Каким чадолюбивым министершам,
Каким силкам любви и лести вершам
Мне быть обязанну моей спиной?
Ах, все напротив, и не Вы мне вьете
Веревку легкости, гнездо, где луч
Блестит соломкой, нежен и колюч!
Не Вы, не Вы, хоть нет жемчужней тети!
А дело в том, что Тяжкий Друг мой, злюч,
Застрелен мной совсем уж на излете -
И не в летальном, все-таки, полете
Я покидаю адскую трубу,
Благословляя Вас, мою судьбу,
И оставляя секундантов в поте.
Они ж, красны, как ягоды в компоте,
Уже видавшие меня в гробу,
С отчаяньем глядят, как я гребу,
Подобно стройной, легкокрылой йоте,
Как в океан вжимаюсь голубой,
Сияющий глубинно и пространно,
Где свет лениво плещет, как прибой.
Я кинул все, что тяжко, что туманно,
Чтоб в вышине -- то Вам не будет странно -
Парить собой, не токмо что душой.
* * *
Не передать Вам, как я рад душой,
Что травы изменяют цвет шпинатный
В ярко-зеленый, иссиня-салатный,
Лазурно-серый, льдисто-голубой,
И в них цветковый пурпурный подбой
Вдруг пробегает змейкой многократной,
Вплетая в знойный воздух запах мятный, -
Когда слегка касаюсь их стопой.
И траурница в черном шевиоте,
Чтоб не осыпать тонкую пыльцу,
Отнюдь не думает менять грязцу
На гуд крыла на очень низкой ноте,
Когда роса ей хлещет по лицу
В моем земном, но все-таки полете.
В простой ходьбе, но все-таки -- в полете
Я кинул пойменную часть реки,
Где звонкая вода и островки
Купаются в сиятельном азоте,
Где дали в перспективном развороте
Как бы непроизвольно велики,
А ближние домки и хуторки
У щиколки и в дымном креозоте.
Вы помните строжайшее табу,
Наложенное Проторенессансом
На радиальных линий городьбу -