Согласно древним хроникам, владеющие Скиллом организовывались в группы избранных по шесть человек. Эти группы обычно не включали никого чисто королевской крови и были ограничены племянниками и кузенами прямой правящей линии или теми, кто выказывал способности и был признан достойным. Одна из наиболее известных, группа Кроссфайер, представляет собой великолепный пример того, как они работали. Посвятившие себя королеве Вижен, Кроссфайер и остальные из ее группы были обучены мастером Скилла по имени Тактик. Партнеры по этой группе собрались по взаимному желанию и потом прошли специальное обучение у Тактика, сплотившее их в тесный союз. Были ли они разбросаны по всем Шести Герцогствам в поисках какой-то информации или собирались в группу с целью дезориентировать и деморализовать врага — деяния их становились легендами. Их последним подвигом, детально описанным в балладе «Жертва Кроссфайер», было слияние их силы, когда они объединились с королевой Вижен в битве при Бешене. Без ведома изможденной королевы они дали ей больше, чем сами могли истратить, и во время празднования победы группа была обнаружена в их башне, истощенная и умирающая. Возможно, любовь народа к группе Кроссфайер выросла отчасти из того, что все ее члены были калеками в той или иной форме: слепой, хромой, с заячьей губой или обезображенный огнем. — таковы были эти шестеро. Но тем не менее их сила в Скилле была больше самого могучего военного корабля и сделала гораздо больше для защиты королевы.
В течение мирных лет правления короля Баунти обучение Скиллу для создания групп было заброшено. Существующие группы распадались по причине возраста, смерти и попросту отсутствия необходимости. Обучение Скиллу начали ограничивать одними принцами, и некоторое время оно рассматривалось как несколько архаичное искусство. К моменту появления красных пиратских кораблей только король Шрюд и его сын Верити были действующими обладателями Скилла, Шрюд сделал попытку обнаружить и призвать прежних практиков, но большинство из них были слишком стары или недееспособны.
Галену, мастеру Скилла у Шрюда, было поручено собрать новые группы для защиты королевства. Мастер Скилла решил отбросить традиции. Члены, групп назначались, а не выбирались по взаимному согласию. Методы обучения Галена были грубыми, цель его тренировок заключалась в том, чтобы каждый член союза стал нерассуждающей частью этого союза, орудием, которое король мог бы использовать по необходимости. Это было придумано лично Галеном, и первую созданную им группу он преподнес королю Шрюду в качестве особого подарка. По меньшей мере один член королевской семьи выразил свое отвращение к этой идее. Но времена были тяжелые, и король Шрюд не мог отказаться от использования орудия, которое было дано ему.
Такая ненависть! О, как они ненавидели меня. По мере того как по лестнице на крышу башни поднимались ученики и видели, что я уже там и жду, каждый из них как бы отпихивал меня в своем сознании. Я чувствовал их отвращение так осязаемо, как будто меня окатывали холодной водой. К тому времени, когда появился седьмой, и последний, ученик, холод их ненависти окружал меня как стена. Но я неподвижно и сдержанно стоял на своем обычном месте и открыто встречал каждый взгляд, обращенный ко мне. Думаю, именно поэтому никто не говорил мне ни слова. Они были вынуждены занять места вокруг меня. Друг с другом они тоже не разговаривали.
И мы ждали.
Взошло солнце и даже осветило стену вокруг башни, а Галена все не было. Но они стояли на местах и ждали, и поэтому я поступал так же. Наконец я услышал его медленные шаги по лестнице. Войдя, он моргнул от бледного солнечного света, взглянул на меня и явственно содрогнулся. Я стоял на месте. Мы смотрели друг на друга. Он видел груз ненависти, который остальные обрушили на меня, и это его порадовало, так же как и повязка, до сих пор украшавшая мою голову. Но я встретился с ним глазами и не дрогнул. Я не смел. Я почувствовал страх, который испытывали остальные. Нельзя было посмотреть на него и не понять, как сильно он был избит. Камни-Свидетели доказали его неправоту, и все, кто видел его, знали об этом. Его худое лицо было фиолетово-зеленым ландшафтом с желтыми разводами. Его нижняя губа лопнула в середине и была рассечена в углу рта. На нем было свободное одеяние с длинными рукавами, которое так контрастировало с его обычными обтягивающими камзолами и жилетами, что можно было принять его за ночную рубашку. Его руки тоже были покрыты синяками и шишками — но на теле Баррича я не видел никаких повреждений, а значит, Гален повредил руки в тщетной попытке закрыть лицо. У него по-прежнему был маленький хлыст, но сомневаюсь, что он смог бы как следует им замахнуться.
Итак, мы изучали друг друга. Я не получил никакого удовлетворения от его синяков или от его позора. Я чувствовал что-то похожее на стыд за него. Я так сильно верил в его непогрешимость и превосходство, что это свидетельство его обыкновенности заставило меня почувствовать себя глупо. Это вывело его из равновесия. Дважды он открывал рот, чтобы заговорить со мной. На третий раз он повернулся спиной к классу и сказал:
— Начинайте ваши физические упражнения. Я буду наблюдать за вами и посмотрю, правильно ли вы двигаетесь.
Ему трудно было говорить разбитыми губами. И пока мы добросовестно вытягивались, раскачивались и наклонялись в унисон, он неловко боком двигался по саду башни. Он пытался не прислоняться к стене и не отдыхать слишком часто. Исчезло щелканье хлыста по бедру, которое прежде аккомпанировало нашим занятиям. Он крепко сжимал рукоять, как бы боясь выронить хлыст. Что до меня, то я был благодарен Барричу за то, что он заставил меня встать и двигаться. Мои забинтованные ребра не давали мне полной свободы движений, которых Гален прежде требовал от нас, но я честно пытался.
В этот день он не предложил нам ничего нового. Мы повторяли то, что уже знали. И уроки кончились рано, даже до захода солнца.
— Вы работали хорошо, — сказал он неубедительно, — вы заслужили эти свободные часы, потому что я доволен тем, что вы продолжали занятия в мое отсутствие.
Прежде чем распустить учеников, он потребовал, чтобы каждый из нас подошел к нему для быстрого прикосновения Скиллом. Остальные уходили неохотно, бросая назад любопытные взгляды, не зная, как он поступит со мной. По мере того как группа моих товарищей редела, я готовился к схватке один на один.
Но даже и тут меня постигло разочарование. Он вызвал меня к себе, и я подошел, такой же молчаливый и внешне почтительный, как другие. Я стоял перед ним так же, как они, и он сделал несколько быстрых движений руками перед моим лицом и над моей головой. Потом он холодно произнес:
— Ты слишком хорошо защищаешься. Ты должен научиться ослаблять защиту своих мыслей, если собираешься посылать их или принимать от других. Ступай.
И я ушел, как и другие, но полный сожаления. Про себя я сомневался, делал ли он настоящую попытку применить ко мне Скилл. Я не почувствовал никакого прикосновения. Но я спустился по ступенькам, полный боли и горечи, размышляя, зачем вообще ходил на башню.
Я пошел в свою комнату, а потом в конюшни. Я быстро вычистил Суути под наблюдением Кузнечика. Во мне все еще были беспокойство и неудовлетворенность. Я знал, что должен отдохнуть и буду жалеть, если не сделаю этого. Каменная прогулка? — предложил Кузнечик, и я согласился взять его в город. Он носился галопом вокруг меня, обнюхивая все вокруг, а я шел по дороге к городу. Это был предгрозовой вечер после беспокойного утра. Над морем собиралась гроза. Но ветер был не по сезону теплым, и я чувствовал, как свежий воздух прочищает мне голову, и ровный ритм ходьбы успокоил и растянул мышцы, которые вздулись и болели после упражнений Галена. Бессловесная болтовня Кузнечика перебросила меня в настоящее, так что я не мог погрузиться в свои мрачные переживания.
Я сказал себе, что это Кузнечик ведет нас прямиком к магазину Молли. По-щенячьи он возвращается туда, где его приветливо встретили раньше. Отец Молли в этот день оставался в постели, и в магазине было довольно тихо. Единственный покупатель задержался, беседуя с Молли. Она представила его мне как Джеда. Он был помощником на каком-то торговом судне в Силбее. Ему еще не было и двадцати, а разговаривал он со мной, как будто мне было десять, и все время через мою голову улыбался Молли. Он был переполнен рассказами о красных кораблях и морских штормах. У него была серьга с красным камнем в одном ухе и новень— кая борода курчавилась на подбородке. Он потратил чересчур много времени на то, чтобы выбрать свечи и новую медную лампу, но наконец ушел.
— Закрой ненадолго магазин, — предложил я Молли, — пошли на берег. Сегодня очень приятный ветер.
Она с сожалением покачала головой:
— Я очень мало сделала сегодня. Я должна весь вечер макать свечи, если у меня не будет покупателей, а если покупатели будут, мне следует обслужить их.
Я почувствовал себя беспричинно разочарованным. Я прощупал ее сознание и понял, как сильно на самом деле она хочет пойти.
— Не так уж много осталось дневного света, — сказал я убедительно, — ты успеешь все доделать вечером, а твои покупатели завтра вернутся, если обнаружат, что сегодня у тебя закрыто.
Она склонила голову набок, посмотрела задумчиво и внезапно отложила в сторону связку фитилей.
— Знаешь ли, ты прав. Свежий воздух пойдет мне на пользу. — И она взяла свой плащ с живостью, которая восхитила Кузнечика и удивила меня. Мы закрыли магазин и вышли.
Молли двинулась вперед своим обычным быстрым шагом. Кузнечик в восторге резвился вокруг нее. Мы болтали на ходу, щеки ее порозовели на ветру, глаза от холода казались ярче. Я подумал, что она смотрит на меня гораздо чаще и более задумчиво, чем обычно.
В городе было тихо, на рынке почти никого не было. Мы вышли на берег и спокойно пошли туда, где носились и визжали всего несколько лет назад. Она спросила меня, научился ли я зажигать фонарь, прежде чем спускаться по ступенькам ночью, и это показалось мне совершенно загадочным, но потом я вспомнил, что объяснял ей мои синяки падением с темной лестницы. Она спросила, в ссоре ли еще школьный учитель с начальником конюшен, и по этому вопросу я понял, что драка Баррича с Галеном уже превратилась каким-то образом в местную легенду. Я заверил ее, что мир восстановлен. Мы потратили немного времени, собирая определенные водоросли, которые она хотела добавить в тушеную рыбу этим вечером. Потом, поскольку меня продуло, мы сели под защитой больших камней и смотрели, как Кузнечик упорно стремится очистить побережье от всех чаек.
— Да, — начала она оживленно, — я слышала, принц Верити собирается жениться? — Что? — спросил я, пораженный. Она от души рассмеялась.
— Новичок! Я никогда не встречала никого, кто был бы так невосприимчив к сплетням, как ты, насколько я могу судить. Как ты можешь жить там наверху, в замке, и ничего не знать о том, о чем болтает весь город? Верити согласился взять жену, чтобы обеспечить себе наследника. Но в городе рассказывают, что он слишком занят, чтобы ухаживать лично, поэтому леди для него найдет Регал.
— Ой, нет! — Мой испуг был совершенно искренним. Я представил себе грубоватого Верити в паре с одной из приторно-сладких женщин Регала. Какой бы праздник ни устраивали в замке — Край Весны, Сердце Зимы или Сбор Урожая, — они были тут как тут. Из Чалседа, Фарроу и Бернса, в каретах, или на богато украшенных верховых лошадях, или в носилках. Они были одеты в мантии, похожие на крылья бабочек, и ели изящно, как воробьи, и казалось, что они порхают повсюду, стараясь все время попадаться на глаза Регалу. А он сидел среди них в своих шелково-бархатных туалетах и чистил перышки, пока их музыкальные голоса звенели вокруг него, а веера и изысканное рукоделие трепетали в их пальцах. «Ловцы принцев» — так их называли, как я слышал, так называемые благородные женщины, которые выставляют себя напоказ, как товар, в надежде подцепить кого-нибудь королевской крови. Их поведение не было неприличным, но мне оно казалось ужасным, а Регал — жестоким, когда он улыбался сперва одной, потом другой, а потом танцевал весь вечер с третьей только для того, чтобы встать к позднему завтраку и прогуливаться по саду с четвертой. Таковы были поклонницы Регал а. Я представил себе одну из них рука об руку с Верити, когда он стоит, наблюдая за танцорами на балу, или тихо ткущей в его студии, пока он размышляет над одной из тех карт, которые так любит. Никаких прогулок по саду; Верити гуляет только по докам или полям, часто останавливаясь, чтобы поговорить с моряками или фермерами за плугом. Изящные туфельки и вышитые юбки уж конечно не смогут последовать за ним.
Молли сунула пенни мне в руку.
— За что это?
— Чтобы заплатить за то, о чем ты так напряженно размышлял, сидя на краю моей юбки, хотя я дважды просила тебя подняться. Не думаю, чтобы ты слышал хоть слово из того, что я сказала.
Я вздохнул.
— Верити и Регал такие разные! Я представить себе не могу, как один из них сможет выбрать жену для другого.
Молли казалась озадаченной.
— Регал выберет какую-нибудь красивую, богатую и знатного рода. Она сможет танцевать, и петь, и музицировать. Она будет красиво одеваться, и в волосах за завтраком у нее будут драгоценности, и от нее всегда будет пахнуть цветами, которые растут в Дождливых Чащобах.
— И Верити не будет рад такой женщине? — Удивление на лице Молли было таким сильным, как будто я настаивал на том, что море — это суп.
— Верити заслуживает настоящего друга, а не украшения, чтобы носить на рукаве, — презрительно возразил я. — На месте Верити я бы хотел жениться на женщине, которая может что-то делать, а не только выбирать
драгоценности и заплетать свои волосы. Она должна уметь сшить рубашку, или ухаживать за своим садом, или у нее должно быть что-нибудь особенное, что может делать только она, — например, работа с пергаментами или травами.
— Новичок, все это не для благородных леди, — упрекнула меня Молли. — Они и должны быть прелестными украшениями. И они богаты. Это не для них — делать такую работу.
— Конечно, для них. Посмотри на леди Пейшенс и ее Лейси. Они всегда заняты и что-нибудь делают. У них в комнатах настоящие джунгли из растений леди, а манжеты ее платьев иногда бывают липкими от бумажной массы. Или у нее кусочки листьев в волосах, после работы с растениями. Но все равно она так же прекрасна. А красота это совсем не все, что важно в женщине. Я смотрел на руки Лейси, когда она делала рыболовную сеть одному из детей в замке из куска джутовой тесьмы. Они быстрые и умные, как у любой женщины в доках; и это очень красиво и не имеет никакого отношения к ее лицу. А Ходд, которая обучает обращению с оружием? Она любит работать с серебром и делать гравировки. Она сделала кинжал на день рождения своего отца с рукояткой в виде скачущего оленя. У него такая удобная рукоять! Нет ни зазубрины, ни края, который мог бы за что-нибудь зацепиться. Так вот, эта частица красоты будет жить долгое время после того, как волосы Ходд побелеют, а щеки сморщатся. В один прекрасный день ее внуки посмотрят на эту работу и подумают, какой же талантливой женщиной она была!
— Ты действительно так думаешь?
— Конечно. — Я сдвинулся, внезапно заметив, как близко сидел от Молли. Я шевельнулся, но на самом деле не отодвинулся далеко. На берегу Кузнечик предпринял еще одну атаку на стаю чаек. Язык его свисал чуть не до земли, но он все равно мчался галопом. — Но если благородные леди будут делать все эти вещи, они повредят свои руки, ветер высушит их волосы, а лица у них загорят. Ведь не заслуживает же Верити женщины, которая выглядит как подручный в доках?
— Конечно, заслуживает. Гораздо больше, чем женщины, которая выглядит как толстый красный карп, которого держат в банке.
Молли захихикала. Я продолжил:
— Ему нужна такая, которая будет скакать рядом с ним утром, когда он пускает Хантера галопом, или такая, которая будет смотреть на карту, которую он только что закончил, и действительно понимать, какая это замечательная работа. Вот чего заслуживает Верити.
— Я никогда не ездила на лошади, — внезапно возразила Молли, — и я знаю всего несколько букв.
Я с любопытством посмотрел на нее, не понимая, почему она так расстроилась.
— Так что за беда? Ты достаточно умная, чтобы научиться чему угодно. Посмотри только, сколько всего ты знаешь о свечах и травах! Не говори мне, что это благодаря твоему отцу. Иногда, когда я прихожу в магазин, твои волосы и платье пахнут свежими травами, и тогда я могу сказать, что ты экспериментировала, чтобы создать новые ароматы для свечей. Если бы тебе очень нужно было читать или писать, ты могла бы научиться. Что до верховой езды, ты была бы великолепной наездницей. У тебя есть равновесие и сила… посмотри, как ты влезаешь на камни и скалы. И животные тянутся к тебе. Ты почти отвоевала у меня сердце Кузнечика.
— Пфф! — Она толкнула меня плечом. — Послушать тебя, так какой-нибудь лорд из замка должен быстренько спуститься сюда и забрать меня.
Я подумал об Августе с его пуританскими взглядами или Регале, насмехающемся над ней.
— Эда не позволит этого! Ты бы с ними пропала. У них не хватило бы ума, чтобы понять тебя, или сердца, чтобы оценить тебя.
Молли посмотрела вниз, на свои загрубевшие от работы руки.
— А у кого бы хватило? — промолвила она.
Мальчики глупы. Беседа оплела нас, и мои слова казались мне такими же естественными, как дыхание. Я не собирался флиртовать с ней или ухаживать. Солнце начинало окунаться в воду, и мы сидели близко друг к другу, а пляж перед нами был целым миром у нас под ногами. Если бы я сказал в это мгновение: «Я бы оценил», думаю, ее сердце скатилось бы в мои неумелые руки, как спелый фрукт с дерева. Думаю, она могла бы поцеловать меня и по собственному желанию прилепиться ко мне. Но я не смог охватить безмерность того, что, как я внезапно понял, начал чувствовать к ней. Это согнало с моих губ простую правду, и я сидел, онемевший, а через пол мгновения примчался мокрый, измазанный песком Кузнечик и налетел на нас, так что Молли пришлось вскочить на ноги, чтобы спасти свою юбку. И, таким образом, подходящий момент был потерян навеки, сдут, как брызги на ветру.
Мы встали и потянулись, и Молли воскликнула, что уже очень поздно, а я внезапно ощутил всю боль моего выздоравливающего тела. Сидеть на пляже, на холодном ветру — уж конечно, такой глупости я не позволил бы ни одной лошади. Я проводил Молли домой, и у ее двери был один неловкий момент, перед тем как она наклонилась и приласкала на прощание Кузнечика. Потом я остался один, если не считать любопытного Щенка, который желал знать, почему я иду так медленно, и сообщал, что уже умирает от голода и не прочь пуститься бегом вверх, к замку.
Я брел в гору, замерзший изнутри и снаружи. Я вернул Кузнечика в конюшню, пожелал Суути спокойной ночи и пошел наверх в замок. Гален и его питомцы уже закончили свою скудную трапезу и ушли. Большинство обитателей замка уже поели, и мне пришлось вернуться к прежнему методу добывания пищи. На кухне всегда была еда, а в кухонной сторожке — компания. Солдаты приходили и уходили в любое время дня и ночи, и поэтому повариха держала на крюке кипящий котел, добавляя в него воду, мясо и овощи, когда уровень похлебки снижался. Вино, пиво и сыр тут тоже были, а кроме того, простая компания тех, кто охранял замок. Они приняли меня за своего с того момента, как я был отдан на попечение Баррича. Так что я сделал себе немного простой еды — не такую скудную, как мог бы разрешить мне Гален, но и не такую сытную и обильную, какой жаждал. Таково было распоряжение Баррича: я кормил себя, как будто был раненым животным. Я прислушивался к обычному разговору вокруг, сосредоточиваясь на жизни замка, чего не делал многие месяцы. Я был поражен количеством событий, о которых ничего не знал благодаря своему полному погружению в уроки Галена. Главной темой была жена для Верити. Тут были обычные грубые солдатские шутки, которых в таких случаях всегда можно ожидать, и масса соболезнований принцу по поводу того, что выбирать его будущую супругу будет Регал. Никто никогда не сомневался в том, что брак будет продиктован политической необходимостью, — рука принца не может быть истрачена на такую глупость, как его собственный выбор. В этом и состояла большая часть скандала, вызванная настойчивым ухаживанием Чивэла за Пейшенс. Она была дочерью одного из четырех самых благородных лордов, и как раз того, который уже был весьма дружелюбно настроен к королевской семье, так что этот брак не мог принести никакой политической выгоды.
Но Верити нельзя было потерять таким образом, особенно теперь, когда красные корабли угрожают нам по всей растянутой береговой линии. Обсуждение шло обычным путем. Откуда должна быть невеста? С Ближних островов к северу от нас, в Белом море? Эти острова — не более чем каменистые осколки костей земли, торчащие из моря. Но группы башен, установленные на них, могли бы заранее предупреждать нас о набегах пиратов на наши берега. К юго-западу от наших границ, за Дождливыми Чащобами, где не правил никто, находилось Побережье Пряностей. Невеста оттуда никак не укрепила бы оборону берегов, но некоторые ратовали за богатые торговые соглашения, которым она могла бы способствовать. В нескольких днях пути на юг и восток в море было несколько больших островов, где росли деревья, о которых мечтали кораблестроители. Можно ли было найти там короля с дочерью, которая захотела бы сменить теплые ветры и ароматные фрукты на замок в каменистой стране, скованной льдом? Чего бы они захотели получить в обмен на мягкую южную женщину и ее корабельный лес? Одни говорили — меха, другие — зерно. И кроме того, за нашей спиной были горные королевства, ревниво охранявшие пути в тундру. Принцесса оттуда распоряжалась бы свирепыми воинами своего народа так же, как резчиками по слоновой кости и пастухами стад северных оленей, которые жили за границами гор. По их южной границе пролегал путь к великой Дождевой реке, которая текла через Дождливые Чащобы. Каждый солдат слышал древние предания о заброшенных храмах, полных сокровищ, на берегах этой реки, об огромных резных божествах, которые все еще владычествуют над своими священными родниками, и о золотом песке, мерцающем в мелких ручейках. Может быть, ему стоит жениться на горной принцессе?
Каждый вариант обсуждался с таким знанием всех политических аспектов, какого никогда не мог бы предположить Гален в этих простых солдатах. Я оставил их общество, чувствуя себя пристыженным тем, что совсем забыл их; за такое короткое время Гален заставил меня думать о них как о невежественных рубаках, абсолютно безмозглых грудах мышц. Я жил среди них всю свою жизнь. Мне следовало знать их. Я и знал, но моя жажда поставить себя выше их, с несомненностью доказать мое право на эту королевскую магию заставила меня охотно принимать любую ерунду, которую он мне преподносил. Что-то щелкало во мне, как будто ключевая часть деревянной головоломки внезапно скользнула на место. Я был подкуплен знаниями, как другой человек мог быть подкуплен деньгами.
Я был не очень высокого мнения о себе, взбираясь по лестнице в свою комнату. Я лег спать, решив, что не позволю больше Галену обманывать меня или вынуждать обманывать самого себя. Кроме того, я твердо решил учиться Скиллу независимо от того, насколько болезненно или трудно это будет.
Итак, темным ранним утром следующего дня я снова полностью погрузился в рутину своих уроков. Я внимал каждому слову Галена, я с готовностью выполнял все упражнения, физические или другие, напрягая все свои силы. Но когда прошла неделя, а потом и месяц, я стал чувствовать себя как привязанная собака, перед носом у которой подвешено мясо. Что до других, то что-то явственно происходило с ними. Сеть разделенных мыслей возводилась между ними, связь, которая заставляла их поворачиваться друг к другу прежде, чем они успевали заговорить, которая позволяла им делать физические упражнения слаженно, как будто они были единым существом. Мрачно, неохотно они по очереди становились моими партнерами, но от них я не чувствовал ничего, а от меня они с содроганием отстранялись, жалуясь Галену, что моя сила, обращенная к ним, похожа то на шепот, то на стенобойного барана.
Я наблюдал почти в отчаянии, как они танцевали парами, контролируя мышцы друг друга, или как один, с завязанными глазами, проходил по лабиринту раскаленных углей, ведомый глазами своего сидящего партнера. Иногда я знал, что обладаю Скиллом. Я чувствовал, как он растет во мне, раскрываясь, как семя, но это было нечто, чего я, по-видимому, не мог контролировать и чем не мог управлять. В одно мгновение это было вомне и билось, как волны о скалы, а в следующее не было ничего, и все во мне казалось высохшим песком пустыни. В момент его силы я мог заставить Августа встать, наклониться, идти. А потом он стоял, глядя на меня и вынуждая хотя бы войти с ним в контакт.
И ни один из них, по-видимому, не мог коснуться меня изнутри.
— Отбрось свою защиту, опусти стены, — сердито приказывал мне Гален, стоя передо мной и тщетно пытаясь передать мне простейшее распоряжение или предложение. Я чувствовал легчайшее прикосновение его Скилла ко мне, но допустить его в свое сознание было то же самое, что стоять и благодушествовать, когда кто-то втыкает мне меч под ребра. Изо всех сил я пытался заставить себя защищаться от его прикосновений, физических или ментальных, а прикосновений моих сотоварищей я не чувствовал вовсе.
С каждым днем они продвигались все дальше, а я мог только наблюдать за ними и пытаться овладеть хотя бы простейшими основами. Пришел день, когда Август посмотрел на страницу и с другой стороны крыши его партнер прочитал ее вслух, в то время как другие две пары играли в шахматы, причем те, кто делал ходы, не могли видеть доску. И Гален был доволен всеми, кроме меня. Каждый день он распускал нас после прикосновения, которое я редко ощущал. И каждый день я уходил последним, и он холодно напоминал мне, что тратит свое время на бастарда только потому, что так приказал король.
Наступала весна, и Кузнечик вырос из щенка в собаку. Суути родила жеребенка в то время, когда я мучился на уроках, — славную кобылку, зачатую от жеребца Верити. Один раз я видел Молли. Мы гуляли вместе по рынку, почти не разговаривая. Там поставили новый павильон, в котором грубый человек продавал птиц и животных. Всех их он поймал в лесу и посадил в клетки. У него были вороны, воробьи, и ласточка, и одна молодая лисица, которая так ослабела от глистов, что еле могла стоять. Смерть должна была освободить ее скорее, чем любой покупатель, и даже если бы у меня была монетка, чтобы купить ее, несчастная лиса уже достигла того состояния, что противоглистное лекарство отравило бы ее точно так же, как и паразиты. Это расстроило меня, и я стоял, предлагая птицам клевать определенный яркий кусочек металла, чтобы раскрыть дверцы клеток. Но Молли думала, что я просто смотрю на несчастных животных, и я почувствовал, что она стала холоднее и дальше от меня, чем была когда-либо раньше. Пока мы шли домой. Кузнечик умоляюще скулил, прося ее внимания, и таким образом заслужил ласку и похлопывание, прежде чем мы ушли. Я позавидовал его способности скулить — мой собственный скулеж, вероятно, остался неуслышанным.
Когда запахло весной, все в морском порту затаили дыхание, потому что наступала пора набегов. Теперь я каждую ночь ел вместе с солдатами и достаточно наслушался последних сплетен. «Перекованные» грабили по всем дорогам, и их жестокие налеты теперь были главной темой разговоров по всем тавернам. У них было меньше доброты и милосердия, чем у любого дикого зверя. Легко было забыть, что они когда-то были людьми, и возненавидеть их с ни с чем не сравнимым жаром. Вместе с этими слухами рос и ужас перед тем, чтобы стать «перекованным». Рынки были полны бусинками облитого карамелью яда, которые матери могли давать детям, случись им попасть в руки к пиратам. Ходили слухи, что некоторые прибрежные горожане сложили все свои пожитки в повозки и двинулись внутрь страны, отказавшись от традиционных торговли и рыбной ловли, чтобы стать фермерами и охотниками вдали от несущих угрозу берегов. Естественно, нищих в городе заметно прибавилось. Какой-то «перекованный» зашел даже в город Баккип и ходил по улицам, оставаясь неприкасаемым, как всякий сумасшедший, и брал все, что хотел, с рыночных прилавков. До исхода второго дня он исчез, и ходили темные слухи, что его тело видели вынесенным приливом на берег. Поговаривали также, что жена для Верити найдена среди жителей гор. Некоторые считали, что это должно обеспечить нам надежный проход к торговым путям, другие — что мы не можем себе позволить иметь за спиной потенциального врага, в то время как с морских берегов нам непрестанно угрожают красные корабли. И были еще слухи, нет, легчайший шепот, слишком мимолетный, чтобы его можно было назвать слухами, — что не все в порядке с принцем Верити. Усталый и больной, говорили одни, а другие хихикали насчет нервного и усталого жениха. Некоторые сообщали, что он стал много пить и его видят только днем, в самый разгар головной боли.
Я обнаружил, что мой интерес к этим последним слухам глубже, чем можно было предположить. Никто из членов королевской семьи никогда особенно не обращал на меня внимания, по крайней мере лично. Шрюд присматривал за моим образованием и комфортом и давно уже купил мою преданность, так что теперь я принадлежал ему и не допускал даже мысли ни о чем другом. Регал презирал меня, и я давно научился избегать его прищуренного взгляда, небрежных пинков или тайных ударов, которых некогда было достаточно, чтобы сбить с ног маленького мальчика. Но Верити был добр ко мне, хотя и немного рассеян, и мне понятна была его любовь к собакам, лошадям и ястребам. Я хотел видеть его прямо и гордо стоящим на своей свадьбе и надеялся когда-нибудь встать позади трона, который он займет, как Чейд стоит позади трона Шрюда. И я надеялся, что с ним все в порядке, однако ничего не мог бы поделать, если бы это было не так, — у меня не было даже возможности увидеть его. Если мы и занимались нашими делами в одно и то же время, их круг редко совпадал.
Настоящая весна все еще не наступила, когда Гален сделал свое заявление. Все в замке готовились к празднику Весны. Рыночные ряды были засыпаны чистым песком и выкрашены в яркие цвета, тонкие ветки деревьев ставили в воду, чтобы их крошечные листики, бутоны и цветы могли украсить стол в канун Весеннего праздника. Но нежные зеленые ростки и яичные пирожные, посыпанные семенами карриса, были не тем, что готовил для нас Гален, так же как и кукольное представление и охотничьи танцы. Вместо этого с началом нового сезона мы должны были пройти испытание, после которого нас либо признают достойными, либо отвергнут.
— Отвергнут, — повторил он, и внимание студентов не могло бы быть более напряженным, если бы он сказал, что неизбранных приговорят к смерти. Про себя я пытался осознать, что будет значить для меня провал. Я не верил, что он будет испытывать меня честно или что я смогу пройти испытание, даже если такое вдруг произойдет.
— Вы будете группой, те из вас, кто докажет, что достоин. Такой группой, которой, я думаю, никогда не было раньше. В разгаре праздника Весны я лично представлю вас вашему королю, и он увидит, какое чудо я сотворил. Поскольку вы продвинулись так далеко вместе со мной, вы знаете, что мне не будет стыдно перед ним. Так что я лично буду испытывать вас и узнаю ваш верхний предел, чтобы быть уверенным, что оружие, которое я вкладываю в руки королю, достойно своего предназначения. Завтра я разбросаю вас по королевству, как семена по ветру. Я распорядился, чтобы быстрые лошади отнесли вас к местам вашего назначения. И там каждый из вас останется в одиночестве. Ни один из вас не будет знать, где находятся остальные. — Он помолчал, я думаю, для того, чтобы дать каждому из нас почувствовать, что напряжение дрожит в комнате, как натянутая струна. Я знал, что все остальные вибрируют в тон, разделяя общее чувство и почти общее сознание в момент получения инструкций. Я подозревал, что они слышали гораздо больше, чем просто слова из уст Галена. Я чувствовал себя здесь иностранцем, слушающим разговор на языке, смысла которого не понимал. Я провалюсь.
— Спустя два дня после того, как вас оставят, вы будете вызваны. Мной. Вы получите распоряжение, с кем следует контактировать и где. Каждый из вас получит необходимые вам сведения, чтобы вернуться сюда. Если вы учились, и учились хорошо, моя группа будет здесь в канун праздника Весны, готовая быть представленной королю. — Снова пауза. — Не думайте, однако, что вы должны просто найти путь назад в Баккип в канун Весны. Вы должны быть группой, а не почтовыми голубями. То, как вы придете и в чьей компании, докажет мне, что вы овладели вашим Скиллом. Будьте готовы к завтрашнему утру.
И тогда он распустил нас, одного за другим, снова прикасаясь к каждому и находя слово одобрения для всех, кроме меня. Я стоял перед ним, раскрывшись настолько, насколько я мог себя заставить, незащищенный настолько, насколько я смел, и тем не менее прикосновение Скилла к моему сознанию было легче дуновения ветерка. Он смотрел на меня вниз, а я на него вверх, и мне не нужен был Скилл, чтобы почувствовать, что он и презирает и ненавидит меня. Он издал презрительный смешок и отвел глаза в сторону, отпуская меня. Я пошел.
— Было бы гораздо лучше, — сказал он своим глухим голосом, — если бы ты прыгнул со стены в ту ночь, ублюдок, гораздо лучше. Баррич думал, что я оскорбил тебя. Но я только предлагал тебе выход, настолько близкий к достойному, насколько это возможно для тебя. Уходи и умри, мальчик, или по крайней мере уйди. Ты позоришь имя своего отца самим своим существованием. Во имя Эды, я не знаю, каким образом тебе удалось появиться на свет. То, что такой человек, как твой отец, смог упасть так низко, чтобы лечь с кем-то и позволить тебе родиться, — это выше моего понимания.
Как всегда, в его голосе была эта нотка фанатизма, когда он говорил о Чивэле, и глаза его стали почти пустыми от слепого поклонения. Почти бессознательно он повернулся и пошел прочь. Он подошел к началу лестницы, потом очень медленно обернулся.
— Я должен спросить, — сказал он, и яд в его голосе сочился ненавистью, — ты что, клещ? Почему он позволяет тебе сосать из него силу? Поэтому он так дорожит тобой?
— Клещ? — повторил я, не зная этого слова.
Он улыбнулся. Это сделало его мертвенное лицо еще больше похожим на череп.
— Ты думал, я не обнаружил его? Ты думал, что свободно будешь держаться на его силе в этом испытании? Этого не будет. Не сомневайся, ублюдок. Этого не будет.
Он повернулся и начал спускаться по лестнице, оставив меня одного на крыше. Я не имел ни малейшего представления о том, что значат его последние слова, но сила его ненависти сделала меня слабым и больным, как будто он влил яд в мою кровь. Мне напомнили о том, как в последний раз все покинули меня на крыше башни. Я почувствовал, что вынужден подойти к краю башни и посмотреть вниз. Этот угол замка не выходил на море, но тем не менее у ее подножия все равно было множество острых камней. Никто бы не мог выжить после такого падения. Прими я решение, в котором был бы уверен на протяжении хоть одной секунды, то мог бы покончить со всем этим. И что бы об этом ни думали Баррич, Чейд или любой другой — это уже не могло бы причинить мне никакого беспокойства.
Отдаленное эхо скуления.
— Я иду, Кузнечик, — пробормотал я и отвернулся от края.