История Шести Герцогств — это прежде всего история правящей семьи Видящих. Повествование о немследовало бы начать с времен стародавних, задолго до основания Первого Герцогства. Деяния тех островитян давно стерлись из памяти, а иначе мы могли бы узнать, как они совершали набеги с моря и разбойничали на побережьях, где климат был более мягким, чем на заледенелых скалах Внешних островов. Но имен этих пиратов история не сохранила.
Что же до первого настоящего короля, то о нем известно немного — только как его звали и несколько странных легенд. Тэйкер Завоеватель — таким было его имя, очень простое. Возможно, именно тогда возникла традиция, согласно которой сыновья и дочери его рода получали вместе с именами судьбы и характеры. Считалось, что эти имена присваивались новорожденным при помощи магии и после этого королевские отпрыски не в силах были изменить уготованную им стезю. От роду детям избранникам было предначертано не бояться ни огня, ни воды, ни студеного ветра. Так говорят. Красивая сказка.
Возможно, и правда был когда-то подобный ритуал. Какое давалось имя, такой становилась и вся жизнь. Так бывало часто, но не всегда.
Мое перо дрожит, потом выпадает из рук, оставляя извилистый след на бумаге Федврена. Испорчен еще один драгоценный лист в тщетной, как я уверен, попытке. Не знаю, смогу ли записать эту историю, или каждая страница будет пропитана жгучей горечью, которая, как я думал, давно умерла. Я полагал, что излечился от своей ненависти, но как только прикасаюсь пером к бумаге, боль и обида мальчика сочатся на бумагу вместе с чернилами, пока мне не начинает казаться, что каждая аккуратная черная буква царапает по старой, незажившей ране.
Оба, и Федврен и Пейшенс Терпеливая, весьма воодушевились идеей написания истории Шести Герцогств. Было решено, что попробовать стоит, попытка не пытка, хватило бы только у меня сил. Работа меня отвлечет, займет время, и я забуду о своей боли. Но каждое историческое событие, которого я касался, только пробуждало к жизни темные пятна моего одиночества и потерь. Боюсь, мне придется отложить в сторону эту работу или позволить ей воссоздать все то, что в свое время сформировало меня. Итак, я начинаю снова и снова, но каждый раз обнаруживаю, что пишу скорее о собственных истоках, чем об истоках этой земли. Не знаю даже, кому пытаюсь объяснить себя. Моя жизнь была паутиной тайн, тайн, которые даже сейчас небезопасно предавать гласности. Стоит ли излагать их на бумаге только для того, чтобы превратить в пламя и пепел? Возможно.
Я помню себя с шести лет. До этого не было ничего — только пропасть, которой я не могу преодолеть, как бы сильно ни напрягал память. Ранее того дня в Мунсее нет ничего. Но затем воспоминания внезапно становятся ясными и подробными настолько, что поражают меня. Иногда они слишком подробны, и я даже начинаю задумываться, мне ли они принадлежат. Вызываю ли я их из собственной памяти или из рассказов кухонной прислуги и стад конюшенных мальчиков, объяснявших друг другу мое появление? Возможно, я слышал эту историю так часто и из стольких источников, что теперь вызываю ее в памяти как собственные воспоминания? Может быть, эти подробности — результат открытого восприятия шестилетнего мальчугана? Или это яркое покрывало Скилла и более поздних снадобий, которые человек принимает, чтобы контролировать свою привычку к нему, — снадобий, которые сами по себе создают боль и влечение? Последнее наиболее вероятно. Остается надеяться, что дело все-таки не в этом.
Воспоминание почти физическое: холодные сумерки уходящего дня, безжалостный дождь, под которым я промок насквозь, ледяной булыжник причудливых городских улиц и даже мозолистая грубость огромной руки, сжимающей мою ладошку. Иногда я думаю об этой руке. Она была твердая и грубая, и моя ладонь была крепко сжата, и тем не менее она казалась теплой и не злой. Просто сильной. Она не давала мне поскользнуться на обледеневших улицах, но также не давала избежать моей участи. Она была беспощадной, как ледяной серый дождь, покрывавший ледяной глазурью исхоженную, засыпанную гравием дорожку, ведущую к огромным деревянным дверям массивного здания, которое возвышалось в центре города как настоящая крепость.
Двери были высокие — даже для взрослого, не говоря о шестилетнем мальчике. Они были достаточно большие, чтобы принять гигантов, и делали карликом даже широкоплечего крепыша, который башней возвышался рядом со мной. И они показались мне странными, хотя я не могу вспомнить вид дверей, которые были обычными для меня в то время. Эти деревянные резные двери, обитые железом, украшенные головой оленя и сверкающим дверным молотком, не были похожи ни на что, виденное мною прежде. Я вспоминаю, что одежда моя промокла, а ноги превратились в ледышки. И тем не менее я не помню ни того, что долго шел по размокшей слякоти уходящей зимы, ни того, что меня несли на руках. Нет. Все это начинается здесь, за дверьми массивного дома, когда моя маленькая рука стиснута в ладони высокого человека.
Почти как начало кукольного представления. Да, именно так я себе это представляю. Занавес раскрылся, и мы оказались перед огромной дверью. Старик поднял медный молоток и один, два, три раза обрушил его на железную пластину, резонирующую под его ударами. И потом раздался голос — не из дверей, а сзади, оттуда, откуда мы пришли.
— Отец, пожалуйста, — молила женщина. Я обернулся, чтобы посмотреть на говорящую, но снова пошел снег, кружевная завеса, цеплявшаяся к ресницам и покрывавшая рукава. Не могу вспомнить, чтобы я кого-нибудь увидел. Конечно, я не пытался вырваться от этого старика и не звал мать. Вместо этого я стоял, наблюдая, и слышал стук сапог в доме и скрип отодвигаемого засова.
Она позвала в последний раз. Я все еще отчетливо слышу ее слова и отчаяние в голосе, который теперь показался бы мне молодым.
— Отец, пожалуйста, я умоляю! — Рука, державшая меня, задрожала — от ярости или от чего-то другого, я этого никогда не узнаю. С быстротой, с какой черный ворон хватает ломоть упавшего хлеба, старик наклонился и поднял кусок грязного льда. Не говоря ни слова, он с яростью швырнул его в темноту, и я съежился от страха. Я не помню ни крика, ни звука удара. В моей памяти осталось лишь то, как двери распахнулись наружу и старик поспешно отступил, волоча меня за собой.
И это все. Человек, открывший дверь, не был слугой, как я мог бы вообразить, если бы только слышал эту историю. Нет, моя память сохранила солдата, слегка поседевшего и с животом, затвердевшим скорее от жира, чем от большого количества натренированных мышц, а не вышколенного слугу. Он оглядел с ног до головы меня и старика с привычной солдатской подозрительностью и молча стоял, ожидая, что мы изложим наше дело.
Думаю, это немного смутило старика, но вызвало не страх, а злобу, потому что он бросил мою руку, схватил меня за шиворот и протянул вперед, как щенка, которого предлагают новому владельцу.
— Я принес мальчишку вам, — прохрипел он. Страж дома продолжал молча смотреть на него, без осуждения и даже любопытства, и старик добавил: — Шесть лет кормил его за моим столом, не получил от его отца ни слова благодарности, ни одной монетки и ни разу не видел его, хотя моя дочь дала мне понять, что он знает, что сделал этого ублюдка. Я не желаю больше кормить его и ломать спину за плугом, чтобы прикрыть одеждой его спину. Пусть его кормит тот, кто его сделал. У меня хватает своих забот, моя женщина стареет, да еще я должен содержать и кормить мамашу вот этого. Потому что ни один мужчина ее не захочет, ни один мужчина — когда этот щенок цепляется за ее платье. Так что забирайте его и отдайте отцу.
И он выпустил меня так внезапно, что я упал и растянулся на каменной ступеньке у ног стражника. Я сел, потому что, насколько помню, не очень сильно ушибся, и поднял глаза, чтобы посмотреть, что произойдет дальше между этими двумя людьми. Стражник глянул вниз, слегка сжав зубы, — не осуждая, а просто соображая, как со мной быть.
— Дык чей он? — спросил он, и чувствовалось, что этот вопрос задается не из любопытства, а просто для того, чтобы узнать побольше, а потом доложить хозяину.
— Чивэла, — сказал старик, уже поворачиваясь ко мне спиной и начиная свой размеренный путь по покрытой гравием дорожке. — Принц Чивэл. — И, не оглядываясь, добавил: — Тот, который как раз и есть будущий король. Который его сделал. Пусть заботится о нем да радуется, что умудрился хоть где-то зачать ребенка.
Стражник проводил старика взглядом, потом, не сказав ни слова, наклонился, схватил меня за воротник и оттащил в сторону, чтобы получить возможность закрыть дверь. Он отпустил меня на то недолгое время, которое ему потребовалось, чтобы задвинуть засов. Сделав это, он остановился, глядя на меня сверху вниз. Никакого удивления, только солдатская готовность принимать все, даже самые странные стороны своей работы.
— Поднимайся, парень, и пойдем со мной, — сказал он.
И я пошел за ним по темному коридору мимо по-спартански обставленных комнат, окна которых все еще были защищены ставнями от зимнего холода, к еще одним закрытым дверям из роскошного дерева, украшенным резьбой. Тут он остановился и быстро оправил свою одежду. Ясно помню, как он встал на одно колено, чтобы одернуть мою рубашку и пригладить волосы, но был ли это порыв добросердечности, чтобы произвести на меня хорошее впечатление, или просто стремление показать, что с доверенной ему посылкой он обращался аккуратно, — я никогда не узнаю. Он снова встал и один раз стукнул по двойным дверям. Постучав, стражник не стал ждать ответа — по крайней мере я ничего не слышал. Он толчком распахнул двери, провел меня внутрь и закрыл за собой тяжелые створки.
Эта комната была теплой настолько же, насколько холодным показался мне коридор, и выглядела жилой, в то время как остальные, мимо которых мы проходили, были пустыми. Я вспоминаю висевшие на стенах ковры и портьеры и, кроме того, полки с табличками и свитками, наваленными в беспорядке, который всегда бывает в удобных жилых комнатах. В массивном очаге горел огонь, наполняя комнату теплом и приятным смолистым запахом. Необъятный стол стоял под углом к огню, а за ним сидел крепкий человек, склонившийся над грудой бумаг. Брови его были нахмурены. Он не сразу поднял глаза, и некоторое время я мог видеть только копну спутанных темных волос.
Когда он посмотрел на меня, то, казалось, одним быстрым взглядом своих черных глаз охватил и меня и стражника.
— Ну, Джасон? — спросил он. Несмотря на свой нежный возраст, я различил в его голосе унылую покорность грубому вторжению в его работу. — В чем дело?
Страж легонько подтолкнул меня вперед, и я примерно на фут придвинулся к сидящему человеку.
— Старый пахарь его оставил, принц Верити, сир. Сказал, стало быть, что это ублюдок принца Чивэла.
Несколько мгновений волосатый человек за столом продолжал разглядывать меня с некоторым смущением. Потом нечто похожее на удивленно-веселую улыбку осветило его лицо, он встал, обошел вокруг стола и остановился рядом со мной, уперев кулаки в бедра и глядя на меня сверху вниз. Я не почувствовал угрозы в этом пристальном взгляде; скорее мне показалось, что нечто в моей наружности ему до крайности понравилось. Я с любопытством смотрел на него. У принца была короткая черная борода, лохматая, как шевелюра, обветренные щеки, грудь, похожая на бочку, и широкие плечи, натянувшие ткань рубашки. Его квадратные кулаки были покрыты пятнами и царапинами, но тем не менее пальцы правой руки были в чернилах. Он смотрел на меня, удивленно подняв густые брови, его улыбка делалась все шире, пока наконец он не издал веселое фырканье:
— Черт возьми, паренек действительно похож на Чивела, верно ведь, Эда Плодородная? Кто бы мог ждать такого от моего прославленного добродетельного братца?
Стражник ничего не ответил, впрочем, от него этого никто и не ждал. Он продолжал стоять в ожидании дальнейших распоряжений. Настоящий солдат!
Чернобородый продолжал с интересом меня рассматривать.
— Сколько лет? — спросил он стражника.
— Этот пахарь сказал, стало быть, шесть. — Он собрался было почесать щеку, но потом, очевидно, вспомнил, что находится при исполнении служебных обязанностей, опустил руку и добавил: — Сир.
Принц, похоже, не заметил нарушения дисциплины. Его темные глаза продолжали меня осматривать, и веселое удивление становилось все заметнее.
— Значит, дело было примерно семь лет назад. Ведь какое-то время понадобилось, чтобы ее живот подрос. Черт возьми! Да. Это был первый год, когда чьюрды пытались закрыть проход. А Чивэл добивался, чтобы его открыли. Гонялся за ними три или четыре месяца. Похоже — не только за ними. Черт возьми! Кто бы мог подумать? — Он помолчал и внезапно спросил: — Кто мать?
Переминаясь с ноги на ногу, стражник промолвил:
— Дык… кто ж ее знает, сир? Там только и был этот старый пахарь, и он сказал, что вон этот вот ублюдок принца Чивэла и что он не хочет его кормить и одевать не хочет. Сказал, стало быть, что кто его сделал, тот пускай о нем и заботится.
Принц пожал плечами, как будто это не имело никакого значения.
— Мальчишка выглядит ухоженным. Через неделю — в крайнем случае через две — она будет топтаться у кухонных дверей и скулить, что скучает без своего щенка. Тогда я узнаю — если не раньше. Ну, мальчик, как тебя зовут?
Его камзол был застегнут какой-то затейливой пряжкой в виде головы оленя. В свете колеблющегося пламени она казалось то медной, то золотой, то красной.
— Мальчик, — ответил я. Не знаю, просто ли я повторил то, что говорили он и стражник, или у меня действительно не было другого имени. Принц вроде бы удивился, и что-то вроде жалости мелькнуло на его лице. Впрочем, так же быстро оба этих чувства исчезли, уступив место смущению или просто раздражению. Он оглянулся на карту, которая все еще ждала его на столе.
— Ладно, — сказал он, — что-то надо с ним делать, по крайней мере до тех пор, пока не вернется Чив. Джасон, проследи, чтобы мальчишку накормили и нашли место, где спать, — хотя бы на сегодняшнюю ночь. Я пока прикину, что с ним делать завтра. Нельзя, чтобы королевские зауголыши бродили по всей стране.
— Сир, — сказал Джасон, без согласия или несогласия, а просто принимая распоряжение. Он положил мне на плечо тяжелую руку и развернул меня назад к двери. Я пошел, немного неохотно, потому что в комнате было тепло и светло. Замерзшие ноги начало покалывать, и я понял, что если бы мне разрешили погреться еще немного, то оттаял бы весь. Но рука стражника непреклонно сжимала мое плечо, и меня вывели из теплой комнаты в холодные сумерки мрачных коридоров.
После тепла и света они казались еще более темными и бесконечными, пока я семенил рядом со стражником, стараясь поспевать за его широким шагом. Может быть, я хныкал, а может, моя медлительность ему наскучила, но внезапно он остановился, схватил меня, поднял как пушинку и посадил себе на плечи.
— Ты намокший маленький щенок, — проворчал он беззлобно и понес меня дальше по поворотам и ступенькам, все дальше и дальше, навстречу желтому свету огромной кухни.
Там на скамейках сидели, развалясь, полдюжины других стражников и ели и пили за большим щербатым столом, стоявшим у огня, — стол этот был почти вдвое больше того, что в кабинете. В кухне пахло едой, пивом, мужским потом, мокрой шерстяной одеждой и дымом от капающего в огонь жира. Вдоль стены рядами стояли свиные головы и маленькие бочонки, с балок свисали темные куски копченого мяса. По столу звякали миски. С куска мяса, крутившегося на вертеле, на камни очага стекал жир. Я уловил его восхитительный аромат, и желудок мой болезненно сжался. Джасон грубо посадил меня к углу стола, ближайшему к огню, и подтолкнул локтем человека, лицо которого было скрыто за кружкой.
— Вот, Баррич, — сказал Джасон как о чем-то само собой разумеющемся, — вот этот вот щенок для тебя, — и отвернулся. Я с интересом наблюдал, как он отломил от темной буханки хлеба горбушку, величиной с его кулак, и вытащил из-за пояса нож, чтобы отрезать от круга сыра подходящий кусок. Потом он пихнул все это мне в руки, шагнул к огню и начал отпиливать порцию мяса, способную утолить голод взрослого мужчины. Я не стал тратить времени даром и наполнил рот хлебом и сыром. Человек по имени Баррич рядом со мной опустил свою кружку и оглянулся на Джасона.
— Что это? — спросил он почти так же, как принц из теплой комнаты. У него была та же буйная шевелюра и борода, но лицо его было узким и угловатым. Кожа была обветрена, как у человека, много бывающего на воздухе. Глаза были скорее коричневыми, чем черными, длинные пальцы выглядели сильными и ловкими. Он пах лошадьми, собаками, кровью и кожами.
— Он для тебя, и присматривай за ним, принц Верити сказал.
— Почему?
— Ну так ты же человек Чивэла, верно? Смотришь за его лошадьми, собаками и ястребами?
— Ну?
— Ну так ты возьмешь этого незаконнорожденного к себе, пока Чивэл не вернется и не придумает, чего с ним делать.
Джасон протянул мне кусок истекающего соком мяса. Я переводил взгляд с хлеба на сыр, не желая расставаться ни с тем, ни с другим, но страстно желая мяса. Он помялся, пожал плечами и с грубоватой практичностью воина небрежно бросил кусок на стол рядом со мной. Я запихнул в рот столько хлеба, сколько там помести лось, и передвинулся туда, откуда мог следить за мясом.
— Мальчишка Чивэла?
Джасон пожал плечами, занятый поисками хлеба, мяса и сыра теперь уже для себя.
— Так сказал старик, который его сюда приволок, — он положил на ломоть хлеба сыра и мяса, откусил огромный кусок и потом заговорил с полным ртом: — Сказал, Чивэл пускай радуется, что хоть одного щенка наплодил, и пускай теперь сам его кормит.
Необычайная тишина внезапно воцарилась в кухне. Люди перестали есть, побросали хлебные доски и кружки и повернули головы к человеку, которого называли Барричем. Он сам тоже аккуратно поставил свою кружку подальше от края стола. Голос его был тихим и ровным, слова обдуманными.
— Если у моего хозяина нет наследника — это воля Эды, а не его вина. Леди Пейшенс всегда была слабой и…
— Так-то оно так, — поспешно согласился Джасон, — а раз есть этот мальчишка, значит, твой хозяин мужчина как мужчина. Вот и все, что я говорил. — Он поспешно вытер рот рукавом. — Уж он так похож на принца Чивэла! И брат его сказал — вот прямо сейчас. Тут уж наследный принц ни при чем, раз его леди младенчика доносить не может…
Но Баррич внезапно встал. Джасон поспешно отпрянул, потом понял, что ему ничто не угрожает. Баррич же схватил меня за плечи и повернул к огню. Крепко взяв меня за подбородок и подняв мою голову, он испугал меня так, что я выронил хлеб и сыр. Он не обратил на это никакого внимания и стал рассматривать меня, словно географическую карту. Его глаза встретились с моими, и в них появилось нечто вроде ярости, как будто один вид моего лица нанес ему страшное оскорбление. Я пытался отвести взгляд, но он не отпускал меня, так что я смотрел на него сколько мог, потом увидел, что его недовольство внезапно сменилось чем-то вроде неохотного удивления. Наконец он на секунду закрыл глаза, словно ему стало больно.
— Для леди это будет большим испытанием, — промолвил Баррич.
Он отпустил мой подбородок и неловко отступил, чтобы поднять мой хлеб и сыр. Отряхнув их, он вручил мне обратно мой ужин. Я смотрел на плотную повязку на его правой икре и колене, которая не давала ему согнуть ногу. Он снова сел и налил себе чего-то из стоявшего на столе кувшина, потом начал пить, изучая меня через край кружки.
— И с кем это его сделал Чивэл? — неосторожно спросил какой-то человек на другом конце стола.
Баррич метнул в его сторону быстрый взгляд, его кружка со стуком опустилась на стол. Некоторое время он молчал, и я почувствовал, что в кухне снова повисла тишина.
— Я бы сказал, что это дело принца Чивэла, а не твое, — процедил он.
— Конечно, конечно, — поспешно согласился стражник. Джасон согласно закивал головой, как пританцовывающий перед подругой петух. Как ни мал я был, но все равно задумался: что же это за человек с забинтованной ногой, который может держать в повиновении полную комнату здоровых мужчин при помощи только слов и взглядов?
— У пацана нет имени, — Джасон отважно нарушил молчание, — его звали просто мальчиком.
От этого заявления, по-видимому, все, даже Баррич, потеряли дар речи. Пока все молчали, я доел хлеб, сыр и мясо и даже сделал два-три глотка из кружки, протянутой мне Барричем. Остальные солдаты постепенно покидали комнату, группами по двое и по трое, а он все сидел и смотрел на меня.
— Что ж, — сказал он наконец, — насколько я знаю твоего отца, он примет это честно и сделает то, что должно, но только Эде известно, что он сочтет честным и должным. Вероятно, то, отчего ему будет больнее всего. — Баррич еще некоторое время молча наблюдал за мной и спросил: — Ты сыт?
Я кивнул, и он с трудом встал, вытащил меня из-за стола и поставил на ноги.
— Тогда пойдем, Фитц, — сказал он и двинулся из кухни к другому коридору. Перевязанная нога делала его походку немного неуклюжей. Возможно, свое дело сделало и пиво. Мне, конечно, нетрудно было за ним поспевать. Наконец мы подошли к тяжелой двери и стражнику, который кивком пропустил нас, бросив на меня любопытный взгляд.
Снаружи дул холодный ветер. Лед и снег, размякшие за день, с приходом ночи снова затвердели. Под ногами у нас хрустело, а ветер, казалось, пронизывал меня насквозь. Мои ноги немного согрелись у кухонного очага, но штаны не успели высохнуть, и скоро я весь продрог. Помню темноту и ужасную усталость — мне хотелось заплакать от желания спать, — навалившуюся на меня, когда я тащился вслед за этим странным человеком через холодный темный двор. Вокруг чернели высокие толстые стены, по верху которых время от времени двигались стражники — темные тени, которые можно было различить только потому, что они закрывали от меня звезды. Холод мучил меня, я спотыкался и скользил по ледяной дорожке. Но что-то в Барриче не позволяло мне скулить и просить о снисхождении. Я просто упорно следовал за ним. Наконец мы дошли до какого-то здания, и он распахнул тяжелую дверь.
Тепло, запах животных и мутный желтый свет хлынули изнутри. Заспанный конюшенный мальчик сел в своем соломенном гнезде, моргая, как едва оперившийся птенец. Услышав голос Баррича, он снова улегся, свернувшись в маленький комочек в куче соломы, и закрыл глаза. Мы прошли мимо него, и Баррич запер за нами дверь. Он взял тусклый фонарь, висевший у двери, и повел меня вперед.
Я попал в другой, ночной мир, в котором шевелились и громко дышали в стойлах лошади, где собаки поднимали голову со своих скрещенных лап, чтобы взглянуть на меня, сверкая в свете фонаря зелеными или желтыми глазами. Лошади беспокойно похрапывали, когда мы проходили мимо их стойл.
— Ястребы там, в дальнем конце, — сказал Баррич, когда мы шли мимо нескончаемого ряда лошадей. Судя по всему, мне это надо было знать, и я принял его сообщение как должное.
— Побудешь здесь, — сказал он наконец, — по крайней мере первое время. Будь я проклят, если знаю, что еще с тобой делать. Если бы не леди Пейшенс, я бы сказал, что Господь славно подшутил над хозяином. Эй, Ноузи, подвинься немножко и дай мальчику место на соломе. Вот молодец! Давай прижмись к Виксен. Она примет тебя и как следует задаст любому, кто захочет тебя побеспокоить.
Я оказался перед просторным отдельным стойлом, в котором спали три собаки. Они проснулись, прутики их хвостов заколотили по соломе при звуках голоса Баррича. Я начал медленно пробираться между ними и улегся рядом со старой сукой с поседевшей мордой и оторванным ухом. Матерый пес смотрел на меня с явным подозрением, но третий был щенок и приветствовал меня, лизнув в ухо, укусив за нос и радостно царапая лапами в щенячьем восторге. Я обнял его, чтобы угомонить, и устроился поближе к Виксен, как посоветовал Баррич. Он набросил на меня плотное одеяло, которое сильно пахло лошадьми. Очень большой серый конь в соседнем стойле внезапно зашевелился, несколько раз ударил копытом по перегородке и свесил голову ко мне, чтобы выяснить причину ночного переполоха. Баррич похлопал его по спине, и конь тут же успокоился.
— На этой заставе всем нам приходится туго. В Оленьем замке тебе больше понравится. А сегодня и здесь тебе будет тепло и безопасно. — Он постоял еще немного, глядя на нас. — Лошадь, собака и ястреб, Чивэл. Я смотрел за ними для вас много лет и делал это хорошо. Но этот ваш парнишка — уж с ним что делать, я не знаю.
Я знал, что он говорит не мне. Я наблюдал через край одеяла, как он снял с крючка фонарь и пошел прочь, тихонько ворча. Хорошо помню эту первую ночь, тепло собак, колкую солому и даже сон, который наконец пришел, когда щенок свернулся около меня. Я вплыл в его сознание и разделил его смутные сны о бесконечной погоне, преследовании добычи, которой я никогда не видел, но чей горячий запах увлекал меня вперед по камням сквозь крапиву, куманику.
С собачьим сном мои воспоминания начинают колебаться, как яркие цвета и четкие грани в наркотическом сне. Дни, последовавшие за первой ночью, запечатлелись в моей памяти хуже.
Я вспоминаю последние слякотные дни зимы, когда я изучал путь от моего стойла до кухни. Я мог свободно оттуда уходить и возвращаться обратно. Иногда там бывал повар, который подвешивал мясо на крюке над очагом, замешивал тесто для хлеба или вскрывал бочки с напитками. Чаще же всего на кухне не было никого, и я брал все, что оставалось на столе, и щедро делился со щенком, который быстро стал моим постоянным спутником. Мужчины приходили и уходили, ели, пили и рассматривали меня с нескрываемым любопытством, которое я вскоре научился не замечать. Все они были похожи друг на друга одинаковыми шерстяными штанами и плащами, крепкими телами и легкими движениями. Над сердцем все они носили пряжку с изображением прыгающего оленя. От моего присутствия некоторым из них было как-то не по себе. Я уже привык к гулу голосов, поднимавшемуся, как только я покидал кухню.
Баррич в эти дни все время был рядом, заботясь обо мне так же, как о животных Чивэла, — я был накормлен, напоен и выгулян, — хотя обычно в качестве прогулки я рысью бегал за ним, пока он делал свою работу. Но эти воспоминания расплывчаты, а детали — такие как умывание или переодевание, — вероятно, поблекли, поскольку в шесть лет такие вещи мы считаем обычными и не стоящими внимания. Конечно же, я помню щенка, Ноузи. Шерсть его была рыжей, гладкой, короткой и немного щетинистой, она колола меня через одежду, когда по ночам мы устраивались на одной попоне. Глаза у него были зелеными, как медная руда, нос цвета жареной печенки, а пасть и язык были пестрыми — в розовых и черных пятнах. Если мы не ели на кухне, то боролись во дворе или на соломе в стойле. Таким был мой мир в то время, когда я находился там. Наверное, это продолжалось недолго — я не помню, чтобы менялась погода. Все мои воспоминания об этом времени — это сырые дни, снег, ветер и лед, который подтаивал днем, но за ночь снова становился крепким.
Еще одно помню я о том времени, хотя и не очень отчетливо. Скорее, это теплое, слабо окрашенное воспоминание, похожее на старый гобелен, если смотреть на него в полумраке. Как-то я проснулся, разбуженный вертевшейся собакой и желтым светом фонаря, который кто-то держал надо мной. Два человека стояли, согнувшись, рядом, но за их спинами виднелся Баррич, и я не испугался.
— Ты его разбудил, — предупредил один из них. Это был принц Верити, человек из теплой комнаты моего первого вечера.
— Да? Он снова заснет, как только мы уйдем. Будь он проклят, у него действительно отцовские глаза. Клянусь, я узнал бы в нем кровь, где бы ни увидел. Никто в этом не усомнится. Разве у вас с Барричем ума не больше, чем у блох? Незаконнорожденный он или нет, но не держать же ребенка в стойле под ногами у животных? Неужели вам больше некуда было его деть? — говоривший был похож на Верити линией подбородка и глазами, но на этом сходство заканчивалось. Этот человек выглядел гораздо моложе. У него не было бороды, надушенные и приглаженные волосы были тоньше и светлее. Его щеки и лоб покраснели от ночного холода, но видно было, что это скоро пройдет, в отличие от обветренной красноты Верити. Кроме того, принц одевался, как и его люди, в удобную грубошерстную одежду из плотной пряжи мягких цветов. Только изображение оленя у него на груди было вышито золотыми и серебряными нитками. Что касается второго человека, то он сверкал множеством оттенков алого и нежно-розового. Его плащ был сделан из куска ткани вдвое более широкой, чем нужно, чтобы закрыть человека. Дублет цвета жирных сливок, выглядывающий из-под него, был богато отделан кружевами. Шарф у него на горле скреплялся золотой пряжкой в виде скачущего оленя с глазом из зеленого драгоценного камня. Мягкий говор мог бы сравниться с перевитой золотой цепью, тогда как речь Верити состояла из прямых металлических звеньев.
— Да я как-то не подумал об этом, Регал. Что я знаю о детях? Я передал его Барричу. Он человек Чивэла, и раз он ухаживает за…
— Я не хотел быть непочтительным с сыном хозяина, сир, — смутился Баррич, — я человек Чивэла и делал для мальчика все, что мог, как мне казалось. Я мог бы постелить ему в караульной. Но он мал еще, чтобы все время быть в компании здоровых мужчин, которые то приходят, то уходят, пьют, дерутся и ругаются…— По его тону было ясно, какую неприязнь сам он испытывает к их компании. — А здесь тихо, да и щенок к нему привязался. И Виксен присматривает за ним ночью и покусает любого, кто попробует его тронуть. Мои лорды, я сам не много знаю о детях, и мне казалось…
— Ладно, Баррич, ладно, — перебил его Верити, — если бы об этом надо было думать, я сделал бы это сам.
Раз я прислал мальчика к тебе — значит, так надо. Все равно ему здесь лучше, чем другим окрестным детям, Эда знает. Пока все в порядке.
— Но это должно измениться, когда он вернется в Баккип, — голос Регала Царственного звучал недовольно.
— Так отец хочет, чтобы мы забрали его в замок? — вопрос исходил от Верити.
— Отец хочет. Моя мать — нет.
— О! — По тону Верити было ясно, что он не заинтересован в продолжении этого разговора. Но Регал нахмурился и продолжал:
— Моя мать, королева, вовсе не в восторге от всего этого. Она долго уговаривала короля, но ничего не добилась. Мать и я считаем, что этого мальчика нужно… устранить. Это будет разумным. Путаницы по линии наследования и так хватает.
— Не вижу сейчас никакой путаницы, Регал. — Верити говорил спокойно. — Чивэл, я, а потом ты. Потом наш кузен Август. Этот незаконнорожденный малыш будет только пятым.
— Я прекрасно знаю, что ты идешь впереди меня. Необязательно тыкать это мне в нос при каждом удобном случае, — холодно заметил Регал и посмотрел на меня, — я по-прежнему думаю, что лучше бы его здесь не было. Что, если Пейшенс никогда не родит от Чивэла законного наследника? Что, если он решит признать этого… ребенка? Тогда могут начаться раздоры среди знати. Зачем искушать судьбу? Это мнение мое и моей матери. Но наш отец, как мы все знаем, не любит торопиться. Шрюд Проницательный, он и есть проницательный, как говорят простые люди. Он строго-настрого запретил в это вмешиваться. «Регал, — сказал он в своей любимой манере, — не делай ничего, что потом не сможешь исправить, пока не поймешь, чего ты уже не в силах что-либо изменить, когда сделаешь это». Потом он засмеялся. — Регал тоже издал короткий, полный горечи смешок. — Я так устал от его юмора.
— О, — снова сказал Верити. Я лежал тихо и думал, пытается ли он найти смысл в словах короля или воздерживается от ответа на сетования своего брата.
— Ты, конечно, понимаешь истинную причину, — заявил Регал, — а именно: он по-прежнему расположен к Чивэлу. — В голосе Регала слышалось отвращение. — Несмотря ни на что. Несмотря на его дурацкую женитьбу и сумасбродную жену. Несмотря на все эти неприятности. А теперь он думает, что это заставит людей относиться к нему лучше. Это докажет им, что Чивэл настоящий мужчина и может зачать ребенка. Кроме того, они увидят, что наследник тоже человек и может ошибаться, как и они сами. — По голосу Регала было ясно, что он со всем этим не согласен.
— И это заставит народ полюбить его и даст какую-то поддержку, когда ему достанется трон? То, что он зачал ребенка с какой-то простолюдинкой еще до того, как женился на королеве? — Казалось, Верити был сбит с толку этой логикой.
Голос Регала показался мне раздраженным.
— Так, по-видимому, думает король. Его, очевидно, совершенно не трогает это бесчестье. Но я подозреваю, что у Чивэла будет другое мнение относительно его сынка. Особенно если это коснется его ненаглядной Пейшенс. Но король распорядился, чтобы ты привез мальчишку с собой в Баккип, когда поедешь туда. — Регал посмотрел на меня с мрачным удовлетворением.
Верити огорчился, но все же кивнул. Лицо Баррича потемнело, и тень эту не мог рассеять желтый свет фонаря.
— Разве слово моего господина ничего не значит в этом деле? — отважился возразить солдат. — Если он захочет уладить дела с семьей мальчика и отправить его назад, неужели ему не будет предоставлена свобода действий во имя спокойствия моей госпожи Пейшенс?
Принц Регал прервал его насмешливым фырканьем: — Время для свободы действий у него было до того, как он повалил эту девку на койку. Леди Пейшенс не первая женщина, вынужденная встретиться с внебрачным сыном мужа. Здесь уже все до одного знают о его существовании, и виной этому безалаберность Верити. Нет никакого смысла прятать его. Как только королевский бастард будет признан, никто из нас не сможет похвастаться спокойствием, Баррич. Оставить мальчишку в таком месте, как это, — все равно что оставить меч, занесенный над горлом короля. Это, конечно, понятно даже псарю — а если нет, то твой хозяин тебе потом объяснит, — В голосе Регал а появился лед, и Баррич вздрогнул. До этого я ни разу не видел его испуганным. Мне стало страшно, я натянул одеяло на голову и глубже зарылся в солому. Рядом со мной глухо зарычала Виксен. Думаю, именно это заставило Регала отступить, но не могу быть в этом уверен. Мужчины вскоре ушли, и если они и говорили еще о чем-нибудь, то это не сохранилось в моей памяти.
Время шло. Думаю, прошло две или три недели до того момента, как я вспоминаю себя цепляющимся за пояс Баррича и обхватившим его лошадь короткими ногами, — мы начинали казавшееся мне тогда нескончаемым путешествие из холодной деревни в далекие теплые края.
Полагаю, Чивэл должен был встретить нас где-то по пути, чтобы посмотреть на бастарда, которого он породил, и осудить себя. Но встречи с отцом я не помню. Единственный его образ, который я ношу в своем сердце, — это портрет на стене в Оленьем замке. Спустя много лет мне дали понять, что он был по-настоящему хорошим дипломатом, начал переговоры и заключил мир, продолжавшийся на протяжении моего отрочества, и тем заслужил уважение и даже любовь чьюрдов.
По правде говоря, я был его единственной неудачей в тот год — зато величайшей неудачей. Он раньше нас приехал в Баккип, где и отрекся от своего права на трон. К тому времени, когда мы прибыли, он и леди Пейшенс уже покинули двор и отправились править Ивовым Лесом. Я был там. Это название не имеет никакого отношения к тому, что там находится на самом деле. Это теплая долина, гнездящаяся у подножия холмов, расположенная на тихой реке. Там надо выращивать виноград, зерно и толстощеких детишек. Это тихое владение было очень далеко от границ, придворных интриг и всего, что до того было жизнью Чивэла. Его растительная жизнь была мягким и вежливым изгнанием для человека, который должен был стать королем. Бархатная удавка для воина и блестящего дипломата. Итак, я прибыл в Баккип — одинокий ребенок, незаконный сын человека, которого никогда не знал. Скоро принц Верити стал законным наследником, и принц Регал передвинулся на ступеньку ближе к заветному трону. Если бы я только родился, был обнаружен и сразу сгинул без следа, это все равно бы оставило в истории Шести Герцогств неизгладимый след. Я вырос без отца и матери при дворе, где меня считали причиной всех бед. И я действительно стал причиной всех бед.