Во всей партийной карьере Ельцина — вопиющее отсутствие политического закулисья. Вся она состоит из этих неожиданных рывков, спуртов, как в беге на длинную дистанцию, когда державшийся до какого-то момента в «общей группе» Спортсмен финиширует, оставляя всех за спиной.
Тридцатилетний инженер, еще недавно — скромный мастер и прораб, начальник участка, которому еще много лет пахать и пахать до повышения, — вдруг врывается в строительную элиту самой индустриальной области.
«Хозяйственник», да еще не самый заметный, да еще не имеющий богатого партийного опыта, становится первым секретарем области.
Малоизвестный провинциал, только поверхностно знакомый с Горбачевым лично, — возвышается до кандидатов в члены Политбюро.
Изгнанный из большой политики, не имеющий никакого ресурса во власти — избирается первым президентом России.
Само время, сама эпоха выталкивают его наверх.
Обкомовский период его жизни — с одной стороны, самый спокойный, с другой — и самый противоречивый. Будущий революционер, рьяно и последовательно выполняющий решения партии и правительства. Будущий ниспровергатель основ, который эти основы успешно оберегает и укрепляет. Парадокс? Да. (В истории таких парадоксов хоть пруд пруди.)
Но парадокс Ельцина — особого свойства. Идеалист с огромной верой в себя, в свои безграничные силы — он мог потерять этот идеализм на крутых ступенях своей головокружительной карьеры, мог сломаться, мог «врасти» в свою эпоху, в свое время, и не пойти дальше… Однако он сохранил и цельность характера, и волю, и свое безграничное, невероятное упрямство, умение пройти весь путь до конца. В этом-то и загадка.
…Но зато этот период — и самый гармоничный в его жизни. Здесь он достиг самого главного для мужчины его возраста — абсолютной уверенности в себе. Внешние обстоятельства жизни полностью совпали с тем, что бурлило внутри.
«А вообще, конечно же, в те времена первый секретарь обкома партии — это бог, царь. Хозяин области… Мнение первого секретаря практически по любому вопросу было окончательным решением. Я пользовался этой властью, но только во имя людей, и никогда — для себя. Я заставлял быстрее крутиться колеса хозяйственного механизма. Мне подчинялись, меня слушались, и благодаря этому, как мне казалось, лучше работали предприятия», — пишет он в «Исповеди на заданную тему».
Об этом гармоничном самоощущении говорят и, казалось бы, самые мелкие детали.
«Ельцин любил проводить несколько дней редкого отдыха в Бутке. Его родители вернулись туда… чтобы окончить жизнь так, как начинали: возделывая небольшой огород. Деревенские соседи были немало удивлены, увидев, как владыка области… вскапывает огород, носит воду из колодца и колет дрова…
Поначалу многие, в основном близкие и дальние родственники, стали приходить к нёму со своими многочисленными проблемами. Ельцин попросил мать остановить этот поток нуждающейся родни: “Я должен подходить ко всем одинаково”.
Однако Ельцин занимался личной благотворительностью. Посылал в детские дома изрядные гонорары, получаемые из центральных газет и партийных журналов. Однажды во время визита на один из свердловских заводов к нему подошла скромная уборщица и пожаловалась, что осталась без средств из-за черствости бюрократов… Но оказалось, что для улаживания потребуется время. Ельцин вернулся к женщине, ждавшей у двери директорского кабинета. “Возьмите, — сказал он и сунул ей в руку деньги. — Раз обещал помочь, я буду помогать вам лично, пока дело решается”» (Леон Арон).
Власть не тяжела для него — ни в какой ситуации. Даже в самой щепетильной. Он чувствует ее, как человек чувствует кожу. То есть попросту не замечает. Ему понятны ее границы. Ему ведомы ее бездны и искусы. Он легко избегает и того и другого.
Он — на своем месте.
В начале 1984 года на областную конференцию Свердловской партийной организации приехал новоиспеченный член Политбюро, бывший первый секретарь Томской области.
Вот что пишет об этом секретарь Свердловского горкома Виктор Манюхин в своих мемуарах:
«…Должен был прибыть к нам новый член Политбюро Егор Кузьмич Лигачев. Как-то за обедом, а секретари обкома обедали в буфете на этаже первого секретаря, Борис Николаевич сказал: “Вот звонил сейчас в Томск, спрашивал у коллеги, что любит Лигачев, чем его кормить, сказали, что спиртное он не пьет, любит гречневую кашу с молоком. Вот и организуем ему эту кашу. Всего он будет у нас 5 дней. На все дни распишем секретарей для работы с Кузьмичом. Я с ним буду только на конференции”».
Ельцин выполнил свое обещание: секретари обкома и горкома сопровождали Лигачева в его поездках по области, Б. Н. — нет. Это немало удивило его подчиненных. С членом Политбюро Андреем Кириленко Ельцин всегда ездил сам…
Новые члены Политбюро — Горбачев и Лигачев — были выдвиженцами Юрия Андропова. Все знали, что это — его молодые наследники, особенно М. С. Горбачев. Перед смертью Андропов попросил обоих приехать к нему на дачу, о чем-то долго говорил с ними, лежа в постели. После смерти Юрия Владимировича Горбачев, несмотря на глухое сопротивление престарелых членов Политбюро, быстро выдвинулся на пост второго секретаря, по идеологии, вел заседания Политбюро в отсутствие вечно больного Черненко, и хотя вокруг него шла глухая возня — старики, «брежневцы», старались оттеснить его от трона — постепенно всем стало ясно, что он и есть реальный наследник.
С самого начала Лигачев и Михаил Сергеевич были неразлучным тандемом. Оба они — из одного поколения с Ельциным, причем возглавляли области, гораздо менее значимые по масштабам и промышленному потенциалу. Оба уже давно вызывали у него ревнивое раздражение своим внезапным и труднообъяснимым взлетом.
«Минеральный секретарь» (как острили тогда злые языки) Горбачев организовывал отдых — обеды, ужины, прогулки, охоту — влиятельных секретарей ЦК и министров, лечивших в Кисловодске и Пятигорске свои усталые пищеварительные тракты. Там он и познакомился с Андроповым.
…Лигачев, приехавший на конференцию в Свердловск в начале 1984 года, показался Ельцину довольно странным человеком. Эта его излюбленная гречневая каша с молоком, которую надлежало готовить заранее, старательно афишируемая трезвость (на самом деле, от коньяка он вовсе не отказался), навязчивый томский патриотизм (Ельцин даже велел главному архитектору города Белянкину сесть в машину с Лигачевым и поспорить с ним насчет «угрюмой свердловской архитектуры», не идущей, разумеется, в сравнение с прекрасным Томском), восторженность и вместе с тем напускная суровость — ему это казалось позерством.
Вполне рабочая, как считал сам Ельцин, его собственная речь на партийной конференции и вполне будничные для этой партийной организации «ответы на вопросы из зала» привели Лигачева в состояние странного возбуждения.
Он никак не мог успокоиться и всё продолжал говорить и говорить о том, что именно такой — принципиальный, предметный, содержательный — анализ проблем остро необходим сейчас, «в нашу эпоху», «в наше время». Прозрачный намек на то, что Лигачев гораздо больше всех присутствующих знает о том, что это за время и что это за эпоха, не понял только ленивый.
Лигачев, как показалось Ельцину, постоянно на что-то намекал, сыпал псевдонародным юмором, был перманентно возбужден и ни о чем не говорил прямо. Первый секретарь | проводил гостя с чувством облегчения.
…Однако встреча оказалась важной: Лигачев не забыл доклад Ельцина на конференции, содержавший, как всегда, огромную порцию жесткой критики, его прямые ответы на вопросы из зала и немедленно переговорил с Горбачевым о нем. У Горбачева тоже был опыт личного общения с Ельциным, причем не самый приятный.
Вот как сам Б. Н. описывает их первую встречу с Михаилом Сергеевичем в 1983 году:
«В Свердловск приехала очередная комиссия из ЦК. Их было много тогда. Эта проверяла положение дел на селе». («Что-то они там не то сажали или не так сажали, их за это ругали, я уж не помню», — сказала Наина Иосифовна, когда я попросил ее вспомнить об этой первой неприятной встрече.)
Постановление Секретариата ЦК о положении дел в сельском хозяйстве Свердловской области Ельцин посчитал несправедливым и прямо на бюро обкома высказал свои претензии работнику ЦК Капустяну. Тот в ответ подготовил записку в Секретариат ЦК с жалобой на поведение Ельцина — тот, де, нарушает партийную дисциплину.
И вот тогда Ельцина вызвали в Москву, для беседы с членом Политбюро Горбачевым, который отвечал за сельское хозяйство.
«…Он встретил, как будто бы ничего и не произошло, мы поговорили, и уже когда я уходил, он мне говорит: “Познакомился с запиской?” — с каким-то чувством внутреннего неодобрения моих действий. Я говорю: “Да, познакомился”. И Горбачев сказал сухо, твердо: “Надо делать выводы!” Я говорю: “Из постановления надо делать выводы, и они делаются, а из тех необъективных фактов, изложенных в записке, мне выводы делать нечего”. — “Нет, все-таки ты посмотри”, — он, кстати, со всеми на ты. Вообще со всеми абсолютно. Я не встречал человека, к которому он бы обратился на вы. Старше его в составе Политбюро — и Громыко, и Щербицкий, и Воротников — он всех на ты. Или это недостаток культуры, или привычка, трудно сказать, но когда он “тыкал”, сразу возникал какой-то дискомфорт, внутренне я сопротивлялся такому обращению, хотя и не говорил ему об этом».
Горбачев, конечно, запомнил это «внутреннее сопротивление» свердловского секретаря, и когда Егор Лигачев стал рьяно расхваливать Ельцина, поначалу отнесся к этому сдержанно. Но потом обстоятельства резко изменились.
1984 год — особый в истории страны. И дело не только в том, что постепенно, шаг за шагом начинает сдавать позиции брежневское поколение, престарелые вожди партии. Кризис начался гораздо раньше: проблемы в экономике и война в Афганистане, бесконечный больничный режим Брежнева, разлитое в воздухе ощущение тревоги…
Руководитель военно-промышленного комплекса Устинов, который невероятно усилил свои позиции на посту министра обороны, и Андропов, ставший вторым человеком в партии, уйдя из КГБ, — именно этот союз, как ни парадоксально, и обозначил рубеж системного кризиса. Кризиса, рокового для СССР.
ВПК, армия, госбезопасность — этот сжатый воедино кулак оказался сильнее, чем вся брежневская система «сдержек и противовесов», его личного контроля над партией.
Брежнев никогда не слыл интеллектуалом, был рыхлым лидером в идеологии, но его огромное чутье и здравый смысл обеспечивали баланс сил, так нужный этой огромной стране и на внешней, и на внутренней арене.
Переломным стало решение «тройки» (Брежнев — Андропов — Устинов) о вторжении в Афганистан в 1979 году.
Если бы Брежнев продолжал сохранять свою силу и влияние, он бы никогда не допустил этой военной авантюры. Как бы ни оправдывали ее задним числом некими геополитическими выгодами, результатом афганской войны на тот момент стали экономическое ослабление страны, международная изоляция, бойкот Московской Олимпиады.
…С точки зрения простого советского человека, Олимпиада казалась вершиной международного признания. И это было абсолютно правильное ощущение: никакие международные встречи на высшем уровне, конференции, саммиты, переговоры, дипломатические контакты, культурные обмены не фиксируют статус страны в глазах всего мира так, как это делает Олимпиада. Обычно в спортивных книгах пишут, что Московская Олимпиада была актом признания наших спортивных заслуг в послевоенные годы. Не только это — Олимпиада стала оценкой роли нашей страны в целом, ее роли в окружающем мире.
К сожалению, именно в канун праздничного олимпийского года, такого важного для международного престижа СССР, начался ввод советских войск в Афганистан. Это была гигантская политическая ошибка.
В результате половина сильнейших в спортивном смысле держав — участниц Олимпиады — не прислала к нам официальных делегаций. Самые сильные спортсмены не приехали в Москву. Резко упал уровень борьбы, упала цена московских медалей. Телетрансляции уже не шли по всему миру в обычных объемах. Смысл Олимпиады — не только спортивный, а прежде всего политический, — наполовину потерялся.
…Впрочем, простой советский человек почти не заметил этого досадного недоразумения. С его точки зрения все было в порядке — праздники, забеги, старты, медали, великолепное шоу закрытия с олимпийским Мишкой в темно-синем московском небе. Какие пустяки по сравнению со всеми этими очередными американскими кознями!
Но это был очень болезненный удар по престижу СССР. Тот аванс, который международное сообщество щедро выдало нашей стране, был потрачен ею наполовину впустую.
Последние годы Брежнева — до сих пор достаточно загадочная страница нашей истории. Самоубийство генерала Цвигуна, близкого к Брежневу, заместителя председателя КГБ, противостояние КГБ и МВД (после смерти Брежнева генерал Щелоков, руководитель советской милиции, тоже застрелился, а зять Брежнева Юрий Чурбанов, первый заместитель Щелокова, надолго оказался в тюрьме) — все это обросло детективными версиями, стало предметом для разного рода домыслов, но так и не сложилось в единую картину.
Сюда, в эту же недописанную панораму, нужно добавить и те масштабные, на высшем государственном уровне расследования, уголовные дела, в которых принимали участие десятки и даже сотни следователей прокуратуры, — все они были развернуты по инициативе Андропова.
Борьба за «социалистическую законность», с коррупцией велась, однако, крайне избирательно и почти всегда затрагивала людей, как правило, очень близких Брежневу: членов его семьи, его друзей, его ближний круг. Традиционно это изображается у нас как борьба «честного» Андропова с «нечестным» брежневским окружением.
Но возникает закономерный вопрос: почему Брежнев, который так бдительно следил за лояльностью партийной верхушки, не спускал даже легкого намека на свое ухудшавшееся здоровье, тщательно подсчитывал упоминания своей персоны в публичных выступлениях, — прощал Андропову эти страшные закулисные удары? Чем Андропов так парализовал Брежнева, каким образом ему удалось так усилиться во времена его правления?