История ельцинской семьи — яркий пример того, как обошлась новая советская эпоха с людьми, обладавшими этой природной независимостью, привыкшими опираться не на «общество», не на привычку плыть в общем потоке, а на самих себя.
…Оба деда Ельцина (то есть Игнатий Ельцин, отец Николая, и Василий Старыгин, отец Клавдии Старыгиной, его матери) были уральскими крестьянами-середняками, имели, как сказали бы мы сейчас, «крепкое хозяйство».
Коллективизация 30-х годов просто не могла обойти их стороной.
Игнатий Ельцин со своими четырьмя сыновьями был владельцем мельницы. Не случайно американский биограф Ельцина Т. Колтон называет Игнатия «сельским капиталистом». Капиталист не капиталист, но семья и впрямь крепкая: все четыре сына Игнатия Ельцина славились в Басманове тем, что были самородками-изобретателями, как сейчас бы сказали, «технарями». Маленькую сельскую мельницу модернизировали, усилили ее мощность за счет дополнительных лопастей, которых в итоге стало восемь. У каждого сына была лошадь, имелись в домашнем стаде коровы, овцы и т. д. Стучала в хозяйстве даже молотилка. На уборку урожая Ельцины нанимали в селе помощников.
Ну как же не раскулачить такого![1]
Василий Егорович Старыгин, другой дед Ельцина, «работал по дереву», тоже был мастером, только не железных и не мельничных дел, а плотником и столяром. Он строил дома, тонко чувствовал пространство, знал древние секреты русского домостроения. Его жена, Афанасия Старыгина, была известной в деревне портнихой, как тогда говорили, «модисткой», обшивала всю округу.
После войны, когда Ельцин решил поступать на строительный факультет, он приехал к деду в гости и рассказал ему о своем выборе. Дед Василий спросил: кем, строителем? А вот можешь мне баню построить? Об этом Ельцин рассказал в своей «Исповеди…», и история эта вполне в духе деда, уральского плотника (и его деревенских «подначек»): ведь никогда прежде внук Василия Старыгина строительством не занимался. Боря Ельцин за свои летние каникулярные месяцы баню построил, одобрение деда получил, поэтому вполне справедливо мог считать Василия Старыгина «крестником» в своей профессии.
Но вернемся в 30-е годы. Василий Старыгин не имел такой собственности, как Игнатий Ельцин, грех его перед советской властью состоял в другом — он для строительства домов нанимал сезонных рабочих. Был эксплуататором, по Марксу — Энгельсу — Ленину, чужого труда.
Расплата для обоих дедов наступила после 1930 года.
Скот, мельница и молотилка — все было конфисковано, недоимки взысканы, деда Игнатия отправили в Надеждинск, ныне Серов, на крайний север Уральской области. Очень суровая природа, до полярного круга почти «рукой подать», жизнь такая, что уж никто не позавидует.
На какое же богатство позарились эти «новые люди», которые приложили руку к их раскулачиванию? «Семья не была богатой, — вспоминает Наина Иосифовна Ельцина рассказы матери Бориса Николаевича, — в доме была перина, набитая сеном. Конфисковали у них тулупы, валенки (“чесанки”, по-уральски), другую одежду. Кто раскулачивал, сами же потом в этой одежде и ходили. Председатель сельсовета жил в их доме. А раскулачили за что? За ту самую мельницу, которая работала на все село». Раскулаченных братьев Ельциных (они остались в Басманове) летом заставляли чинить технику, которая раньше им принадлежала, — мельницу и молотилку. Теперь они были колхозными.
Жизнь деда и бабки в Серове, о которой сам Борис Николаевич не вспоминает в своих мемуарах (почему не вспоминает — к этому я еще вернусь), была крайне скудной. Игнатий Ельцин и его жена Анна жили в землянке, впроголодь, потому что на лесопилке Игнатий работать уже не мог — лишенный всего, он начинал терять зрение…
В возрасте шестидесяти одного года, полностью разбитый, ослепший и обессиленный, умирает бывший мельник Игнатий Ельцин, дед Бориса Николаевича. Идет 1936 год. Его внуку уже пять лет.
Тем временем его сыновья, братья Николай и Андриан Ельцины, понимают: здесь, в Басманове, под бременем страшного проклятия — «раскулаченные» — им не жить, по крайней мере в ближайшие годы. Да и семьи свои не прокормить. В 1932 году оба брата, получив разрешение у председателя колхоза, уезжают в Казань, на стройку.
Это так называемый «Авиастрой» — огромный авиационный завод, который станет потом гордостью татарской столицы, флагманом ее промышленности, будет выпускать сначала военные самолеты, а потом знаменитые туполевские лайнеры, в том числе Ту-104, на которых первый секретарь обкома Ельцин будет летать в Москву, на пленумы ЦК КПСС, «к Брежневу». А пока «Авиастрой» — это огромное поле, котлован и рабочие с тележками. Рабочие живут в бараках.
«Стройка» для всех Ельциных — это не просто работа. Это судьба, фатум, то есть более общее понятие, которое вобрало в себя многое, а не только будущую профессию внука Игнатия и сына Николая. Стройка — это и спасение, и неизбежность, и каторга, и единственный выход.
И так — не только для них.
Практически весь XX век на территории бывшей Российской империи происходит грандиозное переселение народов, титаническое движение людских масс.
Даже в более гуманную хрущевскую эру, когда грянула долгожданная реабилитация и толпы освобожденных зэков поехали домой из лагерей, — такие же толпы «целинников» из больших и малых городов переселяются в Казахстан. Миллионы людей при Брежневе едут на БАМ, в Тюмень, на Уренгой и на другие «комсомольские стройки», которых в стране все больше с каждым годом, — и заселяют, и осваивают глухие просторы… то ли по «призыву сердца», то ли в погоне «за длинным рублем», то ли потому что так им велели, приказали, предложили, внушили…
Но пусть историк оценит степень добровольности этих массовых переселений, а мы просто напомним, что эти организованные людские миллионы двигаются по стране, казалось бы, в абсолютно спокойную, устойчивую эпоху, когда «неуклонно растет благосостояние народа».
Продолжает строиться мощная сверхдержава, но, увы, без землянок, бараков, без вагончиков в тундре, без жуткого быта переселенцев, без житья впроголодь и работы на износ, без неисчислимого количества обморожений, увечий, болезней, жертв — не может обойтись страна и в эпоху «оттепели», и в такую, казалось бы, тихую, сонную эпоху БАМа и олимпийского Мишки.
Что уж говорить о временах куда более ранних: в товарные, едва приспособленные вагоны (позднее, при Сталине, в них будут возить миллионы зэков) засовывал целые деревни прогрессивный Столыпин и отправлял на «пустые» земли. Потом революция, Гражданская война, и снова народ не сидит на месте, убегает, переезжает, стремится куда-то — это становится образом жизни. После 1917 года сотни тысяч вооруженных людей бродят по стране, убивая друг друга; миллионы русских убегают от Гражданской войны в Европу, другие миллионы поедут строить сталинские заводы и фабрики, на лесоповал и в рудники, чтобы «ковать победу», чтобы умереть от голода и цинги.
Так что если смотреть на всю картину в целом, а не только на интересующую нас подробность — бегство Николая и Андриана на стройку, в Казань, — это их личный путь лишь в одном из малых потоков, а всего этих потоков в ту пору по стране — десятки и сотни. Вся страна — сплошные потоки вынужденной миграции. В этих потоках не все человеческие веточки доплывают до конца. Но веточка рода Ельциных — все-таки доплыла.
На «Авиастрое» семью постигло новое несчастье.
Николай и Андриан арестованы по доносу. Их допрашивают в местном ОГПУ.
За что?
В протоколе допроса фигурирует плотник Николай Отлетаев, на показаниях которого и строится обвинение Отлетаев показал, что Николай Ельцин во время трудового дня «запрещал рабочим читать газеты…».
Следователь. Говорили ли вы Отлетаеву перестать читать газету, что он все равно в ней ничего не найдет, и отбирали ли вы ее у него?
Николай. Чтобы сказать, что в газете ничего не было, — я такого не говорил. А что вырвал газету у Отлетаева из рук, так это вышло случайно.
Следователь. Говорили ли вы, что мы не должны помогать рабочим, посаженным в тюрьмах в капиталистических странах?
Николай. Точно не помню. Очевидно, я сказал это по простоте душевной.
Следователь. Относительно обедов, жаловались ли вы на то, что обед был плохим?
Николай. Мы обсуждали это внутри нашей бригады, если еда была плохой.
Собственно, все уголовное дело «преступной группы» состряпано было, извините за плохой каламбур, как раз «относительно обедов». А потом уж приплели и газеты. Голодный бунт на сталинской стройке был даже опаснее идейного. Люди, воспитанные на трудовой крестьянской этике, в принципе, могут привыкнуть есть пустой суп или суп из тухлого мяса. Но стоимость этого супа у них вычитают из честно заработанных денег. Отсюда и все остальное.
И раздражение против советских газет и против принудительных сборов в помощь «рабочим, посаженным в тюрьмах в капиталистических странах».
Что именно спасло братьев от более тяжелого наказания — сейчас уже выяснить трудно. Скорее всего, следователям было просто некогда и неинтересно возиться с «деревенщиной». А может, по разнарядке нужно было перебросить столько-то рабочих рук с одной стройки на другую.
Итог: три года лагерей.
Николай отбывал свой срок на строительстве Волго-Донского канала (тоже стройка и тоже эпохальная!). Его выпустили оттуда на семь месяцев раньше положенного, за хорошую работу.
Отдельная история — как спасалась в это время Клавдия Ельцина с маленьким сыном.
Выжить одна вряд ли сумела бы — без жилья, без работы. Хотя пробовала что-то шить, пробовала куда-то устроиться, но у чужой, пришлой уральской крестьянки, да еще жены «врага народа», шансов не было никаких.
Вернуться домой она не могла — ее отец, Василий Старыгин, вместе со своей семьей к этому моменту тоже оказался в приполярном Урале, в далекой ссылке. Там он, правда, сумел построить дом и…выжить, в отличие от свояка. Умер Василий Старыгин в 1968 году, в Бутке[2].
Клавдию спасла случайность. В тюрьме Николай Ельцин познакомился с врачом Петровым, тот был из Казани и пожалел малыша и его мать. Два года Клавдия и Борис жили в семье репрессированного доктора Петрова.
В 1937 году Николай вернулся в Казань. Вскоре после рождения второго сына, Миши, Николай Игнатьевич, а потом и Клавдия вместе с детьми едут в город Березники, в Пермскую область, где работают братья Ельцина, то есть ближе к родным местам. Там, на третьей своей великой стройке (в Березниках возводили крупнейший в стране химкомбинат), Николай Ельцин, наконец, обретает более или менее твердый социальный статус — плотник, затем мастер. Сюда же, похоронив мужа в Серове, приезжает их мать Анна (бабушка Бориса Николаевича). Она поселилась у старшего брата Николая Ельцина, Ивана Игнатьевича, и умерла через пять лет, в начале войны. В Березниках закончатся их страшные и бессмысленные скитания 30-х годов.
Боря Ельцин, старший сын, начинает ходить в школу. В июле 1944-го рождается последний ребенок Николая и Клавдии — Валентина. И хотя живут они в течение последующих шести лет (с 1938-го по 1944-й) по-прежнему в бараке, а не в своем доме, как когда-то, — есть там даже водопровод, правда, на улице. И хотя зимой спят вповалку, чтобы не замерзнуть, и постоянное присутствие других людей за тонкой перегородкой, в огромном коридоре, и везде, всюду — этот человеческий муравейник, и только выживание, и только жизнь впроголодь, как это происходит у них начиная с 1930 года… — но все-таки здесь, в Березниках, звучит уже и другая, счастливая нота — растут дети, живут как все, невысланные, не лишенные прав, постепенно налаживается кое-какой быт. И Николай Ельцин даже начинает заниматься изобретательством. Он, видевший воочию нечеловеческий механизм сталинских строек, всю жизнь мечтает изобрести «машину для укладки кирпичей», чертит чертежи, придумывает конструкции, посылает письма в инстанции…
Но прежде чем машина для укладки кирпичей будет изобретена или, напротив, выброшена в сарай как ненужный хлам, произойдет другое. Определится мировоззрение этой семьи.
…Вряд ли есть что-то более важное для человека. Будет ли он отталкиваться от этого мировоззрения, преодолевать его, ломать в себе или, напротив, лелеять и взращивать, — оно останется в нем, пусть даже не до конца осознанным, посланием от предков, которое он бережно переписывает и обновляет всю жизнь, чтобы отправить дальше. В закладке этого фундамента равно принимают участие мать и отец, между ними — и только между ними — пролегает тот незримый, запрятанный глубоко внутрь отношений пласт судьбы.
У Ельциных этот пласт — безусловно, страшные годы, эпоха бараков, темная, смутная, когда сама жизнь — на волоске.
И — противостоящая этой эпохе ельцинская воля к жизни, страшная воля, не менее сильная и не менее властная по своей природе, чем судьба, — не знающая пределов, границ, не знающая порой сама себя воля.
…Однажды Боря Ельцин с мамой случайно увидели открытую дверь в спецотдел гастронома: там было красиво, там стояли на полках иностранные консервы, там по-другому пахло, это была чуть приоткрытая щелка в рай. Мама, оглядываясь, шепотом, как могла, объяснила сыну, что это магазин для начальников и их семей. «Мама, я стану начальником, — обещал он ей. — Я обязательно стану начальником». (Это воспоминание записал со слов Клавдии Васильевны екатеринбургский исследователь Андрей Горюн.)