Сомнительных, бесовского кагала?
Москва, все идолы твои таят
Обманный тлен, туманную движимость.
Они суть призраки. Одна кажимость.
Все вьется, льется, мельтешит, живет,
Все строится, все ластится, мостится.
На четырех ногах бежит живот.
Собачатся ответчик и истица.
Все марево и морок, и кивот,
Пред коим старушенция мостится:
Мосты и храмы... И высотный дом
Заявлен нагло городским прудом.
А деньги! Чуть мелькнул -- и нет червонца!
Еще с зелененькой и так, и сяк!
Все тает от полуденного солнца,
И где ты ищешь дверь -- как раз косяк.
В бокалах вмиг проглядывает донце,
И верности не много от присяг.
И чтоб понять вдруг на каком ты свете,
Ты должен утро посвятить газете.
Ах, все не так, как в добрый старый век! -
Вздохнете вы. Вы не вполне неправы.
Все так же вольно дышит человек -
Но ветр не вьет знамен минувшей славы.
Где времена, когда один Генсек
Бывало стоил эры и державы,
Когда одним лишь манием руки
Влиялось на прилавки и кроки!
А прочие изящные искусства!
Где Поль Сезанну! Где Ле-Корбюзье!
Ему, ему несли наплывы чувства
Пером, резцом, в граните, в бирюзе.
Ему, а не Кармен, красневшей густо,
Рыдали арии свои Хозе.
И он внимал всегда полноты сердца
С достоинством отца и самодержца.
И надо ж было выпасть, чтоб Жидков
Испортил эту чудную гармонью, -
Даря по телефону дураков,
Завел с Верховным ту же антимонью!
Он, правда, мигом выпал с облаков,
Нахмурился и нос навел гармонью,
Но было поздно: прозвучал приказ,
Назначивший уж место, день и час.
В глазах его тотчас же помутилось,
Над переносицей сошлись дома,
Поплыл в окно бульвар, как "Наутилус",
Он только чудом не сошел с ума,
Чело холодным потом осветилось,