас в Бруклине порой случаются такие странные вещи, что нарочно не придумаешь. Вот, например, иду я по улице и вспоминаю о человеке, с которым не виделась лет пять, заворачиваю за угол – и нате, он шагает мне навстречу.
– Понимаю, – кивнула Сисси. – Иногда я делаю что-нибудь в первый раз, и вдруг появляется такое чувство, будто это уже случалось со мной раньше – возможно, в другой жизни…
Она опять помолчала и чуть погодя сказала:
– Стив всегда говорил, что он ни за что не примет ребенка другого мужчины.
– Все мужчины так говорят. Жизнь чудная штука, – ответила Кэти. – Иногда два-три события случайно совпадают, а мы готовы из-за этого насочинять с три короба. Ты совершенно случайно узнала про Лючию. Тот парень наверняка рассказал историю дюжине человек в типографии. Стив совершенно случайно рассказал тебе. Ты совершенно случайно выбрала эту семью, и по чистой случайности у малышки круглый подбородок, а не квадратный. Это даже и не случайность вовсе, это…
Кэти запнулась, подыскивая нужное слово.
Фрэнси, сидевшая на кухне, увлеклась этим разговором и совершенно забыла, что она подслушивает. Когда мама не смогла подобрать нужное слово, она неосмотрительно подсказала:
– Ты хочешь сказать – совпадение, мама?
Ответом ей стало изумленное молчание. Затем разговор возобновился – но уже шепотом.
На столе у Фрэнси лежала газета. Спецвыпук, ее принесли сразу из типографии. На заголовках даже краска не высохла. Газета уже пять минут лежала перед Фрэнси, а она так и не взяла в руку карандаш, чтобы разметить ее. Она не отрывала взгляд от даты.
Шестое апреля 1917 года.
Заголовок в одно слово, буквы шестидюймовой высоты. Они размазались по краям, и кажется, что слово «ВОЙНА» шатается.
Фрэнси представилась картина. Спустя пятьдесят лет она рассказывает внукам, как пришла на работу, села за читальный стол и по служебной обязанности прочитала, что объявлена война. По бабушкиным рассказам она знала, что старость состоит из подобных воспоминаний о молодости.
Но Фрэнси не хотела вспоминать. Она хотела жизнь проживать – или, на худой конец, переживать, но уж никак не вспоминать.
Она решила сосредоточиться на мгновении жизни, которое происходит сейчас. Возможно, благодаря такой внимательности она научится воспринимать жизнь как настоящее, а не как материал для будущих воспоминаний.
Она наклонилась вплотную к столу и стала рассматривать зернистую поверхность дерева. Провела руками вдоль желобка, где лежали карандаши, вобрала в себя ощущение от этого желобка. Взяла бритву, сделала зарубку на карандаше и разгладила бумажку. Потом свернула ее трубочкой, прижимая указательным пальцем, наблюдая, как она закручивается. Бросила трубочку в мусорную корзину, считая секунды до ее падения. Она сосредоточенно прислушивалась, чтобы не пропустить момент, когда свернутая бумажка почти бесшумно коснется дна корзины. Потом прижала пальцы к непросохшему заголовку, изучила испачканные подушечки пальцев и оставила отпечатки на листе белой бумаги.
Не заботясь о том, что заказчиков могут интересовать первые две страницы, она оторвала от газеты титульный лист, аккуратно свернула прямоугольником, стараясь, чтобы линии сгибов были идеально ровными, вложила в плотный желтовато-коричневый конверт, в которых бюро рассылало вырезки заказчикам.
Выдвигая ящик письменного стола, чтобы достать сумочку, Фрэнси как будто впервые услышала этот звук. Она рассмотрела замок на сумочке, открыла его, прислушиваясь к щелчку. Погладила кожу, втянула ее запах и полюбовалась завитушками на черной муаровой подкладке. Изучила даты на монетах, лежавших в отделении для мелочи. Пенни, на котором было выбито «1917», она тоже положила в конверт. Открыла тюбик губной помады и обвела красной линией отпечатки своих пальцев. Яркий цвет, гладкость и запах помады доставили ей удовольствие. Тогда она исследовала пудру в пудренице, зазубрины на пилке для ногтей, складки носового платка и попыталась согнуть расческу, но безуспешно. В сумочке оказалась потертая вырезка – стихотворение из оклахомской газеты, которое ей понравилось. Его автор когда-то жил в Бруклине, ходил в бруклинскую муниципальную школу и в молодости редактировал «Бруклин Игл». Она перечитала стихотворение в сотый раз, вдумываясь в каждое слово.
Измочаленная вырезка тоже отправилась в конверт. Глядя в зеркальце пудреницы, Фрэнси изучила свои волосы, как они заплетены в косы и уложены вокруг головы. Она заметила, что ресницы, прямые и черные, у нее разной длины. Затем наступила очередь туфель. Проведя рукой по чулкам, она впервые обратила внимание, что шелк на ощупь шершавый, а не гладкий. Ткань платья покрывали мелкие рубчики. Она отогнула подол и увидела, что рисунок на узком кружеве, которым обшита ее комбинация, имеет форму ромбов.
«Если я сохраню каждую мелочь этого мгновения, то всегда смогу его воскресить», – подумала Фрэнси.
Она отрезала бритвой прядь волос, завернула ее в лист бумаги с обведенными помадой отпечатками пальцев, положила сверток в конверт и запечатала его. Сверху она написала: «Фрэнсис Нолан, 15 лет и 4 месяца. 6 апреля 1917 года».
Она думала: «Если открою этот конверт через пятьдесят лет, я снова вернусь в это мгновение, и старости как будто и не бывало. Но пятьдесят лет – это большой, очень большой срок, миллионы часов. Однако один час уже прошел, пока я сижу здесь… жить осталось на один час меньше… один час из моей жизни нужно вычесть».
«Господи, – молилась Фрэнси. – Дай мне прожить каждую минуту и каждый час моей жизни. Пусть я буду веселиться, пусть буду печалиться. Пусть мне будет холодно, пусть мне будет жарко. Пусть буду голодать, пусть буду изнемогать от обжорства. Пусть буду ходить в лохмотьях, пусть буду блистать нарядами. Пусть я буду искренней и буду притворяться. Пусть буду говорить правду, пусть буду лгать. Пусть буду совершать подвиги и буду грешить. Только наполни каждый божий день, каждую божью минуту чем-то, чтобы я была кем-то. А когда я сплю, пусть мне постоянно снятся сны, чтобы ни один кусочек жизни не пропал зря».
Вошел мальчик-рассыльный и шлепнул ей на стол очередную газету. На этот раз заголовок состоял из двух слов:
ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА!
Пол закачался, буквы перед глазами расплылись, Фрэнси положила голову на влажную от свежей типографской краски страницу и тихонько заплакала. Одна из чтиц, постарше, возвращаясь из туалета, притормозила возле Фрэнси. Она прочитала заголовок, взглянула на плачущую Фрэнси. И подумала, что все поняла.
– А, значит, война! – Она вздохнула.
– Я предполагаю, у тебя наличествует дружок или брат? – спросила она, употребляя неестественный книжный оборот, как все чтицы.
– Да, брат, – ответила Фрэнси, не покривив душой.
– Весьма сочувствую, мисс Нолан, – чтица прошла на свое место.
«Я снова опьянела, – думала Фрэнси. – На этот раз из-за газетного заголовка. Да еще устроила истерику, это никуда не годится».
Война коснулась Бюро газетных вырезок железным пальцем, а потом и вовсе уничтожила его. Началось с того, что главный заказчик, на котором держалось бюро, человек, плативший тысячи долларов в год за материалы о Панамском канале и тому подобных делах, явился через день после объявления войны и сообщил, что в течение некоторого времени у него не будет постоянного адреса, поэтому он лично будет приходить за своими вырезками.
Еще через несколько дней пришли два плотных господина с тяжелой поступью, они хотели повидать хозяина. Один из них сунул какой-то документ хозяину под нос, и тот побледнел. Он достал со стеллажа толстую пачку вырезок, предназначавшихся для главного заказчика. Плотные господа просмотрели вырезки и вернули хозяину, а тот вложил их в конверт и спрятал в свой стол. Оба посетителя засели в хозяйском туалете, оставив дверь приоткрытой. Они просидели там весь день. В обед послали рассыльного в кафе, тот принес сэндвичи и кофе в картонных стаканчиках, и они поели, не выходя из уборной. Главный заказчик пришел в четыре тридцать. Замедленным жестом хозяин протянул ему конверт с вырезками. В тот момент, когда заказчик прятал его во внутренний карман пальто, двое выскочили из уборной. Один схватил заказчика за руку. Тот вздохнул, достал из кармана конверт и протянул ему. Второй господин сжал заказчику другую руку. Тот щелкнул каблуками, поклонился и вышел, зажатый между двумя плотными господами. Хозяин ушел домой – у него начался сильнейший понос.
Вечером Фрэнси рассказала маме и Нили, как прямо у них в бюро был задержан немецкий шпион.
На следующий день пришел энергичный господин с портфелем. Он задавал хозяину множество вопросов и записывал ответы на бланке. Затем произошло самое неприятное. Хозяину пришлось выписать чек почти на четыреста долларов – причитающийся остаток в связи с досрочным прекращением заказа. После того как энергичный господин ушел, хозяин кинулся занимать деньги, чтобы возместить эту сумму.
После этого бюро стало разваливаться на глазах. Хозяин боялся брать новых клиентов, какими бы невинными они ни казались. Театральный сезон завершился, и заказы от актеров прекратились. По весне издательства наводняли рынок новыми книгами, и это обычно обеспечивало несколько сотен пятидолларовых клиентов в лице авторов и дюжину стодолларовых в лице издателей, но этой весной книжных новинок почти не печатали. Издательства дожидались лучших времен. Многие научные работники отменили свои заказы, ожидая призыва в армию. И даже если бы количество заказов осталось прежним, Бюро не смогло бы их выполнить, потому что сотрудницы стали увольняться.
Правительство, предвидя нехватку кадров в связи с призывом мужчин в армию, срочно приступило к аттестации женщин на должности госслужащих, которая проходила в большом почтовом отделении на Тридцать четвертой авеню. Многие девушки-чтицы подали заявки, сдали экзамены и немедленно были направлены на работу. Работники физического труда, так называемый Клуб, практически одновременно ушли на военные заводы. Зарплата у них выросла втрое, а вдобавок к ней самооценка – благодаря столь бескорыстному и патриотическому поступку. Жена хозяина вернулась на работу, и он уволил всех чтиц, кроме Фрэнси.
В огромном пустом зале гуляло эхо, пока они трудились втроем. Фрэнси и жена хозяина читали, сортировали, выполняли канцелярскую работу. Хозяин кое-как вырезал статьи, неряшливо печатал этикетки и криво их наклеивал.
В середине июня хозяин сдался. Дал объявление о продаже оборудования, разорвал договор аренды помещения и одним махом решил вопрос о компенсациях клиентам, сказав: «А пусть в суд на меня подают».
Фрэнси позвонила в другое известное ей бюро газетных вырезок в Нью-Йорке и спросила, не нужна ли им чтица. В ответ услышала, что они никогда не набирают новых чтиц. «Мы дорожим своими чтицами, – назидательно сказали ей. – Поэтому они дорожат нами и никогда не увольняются. Поэтому нам не требуются новенькие». Фрэнси подумала, что это очень похвально, то же самое сказала вслух и повесила трубку.
Последнее утро в Бюро газетных вырезок она провела, размечая объявления о найме на работу. Работу в конторе она исключала, понимая, что начинать опять придется с делопроизводителя. И шансов продвинуться не будет, если ты не машинистка или не стенографистка. Пожалуй, она предпочла бы пойти на фабрику. Фабричный люд ей нравился больше, и к тому же пока руки работают, голова свободна. Но, конечно, мама не пустит ее снова на фабрику.
Фрэнси нашла объявление, в котором речь шла, как ей показалось, об удачном сочетании конторской и фабричной работы – оператор в офисе. Коммуникационная компания набирала девушек для обучения работе на телетайпе и предлагала на время учебы зарплату двадцать пять долларов в неделю. Время работы – с пяти вечера до часу ночи. По крайней мере, будет чем заняться вечерами – если получит работу.
Когда Фрэнси зашла проститься с хозяином, он сказал, что задержит ей зарплату за последнюю неделю. Но у него же, сказал он, есть ее адрес, так что он вышлет деньги попозже. Фрэнси попрощалась с хозяином, его женой и своей зарплатой.
Коммуникационная компания занимала выходивший на Ист-Ривер небоскреб в центре Нью-Йорка. Фрэнси показала восторженную рекомендацию от бывшего начальника и вместе с дюжиной других девушек заполнила заявление. Затем ее послали на психологическое тестирование, и ей пришлось отвечать на идиотские, по ее мнению, вопросы – например, что тяжелей, пуд железа или пуд пуха. Судя по всему, тест она сдала успешно, потому что ей вручили номер, ключ от шкафчика, за который потребовали залог в двадцать пять центов, и велели прийти на следующий день к пяти часам.
Еще не было и четырех, когда Фрэнси вернулась домой. Кэти убиралась в их доме, и лицо у нее опечалилось, когда она увидела, что Фрэнси поднимается по лестнице.
– Не пугайся, мама. Я не заболела.
– О! – сказала Кэти с облегчением. – А то уж я подумала, что ты потеряла работу.
– Потеряла.
– Бог ты мой!
– И зарплату за эту неделю тоже потеряла. Но я нашла другую работу… завтра начинаю… двадцать пять долларов в неделю. Потом, надеюсь, будет больше.
Кэти начала задавать вопросы.
– Мама, я устала. Я не хочу разговаривать, мама. Поговорим обо всем завтра. И ужинать тоже не хочу. Сразу лягу спать.
Фрэнси поднялась по лестнице.
Кэти села на ступеньку и пригорюнилась. После того как началась война, цены на продукты и вообще на все взлетели. В прошлом месяце Кэти даже не смогла ничего отложить на банковский счет Фрэнси. Десяти долларов в неделю теперь не хватает на жизнь. Для Лори требуется кварта молока каждый день, а молочные смеси дороги. Еще нужен апельсиновый сок. Сейчас вот будет двадцать пять долларов в неделю… за вычетом личных расходов Фрэнси останется меньше. Скоро каникулы. Нили сможет работать летом. Но что будет осенью? Нили вернется в школу. Договаривались, что Фрэнси тоже пойдет в школу. Но как? Как? Кэти не находила ответа.
Фрэнси мельком взглянула на спящую Лори, разделась и легла в постель. Она закинула руки за голову и уставилась на серое пятно – окно вентиляционной шахты.
«Вот так, – думала она. – Мне пятнадцать лет, а я, как бродяга, скитаюсь с места на место. Работаю меньше года, а уже три места поменяла. Прежде думала – как интересно перепробовать много разных работ. Но сейчас мне страшно. Из двух мест меня уволили, из одного я сама уволилась. Везде я старалась работать как можно лучше. Я делала все, что в моих силах. И вот снова приходится начинать сначала на новом месте. Только теперь я боюсь. И теперь, если начальник скажет «прыгни», я подпрыгну два раза, потому что не хочу потерять работу. Мне страшно, потому что вся семья зависит от меня, от моих денег. Как мы вообще выживали, пока я не пошла работать? Ну да, тогда не было Лори. Мы с Нили были помладше – расходов меньше, да и папа иногда помогал. Что ж… прощай, колледж. Прощайте, мои планы». Она повернулась лицом к стенке и закрыла глаза.
Фрэнси сидела за пишущей машинкой в большом зале. Клавиатура была закрыта металлическим козырьком, и Фрэнси ее не видела. На стене зала висела огромная схема расположения клавиш. Фрэнси смотрела на нее и нащупывала нужную букву под козырьком. Так прошел первый день. На второй день ей выдали пачку старых телеграмм, чтобы она их перепечатала. Она переводила взгляд с текста на схему, а пальцами искала букву под козырьком. К концу второго дня она запомнила расположение букв на клавиатуре и могла обойтись без схемы. Через неделю с машинки сняли козырек. Фрэнси больше не испытывала потребности смотреть на клавиатуру. Она овладела слепым методом машинописи.
Инструктор объяснил, как работает телетайпный аппарат. В течение дня Фрэнси тренировалась – принимала и отправляла дурацкие сообщения. Потом ее поставили на линию Нью-Йорк – Кливленд.
Фрэнси думала: какое немыслимое чудо – она сидит здесь за аппаратом и печатает, а ее слова появляются за сотни миль отсюда, на ленте аппарата в Кливленде, штат Огайо! Не меньшее чудо и то, что другая девушка печатает что-то в Кливленде, а молоточки аппарата Фрэнси отстукивают эти слова.
Работать оказалось легко. Фрэнси поочередно в течение часа отправляла сообщения и в течение часа принимала. За смену ей полагались два пятнадцатиминутных перерыва на отдых, а в девять вечера – получасовой перерыв на «обед». Ей подняли зарплату на пятнадцать долларов, когда поставили на линию. В общем и целом работа оказалась совсем неплохая.
Домашняя жизнь перестроилась под новый распорядок Фрэнси. Она уходила из дома в начале пятого, а возращалась около двух ночи. У входа три раза звонила в звонок, чтобы мама подстраховала ее, пока она будет подниматься в темноте по лестнице – вдруг кто-нибудь нападет.
Спала Фрэнси до одиннадцати часов утра. Маме больше не требовалось начинать работу спозаранку, потому что Фрэнси была дома и могла присмотреть за Лори. Мама начинала уборку с их дома, пока Фрэнси спала. А когда Фрэнси вставала, переходила к двум соседним домам. Фрэнси работала по воскресеньям, зато в среду у нее был выходной.
Фрэнси нравился новый распорядок жизни. Благодаря ему она избавилась от одиноких вечеров, помогала маме и даже могла каждый день несколько часов гулять в парке с Лори. Обе они наслаждались теплом и солнцем.
В голове у Кэти созрел план, которым она решила поделиться с Фрэнси.
– Разрешат ли тебе и дальше работать в ночную смену? – спросила Кэти.
– Разрешат ли! Да они счастливы до смерти. Никто из девушек не хочет работать по ночам. Поэтому новеньких сразу ставят в ночную.
– Я вот что подумала. Может быть, с осени ты сможешь днем учиться в школе, а по вечерам работать. Это тяжело, я понимаю, но надо попробовать.
– Мама, что бы ты ни говорила, а в школу я не вернусь.
– Но ты же так хотела прошлой осенью!
– То было прошлой осенью. Тогда было самое время. А теперь слишком поздно.
– Совсем не поздно, не упрямься.
– Но, ради бога, что мне теперь может дать школа? Дело не в том, что я о себе много воображаю, вовсе нет. Но, как ни крути, я читала по восемь часов в день почти год, и я многое узнала. У меня есть свои представления об истории, о политике, о географии, о литературе и поэзии. Я очень много узнала о людях – о том, как они поступают, как живут. Я читала про подвиги и преступления. Мама, я читала обо всем на свете. Разве могу я теперь сидеть за партой вместе с детишками и слушать, как бубнит разные глупости старуха-учительница. Я же буду то и дело вскакивать, чтобы поправить ее. А если буду сидеть смирно, проглотив язык, я же возненавижу себя за то… за то, что питаюсь жвачкой вместо хлеба. Так что в школу я не пойду. А вот в колледж когда-нибудь поступлю.
– Но ведь в колледж нельзя поступить без школы.
– Четыре года в школе… даже пять, потому что наверняка что-нибудь мне помешает. Потом еще четыре года в колледже. Закончу в двадцать пять лет – да я к тому времени высохну, как старая дева!
– Хочешь ты или нет, а двадцать пять лет тебе в любом случае исполнится – с образованием или без. Так уж лучше с образованием.
– Говорю раз и навсегда, мама: в школу я не пойду.
– Еще посмотрим, – сказала Кэти и сжала челюсти так, что подбородок стал квадратным.
Фрэнси ничего не ответила. Но подбородок у нее тоже стал квадратным, как у матери.
Однако этот разговор натолкнул Фрэнси на одну мысль. Если мама считает, что можно днем учиться, а вечером работать, то почему бы тогда не учиться в колледже вместо школы? Она изучила объявления в газетах. Старейший и наиболее уважаемый Бруклинский колледж сообщал о наборе на летние курсы. Приглашаются студенты, которые хотят сдать экзамены досрочно или наверстать пропущенные занятия, а также школьники старших классов, которые хотят заранее получить зачет и баллы по предмету. Фрэнси подумала, что она подходит под последнюю категорию. Она, конечно, не школьница старших классов, но могла бы ею быть вполне законно. Она попросила прислать программу курсов.
Из программы она выбрала три предмета, которые преподавались днем. Она сможет спать по-прежнему до одиннадцати, ходить на занятия в колледж, а сразу после них – на работу. Она выбрала французский для начинающих, основы химии и еще какой-то предмет под названием «Драма эпохи Реставрации». Она посчитала, сколько будут стоить эти предметы. Вышло чуть больше шестидесяти долларов, включая лабораторные. У нее на счету лежало сто пять долларов. Она пошла к Кэти.
– Мама, можно мне получить шестьдесят пять долларов из тех денег, которые ты отложила мне на колледж?
– Для чего тебе?
– На колледж, конечно, – Фрэнси специально произнесла эти слова как можно небрежней.
Наградой ей стало то, что мамин голос взметнулся вверх, когда она переспросила:
– На колледж?!
– Летние курсы в колледже.
– Но… но… но… – пробормотала Кэти.
– Знаю. У меня нет средней школы. Но, может, меня возьмут, если я скажу, что диплом мне не нужен – я просто хочу учиться.
Кэти взяла с комода свою зеленую шляпку.
– Ты куда, мама?
– В банк, за деньгами.
Фрэнси рассмеялась над маминой поспешностью.
– Уже поздно. Банк закрыт. К тому же это не срочно. Прием через неделю.
Колледж находился в Бруклин-хайтс, еще один район большого Бруклина, с которым Фрэнси предстояло познакомиться. Когда она заполняла заявление о приеме на курсы и дошла до вопроса об имеющемся образовании, ее рука дрогнула. Предлагалось на выбор три варианта ответа: начальная школа, средняя школа, колледж. Немного поразмыслив, Фрэнси зачеркнула все три и сверху написала: самостоятельное обучение.
«А если будут задавать вопросы, так это чистая правда», – успокоила она себя.
К великому ее удивлению и не меньшей радости, никто вопросов не задавал. Кассир принял деньги и выдал квитанцию об оплате. Ей выдали также регистрационный номер, пропуск в библиотеку, расписание занятий и список необходимой литературы.
Вслед за всеми она прошла в книжный магазин при колледже, который находился в том же квартале. Она заглянула в список и попросила «Французский для начинающих» и «Основы химии».
– Книги новые или подержанные? – спросил продавец.
– Даже не знаю. Какие полагаются?
– Новые.
Кто-то дотронулся до ее плеча. Она оглянулась и увидела красивого, хорошо одетого юношу. Он сказал:
– Берите подержанные. По содержанию – то же самое, а по цене в два раза дешевле.
– Спасибо.
Фрэнси повернулась к продавцу и решительно сказала:
– Дайте подержанные.
Она попросила еще две книги по курсу драмы. Опять прикосновение к плечу:
– Нет-нет, – молодой человек отрицательно покачал головой. – Вы сможете это прочесть в библиотеке до занятий или после, когда получите задание.
– Еще раз спасибо, – поблагодарила Фрэнси.
– К вашим услугам, – ответил молодой человек и отошел в сторону.
Фрэнси проводила его взглядом.
«Какой же он высокий, привлекательный, – думала она. – Колледж – это замечательное место».
Она ехала в электричке на работу, зажав под мышкой два учебника. Казалось, вагон выстукивает по шпалам: кол-ледж, кол-ледж. Фрэнси почувствовала тошноту. Ее мутило так сильно, что она вышла на ближайшей остановке, хоть и понимала – из-за этого опоздает на работу. Она прислонилась к весам, на которых можно было взвеситься за пенни, не понимая, что с ней происходит. Съела что-то не то – эта причина исключалась, потому что она вообще забыла поесть. И вдруг ее осенило:
«Мои дедушка с бабушкой не умели ни читать, ни писать. Их предки тоже не умели ни читать, ни писать. Сестра моей мамы не умеет ни читать, ни писать. Я не закончила среднюю школу. Но я, Фрэнсис К. Нолан, теперь учусь в колледже. Слышишь, Фрэнси? Ты в колледже!
Боже, как меня тошнит!»
После первой лекции по химии Фрэнси вышла в озарении. За один час она узнала, что все вокруг нее состоит из атомов, которые непрерывно движутся. Еще она поняла, что ничто в природе не исчезает и не уничтожается. Даже если какую-то вещь сжечь или сгноить, она не исчезнет без следа с поверхности земли, а превратится во что-то другое – в газ, жидкость, прах. Буквально во всем, решила Фрэнси после первой лекции, вибрирует жизнь, химия вообще не признает смерти. Она недоумевала, почему ученые люди не объявят химию религией.
Драма эпохи Реставрации, если не считать того, что требовалось тратить много времени на чтение, тоже давалась ей легко после многолетних штудий Шекспира. Ни этот курс, ни основы химии не вызывали у нее никаких затруднений. Другое дело – французский для начинающих, перед ним Фрэнси спасовала. На самом деле он предназначался не для начинающих. Преподаватель исходил из того, что его студенты учили язык раньше, но провалили экзамен, поэтому пропустил азы и приступил сразу к переводу. Фрэнси, которая боялась даже английской грамматики, орфографии и фонетики, не могла одолеть французский язык. Она никогда не сдаст его. Все, что ей оставалось, – это зубрить каждый день новые слова и терпеть.
Она занималась в электричке. Занималась во время перерывов и даже обедала, поставив книгу перед собой на стол. Печатала домашние задания на свободной машинке в учебной комнате Коммуникационной компании. Она ни разу не пропустила занятия и даже не опоздала и мечтала об одном – сдать два экзамена из трех.
Молодой человек, который заговорил с ней в книжном магазине, стал ее ангелом-хранителем. Его звали Бен Блейк, и был он личностью выдающейся. Учился в одиннадцатом классе школы Маспет, был лучшим учеником, редактировал школьный журнал, играл полузащитником в футбольной команде. В течение трех лет он занимался на летних курсах. К окончанию школы он пройдет программу трех лет колледжа, и ему останется только один год.
Помимо учебы он подрабатывал в юридической фирме. Писал письма, рассылал повестки, проверял дела и протоколы, подыскивал прецеденты. Он знал законы штата и был способен вести дело в суде. Работа, которая приносила двадцать пять долларов в неделю, не мешала ему блестяще учиться в школе. На фирме хотели, чтобы он остался у них после окончания школы, освоил право и со временем сдал экзамен на адвоката. Но Бен выбрал крупнейший колледж на Среднем Западе. Он планировал получить степень бакалавра и затем поступить в юридическую школу.
В девятнадцать лет он отчетливо представлял свою дальнейшую жизнь как прямой путь, неуклонно ведущий к цели. После сдачи адвокатского экзамена намеревался получить практику в провинции. Полагал, что у молодого адвоката в провинции больше возможностей сделать карьеру. Он даже место уже приискал. Ему предстояло стать преемником дальнего родственника, пожилого адвоката с постоянной клиентурой. Он вел переписку со своим будущим патроном и получал от него каждую неделю длинные письма с рекомендациями.
Бен планировал, унаследовав практику родственника, в свой черед занять место окружного прокурора (по договору в этом маленьком округе адвокаты по очереди выполняли обязанности прокурора). Это станет началом его политической карьеры. Он будет много работать, приобретет имя, завоюет доверие, и в результате его изберут в палату представителей штата. Он проявит себя с лучшей стороны, и его переизберут. В конечном итоге он станет губернатором штата. Таков был его план.
И самое удивительное в этом плане: все, знавшие Бена Блейка, ничуть не сомневались в том, что все будет именно так, как он запланировал.
А тем временем, летом 1917 года, предмет честолюбивых замыслов Бена Блейка, обширный штат на Среднем Западе, дремал под жарким солнцем прерий, дремал среди бескрайних полей пшеницы, среди бесконечных садов, в которых зрели яблоки вайнсэп, болдуин и нортерн-спай, дремал и ни сном ни духом не ведал, что человек, который намерен завоевать местный Белый дом и стать самым молодым губернатором в истории, в это время оканчивает школу в Бруклине.
Таков был Бен Блейк, элегантный, веселый, обаятельный, блестящий, уверенный в себе. К нему хорошо относились юноши, а девушки просто сходили по нему с ума – и Фрэнси Нолан, затаив дыхание, обожала его.
Они виделись каждый день. Его исправлениями пестрели ее домашние задания по французскому. Он проверял ее работы по химии и разъяснял темные места в драмах эпохи Реставрации. Он помогал ей составить программу занятий на следующее лето и даже – что весьма любезно с его стороны – пытался спланировать всю ее дальнейшую жизнь.
Лето приближалось к концу, и это огорчало Фрэнси по двум причинам. Во-первых, скоро она не сможет каждый день видеть Бена Блейка, а во-вторых, провалит экзамен по французскому. Второй причиной Фрэнси поделилась с Беном.
– Глупости, – решительно сказал он. – Ты заплатила за курсы, ты все лето ходила на занятия, ты не идиотка. Ты сдашь. Тройку тебе уж точно поставят.
– Нет, – рассмеялась она. – Я схлопочу пару.
– Тогда позубрим перед экзаменом. Потратим целый день. Куда пойдем?
– Ко мне? – робко предложила Фрэнси.
– Нет. Там нас будут отвлекать, – он задумался на мгновение. – Я знаю отличное место. Встречаемся в субботу, в девять утра, на углу Гейтс и Бродвея.
Бен уже ждал ее, когда она вышла из трамвая. Фрэнси ломала голову, куда же они могут пойти в таком районе. Бен подвел ее к служебному входу в один из бродвейских театров. Он вошел в эту волшебную дверь, просто сказав: «Доброе утро, Поп», седому мужчине, который сидел на раскладном стуле возле открытой двери и грелся на солнышке. Так Фрэнси узнала, что этот необыкновенный юноша по вечерам работает капельдинером в театре.
Фрэнси никогда раньше не была за кулисами, и от потрясения у нее чуть не подскочила температура. Сцена казалась огромной, а потолок терялся в вышине. Ступив на сцену, она изменила походку – шагала медленно, не сгибая ног, как делал незабвенный Гарольд Кларенс. Когда Бен заговорил, она повернулась к нему медленно, торжественно и ответила гортанным голосом:
– Что ты сказал?
– Хочешь посмотреть в зал? – переспросил он.
Бен приподнял занавес, включил огни рампы. Она прошла на авансцену и оглядела сотни пустых мест, которые ожидали зрителей. Она наклонила голову и обратилась к самому дальнему ряду:
– Здравствуйте, господа!
Выжидающая пустота огромного темного зала многкратно усилила ее голос.
– Слушай, тебя что больше интересует – французский или театр? – добродушно спросил Бен.
– Театр, конечно.
Это была сущая правда. Стоя здесь, на сцене, она позабыла все свои планы, к ней вернулась ее первая любовь – любовь к театру.
Бен рассмеялся и выключил подсветку, опустил занавес и поставил два стула друг против друга. У него откуда-то оказались контрольные работы по французскому за последние пять лет. Из них он составил экзаменационный лист, включив в него вопросы, которые встречались чаще всего и реже всего. Почти весь день он зубрил с Фрэнси ответы на эти вопросы. Потом он заставил ее выучить страницу из мольеровского «Тартюфа» с переводом. Он пояснил:
– Завтра на экзамене непременно встретится вопрос, который покажется тебе китайской грамотой. Не пытайся на него отвечать. Поступи так. Честно признайся, что не знаешь ответа, но предложи вместо этого перевести отрывок из Мольера. Напиши то, что выучила сейчас, и тебя отпустят с Богом.
– А если этот отрывок попадется в основных вопросах?
– Не попадется. Я выбрал очень редкий фрагмент.
И правда, ее отпустили с Богом: она сдала экзамен по французскому. Да, получила тройку, но утешалась тем, что раз сдала, то сдала, а оценка не так уж важна. Зато химию и историю драмы она сдала на «отлично».
Опять же следуя указаниям Бена, через неделю после экзаменов она пришла за выпиской о своих баллах. Они встретились с Беном, как договаривались. Он повел ее к Хюлеру и заказал содовой с шоколадным вкусом.
– Сколько тебе лет, Фрэнси? – спросил он.
Она быстро прикинула в уме. Дома пятнадцать, на работе семнадцать. Бену девятнадцать. Он не захочет знаться с ней, если выяснится, что ей всего пятнадцать лет. Он заметил ее колебания и улыбнулся:
– Все сказанное вами может быть использовано против вас.
Она собралась с духом и отважно пролепетала:
– Мне… пятнадцать.
И смущенно опустила голову.
– Гм. Ты мне нравишься, Фрэнси.
«А я тебя люблю», – подумала она.
– Ты мне нравишься больше всех знакомых девушек. Но, понимаешь, у меня нет времени на девушек.
– Хотя бы часок, в субботу, скажем?
– Те несколько свободных часов, которые у меня есть, принадлежат моей матери. Кроме меня, у нее никого нет.
Фрэнси ничего не слышала про миссис Блейк до сей минуты. Но она ее сразу возненавидела, потому что та присвоила все свободные часы Бена, из которых даже один-два могли бы составить счастье Фрэнси.
– Но я буду помнить о тебе, – продолжал он. – Буду писать, если появится свободная минута.
(Он жил в получасе ходьбы от нее.)
– Если буду нужен тебе – речь не о пустяках, конечно, – черкни мне строчку, и уж я найду возможность встретиться с тобой.
Он протянул ей картонную карточку, в углу которой было написано «Бенджамин Франклин Блейк».
Они попрощались, выйдя от Хюлера, и тепло пожали руки.
– Увидимся следующим летом! – крикнул он ей, уходя.
Фрэнси стояла и смотрела ему вслед, пока он не свернул за угол. Следующее лето! Сейчас всего лишь сентябрь, до следующего лета столько ждать!
Фрэнси так понравилось учиться на летних курсах, что она захотела записаться в тот же колледж осенью, но понятия не имела, где взять триста с лишним долларов, чтобы заплатить за учебу. Изучив однажды утром в нью-йоркской библиотеке на Сорок второй улице проспекты учебных заведений, она нашла женский колледж, в котором жительницы Нью-Йорка могли учиться бесплатно.
Вооружившись своими справками, она пошла записываться. Ей сказали, что без диплома об окончании средней школы ее не могут зачислить. Она ответила, что на летние курсы ее же приняли! Ах, сказали ей, это совсем другое дело. Эти курсы дают только баллы. Диплом после них не полагается. Фрэнси спросила, нельзя ли ей поучиться просто так, без диплома. Нет, ответили ей. Но если она старше двадцати пяти лет, то ее зачислят вольнослушателем без права получения диплома. Фрэнси с сожалением призналась, что ей еще нет двадцати пяти лет. Есть еще один вариант, сказали ей. Можно сдать вступительные экзамены, тогда ее примут в колледж без школьного диплома.
Фрэнси согласилась и провалила все экзамены, кроме химии.
– Что ж, это мне наука, – сказала она матери. – Если бы поступить в колледж было так просто, то кто бы стал тратить время на школу. Но не переживай, мама. Теперь я знаю, что такое вступительные экзамены, наберу учебников, подготовлюсь и в следующем году сдам. Это можно сделать, и я это сделаю. Вот увидишь!
Впрочем, даже поступи она в колледж, учиться там не смогла бы: ее перевели на дневную смену. Она стала опытным специалистом, работала очень быстро, и в ней нуждались днем, когда поток сообщений был максимальным. Ей пообещали, что летом она сможет вернуться на ночную смену, если захочет. Ей в очередной раз повысили зарплату. Теперь она получала семьдесят пять долларов в неделю.
Опять приходилось коротать одинокие вечера. Фрэнси бродила золотой осенью по Бруклину и думала о Бене.
(«Если буду нужен тебе, я уж найду возможность встретиться».)
Да, он был нужен ей, но он точно не ответит, если она напишет: «Мне очень одиноко. Пожалуйста, погуляй со мной, поговори со мной». В его железном расписании жизни не значилась станция под названием «Одиночество».
Вокруг все казалось прежним, и все же чувствовались перемены. На некоторых окнах появились золотые звезды. Парни по-прежнему вечерами собирались на углу или возле кондитерской. Только теперь все чаще в их компании мелькал цвет хаки.
Они стояли в кружок, напевали. Пели «Старую хижину», «Прости, что обидел тебя» и другие песни.
Иногда парень в военной форме заводил что-нибудь военное: «Там вдали» или «Кэти».
Но, что бы они ни пели, заканчивали всегда бруклинскими народными мелодиями: «Ирландские глазки», «Позволь назвать тебя милкой» или «Оркестр играет».
Фрэнси, проходя мимо них по вечерам, удивлялась тому, что все песни звучат так печально.
Сисси ожидала рождения ребенка в ноябре. Кэти с Эви из кожи вон лезли, чтобы избежать разговоров с сестрой об этом. Они не сомневались, что младенец опять родится мертвым, и чем меньше разговоров сейчас, тем легче будет Сисси пережить это. Но Сисси отколола такой номер, что все вынуждены были заговорить о предстоящих родах. Она заявила, что будет рожать с доктором и ложится в больницу.
Ее мать и сестры были поражены. Все женщины Ромли обходились без докторов, когда рожали. Таков был обычай. Зовешь повитуху, или соседку, или мать, и все совершается втайне, при закрытых дверях, ни мужчин, ни посторонних. Рожать – женская работа. А в больницу ходят умирать, это всякий знает.
Сисси заявила, что все они отстали от времени, что повитуха – пережиток прошлого. Кроме того, гордо сообщила она, у нее вообще тут нет права голоса. Стив так решил, сказал – рожать в больнице с доктором, значит, в больнице с доктором. И обсуждать тут нечего.
Более того, Сисси выбрала доктора-еврея!
– Почему, Сисси? Почему? – спрашивали потрясенные сестры.
– Потому что евреи лучше, чем христиане, разбираются в родах.
– Я ничего не имею против евреев, но… – начала Кэти.
– Слушай! Только потому, что доктор Аронштейн и его сородичи смотрят на звезду, когда молятся, а мы на крест, ты не можешь судить, хороший он доктор или плохой.
– Но мне кажется, приятней иметь доктора одной с тобой веры в минуту, когда твой ребенок…
Кэти хотела сказать «умирает», но прикусила язык и поправилась: «Рождается».
– Чушь, милая, – презрительно ответила Сисси.
– Яблоки к яблокам, огурцы к огурцам. Почему-то евреи не зовут христианских докторов, когда рожают, – сказала Эви, убежденная, что привела несокрушимый аргумент.
– Вот именно! Потому что любой знает – еврейские доктора лучше! – парировала Сисси.
Роды в больнице не отличались от любых других родов. Схватки у Сисси обычно проходили легко, а благодаря мастерству доктора – еще легче. Когда ребенок появился на свет, Сисси крепко зажмурилась. Она боялась взглянуть на него. До сих пор она твердо верила, что он выживет. Но сейчас, когда он родился, вера покинула ее. Наконец она открыла глаза. Ребенок лежал рядом с ней на столе. Он был синюшный и не двигался. Сисси снова отвернулась.
«Опять, – подумала она. – Опять, опять, опять. В одиннадцатый раз. Боже, ну почему ты мне не оставишь хоть одного? Одного из одиннадцати? Еще несколько лет – и я не смогу рожать. Каково женщине умирать, зная, что никому не дала жизни. О Господи, за что ты наложил на меня проклятие?»
Тут она услышала слово. Никогда раньше она не слышала этого слова.
– Кислород! Быстро! – скомандовал доктор.
Сисси смотрела, как он колдует над ребенком. У нее на глазах совершалось чудо, превыше тех чудес, о которых рассказывала ей мать. Мертвое синее тельце превращалось в розовое, живое. Бездыханный ребенок сделал вдох. Впервые в жизни Сисси услышала крик рожденного ей существа.
– Он… он жив? – спросила она, боясь поверить.
– А как же иначе? – Доктор выразительно пожал плечами. – Вы таки родили самого лучшего мальчишку, которого я видел своими глазами.
– Он точно будет жить?
– А почему бы ему и не жить? – Снова движение плеч. – Будет-таки жить, если вы его не уроните с третьего этажа.
Сисси схватила доктора за руки и покрыла их поцелуями. И доктора Арона Аронштейна вовсе не смутил такой эмоциональный порыв, как смутил бы нееврея.
Сисси назвала мальчика Стивен Арон.
– Не знаю ни одного исключения из этого правила! – говорила Кэти. – Только бездетная женщина усыновит ребенка – и бац! Через год или два она уже родила. Как будто Господь наконец-то поверил в искренность ее намерений. Хорошо, что теперь у Сисси двое детей, потому что плохо, когда ребенок растет в одиночку.
– Между малышкой Сисси и маленьким Стивом разница два года, – заметила Фрэнси. – Почти как между Нили и мной.
– Да. Будут опорой друг другу.
Не успели оправиться от изумления, в которое повергло всех рождение сына Сисси, как дядя Вилли Флиттман дал повод для пересудов. Вилли попытался записаться в армию, его забраковали, после чего он уволился с работы, пришел домой, объявил, что он неудачник, и лег в постель. Он не пожелал встать ни на следующий день, ни через день. Сказал, что не встанет с постели и пролежит в ней, пока не умрет. Вся его жизнь – сплошная неудача, и теперь он намерен положить ей конец, и чем скорей, тем лучше.
Эви послала за сестрами.
Эви, Сисси, Кэти и Фрэнси стояли возле большой медной кровати, в которой обосновался неудачник. Вилли бросил взгляд на решительных, волевых женщин Ромли, которые выстроились в шеренгу, и простонал:
– Я неудачник.
И укрылся одеялом с головой.
Эви толкнула Сисси, и та приступила к работе. Сисси обняла Вилли и прижала бедолагу к своей груди. Она убеждала его, что герои не только в окопах – много героев трудится на благо своей страны на оборонных заводах. Она говорила и говорила, пока Вилли не загорелся таким желанием содействовать победе, что выскочил из кровати и велел тете Эви бежать стремглав за его брюками и ботинками.
Стив работал мастером на оборонном предприятии на Морган-авеню. Он взял Вилли на хорошо оплачиваемую работу да еще дал подработку на полставки.
В семье Ромли существовала традиция – мужчины оставляли себе все дополнительные деньги, которые получали – будь то чаевые или плата за сверхурочную работу. С первых сверхурочных денег Вилли купил себе басовый барабан и пару цимбал. Все вечера (кроме тех, когда работал сверхурочно) он играл на барабане и цимбалах, сидя в гостиной. Фрэнси подарила ему на Рождество губную гармошку за доллар. Он привязал гармошку к палочке, а палочку прикрепил к поясу, чтобы играть на гармошке без помощи рук. Он пытался управляться с гитарой, гармошкой, барабанами и цимбалами одновременно. Хотел стать человеком-оркестром.
И вот по вечерам он сидел в гостиной, дул в гармошку, перебирал струны гитары, бил в барабан и бряцал цимбалами. И страдал из-за того, что он неудачник.
Когда гулять стало холодно, Фрэнси записалась в Общинный дом на курсы шитья и танцев.
Она училась разбираться в выкройках и управлять швейной машинкой. Надеялась, что со временем сама сможет шить себе платья.
Она также осваивала танцы, которые назывались бальные, хотя ни она, ни ее партнеры не рассчитывали когда-нибудь оказаться на мероприятии, именуемом «бал». Иногда ей попадался в партнеры набриолиненный местный сердцеед, который ловко танцевал и требовал, чтобы она считала шаги. Иногда ее партнером становился пятнадцатилетний подросток в шатнишках до колен, и тогда она требовала, чтобы он считал шаги. Ей нравилось танцевать, и она все схватывала на лету.
Начала она готовиться и к экзаменам.
– Что за книгу ты читаешь, Фрэнси?
– Геометрию, взяла у Нили.
– Что такое геометрия?
– Предмет, который сдают на экзаменах в колледж, мама.
– Хорошо, только не засиживайся долго.
– Как поживают моя мать и сестры? – спросила Кэти у страхового агента.
– Во-первых, я только что застраховал детишек вашей сестры – Сару и Стивена.
– Да она же их застраховала сразу после рождения – платит по никелю в неделю за полис.
– О, это совсем другой полис. Страхование на дожитие.
– Что это значит?
– Чтобы получить деньги, нужно дожить до определенного возраста. Дети получат по тысяче долларов каждый, когда им исполнится восемнадцать лет. Эта страховка позволит им учиться в колледже.
– Бог ты мой! Сначала роды с доктором в больнице, теперь страховка для колледжа. Что еще она придумает?
– Нет писем, мама? – как всегда, спросила Фрэнси, придя домой с работы.
– Нет. Только открытка от Эви.
– Что у них нового?
– Ничего. Они снова переезжают из-за того, что Вилли барабанит, а больше ничего.
– Куда они переезжают?
– Эви нашла домик на одну семью на Кипресс-хилл. Не понимаю, это еще Бруклин?
– Это по восточной ветке в сторону Нью-Йорка, на границе Бруклина с Куинсом. Недалеко от Кресент-стрит, последняя остановка бродвейской электрички. Думаю, она так и будет последней, пока электричку не пустят до Ямайки.
Мария Ромли лежала в своей узкой белоснежной постели. На голой стене над ее головой висело распятие.
Три ее дочери и Фрэнси, старшая внучка, стояли возле кровати.
– Ох, мне восемьдесят пять, и чует мое сердце, что это моя последняя болезнь. Я не боялась жизни, поэтому не боюсь смерти. Я не буду кривить душой и говорить: «Не плачьте обо мне, когда я умру». Я любила своих детей, старалась им быть хорошей матерью, и странно, если мои дети не заплачут обо мне. Но пусть ваши слезы будут светлыми и недолгими. И пусть они принесут вам мир и покой. Знайте, что я буду счастлива. Я увижусь с великими святыми, которых так любила всю жизнь.
Фрэнси показывала девушкам в комнате отдыха фотографии.
– Это Энни Лори, моя сестричка. Ей только полтора года, а уже бегает вовсю. А слышали бы вы, как она болтает!
– Какая славная!
– А это мой брат, Корнелиус. Он будет доктором.
– Какой славный!
– А это моя мама.
– Какая славная! И выглядит очень молодо.
– А это я на крыше.
– Какая славная крыша!
– Это я славная! – шутливо возмутилась Фрэнси. – Все мы славные, – рассмеялись девушки. – А начальница какая славная – старая корова. Хоть бы сдохла уже.
И девушки снова засмеялись. Они все смеялись и смеялись.
– Над чем вы смеетесь? – спросила Фрэнси.
– Ни над чем, – еще громче засмеялись они.
– Пусть лучше Фрэнси сходит. В прошлый раз, когда я попросил немецкой квашеной капусты, хозяин выставил меня из магазина, – пожаловался Нили.
– Теперь надо говорить «капуста по-французски», дурень, – сказала Фрэнси.
– Не обзывайся, – рассеянно пожурила Кэти.
– Вы знаете, что Гамбург-авеню переименовали в Вильсон-авеню? – спросила Фрэнси.
– Не понимаю, что заставляет людей делать подобные глупости, – вздохнула Кэти.
– Ты ведь не расскажешь маме? – с надеждой спросил Нили.
– Нет. Но тебе еще рано ходить с такой девушкой. Говорят, она дикая, – ответила Фрэнси.
– А кому нужна дрессированная девушка?
– Я бы не стала вмешиваться, но ты ничего не смыслишь в этих делах – ну я про секс.
– Да смыслю уж побольше твоего как-нибудь.
Он положил руку на бедро и пропищал тоненьким голоском:
– Ой, мама, от поцелуев у меня родится ребенок? Ой, мама, родится, да?
– Нили! Ты подслушивал!
– Еще бы! Стоял рядом в коридоре и слышал каждое слово.
– Как это низко…
– Между прочим, я много раз замечал, как ты притворяешься, что спишь, а сама слушаешь, о чем говорят мама, Эви и Сисси.
– Это другое дело. Должна же я быть в курсе, что у нас происходит.
– Фрэнси, Фрэнси! Семь часов. Пора вставать!
– Зачем?
– Ты должна быть на работе в восемь тридцать.
– Мама, скажи мне что-нибудь новое.
– Тебе сегодня шестнадцать лет.
– Скажи мне что-нибудь новое. Мне шестнадцать лет уже два года как.
– Значит, будет шестнадцать еще год.
– Похоже, мне всю жизнь будет шестнадцать.
– Я этому не удивлюсь.
– Я не шпионю, – сказала Кэти с негодованием. – Просто мне нужен был никель для газовщика, и я подумала, ты не станешь возражать. Ты же много раз залезала в мою сумочку за мелочью.
– Это другое дело, – ответила Фрэнси.
Кэти держала в руке маленькую фиолетовую пачку, в ней лежали ароматизированные сигареты с золотым обрезом. Одной недоставало.
– Ну вот, теперь ты знаешь самое ужасное, – сказала Фрэнси. – Я выкурила сигарету Мило.
– А они приятно пахнут, – заметила Кэти.
– Переходи к делу, мама. Прочитай мне нотацию, и покончим с этим.
– Когда во Франции погибает столько солдат, мир не рухнет, если ты выкуришь сигарету.
– Ладно, мама, ты уже вдоволь позабавилась – как в прошлом году, когда не возражала против кружевных панталон. Теперь выброси сигареты.
– Ни за что! Я разложу их по ящикам шкафа. Мои ночные рубашки будут приятно пахнуть.
– Думаю, в этом году не стоит покупать рождественские подарки. Лучше купим жареного цыпленка и большой торт в булочной, и фунт хорошего кофе, и…
– Нам же хватает денег на еду, – возразила Фрэнси. – Зачем тратить на нее рождественские деньги.
– Я хочу отдать их сестрам Тинмор на Рождество. Больше никто не берет у них уроков музыки – люди говорят, они устарели. Они голодают, а ведь мисс Лиззи была к нам так добра.
– Ну хорошо, – без особого воодушевления согласилась Фрэнси.
– Вот еще! – Нили с досады пнул стол.
– Не волнуйся, Нили, – рассмеялась Фрэнси. – Ты свой подарок получишь. Я куплю тебе в этом году коричневые гетры.
– Да заткнись ты!
– Не ругайтесь, – рассеянно пожурила Кэти.
– Хочу с тобой посоветоваться, мама. На летних курсах я познакомилась с молодым человеком. Он обещал писать, но ни разу не написал. Как ты думаешь, не покажусь ли я ему настырной, если пошлю рождественскую открытку?
– Настырной? Глупости! Пошли, если хочется. Терпеть не могу все эти женские штучки, охи и вздохи. Жизнь слишком коротка. Если встретился мужчина, которого полюбила, не теряй времени зря, не жеманься и не страдай. Идешь прямо к нему и говоришь: «Я тебя люблю. Давай поженимся». Конечно, так поступать можно, – спохватилась Кэти, – если ты уже достаточно взрослая, чтобы разобраться в своих чувствах.
– Я пошлю ему открытку, – решила Фрэнси.
– Мама, мы с Нили решили, что лучше выпьем кофе вместо молочного пунша.
– Хорошо.
Кэти убрала бутылку бренди обратно в шкаф.
– Только свари кофе покрепче, налей в чашку до половины, остальное долей горячим молоком, и мы встретим 1918 год французским «кафе о лэ», кофе с молоком.
– Сильвупле, пожалуйста, – вставил Нили.
– Да, то есть ви-ви-ви, – ответила мама. – Я тоже кое-что знаю по-французски.
Кэти держала в одной руке кофейник с горячим кофе, в другой – ковшик с горячим молоком и наливала одновременно кофе и молоко в чашки.
– Помню, у нас в доме не всегда было молоко. Тогда папа клал в чашку сливочное масло – если оно было. Говорил, что масло делают из сливок, поэтому оно вполне годится для кофе, – сказала мама.
Папа!..
Однажды весной, когда Фрэнси уже исполнилось шестнадцать лет, в солнечный день, в пять часов она вышла с работы и увидела Аниту, девушку, которая сидела за соседним аппаратом в том же ряду. Она стояла возле входа в Коммуникационную компанию с двумя солдатами. Один, коренастый коротышка, по-хозяйски держал Аниту за руку. Другой, высокий и неуклюжий, смущенно переминался с ноги на ногу. Анита отошла от них и отвела Фрэнси в сторонку.
– Фрэнси, помоги. Джоя отправляют в Европу, сегодня у него последнее увольнение перед отправкой, а мы помолвлены.
– Если вы уже помолвлены, то чем я могу помочь? Ты справилась сама, – пошутила Фрэнси.
– Я про того, другого парня. Выручи, а? Джою пришлось взять его с собой, будь он неладен. Они вроде как приятели, куда один, туда другой. Этот парень из какого-то пенсильванского захолустья, в Нью-Йорке не знает ни души. Он точно увяжется за нами, и я не смогу побыть с Джоем наедине. Ты должна выручить меня, Фрэнси. Три девушки уже отказались.
Фрэнси окинула оценивающим взглядом уроженца Пенсильвании, который стоял в полуметре от нее. Впечатления он не производил. Неудивительно, что три девушки отказались выручить Аниту. Тут его взгляд встретился с взглядом Фрэнси, и он медленно, смущенно улыбнулся. И вдруг этот совсем не красавчик оказался лучше любого красавчика. Эта задумчивая улыбка решила судьбу Фрэнси.
– Вот что, – сказала Фрэнси. – Брат сейчас должен быть на работе. Если дозвонюсь до него, то он передаст маме, что я задерживаюсь. Если не дозвонюсь, то пойду домой – мама будет волноваться, если я не приду к ужину.
– Давай скорей! Звони ему, – торопила Анита, роясь в кошельке. – Вот, держи никель для телефона.
Фрэнси позвонила из табачного магазина на углу. Она застала Нили у Макгэррити и предупредила его. Когда вышла обратно на улицу, оказалось, что Анита с Джоем уже ушли. Уроженец Пенсильвании стоял один и смущенно улыбался.
– А где Нита? – спросила Фрэнси.
– Они с Джоем сбежали.
Фрэнси пришла в смятение. Она полагала, что они пойдут вчетвером. Что теперь прикажете ей делать с этим долговязым незнакомцем?
– Я не виню их, – сказал он. – Хотят побыть вдвоем. Я и сам помолвлен. Знаю, каково это. Последнее увольнение, любимая девушка.
«Помолвлен, значит, – думала Фрэнси. – По крайней мере, не будет приставать».
– Но это не причина, чтобы вы возились со мной, – продолжал он. – Если вы покажете мне, где тут метро до Тридцать четвертой улицы – я этот город совсем не знаю, – то я вернусь в гостиницу. Если человеку нечем заняться, он всегда может писать письма, – он снова улыбнулся своей растерянной задумчивой улыбкой.
– Я только что предупредила родных, что задержусь. Так что если хотите…
– Хочу ли я? Вы спрашиваете! Да я счастлив буду. То есть большое спасибо, мисс…
– Нолан. Фрэнсис Нолан.
– Меня зовут Ли Райнор. Вообще-то Лео, но все почему-то произносят Ли. Очень рад знакомству, мисс Нолан, – он протянул ей руку.
– Я тоже рада, капрал Райнор.
Они пожали руки.
– О, вы заметили мои нашивки! – улыбнулся он на этот раз обрадованно. – Вы, наверное, проголодались после работы. У вас есть любимое место, где можно поужинать… то есть пообедать?
– Поужинать, конечно. Нет. У меня нет любимых мест. А у вас?
– А я хотел бы попробовать, что такое этот чоп суи, о котором все говорят.
– Тут недалеко есть неплохое место на Сорок второй улице. С музыкой.
– Тогда идем!
По дороге к метро он спросил:
– Мисс Нолан, вы не против, если я буду называть вас Фрэнсис?
– Не против. Хотя все зовут меня просто Фрэнси.
– Фрэнси! – повторил он. – Фрэнси, еще один вопрос. Вы не против, если я буду считать вас лучшей девушкой на свете – по крайней мере, этим вечером?
«Хм, – подумала Фрэнси. – А он шустрый, своего не упустит».
Он словно прочитал ее мысли.
– Вы, наверное, подумали, что я больно шустрый. Но поймите правильно – я не встречался с девушками больше года, скоро отправлюсь во Францию, а там бог знает что меня ждет. Поэтому эти несколько часов – я буду считать их большим подарком с вашей стороны, если вы не против.
– Не против.
– Благодарю вас, – он указал на свою руку. – Берите меня под руку, лучшая девушка на свете.
Когда они подходили к метро, он остановился и попросил:
– Скажите «Ли».
– Ли, – повторила она.
– Скажите: «Привет, Ли. Я рада снова видеть тебя, дорогой».
– Привет, Ли. Рада снова видеть тебя … – смущенно повторила она, но не до конца.
Он крепче прижал к себе ее руку.
В закусочной «У Руби» официант принес два горшочка чоп суи, рис и поставил между ними пузатый чайник.
– Налейте мне, пожалуйста, чаю. Так будет по-домашнему, – попросил Ли.
– Сколько сахара?
– Я пью без сахара.
– Я тоже.
– Надо же! Наши вкусы совпадают! – воскликнул он.
Оба были голодные, поэтому отложили разговоры и сосредоточенно поглощали рагу из мяса с бамбуком, бобами и разными овощами в соевом соусе. Каждый раз, когда Фрэнси поднимала взгляд на него, он улыбался. Каждый раз, когда он опускал взгляд на нее, ее лицо расплывалось в счастливой улыбке. После того как с чоп суи, рисом и чаем было покончено, он откинулся на спинку стула и достал пачку сигарет.
– Курите?
Она отрицательно покачала головой.
– Попробовала один раз, и мне не понравилось.
– Вот и хорошо. Не люблю, когда девушка курит.
И он начал рассказывать. Он рассказал ей о себе все, что смог припомнить. Рассказал про свое детство в Пенсильвании (название его родного городка встречалось ей в газетах, когда она работала в Бюро вырезок). Рассказал о своих родителях, братьях и сестрах. Рассказал про учебу в школе – на какие вечеринки ходил – где работал – и как в двадцать один год записался в армию. Сейчас ему двадцать два. Рассказал ей про жизнь в военном лагере – как получил звание капрала. Он рассказал ей о себе все до последней капли. Не упоминал лишь, что дома осталась девушка, с которой он помолвлен.
Тогда Фрэнси рассказала ему о себе. Выбирала только светлые моменты. Рассказала, как красив был папа – как мудра мама – какой замечательный брат Нили и, конечно, какая славная малышка сестра Лори. Рассказала про коричневую вазочку на столе в библиотеке, про разговор с Нили в новогоднюю ночь на крыше. Она ни разу не упомянула про Бена Блейка, потому что он вдруг выветрился у нее из головы. Когда она закончила, Ли сказал:
– Всю жизнь я чувствовал себя таким одиноким. Даже на вечеринках, где много людей. Я был одинок, и когда целовал девушку, и в военном лагере, когда меня окружали сотни парней. Но больше я не чувствую себя одиноким.
Он улыбнулся своей особенной улыбкой, медленной и задумчивой.
– И со мной то же самое, – призналась Фрэнси. – Только я никогда не целовалась. Я тоже больше не чувствую себя одинокой.
Официант подлил воды в их и без того почти полные чашки. Фрэнси поняла – это сигнал, что они засиделись. Люди в очереди ждали, когда освободятся столики. Она спросила у Ли, который час. Почти десять! Они проговорили без малого четыре часа!
– Мне пора домой, – сказала она с сожалением.
– Я провожу вас. Вы живете около Бруклинского моста?
– Нет. В Уильямсбурге.
– Жаль, что не возле Бруклинского моста. Я мечтал повидать его, если когда-нибудь окажусь в Нью-Йорке.
– Почему бы и нет? А возле Бруклинского моста я сяду на трамвай до Грэм-авеню и подъеду к самому дому, только с другой стороны.
Они доехали на метро до Бруклинского моста, вышли и пошли по мосту.
Дойдя до середины, они остановились и стали смотреть вниз, на Ист-Ривер. Они стояли близко друг к другу, и он держал ее за руку. Он посмотрел на очертания Манхэттена.
– Нью-Йорк! Я всегда хотел увидеть этот город и вот увидел. Правду говорят – это самый удивительный город в мире.
– Бруклин лучше.
– Там есть небоскребы, как в Нью-Йорке?
– Нет. Но там есть такое чувство… нет, я не могу это объяснить. Нужно там жить, чтобы понять.
– Мы будем там жить, – тихо сказал он. И ее сердце замерло, пропустив несколько ударов.
Фрэнси заметила, что к ним направляется полицейский, который патрулировал мост.
– Нам лучше уйти, – с неохотой сказала она. – Здесь рядом военно-морской кораблестроительный завод, на причале стоят замаскированные суда. Полицейские выслеживают шпионов.
Когда полицейский подошел, Ли сказал:
– Мы ничего не фотографируем. Просто смотрим на воду.
– Ясно, ясно, – сказал полицейский. – Неужто я ничего не смыслю в этих славных майских вечерах. Неужто сам не был молодой, и не так уж давно, как вы тут себе думаете.
Он улыбнулся им. Ли улыбнулся в ответ, а Фрэнси улыбнулась им обоим. Полицейский взглянул на рукав Ли.
– Удачи тебе, генерал, – пожелал полицейский. – Задай им там жару, когда доберешься.
– Постараюсь, – пообещал Ли.
Полицейский пошел дальше.
– Какой славный парень, – заметил Ли.
– Какие все славные! – радостно подхватила Фрэнси.
Когда они пересекли мост, Фрэнси сказала, что не обязательно провожать ее до самого дома. Она привыкла ездить по ночам, когда работала в ночную смену. Он может заблудиться, когда поедет обратно один. Бруклин очень запутанный. Нужно в нем жить, чтобы ориентироваться, сказала Фрэнси.
Если честно, то Фрэнси не хотела, чтобы он увидел, где она живет. Она любила свой район и не стеснялась его. Но ей казалось, что новичку, который не знает его так, как она, он покажется жалким и убогим.
Сначала она показала ему остановку электрички, которая привезет его обратно в Нью-Йорк. Потом он повел ее к остановке трамвая. Они проходили мимо мастерской, где делали татуировки. Внутри сидел молоденький моряк с закатанным рукавом. Татуировщик сидел перед ним на табурете, рядом стоял лоток с чернилами. Он набивал пронзенное стрелой сердце на предплечье моряка. Фрэнси с Ли остановились и стали наблюдать. Свободной рукой моряк помахал им. Они помахали в ответ. Татуировщик тоже посмотрел в окно и жестом пригласил их войти. Фрэнси нахмурилась и помотала головой – «нет».
Они пошли дальше, и Ли удивленно проговорил:
– Надо же, этот парень и впрямь делает себе татуировку!
– Даже не вздумай показываться мне на глаза с татуировкой! – сказала она с наигранной строгостью.
– Слушаюсь, мамочка, – дурашливо ответил он, и они рассмеялись.
Они стояли на углу, ждали трамвая. Неловкое молчание пролегло между ними. Он стоял в стороне, прикуривал одну сигарету за другой и тут же выбрасывал. Наконец вдали показался трамвай.
– Вот и мой трамвай, – сказала Фрэнси и протянула правую руку. – Спокойной ночи, Ли.
Он отбросил только что зажженную сигарету и протянул к ней руки.
– Фрэнси?
Она сделала шаг навстречу, и он поцеловал ее.
Утром Фрэнси надела новый костюм из синего фая с белой крепжоржетовой блузкой и воскресные лаковые туфли. Они с Ли не назначали свидания – ни о чем не договаривались. Но Фрэнси точно знала, что он будет ждать ее в пять часов. Нили проснулся, когда Фрэнси уже была готова уходить. Она попросила передать маме, чтобы не ждала ее к ужину.
– Наконец-то Фрэнси завела ухажера! Фрэнси завела ухажера! – пропел Нили.
Он подошел к Лори, которая сидела у окна в высоком стульчике. Перед ней стояла миска с овсянкой. Лори увлеченно зачерпывала ложкой кашу и швыряла на пол. Нили взял ее за подбородок.
– Слышишь, чучело? Наконец-то Фрэнси завела ухажера.
Тонкая линия появилась у Лори между бровей (Кэти называла ее чертой Ромли) – двухлетний ребенок осмысливал услышанное.
– Фэн-ни? – озадаченно спросила Лори.
– Слушай, Нили, я подняла ее и сварила ей кашу. Твоя задача – покормить ее. И не называй ее чучелом, пожалуйста.
Выйдя из подъезда на улицу, Фрэнси услышала, как ее окликают. Она посмотрела наверх. Из окна высовывался Нили в пижаме. Он запел тоненьким голоском:
– Нили, чудовище! Просто чудовище! – крикнула Фрэнси. Он сделал вид, что не понял.
– Как ты сказала? Он чудовище? У него огромные усы и лысый череп?
– Иди лучше покорми ребенка.
– Как ты сказала – ждешь ребенка, Фрэнси? Ты ждешь ребенка?
Мужчина, который проходил мимо, подмигнул Фрэнси. Две девушки, шедшие под ручку, прыснули со смеху.
– Чертов мальчишка! – крикнула Фрэнси в бессильной ярости.
– Ты ругаешься! Я скажу маме, я скажу маме, я скажу маме, что ты ругаешься, – распевал Нили.
До Фрэнси донесся звук подъезжающего трамвая, и она сорвалась с места.
Он ждал ее, когда она вышла с работы. Он встретил ее той же улыбкой.
– Здравствуй, лучшая девушка на свете! – Он сжал ее ладонь.
– Привет, Ли. Рада видеть тебя снова…
– …Дорогой, – подсказал он.
– Дорогой, – повторила она.
Они поели в кафе-автомате – это место интересовало его. Курить в кафе запрещалось, а Ли не мог сидеть без сигареты, и они не задержались там после кофе и десерта. Решили пойти потанцевать. Нашли возле Бродвея заведение, куда билет стоил десять центов, а военных пускали за полцены. Он купил на доллар полоску из двадцати билетов, и они стали танцевать.
Не прошли они и половины круга, как Фрэнси обнаружила, что его долговязая неуклюжесть весьма обманчива. Танцор он ловкий и умелый. Они танцевали, крепко обняв друг друга. Разговоры были излишни.
Оркестр заиграл одну из любимых песен Фрэнси: «Одним воскресным утром».
Певец дошел до припева, и Фрэнси стала тихонько подпевать ему:
Она почувствовала, что Ли прижал ее крепче к себе.
Фрэнси была совершенно счастлива. Еще один круг по залу, и снова припев, на этот раз певец немного переделал слова в честь солдат, которые были тут:
Она обняла его и прижалась щекой к его мундиру. И подумала то же, что подумала Кэти семнадцать лет назад, когда танцевала с Джонни: она готова на любые жертвы, на любые испытания, лишь бы только всегда быть рядом с этим мужчиной. И подобно Кэти, Фрэнси не пришло в голову, что, возможно, дети помогут ей пережить эти жертвы и испытания.
Группа солдат собралась уходить. По заведенному обычаю оркестр оборвал мелодию и заиграл «Когда я вернусь к тебе». Все перестали танцевать и запели, прощаясь с солдатами. Фрэнси и Ли держались за руки и пели, хотя оба плохо знали слова:
Раздались крики: «До свидания, солдаты!», «До свидания, бойцы!», «До встречи!». Собравшиеся уходить солдаты стояли на пороге и пели. Ли потянул Фрэнси к выходу.
– Давай уйдем сейчас, – шепнул он. – Эта минута навсегда останется у нас в памяти как прекрасное воспоминание.
Они медленно спускались по лестнице, песня летела им вслед. Выйдя на улицу, они подождали, пока допоют до конца:
– Пусть это будет наша с тобой песня, – прошептал он. – Вспоминай обо мне каждый раз, когда услышишь ее.
Они пошли по улице, тут начался дождь, они побежали и укрылись в дверном проеме пустого магазина. Стояли в сухом и темном проеме, держались за руки и смотрели, как идет дождь.
«Люди считают, что счастье – несбыточная вещь, – думала Фрэнси. – Что найти его трудно, едва ли возможно. Но ведь сущие мелочи могут сделать счастливым: крыша, когда идет дождь, чашка крепкого кофе, когда устал, сигарета после обеда, хорошая книга, когда ты одинок, а еще – быть рядом с тем, кого любишь. Все это и есть счастье».
– Рано утром я уезжаю.
– Во Францию? – спросила она, счастья как не бывало.
– Нет, домой, на день или два. Мама хочеть повидаться со мной перед тем, как…
– О!
– Я люблю тебя, Фрэнси.
– Но ты ведь помолвлен. Это первое, что ты мне сообщил.
– Помолвлен, – горько сказал он. – А кто не помолвлен? В маленьком городке все или помолвлены, или женаты, или разводятся. Больше там заняться нечем. Как это бывает? Ходишь в школу. Начинаешь провожать девочку после уроков – часто просто потому, что вам по пути. Вы вырастаете. Она приглашает тебя на вечеринки к себе домой. Ты идешь на другую вечеринку – тебя просят захватить и ее, после вечеринки она рассчитывает, что ты проводишь ее до дома. Скоро за ней никто не ухаживает, все думают, что она твоя девушка. Если бросишь ее, будешь чувствовать себя подлецом. И вот, потому что деваться некуда, ты женишься. И все идет даже неплохо, если она порядочная девушка (а так чаще всего и бывает), а ты хотя бы наполовину порядочный парень. А потом появляются дети, и вы отдаете им всю любовь, которой не питаете друг к другу. И дети оказываются в выигрыше в конце концов. Так что я тоже помолвлен. Но я никогда не чувствовал к ней того, что чувствую к тебе.
– Но ты собираешься на ней жениться?
Ей пришлось долго ждать ответа.
– Нет.
Счастье снова вернулось к ней.
– Скажи мне это, Фрэнси, – прошептал он. – Скажи.
И она сказала:
– Я люблю тебя, Ли.
– Фрэнси, – в его голосе послышалась настойчивость. – Может, я не вернусь оттуда, и я боюсь… боюсь. Вдруг я умру и так и не узнаю… никогда… Фрэнси, можем мы побыть вместе?
– Мы и так вместе, – наивно ответила Фрэнси.
– Я имею в виду – в комнате. Одни… До утра, до моего отъезда?
– Я… не могу.
– Разве ты не хочешь?
– Хочу, – честно ответила она.
– Тогда почему…
– Мне всего шестнадцать, – мужественно призналась она. – Я никогда ни с кем не была. Я не знаю, как это.
– Это не имеет значения.
– И потом, я всегда ночевала дома. Мама будет волноваться.
– Ты можешь сказать ей, что проведешь ночь у подруги.
– Она знает, что у меня нет подруг.
– Ну, ты что-нибудь придумаешь… завтра.
– Я не буду ничего придумывать. Я скажу ей правду.
– Правду? – изумился он.
– Я люблю тебя. Я не стала бы стыдиться того, что мы провели вместе ночь. Напротив, я буду счастлива и горда. И я скажу маме правду.
– Я и представить себе не мог, представить не мог, – прошептал он, словно обращаясь к самому себе.
– Ты же ведь не собираешься меня как-нибудь… обмануть, правда?
– Фрэнси, прости меня. Я не должен был об этом просить. Я представить себе не мог.
– Представить себе? – недоуменно переспросила Фрэнси.
Он обнял ее и крепко прижал к себе. Она увидела, что он плачет.
– Фрэнси, я боюсь… очень боюсь. Боюсь, что, если уеду, потеряю тебя… мы никогда больше не увидимся. Скажи, чтоб я не ездил домой, и я останусь. У нас будет день завтра и еще один день. Будем вместе обедать, гулять по улицам, или сидеть в парке, или кататься на крыше автобуса, или просто болтать. Мы будем вместе. Скажи мне, чтобы я не уезжал.
– Мне кажется, ты должен поехать. Мне кажется, ты правильно решил, что нужно повидаться с мамой перед тем, как… не знаю. В общем, мне кажется, это будет правильно.
– Фрэнси, ты выйдешь за меня замуж, когда война закончится – если я вернусь?
– Ты вернешься, и я выйду за тебя.
– Точно, Фрэнси? Скажи, это точно?
– Да.
– Скажи это еще раз.
– Я выйду за тебя замуж, Ли, когда ты вернешься.
– И мы поселимся в Бруклине, Фрэнси.
– Мы поселимся там, где ты захочешь.
– Значит, в Бруклине.
– Если ты так хочешь, то да.
– А ты будешь писать мне каждый день? Каждый день?
– Буду, – пообещала она.
– Напиши мне сегодня же вечером, когда вернешься домой, как сильно ты меня любишь, чтобы письмо уже ждало меня дома, хорошо?
Она пообещала.
– Обещаешь, что ни с кем не будешь целоваться? Не будешь ни с кем встречаться? Будешь ждать меня? Не важно, сколько времени. А если я не вернусь, ты никогда не выйдешь замуж. Обещаешь?
Она обещала.
Он требовал от нее всю ее жизнь так запросто, словно приглашал на танец. И она обещала отдать ему всю свою жизнь так просто, словно говорила «привет» или «до свидания».
Наконец дождь перестал лить, и показались звезды.
Тем же вечером она написала ему, как обещала, – длинное письмо, в котором излила все свои чувства и повторила все те обещания, которые уже дала.
Утром на работу она вышла чуть раньше обычного, чтобы занести письмо на почту, что на Тридцать четвертой улице. Служащий в окошечке заверил ее, что письмо будет доставлено адресату в течение этого дня. Была среда.
Ей стоило большого труда убедить себя, что не стоит ждать ответа от него раньше четверга, если только он не написал ей, как она ему, сразу после расставания. Но это вряд ли – ведь ему нужно было, наверное, и собраться, и лечь пораньше, чтобы выспаться перед поездом (ей даже в голову не приходило, что она-то, несмотря ни на что, смогла выкроить время на письмо). Наступил вечер четверга, письма не было.
Всю пятницу она провела на работе – компания назначила шестнадцатичасовую смену из-за нехватки рабочих рук, в городе разразилась эпидемия инфлуэнцы. Домой Фрэнси пришла почти в два часа ночи, и на кухонном письме ее ожидало письмо, прислоненное к сахарнице. Она нетерпеливо разорвала конверт.
«Уважаемая мисс Нолан».
Радость сразу испарилась. Письмо не от Ли, он бы написал «Дорогая Фрэнси». Она перевернула листок и посмотрела на подпись. «Элизабет Райнор (миссис)». Вот как! Его мать. Или жена брата. Может, он заболел и не в состоянии писать. Может, в армии запрещено солдатам перед отправкой на фронт писать письма. И он попросил кого-то написать вместо него. Вот именно. Она начала читать.
«Ли рассказал мне про вас. Хочу поблагодарить вас за доброту, за дружеский прием в Нью-Йорке. Он приехал домой в среду днем, но уже на следующий вечер вернулся обратно в лагерь. Дома провел всего полтора дня. Нашу свадьбу мы отпраздновали тихо, в семейном кругу, пригласив только самых близких друзей».
Фрэнси отложила письмо. «Я проработала шестнадцать часов подряд, – думала она. – Я устала. Я прочитала сегодня тысячи сообщений и перестала понимать самые простые слова. К тому же у меня в Бюро газетных вырезок выработалась дурная привычка – читать по диагонали, выхватывая только ключевые слова. Сейчас я умоюсь, промою глаза, выпью кофе и прочитаю письмо еще раз. Уж тогда я все пойму правильно».
Пока кофейник подогревался, она плескала холодной водой себе в лицо и думала – сейчас она перечтет письмо, и после слов про свадьбу последует что-то вроде: «Ли был шафером. Я вышла замуж за его брата и счастлива».
Кэти проснулась и лежала, прислушиваясь к тому, как Фрэнси ходит по кухне. Она напряженно чего-то ждала и сама не понимала чего.
Фрэнси прочитала письмо еще раз.
«…В семейном кругу, пригласив только самых близких друзей. Ли попросил меня написать вам, чтобы объяснить, почему не ответил на ваше письмо. Еще раз благодарю вас за то, что не дали ему скучать в Нью-Йорке, это очень мило с вашей стороны.
С уважением, Элизабет Райнор (миссис)».
Ниже была приписка:
«Я прочитала письмо, которое вы написали Ли. Он притворялся, будто влюблен в вас, и я сказала ему, что это очень плохо с его стороны. Он попросил передать, что ужасно виноват перед вами. Е.Р.».
Фрэнси дрожала как в лихорадке. Ее зубы выбивали чечетку.
– Мама, – простонала она. – Мама!
Кэти слушала ее рассказ. «Вот оно, наступило то время, – думала она. – Время, когда я больше не могу защитить своих детей от боли. Когда в доме не было еды, я делала вид, что не голодна, чтобы им больше досталось. Холодной ночью я вставала и укрывала их своим одеялом, чтобы не замерзли. Я могла убить любого, кто причинит им вред, – и убила того подонка в подъезде. А в один прекрасный солнечный день они, такие невинные, доверчивые, выходят из дома – и на них обрушивается настоящее горе, и ты не можешь помочь ничем, хоть отдай свою жизнь».
Фрэнси протянула ей письмо. Кэти читала медленно и, читая, представляла себе картину того, что произошло. Молодому человеку двадцать два года, и он, пользуясь словечком Сисси, не промах по женской части. Девушке шестнадцать, она на шесть лет моложе. Несмотря на красную помаду, высокие каблуки и голову, набитую надерганными отовсюду знаниями, она поразительно наивна, и, хоть ей пришлось пережить много трудностей и бед, она сохранила душевную чистоту и наивность. И она почувствовала, что нравится ему.
Что тут можно сказать? Что этот юноша – плохой или слабый человек, который легко поддается чужому влиянию? Нет, это жестоко, и Кэти этого не скажет. Тем более что Фрэнси все равно не поверит.
– Скажи что-нибудь, – потребовала Фрэнси. – Почему ты молчишь?
– Что я могу сказать?
– Скажи, что я молода – что все забудется. Давай, скажи скорей. Скорей соври.
– Да, люди обычно так говорят – со временем все забудется, время лечит. Я тоже могла бы так сказать. Но это неправда. Да, ты будешь счастлива снова, даже не сомневайся. Но ты его никогда не забудешь. И каждый раз будешь влюбляться только потому, что другой тебе чем-то напомнит его.
– Мать…
Мать! Кэти задумалась. Она называла свою мать «мамой» до того дня, когда сообщила ей, что собирается замуж за Джонни. Тогда она сказала: «Мать, я выхожу замуж…» И больше никогда не называла ее «мама». Она стала взрослой и перестала говорить слово «мама». А теперь Фрэнси…
– Мать, он предложил провести с ним ночь. Надо было согласиться?
Ум Кэти вскипел в поисках ответа.
– Только не ври, мать. Скажи мне правду.
Кэти не могла подобрать нужных слов.
– Обещаю тебе, что не буду спать с мужчиной до замужества – если когда-нибудь выйду замуж. А если почувствую такую необходимость – я тебе первой признаюсь. Торжественно клянусь. Поэтому скажи мне правду и не бойся, что после твоих слов я стану делать глупости.
– Тут есть две правды, – наконец заговорила Кэти. – Как мать, я скажу, что самое последнее дело – спать с незнакомцем, с человеком, которого знаешь меньше двадцати четырех часов. Это может иметь очень печальные последствия. Всю жизнь себе можно исковеркать. Такова правда матери, и я говорю тебе правду.
Кэти заколебалась, однако продолжила:
– Но как женщина… Я скажу тебе другую правду. Возможно, это было бы чудесно. Потому что такая любовь не повторяется.
Фрэнси подумала.
– Надо было пойти с ним. Я больше никого не полюблю так сильно, как его. Я так хотела этого и не пошла, а теперь уже не хочу его так, как прежде, потому что он был с той. Но тогда я хотела и отказалась, и теперь уже ничего не поправишь.
Она опустила голову на стол и заплакала.
Чуть погодя Кэти сказала:
– Я тоже получила письмо.
Письмо пришло несколько дней назад, но Кэти ждала подходящего момента, чтобы рассказать о нем. Она подумала, что сейчас именно такой момент.
– Я получила письмо, – повторила она.
– От… от кого? – всхлипнула Фрэнси.
– От мистера Макшейна.
Фрэнси зарыдала сильнее.
– Тебе не интересно?
Фрэнси постаралась взять себя в руки.
– Интересно, конечно. Что он пишет? – безразлично спросила она.
– Ничего. Хочет навестить нас на следующей неделе.
Кэти подождала. Фрэнси не проявила к этой новости больше никакого интереса.
– Что ты скажешь, если мистер Макшейн заменит вам отца?
Фрэнси вскинула голову.
– Мать! Человек пишет, что придет в гости, только и всего. А ты уже делаешь какие-то выводы. Почему ты думаешь, что все знаешь лучше всех?
– Я ничего не знаю. Вообще ничего, правда. Я просто чувствую. А если чувство сильное, я говорю, что знаю. Вот и все. И как же ты смотришь на него в роли отца?
– После того как я загубила свою жизнь, – сказала Фрэнси, и Кэти не улыбнулась, – как можно со мной советоваться?
– Я не прошу у тебя совета. Просто я хотела бы знать, как мои дети относятся к нему, чтобы правильно поступить.
Фрэнси заподозрила, что мать завела разговор о Макшейне, чтобы отвлечь ее от горестных мыслей, и рассердилась, потому что материнская уловка почти удалась.
– Не знаю, мать. Я ничего не понимаю. И больше не хочу ни о чем говорить. Уйди, прошу тебя. Оставь меня одну, пожалуйста.
Кэти снова легла в постель.
Человек может плакать долго, но рано или поздно слезы иссякают. Тогда нужно искать другой способ убить время. Было пять часов утра. Фрэнси решила, что ложиться спать глупо – в семь часов ей вставать. Она ощутила, что дико проголодалась. Она сутки ничего не ела, если не считать сэндвича между дневной и вечерней сменой. Она заварила свежего кофе, поджарила тост, сделала яичницу. Она удивилась тому, как все вкусно получилось. Но во время еды ей на глаза попалось письмо, и слезы потекли с новой силой. Она бросила письмо в раковину и поднесла к нему спичку. Потом открыла кран с водой и смотрела, как струя смывает черный пепел. После этого вернулась к завтраку.
Поев, она достала из буфета коробку с писчей бумагой и села писать письмо. Она писала: «Дорогой Бен, ты сказал, что я могу написать тебе, если ты мне понадобишься. Поэтому я пишу…»
Она разорвала листок пополам.
– Нет! Ни в ком я не нуждаюсь. И не хочу ни в ком нуждаться. Я хочу, чтобы кто-то нуждался во мне… Я хочу, чтобы кто-то нуждался во мне.
И она снова заплакала, на этот раз уже не так горько.
Впервые Фрэнси увидела Макшейна без формы. Она заключила, что он выглядит весьма представительно в дорогом двубортном сером костюме. Конечно, он не так изящен, как папа, он выше и плотнее. Однако он привлекателен в своем роде, решила Фрэнси, хоть и волосы у него седые. Но, боже, он все-таки очень стар для мамы. Конечно, мама уже не девочка, ей тридцать пять. И все же между тридцатью пятью и пятьюдесятью огромная разница. Впрочем, никакой женщине не зазорно назвать своим мужем Макшейна. И хотя держался он именно так, как положено опытному политику, голос у него был добрый.
Они пили кофе с тортом. Фрэнси с болью отметила, что Макшейн сидит за столом на папином месте. Кэти как раз завершала рассказ о том, что произошло у них после смерти Джонни. Макшейн, судя по всему, удивлялся их успехам. Он посмотрел на Фрэнси.
– Так эта девчушка сама записалась в колледж прошлым летом!
– Да, и снова пойдет этим летом, – с гордостью объявила Кэти.
– Просто прекрасно!
– А вдобавок к этому она работает и зарабатывает вполне прилично!
– И это все не во вред здоровью, так ведь? – спросил он, искренне удивляясь.
– А мальчик уже в десятом классе.
– Быть не может!
– И еще подрабатывает – когда днем, когда вечером. Иной раз получает пять долларов в неделю.
– Отличный мальчишка. Прекрасный мальчишка. И просто пышет здоровьем, подумать только!
Фрэнси недоумевала, почему Макшейн постоянно говорит о здоровье, на которое они сами никогда не обращали внимания. Потом вспомнила, что его дети болели и умирали в раннем возрасте. Неудивительно, что он придает такое значение здоровью.
– А малышка? – спросил он.
– Принеси ее, Фрэнси, – сказала Кэти.
Лори спала в своей кроватке в гостиной. Эту комнату собирались отдать Фрэнси, но потом решили, что малышке нужен свежий воздух. Фрэнси взяла спящую девочку на руки. Она открыла глаза и тут же приготовилась к приключениям.
– Фэн-ни, пак? Пак? – спросила она.
– Нет, милая. Мы не в парк. Пойдем познакомимся с дядей.
– Дядя? – не поняла Лори.
– Да. Большой сильный дядя.
– Бошой дядя! – обрадовалась Лори.
Фрэнси принесла ее на кухню. Малышка была просто загляденье, глаз не оторвать. В розовой ночной рубашечке, свежая, как роса. Копна мягких черных кудрей, широко открытые карие глаза, густой румянец на щеках.
– О, дитя, дитя! – прогудел Макшейн. – Просто роза. Розовый бутон.
«Если бы папа был тут, – подумала Фрэнси, – он бы запел сейчас “О, моя ирландская роза”». Услышав мамин вздох, она подумала, что, наверное, маме пришла та же мысль…
Макшейн взял девочку. Она сидела у него на коленях, но старалась не прикасаться к нему спиной и смотрела на него с подозрением. Кэти надеялась, что она все же не расплачется.
– Лори! – заговорила она. – Это мистер Макшейн. Скажи «мистер Макшейн».
Девочка наклонила головку, взглянула сквозь ресницы, понимающе улыбнулась и отрицательно покачала головой.
– Маки-маки нет! – заявила она. – Бошой дядя!
Улыбнулась Макшейну и сказала вкрадчиво:
– Ты гуять? Пак? Пак?
Потом прижалась щекой к его костюму и закрыла глаза.
– Баю-бай, – прогудел Макшейн.
Девочка заснула у него на руках.
– Миссис Нолан, вы, наверное, не понимаете, почему я пришел. Хочу наконец внести ясность. Я пришел задать вам один личный вопрос.
Фрэнси и Нили поднялись, чтобы выйти.
– Нет, не уходите, дети. Этот вопрос касается не только вашей матери, но и вас.
Фрэнси и Нили снова сели. Макшейн прокашлялся.
– Миссис Нолан, время прошло с тех пор, как скончался ваш муж – упокой, Господи, его душу…
– Да, уже два с половиной года. Упокой, Господи, его душу.
– Упокой, Господи, его душу, – эхом повторили Фрэнси и Нили.
– И моя жена скончалась уже год тому назад, упокой, Господи, ее душу.
– Упокой, Господи, ее душу, – откликнулись Ноланы.
– Я долго ждал, и полагаю, что сейчас можно заговорить об этом, не боясь оскорбить память усопших. Катарина Нолан, я прошу вас стать моей женой. Если вы не против, свадьба осенью.
Кэти бросила быстрый взгляд на Фрэнси и нахмурилась. Что матери взбрело в голову? Фрэнси и не думала смеяться.
– Я в состоянии позаботиться о вас и ваших детях. Если сложить мою пенсию, зарплату, поступления от недвижимости в Вудхэвене и Ричмонд-хилле, мой доход составляет более десяти тысяч в год. Страховка у меня также имеется. Я хочу, чтобы и мальчик, и девочка учились в колледже. Обещаю вам быть верным мужем, каким я был всегда.
– Вы все хорошенько взвесили, мистер Макшейн?
– В этом нет нужды. Я все решил пять лет назад, когда впервые увидел вас на пароходе. Тогда еще я спросил у девочки – это твоя мама?
– Но ведь я уборщица, у меня нет образования, – сказала Кэти, просто констатируя факт, без самоуничижения.
– Образование! Скажите на милость, а кто меня учил читать и писать? Сам всему выучился.
– Но ведь такому человеку, как вы – ваша жизнь у всех на виду, – нужна женщина, которая умеет вести себя в обществе, может развлечь ваших влиятельных знакомых. Я не такая женщина.
– Делами я занимаюсь на работе. Дома я живу. Я вовсе не хочу сказать, что вы меня недостойны, вы достойны куда лучшего мужчины, чем я. Просто мне не требуется помощь жены в делах. С делами я управлюсь сам. Что еще добавить? Что я люблю вас… – он замялся перед тем, как обратиться к ней по имени. – Катарина. Может быть, вам нужно время, чтобы подумать?
– Нет. Мне не нужно время, чтобы подумать. Я выйду за вас, мистер Макшейн.
– Насчет вашей работы. Десять тысяч долларов в год огромные деньги. Но для таких людей, как мы, и тысяча в год большие деньги. Мы получали мало и умеем обходиться малым. Дети обязательно должны учиться в колледже. С вашей помощью или без нее мы справимся. Я сделаю все, чтобы вы могли гордиться своим мужем.
– Я выхожу за вас, потому что вы хороший человек и нравитесь мне.
Это была правда. Кэти давно решила, что выйдет за него замуж – если, конечно, он сделает предложение – просто потому, что жизнь неполна без любящего мужчины. Это не имело ничего общего с ее любовью к Джонни. Она всегда будет любить его. Чувство к Макшейну было спокойней. Она восхищалась им, уважала его и знала, что будет ему хорошей женой.
– Я благодарен вам, Катарина. Я не заслуживаю такого подарка – молодая красавица жена и трое прекрасных здоровых детей, – искренне сказал он.
Он повернулся к Фрэнси:
– Скажи, как старшая, ты одобряешь нас?
Фрэнси посмотрела на мать, которая ждала ее ответа. Фрэнси посмотрела на брата. Тот кивнул.
– Мы с братом будем рады, если вы займете место нашего…
Слезы выступили у нее на глазах при мысли об отце, и она не смогла выговорить это слово.
– Что ты, что ты, – успокоил ее Макшейн. – Я вовсе не хотел тебя расстроить…
Он повернулся к Кэти:
– Я не прошу, чтобы старшие дети называли меня «папа». Они любят и помнят своего отца – он был прекрасный человек, судя по тому, как он пел.
У Фрэнси перехватило горло.
– И я не прошу, чтобы они носили мою фамилию, Нолан – прекрасная фамилия. Но эта малютка, которую я держу на руках, – она никогда не видела своего отца. Я бы хотел, чтобы она называла меня папой и носила ту фамилию, которую будем носить мы с вами, Катарина.
Кэти посмотрела на Фрэнси и Нили. Как они отнесутся к тому, что их сестра будет носить фамилию Макшейн, а не Нолан? Фрэнси кивнула в знак согласия. Нили кивнул в знак согласия.
– Мы согласны, – ответила Кэти.
– Мы не можем называть вас «папа», – вдруг сказал Нили. – Но давайте мы будем звать вас «дядя», например.
– Благодарю тебя, – просто ответил Макшейн. Он заметно успокоился и улыбнулся им. – Могу я выкурить свою трубку сейчас?
– Конечно, – удивилась Кэти. – Курите, когда захотите, и не спрашивайте разрешения.
– Я не хотел пользоваться привилегиями, пока не получу на них права, – пояснил он.
Фрэнси забрала у него спящую Лори, чтобы он мог закурить.
– Нили, пойдем. Поможешь мне ее уложить.
– Это еще зачем? – Нили сиял от удовольствия и уходить не собирался.
– Нужно поправить простынки. Ты это сделаешь, пока я подержу Лори.
Неужели Нили ничего не соображает? Неужели ему невдомек, что Макшейн и мама хотят уже остаться вдвоем хоть ненадолго?
В темной гостиной Фрэнси шепотом спросила у брата:
– Что ты об этом думаешь?
– Подходящая партия для мамы. Не папа, конечно, но…
– Нет, конечно. Другого такого, как папа, больше нет. Но в остальном он вроде хороший человек.
– Лори здорово повезло, будет как сыр в масле кататься.
– Энни Лори Макшейн! В ее жизни не будет таких трудностей, как у нас!
– Нет, конечно. Но и таких радостей тоже не будет.
– Верно, Нили! Мы ведь были счастливы, правда?
– Еще бы!
«Бедняжка Лори», – мысленно пожалела сестру Фрэнси.
Шотландская баллада «Старое доброе время», известна в переложении Р. Бернса и переводе С. Маршака, в англоязычных странах исполняется на Новый год.