-- Я "Детство" Горького мог проглядеть,
Но не читать же вслух -- с какой же стати?
Лет с четырех, как начал я читать и
Задумывался, как мне время деть,
Решил я к реалистам охладеть -
И, право, не жалею об утрате.
Зато Жюль Верн подводно-островной,
Уэллс с его унылым Невидимкой,
Марк Твек, мой славный Твен с такою дымкой,
Эдгар Алланыч с болью головной -
Меня вознаграждают с лихоимкой
Хотя бы только лишь листвой одной -
Одной листвой, дрожащей под луной,
За всяческие в жизни перепады.
А удивительные эскапады
В морях, на суше, в сфере надувной!
Нет, где уж реалистам с их больной
Холодной совестью до сей награды,
С их кислым "чем богаты -- тем и рады",
С общественным заказом за спиной! -
-- Литературе, стало быть, земной
И с социальной пользой сообразной,
Великой и прекрасной, ибо разной,
Вы предпочли неяcности иной,
Неистинной, пускай благообразной,
И потому, простите, но -- чумной! -
В глазах его читал я: Вы -- чумной! -
А он в моих прочесть мог изумленье,
Непониманье, страх, затем -- томленье,
Тотчас разгородивших нас стеной.
Какое-то проклятье надо мной:
И вечно их заботы проявленье
Вдруг позовет меня на откровенье,
А так нельзя! Ах, лучше б стороной!
Ну где мне состязаться с ним в охвате
Явлений письменности -- здесь он все.
-- То жуть и гадость, -- скажет, -- лучше б се,
И вмиг с любой страницы по цитате -
Ах, как наивно и ни то, ни се
Звучала эта исповедь некстати
Двунадесятилетнего дитяти!
А я ведь взросл, я знаю, что бои
Отнюдь не кончились и что мои
Особенно жестоки в предикате.
Ведь звезды, что теперь на небоскате,
Еще вернутся на круги свои -
Тогда "молчи, скрывайся и таи",
Чтоб не нарушить буквы в шариате.
И неудобно: мы в пансионате,