Чейд Фаллстар, личный советник короля Шрюда, написал обширное исследование «сковывания» в период, предшествующий войнам красных кораблей. Из его таблиц мы видим следующее:
«Нетта, дочь рыбака Гилла и фермерши Риды, была захвачена живой в городе Гудвотер на семнадцатый день после окончания праздника Весны. Она была „перекована“ пиратами красных кораблей и вернулась в свой поселок тремя днями позже. Ее отец был убит в том же набеге, а мать, имея пятерых младших детей, не могла справиться с Неттой. Ко времени „сковывания“ ей было четырнадцать лет от роду. Она попала в мое распоряжение примерно спустя шесть месяцев после „сковывания“.
Когда ее впервые привели ко мне, она была грязной, оборванной и чрезвычайно ослабевшей от голода, поскольку была брошена на произвол судьбы. По моему распоряжению она была вымыта, одета и помещена в комнаты, смежные с моими. Я обращался с ней так, как мог бы вести себя с диким животным. Каждый день я собственными руками приносил ей еду и стоял около нее, пока она ела. Я следил, чтобы в комнатах было тепло, чтобы ее постель была чистой и чтобы она была снабжена всеми мелочами, которых может желать женщина: вода для мытья, щетки, гребенки и прочее, необходимое представительнице прекрасного пола. В добавление к этому я проследил, чтобы у нее были различные принадлежности для шитья, поскольку обнаружил, что до «сковывания» она очень любила этим заниматься. Моим намерением было посмотреть, может ли «перекованный» в хороших условиях снова стать тем человеком, каким он был раньше.
Даже дикое животное может стать немного более ручным в таких условиях. Но Нетта на все реагировала абсолютно равнодушно. Она потеряла не толь-ко женские привычки, но даже и здравый смысл живот-ного. Она ела руками, пока не насыщалась, а потом бросала на пол все оставшееся, так что это вскоре растаптывалось. Она не мылась и никоим образом не ухаживала за собой. Даже большинство животных пачкают только вокруг своих жилищ, но Нетта была как мышь, которая позволяет своим экскрементам падать повсюду, не заботясь даже о постели.
Она могла говорить разумно, если хотела или если очень сильно желала получить какой-то предмет. Если она говорила по собственному желанию, то, как правило, чтобы обвинить меня в том, что я что-то украл у нее, или чтобы бормотать в мой адрес угрозы, если я немедленно не дам ей какой-то предмет, который она решила получить. Ее обычное отношение ко мне было подозрительным и полным ненависти. Она игнорировала мои попытки нормально разговаривать, но, не давая ей пищи, я мог добиться ответов на мои вопросы в обмен на еду. У нее было ясное воспоминание о ее семье, но совершенно никакого интереса к тому, что с ними сталось. На такие вопросы она отвечала так, как будто ее спрашивали о вчерашней погоде. О «ско-вывании» она говорила только, что их содержали в трюме корабля и там было мало еды, а воды хватало только для того, чтобы выжить. Ее не кормили ничем необычным, насколько она могла вспомнить, и никто не трогал ее. Таким образом, она не могла предоставить мне ничего, что могло бы помочь понять механизм самого «сковывания». Это было для меня большим разочарованием, потому что я надеялся, что, поняв, как это было сделано, я смогу догадаться и как исправить это.
Я пытался вернуть ей человеческий облик, но тщетно. Она, казалось, понимала мои слова, но не реагировала на них. Даже когда ей давали два ломтя хлеба и предупреждали, что она должна сохранить один до завтра или останется голодной, она бросала второй кусок на пол, ходила по нему, а утром съедала разбросанные остатки, не обращая внимания на прилипшую к ним грязь. Она не проявляла никакого интереса к вышиванию или какому-нибудь другому занятию и даже к ярким детским игрушкам. Если она не ела или не спала, она удовлетворялась тем, что просто сидела или лежала. Ее сознание было таким же праздным, как и ее тело. Когда ей предлагали конфеты или печенье, она поглощала их, пока ее не начинало рвать, и после этого снова принималась есть.
Я пользовал ее различными эликсирами и травяными чаями. Укреплял, парил, очищал ее тело. Холодные и горячие обливания не производили никакого эффекта и только сердили ее. Я заставлял ее спать целые сутки, но ничего не изменилось. Я давал ей элъфовую кору, чтобы она не смогла спать две ночи, но это только сделало ее раздраженной. Некоторое время я портил ее подачками, по, так же как и тогда, когда я ставил перед ней жесточайшие ограничения, это было ей безразлично и ничего не меняло в ее отношении ко мне. Будучи голодной, Нетта могла быть вежливой и приятно улыбалась, если ей приказывали, но как только она получала еду, на дальнейшие требования не обращала никакого внимания.
Она была злобной и жадной по отношению к своей территории и принадлежащим ей вещам. Неоднократно она пыталась напасть на меня только потому, что я слишком близко подходил к пище, которую она поедала, а однажды потому, что она решила получить коль-цо, которое я носил. Она регулярно убивала мышей, которых привлекала ее неподвижность, с поразительной быстротой хватая их и швыряя о стенку. Кошку, которая однажды забрела в ее комнату, постигла та же участь. У нее, по-видимому, не было никакого чувства времени, прошедшего после «сковывания». Она могла дать хороший отчет о своей прежней жизни, если получала такой приказ, когда была голодна, но дни после «сковывания» были для нее одним долгим «вчера».
От Нетты я не смог узнать, было ли что-то добавлено или отнято у нее во время «сковывания». Я не знал, было ли это «что-то» съедено, понюхано, услышано или увидено. Я не знал даже, было ли это делом человеческих рук и искусства или работой морского демона, над которым, по утверждению некоторых островитян, они обладают властью. После долгого и изнурительного эксперимента я не узнал ничего.
Однажды вечером я дал Нетте с водой тройную дозу снотворного. Ее тело было вымыто, волосы причесаны, и я отослал ее обратно в ее город, чтобы там ее достойно похоронили. По крайней мере одна семья могла положить конец истории «сковывания». Множество других должны месяцами и годами мучиться, не понимая, что стало с тем, кого они некогда любили. В большинстве случаев лучше было бы не знать. К тому времени было около тысячи душ, о которых было известно, что они «скованы» ».
Баррич сдержал слово. Он больше не имел со мной ничего общего. Я не был больше желанным гостем в конюшне и на псарне. Коб находил в этом особенно жестокое удовольствие. Хотя он часто уезжал с Регалом, бывая у конюшен, он нередко стоял на входе и не давал мне войти.
— Позвольте мне привести вашу лошадь, мастер, — говорил он подобострастно, — начальник конюшен предпочитает, чтобы за лошадьми в стойлах ухаживали грумы.
И я должен был стоять, как какой-то никчемный лордик, в то время как Суути седлали и приводили для меня. Коб лично убирал ее стойло, приносил ей еду и чистил ее, и то, как она отзывалась на его заботу, разъедало меня, словно кислота. «Она всего лишь лошадь, и не в чем ее винить», — говорил я себе. Но это была еще одна утрата.
Внезапно у меня оказалось слишком много времени. Утро я всегда проводил за работой для Баррича. Теперь эти часы принадлежали мне. Ходд была занята тем, что учила защите зеленых новичков. Я мог тренироваться вместе с ними, но всему этому я давно научился. Федврен уехал на лето, как он это делал каждый год. Я не мог придумать способа, как извиниться перед Пейшенс, и даже и не думал о Молли. Даже мои набеги на таверны Баккипа я теперь совершал в одиночестве. Керри стал помощником кукольника, а Дирк ушел в матросы. Я был один и без дела.
Это было горестное лето, и не только для меня. В то время как я был одинок и полон горечи и вырастал из своей одежды, в то время как я огрызался и рычал на каждого достаточно глупого, чтобы заговорить со мной, и напивался до бесчувствия несколько раз в неделю, я все-таки знал, в каком напряжении находятся Шесть Герцогств. Пираты красных кораблей, дерзкие как никогда раньше, опустошали наши побережья. Этим летом вдобавок к угрозам они наконец начали предъявлять требования. Зерно, стадо, право брать все, что они захотят, из наших морских портов, право причаливать и жить за счет нашей земли и людей, забирать крестьян в качестве рабов… Каждое новое требование было унизительнее предыдущих, и хуже требований были только «сковывания», следующие за каждым королевским отказом. Простые люди покидали морские порты и прибрежные города. Их нельзя было винить в этом, но в результате наша береговая линия становилась еще более уязвимой. Нанимали все больше и больше солдат, а следовательно, росли налоги, чтобы было чем им платить, и народ роптал под бременем налогов и своего страха перед пиратами красных кораблей. Еще более странными были островитяне, которые приплывали к нашим берегам в семейных кораблях, оставив позади корабли боевые, и умоляли наших людей о приюте, рассказывая дикие истории о хаосе и тирании на Внешних островах, где пираты красных кораблей прлучили полную власть. Но нет худа без добра. Их можно было дешево нанять в солдаты, хотя не многие полностью доверяли им, а их рассказы о Внешних островах могли удержать всякого от попытки пойти навстречу требованиям пиратов.
Примерно через месяц после моего возвращения Чейд открыл для меня свою дверь. Я был мрачен от его пренебрежения мною и поднимался по ступеням медленнее, чем когда-либо. Но когда я вошел в его комнату, он оторвался от ступки, в которой толок какие-то семена, и лицо его было полно усталости.
— Рад видеть тебя, — сказал он, но в его голосе я не услышал ничего похожего на радость.
— Значит, ты поэтому так быстро меня позвал? — кисло заметил я.
Он отставил ступку.
— Прости. Я думал, что тебе может понадобиться время, чтобы прийти в себя. Для меня эта зима и весна тоже не были легкими. Может, мы попытаемся покончить с этим временем и продолжим?
Это было мягкое разумное предложение, и я знал, что это мудро.
— Разве у меня есть выбор? — спросил я саркастически.
Чейд закончил толочь свои семена. Он выскреб их в мелкое ситечко и поставил его на чашку, чтобы они стекли.
— Нет, — сказал он наконец, как будто ему пришлось тщательно обдумывать свой ответ, — нет, у тебя его нет. И у меня тоже. Во многих вещах у нас с тобой нет выбора. — Он осмотрел меня с ног до головы и потом снова помешал свои семена. — Ты, — сказал он, — не будешь пить ничего, кроме воды или чая, до конца лета. От тебя пахнет вином, а твои мышцы никуда не годятся для твоего возраста. Зима медитаций с Галеном не принесла твоему телу ничего хорошего. Смотри, упражняйся. Возьми себе за правило с сегодняшнего дня четыре раза в день взбираться на башню Верити. Ты будешь носить ему еду и чаи, я научу тебя, как их приготовлять. Ты никогда не будешь угрюмым, а всегда приветливым и дружелюбным. Может быть, немного послужив Верити, ты убедишься, что у меня были причины не сосредоточивать свое внимание полностью на тебе. Вот что ты будешь делать каждый день, когда ты в Баккипе. Но будут дни, когда ты будешь исполнять другие мои распоряжения.
Чейду не потребовалось много говорить, чтобы пробудить во мне стыд. Мое представление о собственной жизни в считанные мгновения рухнуло из высокой трагедии к детской жалости к самому себе.
— Я был бездельником, — признал я.
— Ты был глупцом, — согласился Чейд, — у тебя был месяц, во время которого ты мог распоряжаться собственной жизнью. Ты вел себя как испорченный ребенок. Ничего удивительного, что Баррич тобой возмущен.
Я давно перестал удивляться тому, что знает Чейд. Но на этот раз я был уверен, что никто не знает подлинной причины, и у меня не было никакого желания делиться этим с ним.
— Ты уже обнаружил, кто пытался убить его?
— Я не… не пытался, честно говоря.
Теперь Чейд выглядел возмущенным и озадаченным.
— Мальчик, это не ты. Шесть месяцев назад ты бы разнес конюшни на куски, чтобы выяснить это. Шесть месяцев назад, получив месяц свободы, ты бы наполнил делами каждый день. Что тебя мучает?
Я опустил глаза, чувствуя его правоту. Я хотел рассказать ему все, что свалилось на меня; и я не хотел никому говорить ни слова.
— Я расскажу тебе все, что знаю о нападении на Баррича. — И рассказал.
— А тот, кто видел все это, — спросил он, когда я закончил, — он знал этого человека, который напал на Баррича?
— Он не разглядел его, — вильнул я. Бессмысленно было объяснять Чейду, что я точно знал его запах, но видел только смутный контур.
Чейд некоторое время молчал.
— Что ж, насколько сможешь, держи ухо востро. Хотел бы я знать, кто это у нас так расхрабрился, что собирался убить королевского конюшенного в его собственном стойле.
— Значит, ты не думаешь, что это просто была какая-то личная ссора.
— Может быть, и так. Однако не будем спешить с заключениями. Но на меня это произвело впечатление разыгранной комбинации. Кто-то что-то строит, но первый блок им не удался. К нашей выгоде, я надеюсь.
— Ты можешь сказать, почему так думаешь?
— Мог бы, но не буду. Я хочу, чтобы твоя голова была свободна для собственных выводов, независимых от моих. Теперь пойдем, я покажу тебе чаи.
Я был сильно обижен, что он ничего не спросил о моих занятиях с Галеном или о моих испытаниях. Он, по-видимому, принял мой провал как нечто само собой разумеющееся. Но когда он показал мне ингредиенты, избранные им для чаев Верити, я ужаснулся силе стимуляторов, которые он использовал.
Я очень мало видел Верити, хотя Регал находился на виду большую часть времени. Он провел последний месяц, приезжая и уезжая. Он все время был только что вернувшимся или завтра отъезжающим. И каждая кавалькада была более богато разукрашена, чем предыдущая. Мне казалось, что под предлогом сватовства брата Регал наряжался ярче любого павлина. Общее мнение было, что он должен вести себя так, чтобы производить хорошее впечатление на тех, с кем он ведет переговоры. Что до меня, то я считал это пустым растрачиванием денег, которые могли бы пойти на оборону. Когда Регал уезжал, я чувствовал облегчение, потому что его неприязнь ко мне дошла до предела и он находил различные мелкие способы выразить это.
В те короткие мгновения, когда я видел Верити или короля, они оба казались встревоженными и вымотанными. Но Верити выглядел почти оглушенным. Бесстрастный и рассеянный, он заметил меня только один раз и тогда устало улыбнулся и сказал, что я вырос. Это был весь наш разговор. Я заметил, что он ест как больной, без аппетита, избегая мяса и хлеба, как будто их было слишком трудно жевать и глотать, а вместо этого сосредоточивался на кашах и супах.
— Он слишком много пользуется Скиллом, вот и все, что сказал мне Шрюд. Но почему это так иссушает его? Почему это должно сжигать его плоть до самых костей? Этого он объяснить не может. Так что я даю ему тоники и эликсиры и пытаюсь заставить его отдохнуть. Но он не может. Он говорит, что не смеет. Он говорит мне, что нужны все его силы, чтобы обмануть капитанов красных кораблей и бросить их суда на скалы. Так что он поднимается с постели, идет к своему креслу у окна и там сидит весь день.
— А группа Галена? Разве они не помогают ему? — я задал этот вопрос почти ревниво, почти надеясь, что они ничего не могут сделать.
Чейд вздохнул.
— Думаю, что он использует их, как я бы использовал почтовых голубей. Он послал их на башни, передает через них предупреждения солдатам и получает сведения о появлении кораблей. Но работу по защите побережья он не доверяет больше никому. Остальные слишком неопытные, говорит он. Они могут выдать себя тем, в чье сознание вторгаются. Я не понимаю. Но я знаю, что он долго не продержится. Я молю о конце лета, чтобы зимние штормы унесли красные корабли домой. Если бы хоть кто-то смог его заменить! Боюсь, что это сожжет его.
Я принял это как упрек за мой провал и погрузился в сердитое молчание. Я блуждал взглядом по комнате, находя ее одновременно и знакомой и чужой после моего многомесячного отсутствия. Приборы для работы с травами были, как всегда, разбросаны вокруг. Присутствие Слинка очень сильно чувствовалось из-за пахучих кусочков костей, спрятанных во всех щелях. Как всегда, в креслах были навалены груды таблиц и пергаментов. Все это в основном имело отношение к Старейшим. Я рассматривал все это, заинтересовавшись цветными иллюстрациями. Одна таблица, более старая и более тщательно сделанная, чем остальные, изображала Старейшего как нечто вроде позолоченной птицы с головой, похожей на человеческую, в короне из перьев. Я начал разбирать слова. Это было написано на пайче, древнем языке Чалседа, самого южного герцогства. Многие из написанных символов потускнели или скрошились со старого дерева, а я никогда не был силен в пайче. Чейд подошел и встал у моего локтя.
— Знаешь, — сказал он мягко, — мне было нелегко, но я держал свое слово. Гален требовал полного контроля над своими учениками. Он особенно настаивал на том, чтобы никто не общался с тобой и никак не вмешивался в твое воспитание и обучение. А я говорил тебе, что в Саду Королевы я слеп и не имею никакого влияния.
— Я знаю это, — пробормотал я.
— Тем не менее я не осуждал действий Баррича. Только слово, данное моему королю, удерживало меня от контактов с тобой. — Он осторожно помолчал. — Это было трудное время, я знаю. Я хотел бы иметь возможность помочь тебе. И ты не должен слишком сильно огорчаться, что ты…
— Провалился, — вставил я, пока он подыскивал более мягкое слово. Я вздохнул и внезапно признал свою боль. — Оставим это, Чейд. Тут ничего не изменишь.
— Знаю. — Потом, даже еще более осторожно: — Но, может быть, мы сможем использовать то, чему ты научился из Скилла. Если ты поможешь мне понять его, я, возможно, смогу изобрести что-нибудь получше, чтобы хоть чем-то помочь Верити. Так много лет это знание держалось в тайне… Почти нет упоминаний о нем в старых пергаментах. Там пишут только, что такая-то и такая-то битва была выиграна благодаря Скиллу короля, обращенному к его солдатам, или такой-то и такой-то враг был побежден Скиллом короля. Однако ничего нет о том, как это было сделано, или…
Отчаяние снова охватило меня.
— Оставь. Это не для бастардов. Мне кажется, я это доказал.
Наступило молчание. Наконец Чейд тяжело вздохнул:
— Что ж. Может быть, и так. Последние несколько месяцев я изучал «перековывание», но понял только, чем оно не является и что не может помочь «перекованным». Единственное лечение, которое я нашел для него, как известно с древнейших времен, можно применять к чему угодно.
Я свернул и застегнул свиток, который разглядывал, чувствуя, что знаю, что за этим последует.
— Король дал для тебя поручение.
В это лето, немногим более чем за три месяца, я семнадцать раз убивал для короля. Если бы мне не случалось делать этого раньше по своей собственной воле и для защиты, это могло бы быть труднее. Поручение могло показаться простым. Я, лошадь и корзина с отравленным хлебом. Я ездил по дорогам, на которых, по имеющимся сведениям, путники подвергались нападениям, и когда «перекованные» атаковали меня, я бежал, оставляя за собой разбросанные буханки. Возможно, если бы я был обычным солдатом, я был бы менее испуган. Но за всю свою жизнь я привык полагаться на мой Уит, который давал мне знать, если кто-нибудь был поблизости. Для меня это было равнозначно работе с завязанными глазами. Я быстро обнаружил, что не все «перекованные» были сапожниками или ткачами. Во второй маленькой группе, которую я отравил, было несколько солдат. Мне повезло, что большинство из них дрались из-за хлеба, когда меня стащили с лошади. Я получил глубокий удар ножом, и по сей день я ношу шрам от него на моем плече. Они были сильными и опытными и, казалось, сражались вместе — возможно, потому, что были вымуштрованы таким образом, когда еще были настоящими людьми. Я был бы убит, если бы не закричал им, что глупо сражаться со мной, пока остальные жрут их хлеб. Они выпустили меня, я пробился к лошади и бежал.
Яды были не более жестокими, чем им следовало быть, но, чтобы они были эффективными даже в мельчайшей дозе, нам приходилось использовать сильнодействующие средства. «Перекованные» умирали не легко, но смерть была настолько быстрой, насколько хороший яд мог состряпать Чейд. Они жадно выхватывали у меня свою смерть, и я не должен был наблюдать за их агонией и даже смотреть на разбросанные по дороге тела. Когда новости о смертях среди «перекованных» достигли Баккипа, истории Чейда о том, что они, по всей вероятности, умерли потому, что ели тухлую рыбу, которую подбирали на нерестилищах, уже распространились повсюду. Родственники собирали тела и достойно их хоронили. Я говорил себе, что они, вероятно, получают облегчение и что «перекованные» встретили более быстрый и легкий конец, чем смерть от голода этой зимой. И так я привык к убийству, и на моем счету было уже почти два десятка смертей, когда мне впервые пришлось встретиться с человеком взглядом, а потом убить его.
Это тоже было не так трудно, как можно подумать. Это был какой-то незначительный лордик, имеющий землю за Турлейком. До Баккипа дошли слухи, что он в ярости ударил дочь слуги и девушка потеряла рассудок. Этого было достаточно, чтобы король Шрюд разгневался. Лорд полностью выплатил долг крови, и, приняв его, слуга отказался от любой формы королевского правосудия. Но несколькими месяцами позже во дворец прибыла двоюродная сестра девушки и попросила личного свидания со Шрюд ом. Я был послан, чтобы получить подтверждение ее сообщения, и видел, что девушку содержали как собаку у подножия кресла лорда и, более того, что живот ее начал расти. Поэтому когда он предложил мне вино в хрустальном бокале и умолял рассказать последние новости из королевского двора в Баккипе, было не слишком трудно улучить момент, поднять его бокал к свету и похвалить ценность и бокала и вина. Я уехал через несколько дней, выполнив свою задачу, с образцами бумаги, которую обещал Федврену, и пожеланиями доброго пути от лорда. В этот день лорд заболел. Он умер в крови, безумии и пене через месяц или около того. Двоюродная сестра забрала к себе и девушку и ребенка. До сего дня я не испытываю никаких сожалений ни об этом человеке, ни о том, что выбрал для него медленную смерть.
А если я не сеял смерть среди «перекованных», то прислуживал своему принцу Верити. Помню, как в первый раз я взбирался по всем этим ступенькам в его башню, пытаясь удержать поднос в равновесии. Я ожидал встретить наверху стража или часового. Их не было. Я постучал в дверь и, не получив ответа, тихо вошел. Верити сидел в кресле у окна. Летний ветер с океана дул в комнату. Это могла бы быть приятная комната — даже в душный летний день она была полна света и воздуха. Но мне она показалась погребом. У окна стояло кресло, а рядом с ним маленький стол. В углах и по краям комнаты пол был покрыт густым слоем пыли и остатками сгнившего тростника. И Верити, опустив голову на грудь, как бы дремал, но мои ощущения говорили, что комната бренчит от его усилий. Волосы его были непричесаны, подбородок зарос многодневной щетиной, одежда на нем висела.
Я толкнул дверь ногой, чтобы закрыть ее, и отнес поднос на стол. Я поставил его и тихо встал рядом, ожидая. И через несколько минут он вернулся оттуда, где находился. Принц поднял на меня глаза с призраком своей прежней улыбки и потом посмотрел на поднос.
— Завтрак, сир. Все остальные поели много часов назад.
— Я ел, мальчик. Рано утром. Какой-то ужасный рыбный суп. Поваров надо бы повесить за это. Никто не должен начинать утро встречей с рыбой. — Он казался неуверенным, как какой-нибудь дряхлый старикашка, вспоминающий дни своей юности.
— Это было вчера, сир. — Я раскрыл тарелки. Теплый хлеб, политый медом и посыпанный изюмом, холодное мясо, тарелка земляники и горшочек со сливками для ягод. Все это были маленькие, почти детские порции. Я налил дымящийся чай в приготовленную кружку. Он был сильно приправлен имбирем и мятой, чтобы отбить привкус коры. Верити посмотрел на все это, потом на меня.
— Чейд никогда не успокаивается, верно? — сказал он так обыденно, как будто имя Чейда каждый день упоминается в замке.
— Вам нужно поесть, если вы хотите продолжать, — ответил я нейтрально.
— Наверное, — устало согласился он и повернулся к подносу, как будто искусно приготовленная пища была
всего лишь еще одной обязанностью. Он ел без всякого удовольствия и выпил чай одним глотком, как лекарство, ничуть не введенный в заблуждение имбирем и мятой. Съев примерно половину, он остановился со вздохом и некоторое время смотрел в окно. Потом, по-видимому вернувшись обратно, он заставил себя съесть все без остатка. Он оттолкнул в сторону поднос и откинулся в кресле как бы в полном изнеможении. Я уставился на него. Я сам готовил этот чай. Такое количество коры заставило бы Суути перепрыгнуть через стенки стойла.
— Мой принц, — сказал я, а когда он не пошевелился, слегка прикоснулся к его плечу. — Верити? С вами все в порядке?
— Верити, — повторил он как бы в полудреме. — Да. Лучше так, чем «сир», или «мой принц», или «мой лорд». Это мой отец придумал послать тебя. Что ж. Я еще могу удивить его. Да, зови меня Верити. И скажи им, что я поел. Как всегда послушный, я поел. Теперь иди, мальчик. Я должен работать.
Он с трудом заставил себя встряхнуться, и глаза его снова смотрели вдаль. Я, как мог тихо, составил тарелки на поднос и направился к двери. Но когда я поднял запор, он снова заговорил:
— Мальчик?
— Сир?
— Ай-яй, — предупредил он.
— Верити?
— Леон в моих комнатах, мальчик. Выведи его для меня, пожалуйста, хорошо? Он чахнет. Нет смысла в том, чтобы мы оба сидели взаперти.
— Да, сир… Верити.
И так старый пес, уже проживший дни своего расцвета, был вверен моим заботам. Каждый день я забирал его из комнаты Верити и мы охотились в холмах, скалах и на побережье на волков, которые не водились здесь уже два десятка лет. Но дни шли, и мы восстановили наш тонус, и Леон даже поймал мне пару кроликов. Теперь, когда я вышел из подчинения Баррича, я не стеснялся пользоваться Уитом, когда хотел. Но, как я давно уже обнаружил, общаться с Леоном я мог, но связи между нами не возникало. Леон не всегда обращал на меня внимание и даже не всегда мне верил. Будь он щенком, я не сомневаюсь, что мы могли бы привязаться друг к другу, но он был стар, и сердце его навсегда принадлежало Верити. Уит — это не власть над животными, а только возможность заглянуть в их жизнь.
И трижды в день я взбирался по крутой, извивающейся лестнице, чтобы уговорить Верити поесть и перекинуться с ним несколькими словами. Иногда это было все равно что разговаривать с ребенком или дряхлеющим стариком. Порой он расспрашивал меня о Леоне и событиях, произошедших в городе Баккипе. Иногда я отсутствовал целыми днями, выполняя другие поручения. Обычно он, казалось, не замечал этого, но однажды, после стычки, в которой я получил свою ножевую рану, он заметил, как неловко я складываю на поднос его пустые тарелки.
— Как бы они хохотали в свои бороды, если бы знали, что мы убиваем наших людей.
Я застыл, не зная, как ответить, потому что, насколько я знал, о моем занятии было известно только Шрюду и Чейду. Но взгляд Верити снова ушел вдаль, и я молча удалился.
Не имея такого намерения, я начал кое-что менять вокруг него. Однажды, пока он ел, я подмел комнату, а позже, в тот же вечер, принес наверх мешок трав и камыша для пола. Я боялся, что помешаю ему, но Чейд научил меня двигаться тихо. Я работал, не разговаривая с ним. Что до Верити, то он не заметил ни моего прихода, ни ухода. Но в комнате стало свежей, и цветы верверии, смешанные с тростником, привнесли в нее приятный живительный аромат.
Как-то раз, придя, я обнаружил его дремлющим в кресле с твердой спинкой. Я принес наверх подушки, на которые он несколько дней не обращал внимания, а потом, в один прекрасный день, устроил по своему вкусу. Комната оставалась пустой, но я понимал, что это было необходимо ему, чтобы сохранять сосредоточенность. Так что вещи, которые я приносил, были только намеками на комфорт. Не было никаких гобеленов или занавесей, никаких ваз с цветами или звенящих ветряных колокольчиков — только цветущий эстрагон в горшках, чтобы облегчить мучившую его головную боль, а в один ненастный день — одеяло для защиты от дождя и холода из открытого окна.
В этот день я нашел его спящим в кресле, безвольного, как мертвеца. Я закутал его одеялом, как больного, и поставил перед ним поднос, но не стал открывать его, чтобы еда не остыла. Я сел на полу, рядом с его креслом, прислонившись к одной из отброшенных подушек, и прислушивался к тишине в комнате. Сегодня тишина казалась почти мирной, несмотря на летний дождь, шумящий за окном, и штормовой ветер, время от времени врывавшийся в окно. По-видимому, я задремал, потому что проснулся, ощутив его руку на своих волосах.
— Они велели тебе следить за мной, мальчик, даже когда я сплю? Чего тогда они боятся?
— Ничего такого, о чем бы я знал, Верити. Они сказали только, чтобы я приносил еду и старался следить, чтобы вы ее съедали. Больше ничего.
— А одеяло, подушки и горшки с ароматными цветами?
— Это я сам, мой принц. Человек не должен жить в таком запустении.
И в это мгновение я понял, что мы не разговариваем вслух. Я выпрямился и посмотрел на него.
Верити тоже, казалось, пришел в себя. Он пошевелился в своем неудобном кресле.
— Я благословляю этот шторм, который позволил мне отдохнуть. Я скрыл его от трех кораблей, убедив тех, кто смотрел в небо, что это всего лишь летний шквал. Теперь они машут веслами и пытаются увидеть что-нибудь сквозь дождь, чтобы не сойти с курса. А я могу прихватить несколько мгновений честно заработанного сна. — Он помолчал. — Я прошу прощения, мальчик. Теперь иногда Скилл кажется мне более естественным, чем обычная речь. Я не хотел вторгаться в тебя.
— Ничего страшного, мой принц. Я просто был удивлен. Я не владею Скиллом, только очень слабо и неустойчиво. Я не знаю, как я открылся вам.
— Верити, мальчик, не «твой принц». И ни один принц не сидит неподвижно в пропотевшей рубахе с двухдневной бородой. Но что значит эта бессмыслица? Ведь все было устроено, чтобы ты учился Скиллу. Теперь я отчетливо вспоминаю, как язык Пейшенс выбил согласие моего отца. — Он позволил себе усталую улыбку.
— Гален пытался научить меня, но у меня нет способностей. У бастардов, как мне говорили, это часто…
— Подожди, — зарычал он и в мгновение оказался в моем сознании, — так быстрее, — сказал он, как бы извиняясь, и потом пробормотал: — Что это такое, что так туманит тебя? А! — И тут он снова исчез из моего сознания, и все это так ловко и легко, как если бы Баррич вырвал клеща из собачьего уха. Он долго сидел молча, и я тоже, несколько озадаченный.
— Я силен в нем, так же как и твой отец. Гален — нет.
— Тогда как же он стал мастером Скилла? — спросил я тихо. Я подумал, что Верити говорит это только для того, чтобы я не так сильно переживал свой провал. Верити молчал, как бы обдумывая какой-то щекотливый вопрос.
— Гален был… любимчиком королевы Дизайер. Фаворитом. Королева настойчиво предлагала, чтобы Гален стал помощником Солисити. Часто я думаю, что наша старая мастер Скилла была в отчаянии, когда взяла его в помощники. Солисити, видишь ли, знала, что умирает. Думаю, она действовала второпях и до самого конца сожалела о своем решении. И я не думаю, что он получил и половину того образования, которое следовало бы, прежде чем стал «мастером». Но так уж получилось; он стал тем, что мы имеем. — Верити откашлялся и выглядел смущенным. — Я буду говорить ясно, как могу, мальчик, потому что вижу, что ты можешь придержать язык, когда это разумно. Гален получил это место как лакомый кусочек, а не потому, что заслужил его. Не думаю, что он хоть когда-нибудь полностью осознал, что значит быть мастером Скилла. О, он знает, что это положение дает власть, и без стеснения использует ее. Но Солисити была не просто человеком, который чванится своим высоким положением. Она была советником Ба-унти и связью между королем и всеми, кто работал Скиллом для него. Она выискивала и учила всех, кто проявлял настоящий талант и разум, который подсказал бы им использовать Скилл во благо. Это первая группа, которую обучил Гален с тех пор, как Чивэл и я были мальчиками. И я не нахожу их хорошо обученными. Нет, они выдрессированы, как обезьяны и попугаи, которые научены передразнивать людей без всякого понимания того, что они делают. Но других у меня нет. — Верити смотрел в окно и говорил очень тихо. — Гален же нетактичен. Он такой же грубый, какой была его мать, и такой же самонадеянный. — Верити внезапно замолчал, и щеки его вспыхнули, как будто он сказал что-то не подумав. Он заключил еще тише: — Скилл как язык, мальчик. Мне не нужно кричать на тебя, чтобы дать тебе понять, чего я хочу. Я могу вежливо спросить, или намекнуть, или передать мое желание кивком и улыбкой. Я могу проникнуть в сознание человека и заставить его думать, что он доставил мне удовольствие по собственному желанию. Но все это недоступно Галену — и когда он пользуется Скиллом, и когда он учит ему. Он пользуется силой, чтобы пробиться внутрь. И лишения и боль — один из путей, чтобы ослабить защиту человека. Это единственный путь, в который верит Гален. Но Солисити использовала хитрость. Она заставляла меня смотреть на воздушного змея или на пыль, парящую в солнечном луче, сфокусировавшись на этом, как будто в мире больше ничего не существует. И внезапно она оказывалась в моем сознании, со мной, улыбаясь и хваля меня. Она научила меня, что быть открытым это всего лишь не быть закрытым. А войти в сознание другого человека можно при помощи желания выйти из своего собственного. Понимаешь, мальчик?
— Кое-что, — вильнул я.
— Кое-что, — он вздохнул, — я мог бы научить тебя Скиллу, если бы у меня было время. У меня его нет. Но скажи мне вот что — твои уроки шли хорошо до того, как он испытывал тебя?
— Нет. У меня никогда не было никаких способностей… Подождите! Это неправда! Что я говорю? Что я думал? — Хотя я сидел, я внезапно покачнулся, голова моя стукнулась о ручку кресла Верити. Он протянул руку и поддержал меня.
— По-видимому, я действовал слишком быстро. Теперь успокойся, мальчик. Кто-то сбил тебя с толку, так же как я поступаю с капитанами и рулевыми красных кораблей. Убеждаю их, что они уже проверили курс и все в порядке, когда на самом деле они правят к сильному течению. Убеждаю их, что они уже прошли пункт, которого еще не видели. А кто-то убедил тебя, что ты не можешь владеть Скиллом.
— Гален, — уверенно сказал я. Я почти знал, в какое мгновение это произошло. Он вломился в меня в тот день, и с тех пор все стало по-другому. Я жил в тумане все эти месяцы…
— Возможно. Хотя если бы ты хоть немного проник в него, я уверен, ты увидел бы, что с ним сделал Чивэл. До того, как Чив превратил его в диванную собачку, он ненавидел твоего отца со всей своей страстью. Нам не нравилось то, что случилось потом. Мы бы это переделали, если бы придумали, как сделать это так, чтобы Солисити ничего не узнала. Но Чив был силен в Скилле, а мы были всего лишь мальчишки, и Чив был очень рассержен, когда сделал это. Из-за какой-то насмешки Галена надо мной. Даже когда Чивэл не был рассержен, попасть под его Скилл было все равно что попасть под лошадь. Или нырнуть в бурную реку — это скорее. Он быстро дотягивался до тебя и налетал на тебя, вбивал что ему нужно и исчезал. — Верити снова замолчал и протянул руку, чтобы открыть тарелку с супом. — Я всегда считал, что ты все это знаешь, хотя будь я проклят, если у тебя была какая-то возможность узнать! Кто бы мог сказать тебе?
Я вцепился в одну его фразу.
— Вы могли бы научить меня Скиллу?
— Если бы у меня было время. Очень много времени. Ты очень похож на нас с Чивом, какими мы были, когда учились. Неуверенный. Сильный, но совершенно не представляющий себе, как справиться с этой силой. А Гален, он испугал тебя, я думаю. У тебя есть стены, сквозь которые я не могу проникнуть, а я силен в Скилле. Ты должен научиться отбрасывать их. Это трудно. Но я мог бы научить тебя, да. Если бы и у тебя, и у меня был бы год времени и больше никаких дел, — он отодвинул суп в сторону, — но у нас его нет.
Мои надежды снова рухнули. Эта вторая волна разочарования нахлынула на меня, перемалывая между камнями крушения. Все мои воспоминания восстановились, и в приливе ярости я узнал все, что было сделано со мной. Если бы не Кузнечик, я бы швырнул свою жизнь с башни в ту ночь. Гален убивал меня так же наверняка, как если бы у него был нож. Никто даже не узнал бы, как он избил меня, кроме преданной ему группы. И хотя он потерпел в этом поражение, ему все-таки удалось отнять у меня шанс научиться Скиллу. Он искалечил меня, и я… Я в ярости вскочил на ноги.
— Ну-ну. Будь медленным и осторожным. Ты обижен, но сейчас мы не можем допустить раздоров в замке. Носи это в себе, пока не сможешь уладить это дело тихо. Ради короля.
Я склонил голову перед мудростью его совета. Он поднял крышку с маленькой жареной птички и снова закрыл ее.
— И вообще, почему ты хочешь учиться этому Скиллу? Это несчастное занятие. Неподходящее дело для мужчины.
— Чтобы помочь вам, — я сказал не думая и потом понял, что это правда. Когда-то я хотел доказать, что я истинный и достойный сын Чивэла, произвести впечатление на Баррича или Чейда или укрепить мое положение в замке. Теперь, наблюдая за тем, что делает Верити, день за днем, без награды или признания своего народа, я обнаружил, что только хочу помочь ему.
— Чтобы помочь мне, — повторил он. Штормовой ветер начинал стихать. С усталой покорностью он поднял глаза к окну. — Теперь убери еду, мальчик, сейчас у меня нет для нее времени.
— Но вам нужны силы, — возразил я. Я чувствовал себя виноватым, потому что знал, что он потратил на меня время, которое ему следовало бы использовать для еды и сна.
— Знаю. Но у меня нет времени. Еда забирает энергию. Странно понимать это. Сейчас у меня нет лишней, которую я мог бы употребить на это. — Его глаза прощупывали горизонт, вглядываясь сквозь стену дождя, который уже начал ослабевать.
— Я дал бы вам свою силу, Верити, если бы мог. Он странно посмотрел на меня:
— Ты уверен? Совсем уверен?
Я не понимал настойчивости его вопроса, но знал ответ.
— Конечно, дал бы. — И тише: — Я человек короля.
— И одной со мной крови, — подтвердил он и вздохнул. На мгновение он показался мне больным. Он снова посмотрел на еду, потом опять в окно.
— Самое время, — прошептал он, — а этого должно быть достаточно. Будь ты проклят, отец. Неужели ты всегда будешь прав? Тогда иди сюда, мальчик.
В его словах была настойчивость, испугавшая меня, но я подчинился. Когда я стоял подле его кресла, он протянул руку. Он положил ее мне на плечо, как будто ему нужна была помощь, чтобы встать.
Я смотрел на него с пола. Под моей головой была подушка, а одеяло, которое я принес раньше, теперь закрывало мои ноги. Верити стоял, облокотившись на окно. Он дрожал от усилий, и Скилл, который он испускал, был похож на ударные волны, которые я почти чувствовал.
— На камни, — сказал он с глубоким удовлетворением и быстро отвернулся от окна. Он улыбнулся древней свирепой улыбкой, которая медленно угасла, когда он посмотрел вниз, на меня. — Как теленок к мяснику, — сказал он грубо, — мне следовало бы знать, что ты не знаешь, о чем говоришь.
— Что со мной случилось? — вырвалось у меня. Зубы мои стучали, тело тряслось, как от холода. Я чувствовал, что мои кости готовы выскочить из суставов.
— Ты предложил мне свою силу. Я взял ее. — Он налил чашку чая, потом встал на колени, чтобы поднести ее к моим губам. — Пей медленно. Я торопился. Я говорил раньше, что Чивэл был как бык со своим Скиллом. Что тогда я должен говорить о себе?
К нему вернулись его грубоватая сердечность и добродушие. Это был Верити, которого я не видел многие месяцы. Я умудрился сделать глоток чая и ощутил во рту и в горле жжение от коры. Дрожь немного уменьшилась. Верити .тоже сделал небрежный глоток из кружки.
— В прежние времена, — сказал он, как бы продолжая беседу, — король брал силу у своей группы. Полдюжины человек или больше, и все настроены на одну волну, способны накапливать силу и предлагать ее при необходимости. Это было их истинной целью. Предоставлять силу своему королю или командиру группы. Не думаю, что Гален хорошо понимает это. Его группа это нечто, что он придумал сам. Они, как лошади или волы и ослы, запряжены вместе. Это вовсе не настоящая группа. Им не хватает единомыслия.
— Вы взяли у меня силу?
— Да. Поверь мне, мальчик, я бы этого не сделал, если бы у меня не было внезапной необходимости, и я думал, ты знаешь, что предлагаешь. Ты сам назвал себя человеком короля, это старый термин. А поскольку мы так близки по крови, я знал, что могу использовать тебя. — Он с грохотом поставил кружку на поднос. Голос его от отвращения стал более глубоким: — Шрюд. Он запускает все в движение. Колеса крутятся, маятник раскачивается. Это не случайность, что именно ты приносишь мне еду, мальчик. Он сделал тебя полезным мне. — Он быстро обошел комнату, потом остановился надо мной. — Это больше не повторится.
— Это было не так плохо, — еле слышно промолвил я.
— Нет? Почему тогда ты не попытаешься встать? Или хотя бы сесть? Ты всего лишь один, мальчик, один, а не целая группа. Если бы я не понял твоего невежества и не попятился, я убил бы тебя. Твое сердце и дыхание просто остановились бы. Я не буду так опустошать тебя, ни для кого. Вот, — он нагнулся, без усилия поднял меня и посадил в свое кресло, — посиди здесь немного и поешь. Мне это теперь не нужно. А когда тебе станет лучше, сходи к Шрюду для меня. Передай, что я сказал, что ты отвлекаешь меня. Я хочу, чтобы отныне еду для меня приносил кухонный мальчик.
— Верити, — начал я.
— Нет, — поправил он меня, — говори «мой принц», потому что в этом я твой принц, и ты не будешь задавать мне вопросов. Теперь ешь.
Я склонил голову, несчастный, но поел, и кора в чае восстановила мои силы быстрее, чем я предполагал.
Вскоре я смог встать, сложить тарелки на подносе и поднести их к двери. Я чувствовал себя разбитым. Я поднял запор.
— Фитц Чивэл Видящий!
Я остановился, застыв от этих слов, потом медленно повернулся.
— Это твое имя, мальчик. Я собственноручно записал его в военном регистрационном журнале в тот день, когда тебя привели ко мне. Еще одна вещь, о которой, как я думал, ты знаешь. Прекрати думать о себе как о бастарде, Фитц Чивэл Видящий. И будь любезен повидать сегодня Шрюда.
— До свидания, — сказал я тихо, но он уже снова смотрел в окно.
И так нас застало лето. Чейд за своими таблицами, Верити у своего окна, Регал, сватающий принцессу для своего брата, и я — тихо убивающий для своего короля. Внутренние и прибрежные герцоги заняли места за столом переговоров, шипя и фыркая друг на друга, как кошки над рыбой. А поверх всего этого был Шрюд, как всякий паук, державший натянутыми все нити своей паутины и чутко прислушивающийся к любому еле заметному их дрожанию. Красные корабли нападали на нас, как пираньи на мясную наживку, вырывая клочья нашего народа и сковывая. А «перекованные» стали пыткой для страны, превращаясь в нищих, жестоких хищников или тяжкую обузу для своих семей. Люди боялись ловить рыбу, торговать или обрабатывать земли в устьях рек у моря. И тем не менее налоги надо было поднимать, чтобы кормить солдат и наблюдателей, которые, по-видимому, были неспособны защитить страну, несмотря на то что их становилось все больше. Шрюд неохотно освободил меня от службы у Верити. Мой король не звал меня целый месяц, но в одно прекрасное утро я был наконец приглашен к завтраку.
— Это неподходящее время для свадьбы, — протестовал Верити. Я смотрел на пожелтевшего и высохше— го человека, который разделял завтрак с королем, и недоумевал: неужели это и есть грубоватый сердечный принц моего детства. Ему стало намного хуже меньше чем за месяц. Он поиграл кусочком хлеба и снова положил его. Щеки и глаза его поблекли; волосы были тусклыми, мышцы дряблыми. Белки его глаз пожелтели. Баррич дал бы ему глистогонное, если бы он был собакой. Не дождавшись вопроса, я сказал:
— Я охотился с Леоном два дня назад. Он поймал кролика.
Верити повернулся ко мне, призрак прежней улыбки появился на его лице.
— Ты гоняешь моего волкодава за зайцами?
— Ему это доставило удовольствие. Но он скучает без вас. Он принес мне кролика, и я похвалил его, но это, по-видимому, его не удовлетворило. — Я не мог сказать ему, как собака смотрела на меня. Не для тебя — выражали ее глаза так же ясно, как и ее чувства.
Верити поднял стакан. Его рука слегка дрожала.
— Я рад, что он ладит с тобой, мальчик. Это лучше, чем…
— Свадьба, — вмешался Шрюд, — ободрит людей. Я становлюсь стар, Верити, а времена тяжелые. Люди не видят конца бедам, и я не смею обещать им решения, которых у нас нет. Островитяне правы, Верити. Мы не те воины, которые некогда поселились здесь. Мы стали оседлыми людьми. А оседлым людям можно угрожать теми способами, которые не работают с кочевниками и пиратами. И точно так же мы можем быть уничтожены. Когда оседлый народ ищет безопасности, он ищет стабильности.
Тут я быстро поднял глаза. Это были слова Чейда. Я готов был поклясться своей кровью. Означает ли это, что Чейд помогает организовать эту свадьбу? Мой интерес усилился, и я снова задумался, почему приглашен к этому завтраку.
— Это вопрос спокойствия наших людей, Верити. У тебя нет ни обаяния Регала, ни дипломатических манер Чивэла, позволявших ему убедить кого бы то ни было, что он легко справится с любой проблемой. Я говорю это не для того, чтобы принизить тебя; ты так талантлив в Скилле — я никогда не видел ничего подобного в нашем роду. И долго-долго твой Скилл в боевой тактике был бы более важен, чем вся дипломатия Чивэла.
Это звучало подозрительно, как будто на самом деле Шрюд адресовал эти слова мне. Я смотрел на молчащего короля. Он положил сыр и джем на кусок хлеба и задумчиво откусил. Верити сидел молча, наблюдая за своим отцом. Он казался одновременно и внимательным и рассеянным, как человек, отчаянно пытающийся не заснуть и быть бдительным, в то время как на самом деле он может думать только о том, как бы поскорее опустить голову и закрыть глаза. Что ж, Верити выглядел именно таким, усталым. Мои недолгие опыты в Скилле и напряжение, которое я испытывал, заставили меня поражаться способности Верити пользоваться им каждый день.
Шрюд перевел взгляд с Верити на меня и снова на лицо своего сына.
— Короче, ты должен жениться. Более того, ты должен зачать ребенка. Это придаст мужества народу. Они скажут: «Что ж, значит, все не так уж плохо, раз наш принц не боится жениться и иметь ребенка. Уж конечно он не стал бы этого делать, если бы королевство было на грани крушения».
— Но мы-то с тобой знаем правду, верно ведь, отец? — грубовато сказал Верити. В его голосе была горечь, какой я никогда не слышал раньше.
— Верити, — начал Шрюд, но сын прервал его.
— Мой король, — сказал он официально, — ты и я, мы оба знаем, что находимся на краю гибели. И именно сейчас мы не можем позволить себе ослабить нашу бдительность. У меня нет времени для ухаживания и сватовства и еще меньше времени для более сложного дела — подыскивания подходящей невесты королевской крови. Пока погода хорошая, красные корабли будут совершать набеги. Когда она переменится и бури отгонят их корабли к их собственным портам, тогда нам придется обратить все наши силы на то, чтобы укрепить береговую линию и обучить достаточное количество людей управлять нашими собственными военными кораблями. Вот что я хочу обсудить с тобой. Давай построим собственный флот — не неуклюжие купеческие корабли, которые переваливаются с боку на бок, искушая пиратов, а гладкие военные корабли, такие, как были у нас когда-то, и старейшие кораблестроители до сих пор помнят, как их строить. И давай примем эту битву с островитянами — да, несмотря на зимние штормы. Среди нас раньше были такие моряки и воины. Если мы начнем строить и готовиться сейчас, к следующей весне мы сможем наконец держать их на расстоянии от нашего берега, и, возможно, к зиме мы сможем…
— Это потребует денег. А деньги не льются быстрее от запуганных людей. Чтобы увеличить необходимый нам капитал, мы должны сделать так, чтобы наши купцы чувствовали себя достаточно уверенными для продолжения торговли. Чтобы наши фермеры не боялись пасти стада на холмах и прибрежных лугах. И все это, Верити, еще раз говорит о том, что тебе следует жениться.
Верити, который был таким оживленным, когда говорил о военных кораблях, откинулся назад в кресле. Он, казалось, весь обмяк, как будто что-то внутри него сломалось. Я почти ожидал, что он лишится сознания.
— Как вы пожелаете, мой король, — сказал он, но, говоря, мотнул головой, как бы отрицая значение собственных слов. — Я поступлю так, как ты считаешь нужным. Таков долг принца по отношению к своему королю и своему королевству. Но для мужчины, отец, это горькая и пустая участь — взять в жены женщину, выбранную моим братом. Я готов поспорить, что, посмотрев сперва на Регала, она не сочтет меня подарком.
Верити Истина посмотрел на свои руки, на шрамы от работы и битв, которые теперь ясно выделялись на бледной коже. Я услышал его имя в его словах, когда он тихо сказал: — Я всегда был твоим вторым сыном. После Чивэла с его красотой, силой и умом, а теперь после Регала с его ловкостью, обаянием и располагающей внешностью. О, я знаю, что, как ты считаешь, он мог бы стать тебе лучшим наследником, чем я. Я не всегда не согласен с тобой. Я был рожден вторым и выращен, чтобы быть вторым. Я всегда считал, что мое место будет позади трона, а не на нем. И когда я думал, что Чивэл последует за тобой на этом высоком месте, я не возражал. Он высоко ценил меня, мой брат. Его вера в меня была как честь; она делала меня частью всего, что он совершал. Быть правой рукой такого короля было лучше, чем быть королем многих меньших земель. Я верил в него, как он верил в меня. Но его нет. И я не сообщу тебе ничего нового, если скажу, что такой связи между Регалом и мной нет. Может быть, у нас слишком большая разница в возрасте, может быть, Чивэл и я были так близки, что не осталось места для третьего. Но я не думаю, что Регал искал женщину, которая может полюбить меня. Или такую, которая…
— Он выбрал тебе королеву! — оборвал его Шрюд. Тогда я понял, что эта тема обсуждается не в первый раз и Шрюд крайне недоволен тем, что я присутствую при этом разговоре. — Регал выбрал женщину не для себя, не для тебя и не для другой какой-нибудь подобной глупости. Он выбрал женщину, которая будет королевой этой страны, этих Шести Герцогств. Женщину, которая принесет нам богатство, людей и торговые соглашения, которые нам так нужны — если мы хотим отразить нападения этих красных кораблей. Мягкие руки и сладкий запах не построят твоих кораблей, Верити. Ты должен отбросить эту ревность к своему брату. Ты не можешь защищаться от врагов без доверия к тем, кто стоит за твоей спиной. — Вот именно, — тихо сказал Верити. Он отодвинул свое кресло.
— Куда ты пошел? — раздраженно спросил Шрюд.
— К своим обязанностям, — тем же тоном ответил Верити, — куда мне еще идти?
На мгновение даже Шрюд показался ошарашенным.
— Но ты почти не ел… — он осекся.
— Скилл убивает все прочие аппетиты. Ты знаешь это.
— Да. — Шрюд помолчал, — И я знаю, так же как и ты, что, когда это происходит, человек близок к пропасти. Аппетит к Скиллу — это то, что пожирает человека, а не питает его.
Они оба, по-видимому, полностью забыли обо мне. Я сделался маленьким и незаметным, поклевывая свой сухарь, как будто был мышкой, притаившейся в углу.
— Но какое значение имеет гибель одного человека, если это спасает королевство? — Верити не пытался скрыть горечи в своем голосе, и мне было ясно, что он говорит не только о Скилле. Принц оттолкнул тарелку. — В конце концов, — сказал он с задумчивым сарказмом, — в конце концов, у тебя есть еще один сын, который может заступить твое место и надеть твою корону. Тот, кто не испуган тем, что Скилл делает с людьми. Тот, кто свободен венчаться в зависимости от своего желания.
— Это не вина Регала, что он лишен Скилла. Он был болезненным ребенком, слишком болезненным, чтобы учиться у Галена. И кто мог предвидеть, что двух владеющих Скилл ом принцев будет недостаточно? — возразил Шрюд. Внезапно он поднялся и прошелся по комнате. Он стоял, облокотившись на подоконник и глядя на лежащее внизу море. — Я делаю что могу, сын, — добавил он тише, — ты думаешь, мне все равно? Думаешь, я не вижу, как ты сгораешь? Верити тяжело вздохнул:
— Нет. Я знаю. Это говорит усталость от Скилла, не я. По крайней мере один из нас должен сохранять ясную голову и пытаться охватить все происходящее в целом. Для меня это всего лишь вынюхивание и потом попытки отделить навигатора от гребца, чтобы найти тайные страхи, которые Скилл может увеличить, слабые сердца, на которые я веду охоту в первую очередь. Когда я сплю, они снятся мне, когда я пытаюсь поесть — застревают у меня в горле. Ты знаешь, меня это никогда не привлекало, отец, это никогда не казалось мне достойным воина — прятаться и шпионить в сознании людей. Дай мне меч, и я с радостью исследую их потроха. Я скорее лишу человека мужества своим клинком, чем напущу на него собак его сознания.
— Знаю, знаю, — мягко сказал Шрюд, но я не думаю, что это было так. Я, по крайней мере, понимал отношение Верити к его работе. Я вынужден был признать, что разделяю его мнение, и чувствовал, что это каким-то образом пачкает его. Но когда он посмотрел на меня, мое лицо и глаза были свободны от осуждения. Глубже, внутри меня, была таящаяся вина, что я не смог научиться Скиллу и теперь не мог принести никакой пользы моему дяде. Я подумал, что он может посмотреть на меня и снова захотеть воспользоваться моей силой. Это была пугающая мысль, но я напрягся, готовый ответить согласием. Но он только улыбнулся мне ласково, хотя и рассеянно, как будто бы такая мысль никогда не приходила ему в голову. А проходя мимо моего стула, он взъерошил мне волосы, как будто я был Леон.
— Выводи мою собаку для меня, пусть даже только за кроликами. Каждый день, когда он остается в комнатах, его немая мольба отвлекает меня от того, что я должен делать.
Я кивнул, удивленный тем, что, как я почувствовал, исходило от него. Тень той же боли, которую чувствовал я, будучи разделенным с моими собственными собаками.
— Верити.
Он обернулся на зов Шрюда.
— Я чуть не забыл сказать тебе, зачем я позвал тебя сюда. Конечно, это та горная принцесса. Кеткин, кажется…
— Кетриккен. По крайней мере это я помню. В последний раз, когда я ее видел, это был тощий маленький ребенок. Значит, вот кого ты выбрал?
— Да. По всем тем причинам, которые мы уже обсудили. И день уже назначен. За десять дней до праздника Урожая. Тебе придется уехать отсюда во время первой части Созревания, чтобы попасть туда вовремя. Там будет церемония перед ее народом, ваша помолвка и скрепление всех соглашений, а формальная свадьба позже, когда ты вернешься сюда с ней. Регал прислал весть о том, что ты должен…
Верити остановился, и его лицо потемнело от разочарования.
— Я не могу. Ты знаешь, что я не могу. Если я брошу мою работу здесь, пока не истекло Время Созревания, то привозить невесту будет некуда. Островитяне всегда были особенно жадными и безрассудными в последний месяц перед тем, как зимние штормы отгонят их назад, к их бесплодным берегам. Думаешь, в этом году будет по-другому? Думаешь, я хотел бы привести сюда Кетриккен, чтобы увидеть, как они празднуют победу в Баккипе, а твоя голова на пике приветствует нас?
Король Шрюд выглядел рассерженным, но сдерживался, задавая вопрос:
— Ты действительно думаешь, что они могут так сильно прижать нас, если ты оставишь свои усилия на двадцать дней или около того?
— Я знаю это, — сказал Верити устало, — я знаю это так же твердо, как то, что мне следует немедленно подняться на мою башню, а не спорить здесь с тобой. Отец, скажи им, что это придется отменить. Я поеду к ней, как только на земле будет лежать снежная шуба и благословенный шторм привяжет их корабли к их берегу.
— Это невозможно, — с сожалением сказал Шрюд, — у них своя вера, там наверху, в горах. Свадьба, совершенная в период зимнего сбора плодов, означает скудную жатву. Ты должен взять ее в листопад, когда на полях урожай, или поздней весной, когда они пашут свои маленькие горные поля.
— Я не могу. К тому времени, когда весна придет к ним в горы, здесь уже будет хорошая погода, которая приведет пиратов к нашим порогам. Должны же они это понимать! — Верити мотнул головой, как беспокойная лошадь. Он не хотел сидеть здесь. Какой бы неприятной ни находил он свою работу со Скиллом, она звала его. Он хотел вернуться к ней, и это желание не имело ничего общего с защитой королевства. «Понимает ли это Шрюд? — подумал я. — Понимает ли это сам Верити?»
— Одно дело понять что-то, — объяснял король, — а гордиться своими традициями — совсем другое. Верити, это должно быть сделано сейчас, — Шрюд потер голову, как будто это причиняло ему боль. — Нам нужен этот союз. Нам нужны ее солдаты, нам нужны ее свадебные подарки, нам нужен ее отец за нашей спиной. Это не может ждать. Может быть, ты сможешь поехать в закрытых носилках, чтобы не отвлекаться на управление лошадью, и продолжишь свой Скилл в пути? Это может даже пойти тебе на пользу — уехать на некоторое время, вдохнуть немного свежего воздуха…
— Нет, — рявкнул Верити, и Шрюд резко развернулся, почти как если бы он был готов защищаться. Верити подошел к столу и ударил по нему, обнаружив вспыльчивость, которой я никогда не подозревал в нем. — Нет, нет и нет! Я не могу делать свою работу, раскачиваясь и трясясь в конных носилках. И нет, я не поеду к этой невесте, которую вы выбрали для меня, к этой женщине, которую я едва помню, в носилках, как какой-нибудь инвалид или слабоумный. Я не позволю ей видеть меня таким и не позволю, чтобы мои люди хихикали у меня за спиной, говоря: «О, вот во что превратился храбрый Верити! Едет тут как парализованный старик, навязанный какой-то женщине, словно старый островной развратник». Куда делся твой рассудок, что ты строишь такие идиотские планы? Ты был в горах и знаешь их обычаи. Думаешь, их женщина примет мужчину, который приедет к ней таким образом? Даже в их королевских семьях бросают детей, если они родятся больными. Ты бы разбил собственные планы и оставил Шесть Герцогств пиратам, если бы попробовал сделать это.
— Тогда, может быть…
— Тогда, может быть, как раз сейчас у нас перед носом плывет красный корабль, с которого виден Яичный остров, и капитан уже не хочет принимать в расчет дурной сон, который он видел прошлой ночью, а штурман исправляет курс, удивляясь, как это он мог так ошибиться в ориентирах нашего берега. Вся работа, которую я сделал прошлой ночью, пока ты спал, а Регал пил и танцевал со своими придворными, уже пошла прахом, пока мы тут препираемся. Отец, устрой это. Устрой как хочешь и как можешь, лишь бы это не заставляло меня заниматься чем-нибудь, кроме Скилла, пока хорошая погода угрожает нашим берегам. — Верити шел к выходу, говоря это, и хлопнувшая дверь королевской комнаты почти заглушила его слова.
Некоторое время Шрюд стоял и смотрел на дверь. Потом он провел рукой по глазам — от усталости, от слез или от пылинки, я не мог сказать. Он оглядел комнату, нахмурившись, когда его взгляд наткнулся на меня, как будто увидел что-то неуместное. Потом, словно вспомнив, почему я тут нахожусь, он сухо заметил:
— Что ж, все прошло хорошо, верно? Всегда можно найти выход. А когда Верити поедет забирать невесту, ты поедешь с ним.
— Если желаете, мой король, — ответил я тихо.
— Желаю, — он прочистил горло, потом снова повернулся, чтобы смотреть в окно. — У принцессы есть
единственный брат. Старший. Он больной человек. О, когда-то он был здоров и силен, но в сражении на Ледяных берегах получил стрелу в грудь. Прошла насквозь, как рассказывали Регалу. И раны на его груди и спине зажили, но зимой он кашляет кровью, а летом не может сидеть на лошади или муштровать своих людей больше половины дня. Зная это, горцы очень удивлены тем, что он их будущий король. Я некоторое время молча думал.
— У горцев тот же обычай, что и у нас. Ребенок наследует земли и титул по порядку рождения, будь то мальчик или девочка.
— Да, это так, — тихо сказал Шрюд, и я понял, что он уже думает о том, что семь герцогств могут быть сильнее, чем шесть.
— А отец принцессы Кетриккен, — спросил я, — как его здоровье?
— Крепок и щедр, как только можно желать для человека его возраста. Я уверен, что он будет править долго и славно по меньшей мере еще десять лет, держа свое королевство в целости и сохранности для своего наследника.
— Вероятно, к тому времени наши беды с красными кораблями будут уже позади и Верити будет волен направить свои мысли на другое.
— Вероятно, — тихо согласился король Шрюд. Его глаза наконец встретились с моими. — Когда Верити поедет забирать свою невесту, ты отправишься с ним, — повторил он еще раз. — Ты понимаешь, в чем будут заключаться твои обязанности? Я доверяю твоей осмотрительности.
Я склонил перед ним голову:
— Как желаете, мой король.