И часто человеческое око
Обманывалось в образе жестоко,
Народом смертным населяя плас.
И часто ноги уносили в пляс,
А руки вглубь свежительного тока
В объятьях смерти, принятой с Востока,
Не ведая, что жизнь их пресеклась.
Бывало так, что и умерший раз -
В жестоких муках изгибал вторично -
Подчас заочно, но нередко лично.
И продолжался чардаш либо брасс
В пределах, что с земными околично,
С лицом, сведенным болью без прикрас.
С лицом, сведенным болью без прикрас,
Стяжатель хапать продолжал на ложе,
А сеятель разбрасывать, что всхоже,
Но бесполезно, кинутое раз.
Став королевой младших всех зараз,
Болезнью века, истиной его же,
Хворь отказала насморку и роже
И прогнала софистику с террас.
Тот с фразой умирал, те молча гили,
Но умирали все же, и дома
Швыряли души, как стручка спрангили.
Душ восприимницей была Сама
Живительного Эроса кума.
Волна купели прядала в могиле.
Волна купели прядала в могиле,
И женщина, вчера лишь на сносях,
Сегодня видела на воздусях
Плод живота в крылышковой стригили.
Но припадали на плечо враги ли,
Друзья ли разбегались на рысях,
Ничей порыв не сник и не иссяк,
Покуда судоргой не заштангили.
И мысли, что живой сплетал язык,
Предсмертная икота либо рвота
Умело расплетала для кого-то,
Кого бессилен нам назвать язык
И оценить так непомощна квота,
И, словно квота, мал любой язык.
И, словно квота, мал любой язык,
Приученный к тому, что ощутимо.
Вотще молитвой сердца Диотима
Пыталась алый погасить язык.
Что десять лет спасало нас? Язык
С его чудесными авось, вестимо?
Идеология, что так костима,
Что без костей не выдержал язык?