Предполагается, что обряд инициации производится в месяц, когда мальчику исполняется четырнадцать. Не все достойны его. Требуется Мужчина, который должен поручиться за кандидата и дать ему имя, и Он должен найти дюжину других Мужчин, которые согласятся с тем, что мальчик достоин и готов. Живя среди солдат, я слышал об этой церемонии и знал достаточно о ее тяжести и избирательности, так что никогда не предполагал, что буду принимать в ней участие. Во-первых, никто не знал даты моего рождения. Во-вторых, я не знал ни одного Мужчины, не говоря уж о двенадцати, который счел бы меня достойным. Но в одну из ночей, по прошествии многих месяцев после испытания Галена, я обнаружил, что моя кровать окружена одетыми в плащи и капюшоны фигурами. В глубинах темных капюшонов я заметил маски.
Никто не может говорить или писать о деталях церемонии. Одно, полагаю, я могу сказать. По мере того как каждая жизнь отдавалась мне в руки — рыба, птица или животное, — я выбирал, отпустить ли ее, отпустить не к смерти, но к свободному существованию. Никто не умер во время моей церемонии, и, следовательно, никто не пировал. Но даже в моем тогдашнем состоянии я чувствовал, что вокруг меня уже было достаточно крови и смерти, чтобы хватило на всю жизнь, и отказался убивать руками или зубами. Мой Мужчина все-таки решил дать мне имя, так что, очевидно, он все-таки не был окончательно рассержен.
Это имя на древнем языке, в котором нет букв, поэтому оно не может быть написано. И я не нашел никого, с кем бы я хотел разделить знание моего мужского имени. Но его древнее значение, полагаю, я могу привести. Катализатор. Изменяющий.
Я пошел прямо в конюшни, к Кузнечику, а потом к Суути. Огорчение, которое я испытывал при мысли о завтрашнем дне, перешло от боли душевной к боли физической, и я стоял в стойле Суути, прислонив голову к ее холке. Меня мутило. Там меня нашел Баррич. Я почувствовал его присутствие и ровный ритм его шагов, когда он шел к конюшне, а потом он внезапно остановился у стойла Суути. Я чувствовал, что он смотрит на меня.
— Ну, что теперь? — прохрипел он, и по его голосу я понял, как устал он от меня и моих проблем. Не чувствуй я себя таким несчастным, моя гордость заставила бы меня собраться и заявить, что все в порядке.
Вместо этого я пробормотал в шкуру Суути:
— Завтра Гален собирается испытывать нас.
— Знаю. Он потребовал, совершенно неожиданно, чтобы я приготовил ему лошадей для этого идиотского плана. Я бы отказался, не будь у него восковой печати от короля, удостоверяющей его полномочия. Знаю только то, что ему нужны лошади. Так что и не спрашивай, — грубо сказал он, когда я внезапно посмотрел на него.
— Я и не стал бы, — сказал я ему мрачно. Мне следовало быть честным по отношению к Галену или не стоило и пытаться принять участие в испытании.
— У тебя вообще нет шансов пройти то испытание, которое он наметил для тебя? — Баррич говорил обычным тоном, но я слышал, как он сдерживает себя, чтобы не быть разочарованным моим ответом.
— Никаких, — бросил я без всякого выражения, и мы оба некоторое время молчали, прислушиваясь к окончательному звуку этого слова.
— Что ж, — он откашлялся и подтянул пояс, — тогда заканчивай с этим поскорей и возвращайся сюда. Непохоже, чтобы у тебя плохо шли остальные уроки. Человек не может надеяться, что ему будет удаваться все, за что бы он ни взялся. — Он хотел, чтобы мой провал в Скилле звучал как нечто не имеющее особого значения.
— Наверное. Ты присмотришь за Кузнечиком, когда меня не будет?
— Присмотрю. — Он начал отворачиваться, потом почти неохотно повернулся обратно: — Как сильно эта собака будет скучать без тебя?
Я слышал его другой вопрос, но постарался обойти его.
— Не знаю. Я так часто оставлял его во время этих уроков, что, боюсь, он и вовсе не будет скучать.
— Сомневаюсь в этом, — задумчиво сказал Баррич и отвернулся. — Очень сильно сомневаюсь, — добавил он, проходя между рядами стойл. Я знал, что он знает и недоволен не только тем, что мы связаны с Кузнечиком, но и тем, что я отказываюсь признать это. «Как будто, признав это, я предоставлю ему свободу выбора», — пробормотал я Суути. Я попрощался со своими животными, пытаясь передать Кузнечику, что пройдет несколько трапез и ночей, прежде чем он снова увидит меня. Он извивался, и вилял хвостом, и возражал, что я должен взять его и что он будет нужен мне. Он уже был слишком большой, чтобы поднять его и приласкать. Я сел, он залез мне на колени, и я держал его так. Он был таким теплым и крепким, таким близким и настоящим. На мгновение я почувствовал, как он был прав, потому что я действительно буду нуждаться в нем. Чтобы найти силы пережить провал. Но я напомнил себе, что он будет здесь, будет ждать меня, когда я вернусь, и я обещал ему, что тогда он получит несколько дней моего времени в свое полное распоряжение. Я возьму его на долгую охоту, на которую раньше у нас никогда не находилось времени. Сейчас, предложил он. Скоро, обещал я. Потом я вернулся в замок, чтобы упаковать перемену белья и немного еды в дорогу.
Следующим утром было очень много пышности и, на мой взгляд, мало смысла. У остальных испытуемых, казалось, было приподнятое настроение. Из нас восьмерых, отправляющихся в путь, я был единственным, на кого не произвели особого впечатления нетерпеливые лошади и восемь закрытых носилок. Гален выстроил нас и завязал нам глаза под любопытными взглядами шестидесяти человек. Большинство из них были родственниками студентов, их знакомыми или замковыми зеваками. Гален произнес быструю речь, по-видимому обращаясь к нам, но говоря о том, что мы уже знали: нас отвезут в разные места и оставят там; мы должны сотрудничать при помощи Скилла, чтобы найти обратный путь в замок; и если мы преуспеем, то станем группой и будем великолепно служить нашему королю и сможем отражать нападения пиратов красных кораблей. Последние слова произвели большое впечатление на наблюдателей, поскольку я слышал одобрительное бормотание, когда меня сопровождали к моим носилкам и помогали забраться внутрь.
Там и прошли печальные полтора дня. Носилки раскачивались, и так как я не мог сделать и глотка свежего воздуха или посмотреть в окно, чтобы отвлечься, меня скоро затошнило. Человек, ведущий лошадей, поклялся молчать и держал свое слово. Мы ненадолго остановились этой ночью. Я получил скудный ужин — хлеб, сыр и воду — а потом снова влез в носилки, и тряска возобновилась.
Примерно в середине следующего дня мы наконец остановились. Мне снова помогли вылезти. Ни слова не было произнесено, и я стоял на сильном ветру, совершенно закостеневший, с раскалывающейся головой и завязанными глазами. Услышав, что лошади отъезжают, я решил, что достиг места своего назначения, и стал снимать повязку. Гален туго затянул узел, и мне пришлось повозиться.
Я стоял на поросшем травой склоне. Мой эскорт быстро удалялся по направлению к дороге, которая вилась у подножия холма. До моих колен поднималась высокая трава, высохшая за зиму, но зеленая у основания. Я видел и другие поросшие травой холмы с камнями, торчавшими на склонах, и полоски леса, скрывавшие их подножия. Я пожал плечами и повернулся, чтобы взять свои вещи. Это была холмистая местность, но я ощущал доносящийся с востока запах моря и низкого прилива. У меня было какое-то беспокоящее чувство, что эта местность знакома мне. Не то чтобы прежде я бывал именно здесь, но что-то казалось знакомым. Я повернулся и увидел на западе Сентинел. Его двойную острую вершину нельзя было ни с чем перепутать. Я снимал копию с карты Федврена меньше чем год назад, и автор избрал характерную вершину Сентинела как мотив для декоративного обрамления. Так. Море там, Сентинел здесь — и внезапно у меня внутри что-то оборвалось. Я понял, где нахожусь. Недалеко от Кузницы.
Я быстро повернулся, чтобы осмотреть окружающие склоны, лес и дорогу. Никаких признаков кого бы то ни было. Почти в неистовстве я прощупал окрестности, но обнаружил только птиц, мелкую дичь и одного оленя, который поднял голову и фыркнул, не понимая, что же я такое. На мгновение я почувствовал облегчение, но потом вспомнил, что «перекованные», которых я встречал прежде, не могли быть обнаружены таким образом.
Я двинулся вниз с холма, туда, где из его склона торчали несколько валунов, и спрятался среди них. Не из-за холодного ветра — день обещал скорый приход весны, — а для того, чтобы иметь что-то твердое за спиной и не чувствовать себя такой удобной мишенью, какой был на верхушке горы. Я пытался трезво обдумать, что делать дальше. Гален приказал нам тихо стоять на том месте, где нас высадят, медитируя и раскрываясь навстречу Скиллу. И в какое-то время в следующие два дня он попытается войти в контакт с нами.
Ничто так не лишает мужчину мужества, как ожидание провала. Я не верил, что он в самом деле попытается контактировать со мной, не говоря уж о том, чтобы получить четкие инструкции, даже если он это сделает. Не верил я также в то, что место, которое он избрал для меня, было безопасным. Не в силах думать ни о чем другом, я встал, снова огляделся, чтобы проверить, не наблюдает ли кто-нибудь за мной, а потом двинулся вперед, к запаху моря. Если я находился там, где предполагал, то с берега я смогу увидеть остров Антлер, а если будет ясно, то, возможно, и Скрим. Даже одного из них будет для меня достаточно, чтобы понять, как далеко я на самом деле нахожусь от Кузницы.
По дороге я говорил себе, что всего лишь хочу проверить, как долго мне придется идти назад в Баккип. Только дурак мог вообразить, что «перекованные» все еще представляют какую-то опасность. Конечно же, зима покончила с ними или оставила слишком ослабевшими от голода, чтобы они могли представлять для кого-нибудь угрозу. Я не верил россказням о том, что они сбиваются в банды головорезов и грабителей. Я не испуган. Просто хочу знать, где я нахожусь. Если Гален действительно хочет контактировать со мной, то местоположение не должно стать для него преградой. Он бессчетное количество раз заверял нас, что достигает человека, а не места. Не все ли ему равно, где искать меня — на побережье или на верхушке горы.
Вечером я стоял на каменистых скалах, глядя в море. Остров Антлер и пятно, которое должно быть Скримом позади него. Я был немного севернее Кузницы. Дорога домой по побережью пройдет как раз через развалины города. Эта мысль не успокаивала.
Итак, что теперь?
К вечеру я вернулся назад, на свою гору, и свернулся между двумя валунами. Я решил, что это место ничуть не хуже любого другого, в котором я могу ждать контакта с Галеном. Несмотря на мои сомнения, я буду оставаться там, где меня оставили, пока не придет время контакта. Я съел хлеб и соленую рыбу и выпил немного воды. Моя одежда включала еще и запасной плащ. Я завернулся в него и решительно отбросил все мысли о том, чтобы разжечь огонь. Каким бы маленьким он ни был, это будет маяком для любого, кто поедет по грунтовой дороге под холмом. Не думаю, что есть что-нибудь более жестоко скучное, чем непрекращающееся нервное напряжение. Я пытался медитировать, чтобы раскрыть себя Скиллу Галена, все время дрожа от холода и отказываясь признать, что я испуган. Ребенок во мне продолжал воображать темные оборванные фигуры, беззвучно подкрадывающиеся ко мне со всех сторон. «Перекованные», которые побьют и убьют меня за мой плащ и еду у меня в сумке. Я срезал себе палку на обратном пути от моря и сжимал ее обеими руками, но она казалась жалким оружием. Иногда, несмотря на мои страхи, я начинал дремать, но в снах мне все время являлся Гален, злорадствующий по поводу моего провала, а «перекованные» надвигались на меня, и я все время резко просыпался и в ужасе оглядывался вокруг, проверяя, не стали ли явью мои кошмары.
Я наблюдал за тем, как за деревьями взошло солнце, и потом проспал все утро беспокойным сном. После полудня я был уже слишком уставшим для беспокойства. Я развлекал себя тем, что прощупывал дикую жизнь на склоне. Мыши и певчие птички были в моем сознании всего лишь яркими искорками голода, кролики — немногим больше. Лиса была полна вожделения, ища пары, а дальше, олень сдирал пушок со своих рогов с той же целеустремленностью, с какой кузнец работает со своей наковальней. Вечер был очень долгим. Даже Удивительно, как тяжело оказалось для меня принять наступление ночи и то, что я не почувствовал ничего, Даже легчайшего прикосновения Скилла. Или он не звал, или я не слышал его. В темноте я съел хлеб и рыбу и сказал себе, что отсутствие контакта не имеет значения. Некоторое время я пытался поддерживать в себе ярость, но мое отчаяние было слишком холодным и темным для того, чтобы его могло преодолеть пламя ярости. Я был уверен, что Гален обманул меня, но я никогда не смог бы доказать это, даже самому себе. Я всегда должен буду сомневаться в том, справедливо ли было его презрение ко мне. Я прислонился спиной к камню, положил палку на колени и решил спать.
Мои сны были запутанными и горькими. Регал стоял надо мной, а я снова был ребенком, спящим в соломе. Он смеялся и держал нож. Верити пожимал плечами и улыбался мне виноватой улыбкой. Чейд отвернулся от меня, разочарованный. Молли улыбалась мимо меня Джеду, забыв о моем существовании. Баррич держал меня за грудки и тряс, говоря, чтобы я вел себя как мужчина, а не как животное. Но я лежал на соломе, на старой рубашке, и грыз кость. Мясо было очень хорошим, и я не мог думать ни о чем другом.
Мне было очень уютно, пока кто-то не открыл дверь конюшни и не оставил ее приоткрытой. Противный ветерок пробрался ко мне по полу конюшни, мне стало холодно, и я с рычанием поднял голову. Я почуял Бар-рича и эль. Баррич медленно прошел сквозь темноту и пробормотал: «Все в порядке, Кузнечик», проходя мимо меня. Я опустил голову, когда он начал подниматься по ступенькам. Внезапно раздался крик и со ступеней свалились люди. Они боролись, падая. Я вскочил на ноги, рыча и лая. Они свалились почти на меня. Сапог лягнул меня, и я вонзил зубы в ногу над ним и сжал челюсти. Я схватил скорее сапог и штанину, чем тело, но он зашипел от ярости и боли и ударил меня.
Нож вошел мне в бок.
Я сжал зубы сильнее и держал, рыча. Остальные собаки проснулись и лаяли, лошади бились в своих стойлах.
Мальчик, мальчик, звал я. Я чувствовал, что он со мной, но он не шел. Чужой лягнул меня, но я не отпускал. Баррич лежал на соломе, и я чувствовал запах его крови. Он не шевелился. Я рычал с полным ртом. Я слышал, как старая Виксен бросается на дверь наверху, тщетно пытаясь пробиться к своему хозяину. Снова и снова нож вонзался в меня. Я последний раз крикнул своему мальчику и больше не смог держаться. Я был отброшен лягающейся ногой и ударился о стенку стойла. Я тонул, кровь была у меня во рту и в ноздрях. Боль в темноте. Я подполз ближе к Барричу. Сунул нос ему под руку. Он не шевелился. Голоса и свет приближались, приближались, приближались…
Я проснулся на темном склоне горы, сжимая палку так крепко, что руки мои онемели. Ни на мгновение я не подумал, что это сон. Я не мог перестать чувствовать лезвие ножа между моими ребрами и вкус крови во рту. Воспоминания приходили снова и снова: дуновение холодного воздуха, нож, сапог, вкус крови моего врага во рту и вкус моей собственной крови. Я пытался понять, что же видел Кузнечик. Кто-то был наверху, на лестнице Баррича, ждал его. Кто-то с ножом. И Баррич упал, и Кузнечик почуял кровь.
Я встал и собрал свои вещи. Тонким и слабым было теплое маленькое присутствие Кузнечика в моем сознании. Но оно было здесь. Я осторожно попытался коснуться его и остановился, поняв, сколько сил ему пришлось бы затратить, чтобы узнать меня. Тихо. Лежи тихо. Я иду. Мне было холодно, и мои колени дрожали, но спина была скользкой от пота. Я ни на секунду не усомнился в том, что надо делать. Я быстро спустился с горы на грунтовую дорогу. Это был маленький торговый путь, и я знал, что если я пойду по ней, она постепенно соединится с прибрежной дорогой. Я пойду по ней, я найду прибрежную дорогу, я доберусь домой. И если Эда будет благосклонна ко мне, я поспею вовремя, чтобы помочь Кузнечику. И Барричу. Я шел быстро, не разрешая себе бежать. Так я доберусь до места гораздо быстрее, чем если помчусь бегом через темноту. Ночь была ясной, путь прямым. Я решил, что положу конец всем попыткам доказать, что я могу овладеть Скиллом. Все, что я вложил в это, — время, усилия, боль, — все было напрасно. Но не было никакой возможности для меня сесть и еще целый день ждать контакта с Галеном. Чтобы открыть сознание для возможного прикосновения Скилла Галена, мне пришлось бы очистить его от тоненькой ниточки Кузнечика. Я не мог. Когда все это легло на весы, Скилл был с легкостью перевешен значением Кузнечика. И Баррича.
Почему Баррич? Кто мог ненавидеть его так сильно, чтобы устроить засаду? И прямо у его дверей? Так же ясно, как если бы я докладывал Чейду, я начал собирать факты. Это был кто-то, знавший его достаточно хорошо, включая место, где он живет. Тем самым можно было отклонить случайное оскорбление в городской таверне. Кто-то, кто принес нож, а значит, он не собирался просто побить его. Нож был острым, и владелец знал, как им пользоваться, Я снова вздрогнул от воспоминания. Таковы были факты. Я осторожно начал строить из них предположения. У кого-то, кто хорошо знал привычки Баррича, была серьезная обида на него. Достаточно серьезная, чтобы убить. Мои шаги внезапно замедлились. Почему Кузнечик не знал о человеке, ждущем там, наверху? Почему Виксен не лаяла сквозь дверь? Проскользнуть мимо собак на их собственной территории мог только человек, хорошо умеющий подкрадываться.
Гален.
Нет. Я только хотел, чтобы это был Гален. Я отказывался поверить этому выводу. Физически Гален не мог соперничать с Барричем, и он знал это. Даже с ножом, в темноте, когда Баррич полупьян и застигнут врасплох. Нет. Гален мог хотеть, но не мог осуществить. Не сам.
Стал бы он посылать другого? Я обдумал это и решил, что не знаю. Надо подумать еще. Баррич не был спокойным человеком. Гален был самым главным его врагом, но не единственным. Снова и снова я тасовал факты, пытаясь прийти к твердому решению, но их было просто недостаточно, чтобы сделать это.
Постепенно я дошел до ручья и немного попил. Потом пошел дальше. Лес становился гуще, и луна по большей части скрывалась за деревьями, обрамляющими дорогу. Я не повернул назад. Я шел вперед, пока мой путь не влился в прибрежную дорогу, как ручей, впадающий в реку. Я пошел по ней на юг, и расширившаяся дорога в лунном свете сверкала серебром.
Я шел и размышлял всю ночь. Когда первые робкие щупальца восходящего солнца начали возвращать краски темным обочинам, я чувствовал себя невероятно усталым и загнанным. Моя тревога была грузом, который я не мог сбросить. Я вцепился в тонкую нить тепла, которая говорила мне, что Кузнечик еще жив, и беспокоился о Барриче. Я никак не мог узнать, насколько серьезно он ранен. Кузнечик чуял его кровь, так что по крайней мере раз нож достиг своей цели. А падение с лестницы? Я пытался отогнать тревогу. Я никогда не мог даже вообразить, что Баррич может быть ранен таким образом, не говоря уже о том, что я буду чувствовать, если это случится. Я не мог даже найти названия этому чувству. «Просто пустота, — подумал я. — Пустота. И усталость».
Я немного поел на ходу и наполнил из ручья свой водяной бурдюк. Позже небо затянулось облаками, начал накрапывать дождь, но к середине дня внезапно снова прояснилось. Я шел вперед. Я ожидал найти какое-нибудь движение на прибрежной дороге, но не увидел ничего. Ранним вечером дорога повернула к скалам. Через небольшую бухту я смог увидеть то, что прежде было Кузницей, От жутковатого спокойствия этого места бросало в дрожь. Ни одного дымка не поднималось от разрушенных домов, в гавани не было ни лодок, ни кораблей. Я знал, что дорога поведет меня прямо через развалины. Меня не привлекала эта мысль, но теплая нить жизни Кузнечика вела вперед.
Я поднял голову, услышав шарканье ног по камню. Только рефлексы, выработанные долгой тренировкой у Ходд, спасли меня. Я повернулся, держа наготове палку, и сделал быстрый круговой взмах, ударивший по челюсти одного из тех, кто был позади меня. Остальные отступили. Трое. Все «перекованные», пустые, как камень. Тот, которого я ударил, катался по земле и вопил. Никто, кроме меня, не обращал на него никакого внимания. Я нанес ему еще один быстрый удар по спине. Он закричал громче и стал биться. Даже в этой ситуации мои действия удивили меня. Я знал, разумно убедиться в том, что обезвреженный враг действительно обезврежен, но никогда бы не смог ударить воющую собаку — а именно так я поступил с этим человеком. Но драться с «перекованными» было все равно что сражаться с призраками. Я не ощущал присутствия ни одного из них. У меня не было никакого чувства боли, которую я причинил раненому человеку, никаких отзвуков его ярости или страха. Это было все равно что захлопнуть дверь — насилие без жертвы, — когда я снова ударил его, чтобы убедиться, что он не схватит меня, если я прыгну через него на свободное пространство дороги.
Я размахивал посохом вокруг себя, держа остальных на расстоянии. Они казались оборванными и голодными, но я чувствовал, что для них не составит труда догнать меня, если я побегу. Я уже устал, а они были как голодные волки. Они будут преследовать меня, пока я не упаду. Один подошел слишком близко, и я нанес ему скользящий удар по животу. Он выронил ржавый рыбный нож и с визгом прижал руку к сердцу. И снова двое остальных не обратили никакого внимания на раненого. Я отпрыгнул назад.
— Что вы хотите? — спросил я их.
— Что у тебя есть? — вопросом ответил один из них. Его голос был медленным и дребезжащим, как будто им давно не пользовались, слова были полностью лишены какой-либо интонации. Он медленно двигался вокруг меня широкой дугой, заставляя меня поворачиваться. «Говорящий мертвец», — подумал я и не смог остановить эту мысль, эхом повторявшуюся в моем сознании.
— Ничего, — сказал я задыхаясь, отвлекая его разговором, чтобы удержать на расстоянии, — у меня нет ничего для вас. Ни денег, ни еды, ничего. Я потерял все мои вещи там, на дороге.
— Ничего, — сказал второй, и я впервые понял, что это некогда была женщина. Теперь это была пустая злобная кукла, чьи тусклые глаза внезапно загорелись алчностью, когда она сказала: — Плащ. Я хочу твой плащ.
Она, по-видимому, была довольна тем, что ей удалось сформулировать эту мысль, и это сделало ее достаточно невнимательной, чтобы позволить мне ударить ее по голени. Она посмотрела вниз как бы озадаченно и продолжала ковылять вокруг меня.
— Плащ, — эхом отозвался второй. Мгновение они сверкали глазами друг на друга, тупо осознавая возникновение соперника. — Мне. Мой, — добавил он.
— Нет. Убью, — спокойно сказала она. — И тебя убью, — напомнила она мне и снова подошла достаточно близко. Я замахнулся на нее своей палкой, но она отскочила назад, а потом попыталась ухватиться за нее. Я повернулся как раз вовремя, чтобы ударить того, в кого уже попал прежде. Потом я прыгнул мимо него и помчался дальше по дороге. Я бежал неловко, сжимая в одной руке палку, а другой сражаясь с застежкой моего плаща. Наконец она расстегнулась, и я отбросил плащ, продолжая бег. Слабость в ногах сказала мне, что это мой последний шанс. Но несколькими мгновениями позже они, видимо, добежали до плаща, потому что я услышал сердитые крики и вопли драки. Я взмолился, что-бы добычи им хватило на всех четверых, и продолжал бежать. Дорога изгибалась несильно, но достаточно, чтобы скрыть меня от них. Все равно я продолжал бежать, а потом перешел на рысь и бежал сколько мог, прежде чем посмел обернуться назад. Дорога за моей спиной была широкой и пустой. Я заставил себя идти дальше, но увидел подходящее место и покинул дорогу. Я нашел отвратительные заросли куманики и протиснулся в самую середину. Дрожа от изнеможения, я присел на корточки в чаще колючего кустарника и напряг уши, чтобы уловить какие-нибудь звуки погони. Я сделал несколько маленьких глотков воды и постарался успокоиться. У меня не было времени для такой задержки. Я должен был вернуться в Баккип. Но я не смел высунуть носа.
Мне до сих пор кажется невероятным, что я мог заснуть там. Но именно так и вышло.
Я медленно проснулся. Голова моя кружилась, и я был уверен, что выздоравливаю после тяжелого ранения или долгой болезни. Ресницы мои слиплись, губы распухли, во рту был противный кислый вкус. Я заставил себя открыть глаза и озадаченно огляделся. Свет угасал, облака закрыли луну.
Мое изнеможение было столь сильным, что я свернулся в колючих кустах и спал, несмотря на боль от множества вонзившихся в меня колючек. С большим трудом я высвободился, оставив в куманике клочки одежды, волос и кожи. Я вышел из своего убежища осторожно, как всякое загнанное животное, не только прощупывая окрестности так далеко, как достигали мои чувства, но еще и принюхиваясь и оглядываясь. Я знал, что не обнаружу прощупыванием никаких «перекованных», но надеялся, что дикие животные могут увидеть их и сообщить мне об этом. Но все было тихо.
Я осторожно вышел на дорогу. Она была широкой и пустой. Я посмотрел разок на небо и двинулся к Кузнице. Я держался близко к краю дороги, там, где тени от деревьев были гуще. Я пытался двигаться быстро и бесшумно, но и то и другое у меня получалось не так хорошо, как хотелось. Я перестал думать о чем-нибудь, кроме бдительности и необходимости вернуться в Бак-кип. Жизнь Кузнечика была почти неосязаемой нитью в моем сознании. Думаю, что единственным чувством, которое я испытывал на самом деле, был страх, заставлявший меня постоянно прощупывать лес по обе стороны дороги и оглядываться.
Была уже полная тьма, когда я появился на склоне, с которого была видна Кузница. Некоторое время я стоял, глядя вниз, ища каких-нибудь признаков жизни, потом вынудил себя идти дальше. Поднялся ветер и подарил мне проблески лунного света. Это было предательское благодеяние, столь же обманчивое, сколь и правдивое. Оно заставляло тени двигаться по углам заброшенных домов и отбрасывало внезапные отражения, которые, словно ножи, сверкали в уличных лужах. Но никто не двигался в Кузнице. В бухте не было кораблей, ни из одной трубы не поднималось дымка. Нормальные обитатели покинули город вскоре после того рокового набега, и, по-видимому, так же поступили и «перекованные», когда у них не осталось больше воды и еды. Город никогда по-настоящему не был восстановлен после набега, а долгие зимние шторма и приливы почти довершили то, что начали красные корабли. Только бухта казалась почти нормальной, если не считать пустых причалов. Дамбы все еще вдавались в залив, как руки, защищающие и охраняющие доки. Но защищать больше было нечего.
Я пробирался по развалинам, которые были Кузницей. Я покрывался гусиной кожей, проходя мимо дверей, повисших на разбитых рамах, и мимо полу сгоревших зданий. Было облегчением отойти от пахнущих плесенью пустых домов и встать на верфях, возвышающихся над водой. Дорога шла прямо к докам, извиваясь вдоль бухты. Плечо грубо обработанного камня некогда защищало дорогу от жадного моря, но зимние штормы, приливы и отсутствие человека разрушили его. Камни расшатались. Плавучий лес, вынесенный приливом на берег, загромождал пляж. Некогда повозки с железными болванками тянулись по этой дороге к ожидающим их кораблям. Я шел вдоль дамбы и видел, что она, казавшаяся с горы такой прочной, могла выстоять еще, может быть, один или два зимних сезона без ремонта, прежде чем море заберет ее обратно.
Сквозь облака просвечивали редкие звезды. Неуловимая луна тоже время от времени обнажалась, давая мне возможность увидеть гавань. Шелест волн был подобен дыханию одурманенного гиганта. Это была ночь из сна, и когда я посмотрел на воду, призрак красного корабля прорезал лунную дорожку, двигаясь к бухте Кузницы. Корпус его был длинным и гладким, паруса спущены, когда корабль скользнул в гавань. Красный цвет корпуса и носа горел свежепролитой кровью, как будто корабль шел сквозь потоки крови, а не по соленой воде. В мертвом городе за моей спиной никто не издал предупредительного крика.
Я стоял, остолбенев, вырисовываясь на дамбе, дрожа от вида этого привидения, пока скрип весел и бульканье воды, срывающейся с них, не сказали мне, что корабль настоящий. Я упал плашмя на дамбу, потом соскользнул с гладкой поверхности дороги в валуны и плывун, разбросанный вдоль нее. Я едва дышал от ужаса. Вся кровь прилила к голове, стуча в висках, в легких не было воздуха. Мне пришлось сжать голову руками и закрыть глаза, чтобы снова обрести контроль над собой. К этому времени тихие звуки, которые должен издавать даже таящийся корабль, стали слабыми, но отчетливыми. Послышался кашель, весло загремело в уключине, что-то тяжелое стучало о палубу. Я ждал какого-нибудь крика или команды, которые бы выдали то, что я обнаружен, но не было ничего. Я осторожно поднял голову, выглядывая сквозь побелевшие корни плывуна. Все было тихо, не считая того, что корабль подходил все ближе и ближе, а гребцы вели его в гавань. Весла поднимались и падали, двигаясь почти бесшумно.
Вскоре я мог расслышать, как они разговаривают на языке, похожем на наш, но речь их была такой грубой, что я едва мог разобрать значение слов. Мужчина перескочил через борт с линем в руках и побрел к берегу. Он привязал корабль на расстоянии не больше двух корабельных длин от того места, где, затаившись между валунами и корягами, лежал я. Двое других выскочили с ножами в руках и взобрались на дамбу. Они побежали по дороге в противоположных направлениях, чтобы занять наблюдательные посты. Один из них встал на дороге почти прямо надо мной. Я сделался маленьким и неподвижным. Я держался за Кузнечика в своем сознании — как ребенок хватается за любимую игрушку, пытаясь спастись от ночных кошмаров. Я должен был вернуться к нему домой и поэтому не мог позволить им обнаружить меня. Убежденность, что я должен выполнить первое, каким-то образом делала второе менее вероятным.
Люди поспешно спускались с борта. Все в них говорило о привычности того, что они делали. Я не мог понять, почему они причалили здесь, пока не увидел, как они выгружают опустевшие бочки из-под пресной воды. Пустые бочки катились по мостовой, и я вспомнил колодец, мимо которого проходил. Часть моего сознания, принадлежавшая Чейду, заметила, что они должны были очень хорошо знать Кузницу, чтобы причалить почти точно напротив этого колодца. Не в первый раз этот корабль останавливался здесь набрать воды.
«Отрави колодец, прежде чем уйдешь», — предложил бы Чейд, но у меня не было ничего подходящего для этой цели и никакого мужества на что-то большее, чем просто прятаться среди валунов. Остальные сошли с корабля и разминали ноги. Я услышал спор между мужчиной и женщиной. Он хотел развести костер из плывуна, чтобы поджарить немного мяса. Она запрещала, говоря, что они отплыли недостаточно далеко и что огонь будет слишком заметным. Раз у них было свежее мясо, значит, они выехали недавно и не издалека. Она дала разрешение на что-то другое, чего я не совсем понял, пока не увидел, как они выгружают два полных бочонка. Еще один человек вышел на берег с целым окороком на плече и бросил его на одну из стоящих вертикально бочек. Мясо с характерным стуком шлепнулось о дерево. Человек вытащил нож и начал отрезать большие ломти, в то время как его товарищ открывал второй бочонок. Они не собирались скоро уходить. А если пираты действительно разожгут костер или останутся до рассвета, тень от моего бревна перестанет быть сколько-нибудь надежным убежищем. Мне надо было оттуда выбираться.
Сквозь гнезда песчаных блох и кучи морских водорослей, между бревнами и камнями я полз на животе по песку и крупному гравию. Клянусь, что каждая коряга цеплялась за меня и каждый выпирающий камень преграждал мне путь. Волны с шумом разбивались о скалы, и ветер разносил блестящие брызги. Я скоро промок. Я пытался двигаться в такт звукам волн, чтобы скрыть шум от моего продвижения. Кое-где на камнях торчали зубы куманики, песок забивался в раны на моих руках и коленях. Мой посох превратился в непосильную ношу, но я не мог бросить свое единственное оружие. Спустя долгое время после того, как я перестал слышать голоса пиратов, я осмелился не встать, но, все еще сжавшись, переползать от камня к бревну. Наконец я взобрался на дорогу и пополз через нее. Один раз в тени обвалившегося пакгауза я встал, прижимаясь к стене, и огляделся.
Все было тихо. Я осмелился сделать два шага на дорогу, но даже там не заметил ни корабля, ни часовых.
Возможно, это означало, что они тоже не могут меня видеть. Я вздохнул, успокаиваясь. Я попытался нащупать Кузнечика, как некоторые люди похлопывают по своим кошелькам, чтобы убедиться, что их деньги на месте. Я нашел его, но слабого и тихого, а его сознание было похоже на неподвижный пруд. Я иду, выдохнул я, боясь побудить его к какому-нибудь усилию, и снова двинулся вперед.
Ветер не утихал, и моя мокрая соленая одежда прилипла к телу и терла. Я был голоден, замерз и устал. Мокрые ботинки стали настоящим несчастьем. Но у меня и мысли не было о том, чтобы остановиться. Я бежал рысью, как волк, глаза мои непрерывно двигались, уши были насторожены и готовы поймать любой звук откуда бы то ни было. Какое-то мгновение дорога передо мной была пустой и черной, потом тьма обратилась в человека. Двое передо мной, а когда я резко развернулся, еще один оказался сзади. Шум волн скрыл звук их шагов, а мелькающая луна давала возможность разглядеть только проблески людей, когда они смыкались кольцом вокруг меня. Я прислонился спиной к твердой стене пакгауза, поднял палку и стал ждать.
Я смотрел, как они крадучись, беззвучно подходят. Я удивился этому, потому что они могли бы закричать и тогда вся команда явилась бы посмотреть, как меня берут в плен. Но эти люди следили друг за другом так же, как они следили за мной. Они не охотились стаей, но каждый надеялся, что другие умрут, убивая меня, и добыча перейдет к оставшемуся. «Перекованные», не пираты.
Страшный холод охватил меня. Малейший звук драки приведет пиратов, в этом я был уверен. Так что если «перекованные» не прикончат меня, то это сделают они. Но когда все дороги ведут к смерти, нет никакого смысла бежать по любой из них. Пусть все идет своим чередом. Их было трое. У одного был нож. Но у меня была палка, и я умел ей пользоваться. Они были тощими, оборванными, по меньшей мере такими же голодными, как я, и такими же замерзшими. Один, я думаю, был женщиной, которую я видел прошлой ночью. Когда они приближались ко мне, так беззвучно, я решил, что они знают о пиратах и боятся их так же, как и я. Не стоило думать об отчаянии, которое все-таки подвигло бы их напасть на меня, но в следующее мгновение я подумал, испытывают ли «перекованные» отчаяние или какие-нибудь другие чувства. Может быть, они слишком тупы, чтобы осознавать опасность.
Все тайное знание, которое дал мне Чейд, все свирепо-элегантные уроки Ходд относительно того, как следует сражаться с двумя или более противниками, испарились. Потому что, когда первые двое оказались в пределах досягаемости, я почувствовал, как крошечное тепло, которое было Кузнечиком, угасает в моем сознании. «Кузнечик», — прошептал я в отчаянной мольбе, чтобы он каким-то образом остался со мной. Я почти видел, как кончик хвоста шевельнулся в последней попытке вильнуть. Потом ниточка щелкнула и искра погасла. Я был один. Поток черной силы ворвался в меня, как безумие. Я шагнул вперед, воткнул конец моего посоха в лицо мужчины, быстро выдернул его и продолжил замах, который прошел через нижнюю челюсть женщины. Обычное дерево срезало нижнюю часть ее лица — таким сильным был мой удар. Я ударил снова, пока она падала, и это было все равно что ударить пойманную в сеть акулу гарпуном. Третий бросился на меня, вероятно думая, что ему удастся избежать удара. Мне было все равно. Я отбросил палку и схватился с ним. Он был костлявый, и он вонял. Я бросил его на спину. Его дыхание пахло мертвечиной. Пальцами и зубами я рвал его, в этот миг будучи не больше человеком, чем был он. Он не пустил меня к Кузнечику, когда он умирал. Мне было наплевать, что я с ним сделаю, лишь бы ему было больно. Он отвечал мне тем же. Я протащил его лицо по булыжнику, я пихнул большой палец ему в глаз, он вонзил зубы мне в запястье и до крови расцарапал мне щеку. И когда наконец он прекратил сопротивляться, я подтащил его к дамбе и сбросил тело вниз, на камни.
Я стоял, задыхаясь, кулаки мои все еще были сжаты. Я свирепо смотрел в сторону пиратов, почти надеясь, что они придут, но все было тихо, если не считать шума волн и булькающего дыхания умирающей женщины. Или пираты не слышали шума, или были слишком сосредоточены на своем деле, чтобы проверять источники ночных звуков. Я ждал на ветру кого-нибудь, кто захочет прийти и убить меня. Ничто не пошевелилось. Пустота нахлынула на меня, вытесняя мое безумие. Так много смерти в одну ночь — смерти, совершенно бессмысленной.
Я оставил разбитые тела на разрушающейся дамбе в распоряжение волн и чаек. Потом я ушел. Я не чувствовал ничего от них, когда убивал, — ни страха, ни злобы, ни боли, ни даже отчаяния. Они были вещами. И когда я начал свой длинный путь назад в Баккип, я перестал чувствовать что-либо от себя самого. Может быть, подумал я, «скованность» заразна и теперь я заболел. Но мне не было до этого никакого дела, и я не мог заставить себя беспокоиться по этому поводу.
Мало что из дальнейшего путешествия сохранилось в моей памяти. Я шел всю дорогу, замерзший, уставший и голодный. Я не встретил больше «перекованных», и те несколько других путников, которых я встретил на оставшемся участке дороги, не больше, чем я, хотели разговаривать с незнакомцем. Я думал только о том, чтобы добраться до Баккипа. И Баррича. Я достиг Бак-кипа через два дня после начала праздника Весны. Стражники у ворот сначала попытались остановить меня, Я посмотрел на них.
— Это Фитц, — ахнул один, — а говорили, что ты умер. — Заткнись, — рявкнул второй. Это был Гедж, мой давний знакомый, и он быстро сказал: — Баррич был ранен, он в лазарете, мальчик.
Я кивнул и прошел мимо них.
За все годы, проведенные в Баккипе, я ни разу не бывал в лазарете. Баррич, и никто другой, всегда лечил мои детские болезни и несчастья. Но я знал, где он находится. Я слепо прошел через группы веселившихся и внезапно почувствовал себя так, как будто мне снова шесть лет и я пришел в Баккип в первый раз. Я цеплялся за пояс Баррича всю эту длинную дорогу из Мунсея, а его нога была разорвана и перевязана. Но ни разу не посадил он меня на чью-нибудь лошадь и не доверил уход за мной никому другому. Я проталкивался среди людей с их колокольчиками, цветами и сладкими кексами, пробираясь к внутреннему замку. За бараками было отдельное здание из белого камня. Там никого не было, и я незамеченным прошел через вестибюль и в комнату за ним.
Пол там был устлан свежими травами, и широкие окна впускали поток воздуха и света, но в комнате все-таки чувствовалось что-то казенное. Это было плохое место для Баррича. Все кровати были пустыми, кроме одной. Ни один солдат не лежал в постели в дни Весеннего праздника без крайней необходимости. Баррич с закрытыми глазами распластался на узком матрасе, залитом солнечным светом. Я никогда не видел его таким неподвижным. Он отбросил в сторону свои одеяла, его грудь была перебинтована. Я неслышно подошел и сел на пол у его постели. Он лежал совсем тихо, но я чувствовал его, и повязка двигалась в такт его медленному дыханию. Я взял его за руку.
— Фитц, — сказал он, не открывая глаз, и крепко схватил мою руку.
— Да
— Ты вернулся. Ты жив.
— Да. Я пришел прямо сюда, быстро как мог. О Баррич, я боялся, что ты умер.
— Я думал, что ты умер. Другие все вернулись несколько дней назад. — Он прерывисто вздохнул. — Конечно, этот ублюдок оставил лошадей всем остальным.
— Нет, — напомнил я ему, не выпуская его руку, — это я ублюдок, помнишь?
— Прости, — он открыл глаза. Его правый глаз покраснел от прилива крови. Он попытался улыбнуться. Тогда я увидел, что опухоль на левой части его лица все еще не спала. — Так. Славная парочка. Ты должен поставить припарку на эту щеку. Она гноится. Похоже, тебя поцарапал какой-то зверь.
— «Перекованные», — начал я и не смог объяснять дальше, но вместо этого тихо сказал: — Он оставил меня к северу от Кузницы, Баррич.
Ярость исказила его лицо.
— Он мне не говорил. И никому другому. Я даже послал человека к Верити, чтобы просить моего принца заставить его сказать, что он сделал с тобой. Я не получил ответа. Мне следовало убить его.
— Черт с ним, — сказал я убежденно, — я вернулся и жив. Я провалил его испытание, но это не убило меня. И, как ты говорил мне, в моей жизни есть и другие вещи.
Баррич слегка пошевелился в постели. Но мне было видно, что это не помогло ему.
— Что ж. Он будет очень разочарован, — он выдохнул, — на меня прыгнули. Кто-то с ножом. Я не знаю кто.
— Насколько серьезно?
— Да ничего хорошего в моем-то возрасте. Молодой олень вроде тебя, наверное, просто отряхнулся бы и пошел дальше. Но он только раз воткнул в меня нож. Я упал и ударился головой. Я был без сознания два дня. И, Фитц. Твоя собака. Глупо, бессмысленно, но он убил твою собаку.
— Я знаю. — Он умер быстро, — сказал Баррич, как будто это могло принести облегчение. Я напрягся от этой лжи.
— Он умер хорошо, — поправил я его, — а если бы не умер, тот человек ударил бы тебя больше чем один раз.
Баррич затих.
— Ты был там, да? — спросил он наконец. Это был не вопрос, и нельзя было ошибиться в его значении.
— Да, — просто ответил я.
— Ты был с этой собакой в ту ночь, вместо того чтобы пытаться работать Скиллом? — Он в ярости повысил голос.
— Баррич, это было не то…
Он вырвал у меня руку и отодвинулся как мог далеко.
— Оставь меня.
— Баррич, это был не Кузнечик. У меня просто нет Скилла. Так что позволь мне иметь то, что у меня есть, дай мне быть самим собой. Я не использую это для дурного. Я и без этого в хороших отношениях с животными. Ты вынудил меня к этому. Если я буду пользоваться этим, я могу…
— Убирайся из моих конюшен. И убирайся отсюда. — Он повернулся ко мне лицом, и, к моему изумлению, на его темной щеке я увидел след слез. — Ты провалился? Нет, Фитц, я провалился. Я был слишком мягкосердечен, чтобы выбить это из тебя в тот момент, когда стали заметны первые признаки. «Вырасти его как следует», — сказал мне Чивэл. Его последний приказ. А я предал его, и тебя. Если бы ты не занялся Уитом, Фитц, ты бы мог научиться Скиллу. Гален мог бы научить тебя. Неудивительно, что он послал тебя в Кузницу. — Он помолчал. — Бастард или нет, ты мог быть достойным сыном Чивэла. Но ты наплевал на все это. Ради чего? Ради собаки. Я знаю, чем собака может быть для человека, но ты не можешь швырнуть свою жизнь под ноги…
— Не просто ради собаки, — сказал я почти грубо, — ради Кузнечика. Моего друга. И дело не только в нем. Я не стал ждать и вернулся для тебя. Думал, что могу быть нужен тебе. Кузнечик умер много дней назад, я знал это. Но я вернулся для тебя. Думал, что могу тебе понадобиться.
Он молчал очень долго, и я подумал, что он вообще не собирается разговаривать со мной.
— В этом не было необходимости, — сказал он тихо, — я сам забочусь о себе. — И резче: — Тебе это известно. Так было всегда.
— И обо мне, — кивнул я, — и ты всегда заботился обо мне.
— И дьявольски мало хорошего принесло это нам обоим, — сказал он медленно, — посмотри, во что я позволил тебе превратиться! Теперь ты просто… уходи. Просто уходи. — Он снова отвернулся, и я почувствовал, как что-то уходит из этого человека.
Я медленно встал.
— Я приготовлю тебе промывание для глаза из календулы и принесу сегодня днем.
— Не приноси мне ничего. Не надо мне никаких одолжений. Иди своим путем и будь чем будешь. Я с тобой покончил. — Он говорил в стену. В его голосе не было никакой жалости ни к одному из нас.
Я оглянулся, выходя из лазарета. Баррич не пошевелился, но даже его спина, казалось, стала старше и меньше.
Таким было мое возвращение в Баккип. Я ничем не был похож на того наивного человека, который уезжал из замка. Хотя я и не умер, как предполагалось, никто не встречал меня с фанфарами. Да я и не предоставил никому такой возможности. От постели Баррича я пошел прямиком в свою комнату. Я вымылся и переменил одежду. Я спал, но плохо. До конца праздника Весны я ел по ночам один в кухне. Я написал одну записку королю Шрюду, в которой предполагал, что пираты могут регулярно пользоваться колодцами в Кузнице. Никакого ответа я не получил и был рад этому. Я не искал контактов ни с кем.
С большой помпой Гален представил свою законченную группу королю. Еще один, кроме меня, не вернулся. Мне стыдно теперь, что я не могу вспомнить его имени, и если я когда-то и знал, что с ним сталось, теперь я забыл это. Как и Гален, полагаю, я перестал думать о нем как о чем-то незначительном.
Гален говорил со мной только один раз за все лето, и это было не напрямую. Мы встретились во дворе замка вскоре после конца праздника Весны. Он шел и разговаривал с Регалом. Когда они проходили мимо меня, он посмотрел на меня через голову Регала и сказал насмешливо:
— Живуч как кошка.
Я остановился и глядел на них, пока оба не были вынуждены посмотреть на меня. Я заставил Галена встретиться со мной взглядом; потом я улыбнулся и кивнул. Я никогда не пытался предъявить Галену обвинения в том, что он хотел послать меня на смерть. Он, казалось, ни разу не видел меня после этого: его глаза скользили мимо меня или он выходил из комнаты, если я входил в нее.
Мне казалось, что я лишился всего, когда потерял Кузнечика. Или, возможно, в моей горечи я настроился на то, чтобы уничтожить то немногое, что сохранилось во мне. Я неделями бродил по замку, изощренно оскорбляя тех, кто был достаточно глуп, чтобы заговорить со мной. Шут избегал меня. Чейд не звал меня. Пейшенс я видел трижды. Первые два раза, когда я приходил на ее вызов, я делал минимальные попытки быть вежливым. На третий раз, утомленный ее болтовней о том, как подрезать розы, я просто встал и ушел. Больше она меня не звала.
Но пришло время, когда я почувствовал, что должен общаться хоть с кем-нибудь. Кузнечик оставил огромную пустоту в моей жизни, и я не предполагал, что мой уход из конюшен будет таким опустошающим, каким он оказался. Случайные встречи с Барричем были невероятно неловкими, пока мы оба болезненно привыкали делать вид, что не замечаем друг друга.
Мне до боли хотелось пойти к Молли и рассказать ей обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я впервые приехал в Баккип. Я в деталях представлял себе, как мы сидели бы на берегу, а я рассказывал бы и, когда закончил, она не стала бы судить меня или советовать, а просто взяла бы меня за руку и сидела рядом со мной. Наконец она узнала бы все и мне не пришлось бы больше ничего от нее скрывать. И она не отвернулась бы от меня. Я не смел воображать ничего большего. Я страстно желал этого и боялся с тем страхом, который известен только мальчику, чья любовь на два года старше его. Если я отнесу ей все мои горести, будет ли она считать меня беспомощным ребенком и жалеть? Возненавидит ли она меня за все то, что я ей никогда не рассказывал раньше? Десятки раз эта мысль уносила меня прочь от города Баккипа.
Но месяца через два, когда я рискнул пойти в город, мои предательские ноги подвели меня к свечной мастерской. Со мной случайно оказалась корзинка с бутылочкой вишневого вина и четыре или пять маленьких колючих желтых роз, добытых в Женском саду ценой нескольких клочков кожи. Их аромат превосходил даже запах кустов эстрагона. Я сказал себе, что у меня нет никакого плана. Я не должен рассказывать ей все о себе. Я даже не должен видеть ее. Я могу решить по дороге. Но в конце концов все решения были приняты, и они не имели ко мне никакого отношения.
Я пришел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Молли уходит рука об руку с Джедом. Головы их склонились друг к другу, и она опиралась на его руку в то время, как они тихо разговаривали о чем-то. Выйдя из мастерской, он остановился, чтобы заглянуть ей в лицо.
Она подняла на него глаза. Когда он медленно протянул руку, чтобы легко коснуться ее щеки, Молли внезапно превратилась в женщину, какой я не знал ее прежде. Двухлетняя разница между нами была бездной, которую я никогда не мог надеяться преодолеть. Я шагнул за угол прежде, чем она увидела меня, и отвернулся, опустив голову. Они прошли мимо меня, как будто я был деревом или камнем. Голова ее лежала на его плече, и они медленно ушли. Потребовалась вечность, чтобы они скрылись из виду.
В эту ночь я напился сильнее, чем когда-либо, и проснулся на следующий день в каких-то кустах на полпути к замку.