Московские политические обозреватели, Андраник Мигранян и Виталий Третьяков, сразу обратили внимание на это отличие. Мигранян назвал ельцинские постулаты «опасными». Они, мол, упрощают реальные проблемы. Третьяков поставил вопрос иначе: для чего Ельцин идет в политику, отказываясь ради депутатского мандата от министерского кресла? Чтобы завоевать власть? Получается, он борется за власть? Разве так можно?
Поведение Ельцина и анализ его программы действительно приводили к таким выводам: этот политик хотел прийти к власти — через выборы, через народное мнение, через публичные методы борьбы! Это было настолько невероятно для нашей политической традиции, настолько странно и необычно, что вызывало у элиты (в том числе и у самых умных обозревателей) естественное отторжение. В стране, где власть доставалась только в рамках жесткой кулуарной схватки, где ее нужно было заслужить в кабинетах вышестоящего начальства, проходя всю иерархию, ступенька за ступенькой, это казалось дерзким вызовом. Это казалось даже аморальным.
Ельцин опережал их всех на целый круг! На это нельзя было не ответить.
«Популизм» Ельцина, то есть лозунги его политической программы, которые тогда казались несбыточными и невыполнимыми, — надолго приклеится к нему как политический ярлык. Но вот что интересно: пройдет два-три года и то, что он тогда декларировал, станет реальностью: рынок, частная собственность, в том числе и на землю, многопартийность, приватизация предприятий. А вот популярными эти лозунги сразу быть перестали. Но Ельцин упрямо продолжал следовать своей программе, уверенный, что только на этом пути общество ждет социальная справедливость.
Январский пленум ЦК КПСС 1989 года, где выбирались 100 делегатов от КПСС на будущий съезд народных депутатов, стал еще одной публичной «поркой» для Ельцина.
Впрочем, теперь гневные речи партийных товарищей в адрес Б. Н. воспринимались уже совсем иначе. Если в 1987 году люди лишь робко прислушивались к Ельцину (и подпитывали свой интерес в основном слухами), то через два года он был уже безусловным лидером общественного мнения. Поэтому «порка» и возымела обратный эффект.
Новую кампанию начал член ЦК, «знатный московский рабочий» Тихомиров. В своем выступлении на пленуме и в своей пространной статье, опубликованной затем в газете «Московская правда», Тихомиров задавал такие риторические вопросы: почему член ЦК КПСС товарищ Ельцин говорит в своих выступлениях о многопартийной системе? Кто давал ему такие полномочия? Зачем Ельцин призывает создать в новом законодательном органе «оппозицию в 20–30 процентов»? Откуда он знает, сколько процентов оппозиции нужно советскому народу? И зачем она вообще нужна? И наконец, почему Ельцин, когда он, простой рабочий Тихомиров, привел в Госстрой своего друга, изобретателя и рационализатора, заставил их ждать в приемной четыре часа?
«Этот токарь не только превосходно знал подробности политической платформы Ельцина, — с удивлением писал московский корреспондент одного из западных изданий, — он также был хорошо осведомлен о его личной жизни». По-рабочему прямо высказался Тихомиров на пленуме о том, что дочка Ельцина почему-то живет в стометровой квартире, ездит на госстроевской машине, что сам Ельцин получил дачу от министерства, члены его семьи по-прежнему пользуются услугами 4-го управления Минздрава, а сам он недавно заказал путевку в санаторий! И все это — на фоне его разговоров о социальной справедливости! Нехорошо, товарищ Ельцин. Там и сям, заключил Тихомиров, демократизация привела к появлению демагогов, которые порочат партию и советскую власть, и чем больше грязи в их речах выплеснется, тем больше они довольны. Коммунисты не позволят свершиться «покушению на партию»!
Токаря Тихомирова поддержали на пленуме бригадир строителей из Москвы, колхозник из Ленинградской области, сапожник из Кишинева, причем ни один из них не повторял другого, а приводил свои аргументы и факты на эту же тему: «Нехорошо, товарищ Ельцин!» Ельцин слушал их речи с некоторым болезненным изумлением. Он не ожидал, что все это будет повторяться снова и снова. Ему казалось, что в этот раз они уже не посмеют давить на него так грубо…
Пленум ЦК поручил Комитету партийного контроля при ЦК КПСС провести «проверку» деятельности товарища Ельцина. И создал комиссию для этой проверки.
Справедливости ради хочу заметить, что членство Ельцина в ЦК уже тогда, в 1989 году, выглядит действительно странно. Он и по внутреннему ощущению, и по идеологии, и по способу жить давно уже вне этой партии. Вот он дает интервью корреспонденту Би-би-си:
— …Многие смотрят на вас как на альтернативу, как на основателя новой партии, новой системы в Советском Союзе.
Ельцин отвечает:
— Я не давал оснований так думать. Другое дело, что у меня в программе есть целая серия очень революционных… мер. Но я не основатель новой политической оппозиции. Не лидер оппозиционной партии.
— Но люди хотят от вас этого.
— …Не говорите, что я призываю к созданию оппозиционной партии. Нет! Для этого еще нет условий.
Ельцин имеет в виду простую вещь: он еще сам не готов к созданию альтернативной партии. Он и впрямь по своей натуре человек глубоко государственный. Членство в ЦК КПСС помогает ему сохранить это ощущение, хотя само по себе уже выглядит анахронизмом — слишком быстро развиваются события. Стихия народной поддержки, народного гнева — кромсает это самоощущение в клочья. Он с системой или против нее? Он внутри системы или уже вне ее?
Пожалуй, Ельцин в 1989 году и сам не знает ответа на этот вопрос.
Однако атака «рабочего Тихомирова» придает ускорение его предвыборной кампании. То, что еще не было сделано его «доверенными лицами», его активистами, его листовками — доделал этот знатный рабочий. Москва взорвалась от возмущения.
На другой день после публикации письма Тихомирова в «Московской правде» в центре Москвы собрался митинг в семь тысяч человек.
Через несколько дней после пленума — еще один митинг, десять тысяч человек.
Затем Ельцин выступает на АЗЛК, по заводскому радио. Там его, прямо на своих рабочих местах во время обеденного перерыва, слушают 70 тысяч человек. По всей стране в это же время идут десятки митингов в его защиту. Один из самых известных — в Уральском политехническом институте, где его хорошо помнят. Это была первая мощная волна митингов в защиту Ельцина, и детали этих событий весьма примечательны.
Москва. Улица Горького, памятник Юрию Долгорукому (он весь оклеен листовками и плакатами: «Ельцин — народный депутат!», «Руки прочь от Ельцина!»). Из мегафона звучит напряженный голос: «Люди чувствуют обман и ложь… Десятки лет нам твердили, что народ и партия едины… Теперь ясно, что авангард партии, ее Центральный комитет, пошел против народа…»
«Ельцин! Не трогайте Ельцина! Ельцину — да! Мафии — нет!» — скандирует толпа. Милиция блокировала площадь.
Вдумайтесь в эти факты.
Митинги на крупнейших заводах, в институтах, на окраинах и в центре столицы. Официально Ельцин пока еще никто, кандидат в депутаты. «Пропустят» его на съезд или нет, еще вопрос. Почему же милиция разрешает эти митинги? Почему заводское или институтское начальство не боится их проводить?
Ответ один — система уже не работает так, как раньше. Полностью ограничить свободу выборов уже невозможно. Не пустить Ельцина на завод тоже невозможно — этому воспротивится заводской комитет. Запретить митинг в институте невозможно — по той же причине. Ельцин — один из тех таранов, которые «пробивают» эту новизну: то есть невозможное делают возможным.
На том самом пленуме, который устами рабочих, колхозников и сапожников так жестко осудит Ельцина, он, вместе со всеми голосуя за кандидатов «красной сотни», то есть депутатов от КПСС, единственный во всем зале поднимет руку «против» — голосуя против Лигачева.
Сто человек депутатов, за каждого голосуют единогласно, и Горбачев, внимательно глядя в зал под сверкающей кремлевской люстрой сквозь знаменитые очки в золотой оправе, сделает вид, что не понял — «единогласно», «что?», «ты, Борис Николаевич?», «один воздержался». Ельцин не станет уточнять, воздержался так воздержался…
Горбачев как будто извиняется перед залом, как будто ему неудобно за того, кого он позвал за праздничный стол, а этот «гость» так откровенно нарушает правила установленного этикета, ну, ничего, товарищи, мы с ним разберемся, потом…
Но потом, в кулуарах, к Ельцину подходит заслуженный седой маршал и молча жмет руку, а в ответ на удивленный взгляд тихо шепчет: «Я тоже хотел голосовать против Лигачева…»
— Что же не проголосовали?
— Я уже закрыл глаза… начал поднимать руку… духу не хватило…
Духу не хватило? Боевому маршалу?
Выборы. Новые выборы. Другие выборы. Все только начинают понимать их правила. Постепенно. Не сразу. Закрывая от страха глаза.
Но кто-то должен их объяснять. Кто-то первый. У кого хватит духу.
Окружное предвыборное собрание. Колонный зал Дома союзов. Самый престижный, после Кремлевского дворца, зал Москвы. Последняя ступенька перед выборами. Здесь нет митингов и демонстраций. Здесь сидит сытая, хоть и испуганная московская элита: секретари парткомов, руководители предприятий, крупнейшие специалисты, городские чиновники. Этот барьер ему не пройти! Просто по определению они не могут за него проголосовать! Может быть, этим объясняется спокойствие властей, разрешающих все эти митинги? Они верят в избирательный закон, придуманный Горбачевым. Верят, что всё под контролем.
«Всем было известно, — пишет Ельцин, — чем кончится окружное собрание, аппарат наметил двух кандидатов — Ю. Бракова (директора автозавода «ЗИЛ». — Б.М.) и космонавта Г. Гречко. У меня была единственная надежда на то, что все-таки удастся переломить зал и зарегистрировать всех, тогда появлялся реальный шанс. (Закон о выборах оставлял такую лазейку, окружное собрание могло внести в бюллетень двух кандидатов, набравших наибольшее число голосов, а могло всех кандидатов. — Б. М.) Но по настроению зала я чувствовал: в этот раз номер не пройдет, в голове у каждого заученно сидели две фамилии…»
Перед самым собранием космонавт Гречко подошел к Ельцину и сказал, что хочет снять свою кандидатуру. Ельцин не дрогнул ни одним мускулом лица. «Нет, подождите, подумайте…» — тихо, почти не разжимая губ, сказал он Гречко. «Я все решил. Борис Николаевич», — так же тихо ответил Гречко и пошел обратно к своему месту.
Когда космонавт (после того как подробно ответил на все вопросы из зала) подошел к трибуне и сказал, что снимает свою кандидатуру, в зале был шок. Подготовленный сценарий был сорван. Работники горкома партии засуетились, но было уже поздно. Зал дружно голосовал за Ельцина. В бюллетень внесены две кандидатуры: Браков и Ельцин.
Космонавт Гречко объявил о своем решении в два часа ночи, перед окончательным голосованием. По правилам окружного избирательного собрания двое кандидатов должны были быть внесены в избирательный бюллетень. Браков получил в Колонном зале 577 голосов выборщиков, Ельцин — 532.
Однако когда к избирательным урнам пришли уже миллионы москвичей, картина была совсем иной.
Ельцин выиграл выборы в Москве с каким-то фантастическим преимуществом. Он набрал 91,53 процента от числа голосовавших (проголосовало при этом почти 90 процентов избирателей). За него отдали свои голоса 5 миллионов 238 тысяч 206 человек. Пять миллионов!
За Бракова проголосовали около четырехсот тысяч москвичей. Это чудо — всеобщая поддержка оппозиционного кандидата, кандидата с ярко выраженной радикальной программой, кандидата опасного, влекущего за собой нестабильность и перемены, — нуждается сегодня хоть в каком-то объяснении. Что, люди в СССР были так недовольны своей жизнью? Объяснение находится в самом слове «чудо». Голосование было таким, потому что люди ждали от Ельцина чего-то невозможного, сверхъестественного.
Даже кандидаты в депутаты советских времен, когда везде выбирали только одного депутата, без права выбора, порой не могли похвастаться столь высоким процентом. За эти «портретики» голосовали (всегда послушно и всегда покорно) по противоположной причине — потому что чудес не бывает. Абсолютное безверие сменилось абсолютной верой.
Но, пожалуй, главное потрясение ждало Ельцина впереди — это был сам Первый съезд народных депутатов, открывшийся 25 мая 1989 года в Кремлевском дворце.
Страна обратилась в слух. На Смоленской площади толпа людей собралась перед витриной радиомагазина, в которой были выставлены несколько работающих телевизоров. Такие же толпы стояли везде, где можно было увидеть или услышать съезд. Телевизоры и радиоприемники работали всюду — в машинах (водители в жаркий день открывали дверцы, и звук разносился по всем улицам города, было странное ощущение, что съезд транслируют прямо с неба), в кабинетах, жилых домах, на кораблях и в поездах, и те, кто не имел возможности в рабочее время смотреть или слушать прямую трансляцию, чувствовали себя глубоко обделенными. «Никто не трудится, все смотрят съезд», — озабоченно сказал кто-то из депутатов.
«Те десять дней, которые почти вся страна, не отрываясь, следила за отчаянными съездовскими дискуссиями, дали людям в политическом отношении гораздо больше, чем семьдесят лет…» — пишет Ельцин, имея в виду 70 лет советской власти. И продолжает: «В день открытия съезда это были одни люди, в день закрытия они стали уже другими». Он не оригинален в этой оценке.
«Десять дней, которые потрясли мир» — типичный заголовок для советских газет 1989 года.