- Так просто. И сам не знаю почему... Потом ты станешь министром, будешь жить в Берлине, работать в большом здании. Я подойду к швейцару и скажу: "Приятель, будь любезен, позвони моему старому другу министру Шменкелю и передай, что здесь проездом из Одессы его друг". Швейцар удивленно осмотрит меня с головы до ног и, сдвинув очки на лоб, укоризненно заметит: "Товарищ, как вы можете позволять себе подобные шуточки, тем более с министром?.." А я ему в ответ: "Успокойся, старина, разве я не сказал, что министр - мой хороший друг?" И незаметно расстегну свое пальто, чтобы швейцар увидел мои ордена, а их у меня к тому времени будет много - вся грудь в орденах. И вмиг швейцара словно подменят. Он стащит с головы фуражку и, как короля, проведет меня к лифту. "Извольте пожаловать сюда, уважаемый товарищ, нажмите вот эту кнопочку. Я сейчас сообщу о вас. Как о вас доложить товарищу министру?" И я скажу: "Инженер-строитель высотных зданий Петр Рыбаков".
Шменкель усмехнулся:
- Ну и богатая же у тебя фантазия! Ты мастер сказки рассказывать.
- Фантазия? Сказки? - Рыбаков даже рассердился. - Уж не думаешь ли ты, что война закончится на границе Германии? Мы не дураки. Я думаю, что для вас, немцев, эта война послужит хорошим уроком. Так что, Иван, фашизм мы уничтожим в самом его логове.
- Ну а потом?
- А потом мы скажем всем порядочным немцам: если вы не дураки, создавайте свое рабоче-крестьянское правительство, землю раздайте крестьянам, фабрики национализируйте. Работать вы, немцы, умеете. Разве немецкие рабочие не смогут сделать то же, что и мы у себя в семнадцатом году?
Шменкель ничего не мог возразить другу, только подумал: "Да, что же будет с Германией после войны?" Из рассказов отца Шменкель знал, что ноябрьская революция 1918 года в Германии выдвинула требование ликвидировать юнкерское землевладение, ликвидировать капиталистов, а заводы, фабрики и всю землю передать в пользование народа. Позже, после смерти отца, эти вопросы как-то отошли у Фрица на задний план. А если б он задумался над этим, то смог бы лучше понять, почему к власти пришли фашисты. И вот теперь Петр напомнил ему обо всех этих проблемах.
- А почему бы и нет? - ответил Фриц после долгого молчания. - Нужно только объяснить все рабочим и крестьянам.
- И объясним, а почему бы и не объяснить? Вот такие, как ты, кто проливал кровь в борьбе против фашизма, кто сидел по концлагерям, и объяснят. Вы будете лучшими сынами своей нации, и вас изберут в правительство.
Шменкель никогда не думал причислять себя к лучшим сынам германской нации и вовсе не считал, что его после войны обязательно нужно избирать в правительство, однако он не стал возражать. Шменкелю было приятно слушать Рыбакова. Интересно узнать, какой может быть послевоенная Германия. Сам Фриц будущее своей страны представлял довольно смутно.
- А что, разве тебе не нравится быть министром? Хорошо, тогда будешь руководителем какого-нибудь предприятия, директором...
- Тихо! Слышишь?
Шумел и ветер и дождь, но Шменкель не столько слухом, сколько физически вдруг почувствовал шум моторов. Шум рос, ширился, приближался. Машины! А что, если им удастся переехать мост раньше, чем он взлетит на воздух? Шменкель вскочил и, выхватив нож, побежал, делая длинные прыжки к тому месту, где находился шнур. Рыбаков понял его без слов и бросился за ним. Едва Фриц успел перерезать шнур, как Рыбаков уже поджег конец зажигалкой. Потом они оба вскочили и побежали назад, в укрытие. Оказавшись за кустами, они вдруг засомневались, не погас ли шнур.
Кто-то дернул Шменкеля за ногу. Оглянувшись, Фриц увидел Догаева. Командир шепнул ему:
- Пригнись к земле и ползи к лесу!
В этот момент свет фар ехавших по шоссе машин прорезал шлейф дождя. Дверь сторожки распахнулась, и оба часовых вышли на мост.
Первая машина затормозила у въезда на мост. Догаев со своими людьми тем временем успел добежать до излучины реки, отсюда хорошо просматривался и мост. Машины медленно подъезжали к мосту.
- Шнур, наверно, потух, - чуть слышно вымолвил Шменкель.
- Или ваши заряды не сработали. - В голосе командира послышалась злость. - Я бы без проверки не...
Звук взрыва не дал ему договорить. За первым взрывом последовал второй, потом третий. Мост вздрогнул, как-то взъерошился и обрушился. А через секунду-другую загорелась одна из машин, ярко осветив шоссе у моста.
- Сработали! Сработали! - обрадовался Рыбаков.
- Быстро отсюда! - приказал Догаев.
Около часа шли партизаны по берегу реки и лишь потом свернули на дорогу, которая вела к лагерю. На первом привале закурили.
- Поздравляю вас, Иван Иванович, и вас, товарищ Рыбаков. Сработали вы чисто.
Праздник 1 Мая партизаны из отряда "Смерть фашизму" встречали вместе с партизанами из отрядов имени Буденного и Суворова. Было это под Дебово.
Отдохнув несколько часов в отряде Догаева, Шменкель и Рыбаков сели на лошадей и безо всяких происшествий добрались до своего отряда. Рыбаков не раз пытался получить у командира разрешение прибить перед зданием гитлеровской военной комендатуры красный флаг или портрет Сталина, соединив их с миной-сюрпризом, но Заречнов каждый раз отклонял это предложение. Командир не хотел тревожить противника накануне большой и важной операции, которую планировалось осуществить объединенными усилиями трех партизанских отрядов. Рыбаков, недовольный отказом командира, как-то по секрету сообщил Шменкелю, что они вместе со Спириным и Коровиным все же установят как-нибудь такую мину и испытают ее.
Шменкель был против этой затеи, поскольку ее не одобрял командир. Приятели даже горячо поспорили по этому поводу, но теперь спорь не спорь, а Виктор Коровин, который давно уже должен был вернуться в лагерь, почему-то задерживался. Если ему что помешает, дело это без последствий не останется. Заречнов был строгим командиром и не допускал нарушений воинской дисциплины, а если таковое все же случалось, он не закрывал на это глаза.
Утром 1 мая комиссар Тихомиров произнес перед партизанами небольшую речь. Шменкель стоял в строю, а сам думал лишь о том, что могло случиться с Коровиным,
Партизаны всех трех отрядов курили только что выданные по случаю праздника папиросы, знакомились друг с другом, играли в самодельные шахматы. Одни пели песни, другие просто валялись на траве. На деревьях и кустарниках появились первые зеленые клейкие листочки, на болоте весело квакали лягушки.
У всех бойцов было праздничное настроение, и только Шменкель беспокойно ходил от одной группы к другой. Временами ему хотелось пойти к командиру или комиссару отряда и независимо от исхода операции с миной-сюрпризом честно рассказать обо всем. Рыбаков тоже исчез неизвестно куда, и от этого Фриц еще больше помрачнел.
Около полудня на узкой тропинке, ведущей через болотную топь, показались люди. Их было трое. Впереди шел Спирин. В центре, будто пленный, шагал Коровин, за ним следовал Рыбаков. Фриц окликнул Петра, но тот только махнул рукой. Они направились прямо к командиру.
Партизаны, заметившие эту странную процессию, терялись в догадках.
- Мы смешались с толпой жителей села, которых гитлеровцы согнали на площадь. На трибуну поднялся толстый нацист с красным носом и начал говорить речь. Сбоку от него стояли офицеры, - рассказывал командиру Рыбаков. - Над трибуной развевалось знамя со свастикой. И вдруг - я не поверил собственным глазам - вместо знамени неожиданно появился портрет Сталина. Жители заволновались, зашумели, некоторые засмеялись, а ребятишки захлопали в ладоши и закричали: "Ура!" Нацист на трибуне, видимо, решил, что аплодисменты эти относятся к нему, и продолжал речь с еще большим воодушевлением. Шум на площади нарастал. Нам нужно было срочно убираться оттуда, и я глазами дал Спирину знак. Он понимающе кивнул мне. Виктор же будто сквозь землю провалился.
Лицо Заречнова побагровело, в глазах появился недобрый блеск. Командир закашлялся.
Разведчик продолжал свой рассказ:
- Вот я и подумал, что портрет Сталина мог повесить только он, и никто другой, да и кто еще, кроме него, смог бы так хорошо нарисовать. Между тем шум на площади поднялся такой, что оратор уже не говорил, а выкрикивал слова. И вдруг один из гитлеровских офицеров обернулся и увидел портрет Сталина. Ошеломленный офицер рявкнул что-то стоящему рядом с ним унтер-офицеру, и тот бегом бросился срывать портрет. Грянул взрыв. Трибуна и стоявшие возле нее гитлеровские офицеры взлетели на воздух. Женщины, запричитав, бросились врассыпную. Началось что-то неописуемое. И представьте себе, товарищ командир, среди всей этой толчеи и неразберихи вдруг вижу я Виктора. Идет он ко мне навстречу как ни в чем не бывало, спокойный такой, во рту папироска, будто мы с ним в Москве в Охотном ряду встретились. Подошел и говорит: "Теперь нам пора". А я его и спрашиваю: "Это твои штучки?" "Разумеется, мои", - отвечает. Выбрались мы с площади благополучно, помогла суматоха. Вот и все, товарищ командир, теперь сами решайте.
Заречнов сверлил глазами Коровина.
- Что ты по этому поводу скажешь?
- Ничего, - спокойно ответил Виктор.
Подобное в отряде произошло впервые. Разумеется, бывали случаи нарушения воинской дисциплины, не без этого, ведь в особых условиях вместе собралось больше сотни людей, каждый со своим характером и привычками. Но такого грубого нарушения никто из партизан не совершал. Заречнов так разволновался, что не мог даже сразу говорить.
Рыбаков, поняв, видимо, всю серьезность положения, решил как-то оправдать Виктора.
- Я тоже, конечно, виноват, - робко начал Петр, - я хотел...
Но командир резко оборвал его:
- Мину он мог взять только у вас, это мне ясно.
- Чего тут много говорить? Накажите меня, и баста. Ни Петр, ни Иван в этом деле не замешаны. Я все это сделал сам, по собственному усмотрению.
- И это ты называешь собственным усмотрением? А то, что ты подвел своих же товарищей, - это тебе тоже собственное усмотрение?! А то, что ты грубо нарушил приказ, - тоже собственное усмотрение?! Мы партизаны, а не банда анархистов. И никто из нас не имеет права действовать, как ему заблагорассудится.
Немного сбавив тон, командир продолжал:
- То, что ты взял всю вину на себя, говорит о твоей порядочности, но и двое твоих друзей, которые дали тебе мину, тоже виноваты.
Коровин внешне был спокоен: