Я думаю, причина глубже: Ельцин никогда не ставил себе целью бороться лично с Горбачевым. Он понимал его значение, его роль в истории. По крайней мере, тогда, в 1989 году, дело обстояло именно так.
Сегодня, спустя 20 лет, я пытаюсь осознать, охватить всю картину целиком и определить суть того, что происходило тогда, в мае 1989 года. А суть, мне кажется, такова: через два с половиной года, в декабре 1991 года, развалится вовсе не СССР — великий, могучий, железобетонный, сплотивший навеки, скрепивший стальными цепями и народы, и территории, нашпигованный ракетами и окруженный по периметру всех морей подлодками и авианосцами, — нет, развалится что-то совсем иное, не похожее на СССР, потому что в мае 1989 года родилось совершенно другое государство, особая, уникальная горбачевская страна.
Всё в этой стране Горбачева абсолютно противоречиво. В ней спокойно существует то, чего в принципе не бывает, не может быть: коммунистическая партия, которая добровольно отдает свою власть; имперское государство, благосклонно взирающее на то, как рождается «демократический сепаратизм» на его окраинах; наконец, лидер этого государства и глава этой партии, который пытается балансировать на острие лезвия вместе со всем народом, чтобы никому не было обидно, больно, некомфортно, — вместо того, чтобы создать новую партию и новую страну.
Съезд народных депутатов — квинтэссенция этой странной «страны Горбачева». Здесь всему есть место, здесь каждый может считать себя победителем. И старый коммунист, и интеллигент-демократ, и матерый аппаратчик, и только что возникший из политического небытия персонаж — все они здесь и уместны, и необходимы.
Но насколько она жизнеспособна, эта страна?
Она начнет разваливаться в начале 1991 года, затрещит по швам, но пока… Пока это победа. И плодами этой победы надлежит воспользоваться — всем, кто сидит в этом зале, полном чудес и несбыточных обещаний.
…Помимо публичных демократических процедур и драматических голосований второй важнейшей особенностью съезда было создание так называемых специальных комиссий.
Эти комиссии — особая страница нашей истории.
Комиссий создано три: по пакту Молотова — Риббентропа, по деятельности следственной группы Гдляна и Иванова и по расследованию событий в Тбилиси.
Страна, которая ждала этих выборов и этого съезда как манны небесной, продолжала выплескивать из себя глубоко запрятанные комплексы, обиды, прежде всего национальные, несбыточные надежды и агрессию.
Поэтому съезд был вынужден слушать генерала Родионова, который пытался объяснить, каким образом в Тбилиси в апреле 1989 года при разгоне толпы у Дома правительства 19 человек погибли от саперных лопаток десантников[9]. Объяснить было нелегко: кто именно отдавал приказ о применении войск, так и осталось загадкой. Горбачев был за границей, находившийся на «хозяйстве» второй секретарь Лигачев ответственности на себя не взял. Однако очевидно, что не сообщить Горбачеву о том, что происходит в Тбилиси, он просто не мог, не имел права.
Поэтому съезд был вынужден выслушивать взаимные обвинения, порой доходящие до оскорблений депутатов от Армении и Азербайджана, публично вываливших во всей неприглядности и кровавой пене карабахскую проблему. Поэтому зал, процентов на семьдесят заполненный простыми, твердокаменными советскими чиновниками, с тяжелым изумлением взирал на депутата Ландсбергиса, музыковеда (!) из Литвы, который, взобравшись на трибуну, очень жестко объяснял съезду, что решения его неправомочны, потому что республики Прибалтики отныне не могут считаться советскими.
И наконец, вопрос о репрессиях, исторической реабилитации, о сталинских преступлениях.
А если уж зашла речь о Сталине, то говорить надо и о репрессированных народах, а значит — о переделе земли, о возвращении в Крым турок-месхетинцев, о Пригородном районе Владикавказа и так далее — список был огромен…
Еще одной комиссии (во главе с А. Н. Яковлевым) поручено разобраться в том, существуют ли на самом деле так называемые «протоколы Молотова — Риббентропа».
Протоколы 1939 года о разделе Европы между Сталиным и Гитлером, секретные протоколы, были одной из главных загадок (и целей поиска) для историков XX века. На Западе знали: эти протоколы должны быть в Кремле или в МИДе, на Смоленской площади, если — не уничтожены. Копии протоколов западные историки считали документом подлинным, цитировали во всех исследованиях, монографиях. Наши историки яростно их отрицали. Копии считали фальшивкой.
Партийная пропаганда исходила из того, что, если подлинники и сохранились, они никогда не будут обнародованы.
Эта тяжкая проблема тоже легла на плечи Горбачева. И Болдина, многолетнего помощника Горбачева, нового руководителя Общего отдела ЦК КПСС (Лукьянов на съезде стал первым заместителем Председателя Верховного Совета).
О существовании протоколов официально знали, получается, только трое — Горбачев, как хозяин сейфа, Лукьянов и он. Неофициально — несколько больше. Был еще Андрей Андреевич Громыко, великий советский дипломат, который в свое время и отдал их Сталину, понимая, что в МИДе они находиться не должны. Но Громыко так стар, и, кроме того, он знал столько этих советских секретов, что существование протоколов было всего лишь одним из них, из тех, которые Громыко должен был хранить вечно. Человек-сейф. Человек, полный секретов. Весь состоявший из секретов.
А тут — всего лишь один. И не дает жить спокойно. Всего один, но какой!
«Когда я вступил в должность заведующего общим отделом ЦК, — пишет Болдин, — мне доложили, что секретные протоколы хранятся в архиве. Причем оказалось, что они не законвертированы, не имеют особых грифов и штампов, а потому могли быть доступны многим работникам ЦК». Болдин немедленно попросился на доклад к Горбачеву.
«Секретные протоколы состояли, если мне не изменяет память, из двух листков текста, завизированных Риббентропом и Молотовым, а также довольно большой карты западных районов СССР и сопредельных стран, подписанной Риббентропом и Сталиным. Подпись Молотова на секретном протоколе была сделана латинскими буквами… Не думаю, что это случайность. Скорее всего, он рассчитывал на то, что достоверность документа может быть поставлена под сомнение. Впрочем, Сталин не хитрил, и три буквы его имени и фамилии “И. Ст.” на карте ставили всё на свои места».
«М. С. Горбачев, — пишет Валерий Болдин, — внимательно прочитал протокол и развернул на столе карту со старой и новой границей на Западе. Это была крупномасштабная карта с обозначением городов, населенных пунктов, железных и шоссейных дорог, рек, возвышенностей и низменностей. Все надписи на ней были сделаны на немецком языке. Генсек изучал линию согласованной границы, разделившей полвека назад две могущественные державы, и комментировал свои наблюдения, изредка задавая мне вопросы. Он не удивился наличию таких документов, скорее в его интонации было раздражение, что пришлось прикоснуться к прошлому.
— Убери подальше! — сказал он в заключение».
Протоколы начали искать не только за рубежом, где, по понятным причинам, интерес к ним был огромен. Их стали искать секретарь ЦК А. Яковлев и В. Фалин, руководитель Международного отдела. Болдин доложил об этом Горбачеву, но тот лишь коротко бросил:
— Никому ничего показывать не надо. Кому следует — скажу сам.
Так вот, на Первом съезде народных депутатов СССР произошел эпизод, совершенно потрясший Болдина, руководителя горбачевской канцелярии, вообще-то говоря, убежденного коммуниста.
«…На съезде народных депутатов, где обсуждался вопрос о советско-германских протоколах и о положении дел в Прибалтийских республиках, М. С. Горбачев неожиданно для меня сказал, что все попытки найти этот подлинник секретного договора не увенчались успехом». Болдин обомлел, он не ожидал, что его» шеф может так спокойно лгать, «глядя в глаза» съезду.
Однако история на этом не закончилась. «Спустя некоторое время после своего выступления на съезде народных депутатов М. С. Горбачев спросил меня, как бы между прочим, уничтожил ли я протоколы. Я ответил, что сделать это без специального разрешения не могу.
— Ты понимаешь, что представляют собой сейчас эти документы?!»
Горбачев хотел, чтобы Болдин сам уничтожил документы, без прямого приказа. Но Болдин не понял намека. И это возмутило генсека.
Почему Горбачев так боялся этой карты с пометками Сталина и Риббентропа? Почему хотел ее уничтожить, если верить Болдину? Почему обманывал даже своих ближайших соратников, друзей — Александра Яковлева, например? Нетрудно понять, что публикация «протоколов» давала мощный козырь движению за выход прибалтийских республик из состава СССР. Их аннексия в 1940 году, таким образом, могла быть приравнена к гитлеровской аннексии Чехословакии. Горбачев панически боялся развала СССР. Но кто знает — обнародуй он эту зловещую тайну вовремя, прояви мужество в этом вопросе, может быть, и сам вопрос решился бы по-другому?
Однако Болдин, отдадим должное его честности, протоколы не уничтожил. Их нашел в сейфе генерального секретаря после августа 1991 года Борис Ельцин, нашел и обнародовал.
…Но вернемся в 1989 год, к съезду.
Горбачев был взволнован не только остротой полемики между «демократами и консерваторами», не только тем, что так сильно звучит национальный вопрос, но и тем, что создана комиссия по работе следственной группы Гдляна и Иванова. Дело в том, что деятельность этой комиссии могла коснуться и его лично.
«Не знаю, когда начал пользоваться услугами спецслужб по подслушиванию разговоров генсек, — пишет Валерий Болдин, в то время руководивший общим отделом ЦК, — скорее всего, одновременно с восхождением на олимп политической власти. Но мне пришлось столкнуться с этим впервые, когда следственная бригада Прокуратуры СССР, возглавляемая… Гдляном и Ивановым…имела неосторожность тронуть ставропольское прошлое генсека…»
Сама история, конечно, не стоила выеденного яйца, но последствия она имела весьма печальные. И прежде всего — для психики Горбачева.
«Видимо, они (следователи Гдлян и Иванов. — Б. М.) чувствовали слабость доказательств и возможные последствия этого. И скоро, как они утверждали, в деле замелькали фамилии Лигачева, Медведева, Яковлева, а затем и Горбачева. Но в это время действия Гдляна и Иванова уже находились под контролем технических средств подслушивания, что достаточно ясно показывало движущие пружины многих утверждений, недозволенные методы допросов, беспочвенность выводов. Службы КГБ знали тогда всё и, наверное, могли принять меры. Но генсек не спешил пресечь неправомерные действия.
Со временем М. С. Горбачев все больше входил во вкус изучения расшифровок бесед своих оппонентов. Если первое время он сам получал такого рода информацию, конвертовал и возвращал в КГБ, то с ростом объема бумаг поручил это делать мне, кроме особо секретных документов. Так продолжалось до Первого съезда народных депутатов.
Избрание ряда политических противников Горбачева депутатами, видимо, серьезно озадачило В. А. Крючкова. Я был свидетелем разговора по демофону (громкой связи. — Б. М.) М. С. Горбачева с председателем КГБ, когда Владимир Александрович доложил, что его специальные службы больше не могут вести записи разговоров депутатов.
— Михаил Сергеевич, люди у меня отказываются это делать, и я не имею права настаивать. Это нарушение закона, — говорил Крючков.
— Ты что, Володя, говоришь? Политическая борьба нарастает, а вы все хотите отсидеться в сторонке. Думайте, как сделать.
…Разумеется, главным объектом интереса в то время был Б. Н. Ельцин. Однако после избрания его в Верховный Совет СССР, а позже президентом России спецслужбы не могли делать то, что нарушало дозволенные методы. И в этой связи Крючков вновь поставил вопрос перед М. С. Горбачевым. Но получил однозначный, раздраженный ответ:
— Мне что, нужно учить КГБ, как следует работать?»
Огромная библиотека с записями чужих разговоров, по словам Болдина, не только существовала в сейфе у Горбачева, но и пополнялась даже во время его отпуска.
Он всегда хотел знать, что они говорят, что они делают. Кстати, самих членов Политбюро прослушивание, по крайней мере официально, никогда не касалось…
Таковы были правила игры.
Ожидание заговора постепенно перерастает у Горбачева в настоящую манию. Главное, чего он боится, — Ельцин объединится с консерваторами в Политбюро и на съезде. Поэтому для него так важно показать, что Ельцин — радикал, «разнузданный демократ».
Ельцин получает на съезде пост главы Комитета по строительству и архитектуре. Теперь он абсолютно легально присутствует в высшем законодательном органе страны, Верховном Совете СССР.