И пуговиц на юбке бесконечность,
Не та и ранка трепетного рта.
Хотя, конечно, в голосе сердечность.
Так тетя говорит, потрогав лоб:
"Возьми тройчатку, у тебя озноб!"
Нет, лучше влезть в себя, захлопнув крышку,
И тут же снова погрузиться в бистр
Свирепых грез, где хочешь -- встретишь мишку,
Где прыщут лисы тучей рыжих искр
И где гадюки бегают вприпрыжку,
Где запах ландышей, суров и быстр,
Бежит по-над водой в июньский вечер -
(Но рифмы нет, пока не скинешь с плеч "р"!)
Жидков входил, садился над рекой
Под праздничным каскадом некой ивы -
У скульптора здесь глина под рукой,
У музыканта ветра переливы.
Мелодии, одна нежней другой,
Стихов и жалоб странные мотивы,
Бог весть откуда западали в мысль,
И он певал их, и тогда неслись,
Как звезды опадающей сирени,
К большому небу в облачном песке
Такие переломчивые пени,
В таком алмазно строгом голоске,
Что сосны, как верблюды, на колени
Приопускались, а плотва в реке
На цыпочки меж пней вздымалась храбро,
Дыханье сняв и растопырив жабры.
А женщина все это отняла...
-- Ну что, упрямец, все сидишь до свету? -
Тут он попятился, она вошла,
Из сумочки достала сигарету,
На стол уселась, ноги подвела
Под нос писавшему анахорету,
Жевала что-то и пила вино,
Наутро дымом выйдя сквозь окно, -
Жена, студеная, как Гималаи.
Ну, он произносил их имена, -
Как обвиненье, медлят, не желая
Уйти из уст, -- и то, пьяней вина,
И то, полынной горечью пылая.
Облагорожена, огорчена
Душа... И имя тихой благостыни,
Сосущее уста песком пустыни...
Их имена врасплох их застают.
Дрожь насурмленных век. Медлят ладони -
Как бы во сне, где призрачен уют.
Бредут в петле томительной погони.