Вавилон - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

КНИГА ПЕРВАЯ

В ущельях ассирийских гор берут начало грохочущие воды Тигра и Евфрата. Зажатые утесами, бездонными ущельями и могучими корнями дерев, они падают со стремнин, с диким ревом устремляются с горных круч севера в долины и неудержимо пробивают себе путь в податливой почве низин, словно торопясь слиться на юге с морем.

Страну, которую заключили в свои объятья Тигр и Евфрат, от незапамятных времен засыпает горячий песок. Здесь, среди сухобылья и чертополоха, человек добывает свой хлеб поистине в поте лица, здесь мается он под бичом жизни и умирает от зноя. Страстно мечтая избавиться от невыносимых тягот, он тешит себя легендами об утраченном рае, куда жаждет вернуться после неисчислимых страданий.

Этим заняты и мысли старого Гамадана. Сидя перед своим глиняным жилищем, он вырезает из куска пальмового дерева фигурку бога Энлиля, который, говорят, создал мир и за ослушание изгнал человека из земли обетованной.

Погруженный в работу и размышления, Гамадан покачивает головой и обращается к богу с упреками:

– Несправедливо покарал ты нас, владыка жизни и смерти, всесильный Энлиль, бог несокрушимого Халдейского царства. Непомерна кара, насланная тобой на сыновей человеческих за ничтожное ослушание. Слишком долго не смягчается твое сердце из-за такой малости, такой безделицы, – посуди сам, – из-за какого-то паршивого яблока с древа познания! Неужто оно дороже человека и даже целого народа, живущего в стране между Тигром и Евфратом?

Как отпрыск потомственных воинов, Гамадан и с богом говорил воинственно. Он желал убедить бога, что тот, создав мир, не сумел мудро и по справедливости распорядиться судьбой первого обитателя райских кущ.

Лицо Гамадана все больше мрачнело, глаза затуманились тревогой. Ему надо было излить душу.

И старик негодующе продолжал:

– Если бы гнев твой поразил пройдоху финикийца или жалкого еврея, паршивого перса или провонявшего бараньим салом ассирийца! Но за что ты так покарал халдея, владыка небесный?

Внезапно его охватило искушение обезобразить священный лик всемогущего Энлиля в отместку за то, что он так безжалостно наказал род людской. Гамадан решил сделать ему длинный нос. Но когда оставалось только выдолбить ноздри в длинном остром носу, старик в ужасе спохватился – ведь к этому идолу будет обращаться с молитвой и просьбами его дочь Нанаи. Гамадан торопливо забормотал заклинания против злых демонов и склонил голову, смиренно моля покровителя халдеев о прощении.

Подавив усмешку, он беспокойно заерзал на табуретке и, колотя себя в грудь, огласил пространство покаянными мольбами:

– Поверь, сын всесильного солнца и матери-земли, поверь, это не я, это черный демон в крокодиловой шкуре, с когтями дракона, хвостом ящерицы, жалом скорпиона, с козьими ногами, петушиным гребнем и орлиными крыльями подучил меня. Злой демон наущал меня отомстить тебе за род людской, ибо несправедливо обошелся ты с нами за грехи первых людей. Не ты ли сотворил щебет птиц, шум волн и аромат цветов, которые ввели человека в грех? Ты даровал человеку сладостный сон, наполнив ночь чарующими сновиденьями. и он не устоял и вкусил от древа познания. Значит, ты виноват во всем, а человек стал жертвой твоей прихоти. Но поверь, всемогущий, это злой дух наговаривает на тебя, а мое сердце чисто. Это демон, пищей которому служит глина и прах, наущает меня, о высокочтимый, сделать тебе длинный нос.

В знак раскаянья Гамадан укоротил богу нос и поднял фигурку к солнцу.

– Взгляни, бог богов, я не поддался козням злого духа и исправил тебе нос. Я избавил тебя от позора, так отплати мне услугой за услугу. Если ты закрываешь врата рая передо мной, то исполни хотя бы просьбу моей дочери, самой красивой девушки на берегах Евфрата. Сейчас она пасет овец бедного Гамадана, но если бы ее узрели боги, каждый пожелал бы видеть ее своей возлюбленной. Если б о ее красе прослышал царь, он в тот же день взял бы ее к себе во дворец. Если б она появилась на улицах Вавилона, перед ней падали бы ниц, словно перед божественной Иштар. Внемли ее мольбам, сделай так, чтобы ей не приходилось от зари до зари пасти овец, есть сухие лепешки и спать в глиняной хижине. Когда она вечером вернется домой со стадом, ты увидишь, свет солнца, что она прекрасней радуги, воссиявшей после всемирного потопа.

Чтобы бог Энлиль, владыка жизни и смерти, в самом деле мог ее увидеть, подумал Гамадан, надо поскорей закончить работу, потому что уже перевалило за полдень, а с наступлением сумерек Нанаи пригонит овец домой.

Он подровнял нос и вырезал ноздри: потом подправил губы и глаза, придав благородства облику божества. Просверлил отверстие в широком и богато украшенном резьбой поясе. Просунул в это отверстие меч, – теперь он висел на животе фигурки наискосок. На спине прикрепил орлиные крылья – знак божества. Подстрогал длиннополую рубаху, отороченную густой бахромой, и ремни на сандалиях. Затем развел в плошках краски и раскрасил фигурку. Крылья, шлем, сандалии, пояс и украшения выкрасил под золото. Плащ покрыл красной краской, одежду – голубой, а бахрому сделал желтой. Закончив работу, он отнес фигурку в хижину и поставил сохнуть на полку над дверью.

Он убрал и долото с ножом, стружки бросил в огонь под треногу – на ней стоял горшок, в котором варилась рыба, – а плошки с красками залепил глиной, чтобы краски не засохли.

Уходя, он задержал взгляд на постели Нанаи, застланной овечьими и козьими шкурами. Она спала бы в шелках и кисее, если б по вине слабых правителей славный род Гамаданов не пришел в упадок. И жить бы ей не в убогой хижине, а во дворце. Но меч Гамаданов точит ржавчина, и нет у них иного оружия, кроме красоты Нанаи. Только красота поможет Нанаи избавиться от нищеты. Старик с надеждой взглянул на фигурку Энлиля, которому его дочь будет поверять свои тайные желания. Однако для верности и он решил помолиться создателю мира, как только тот обсохнет на полке.

А пока старик порубил в деревянной плошке овощи, истолок в ступке корешки имбиря, снял крышку, всыпал все это в горшок, подгреб угли и прислонил кочергу к одному из кольев, поддерживающих тростниковый навес, который служил защитой от жгучих солнечных лучей.

Когда все было готово, он снял горшок с огня и отлил из него себе, оставив половину для Нанаи. Не заходя в хижину, он тут же съел свою долю, заедая похлебку лепешкой, испеченной на углях. Возле миски Нанаи он положил несколько кусочков ароматных хлебцев, которыми всегда баловал ее, если бывал чем-либо особенно доволен.

На сей раз такой щедростью она была обязана Энлилю, который стоял на полке, переливаясь красками марева над пустыней. Гамадан был доволен делом рук своих, и в честь того, что работа удалась, после еды поклонился всем четырем странам света, которые издревле принадлежали халдейским богам.

По обыкновению, он начал с востока:

– Кланяюсь тебе, всемогущий Таммуз, и благодарю тебя за то, что каждое утро твои незримые руки рассеивают по небу и земле благодатный свет. В его сиянии сошел с моих ладоней бог, создавший меня, и имя ему Энлиль.

Потом он оборотился на запад и сказал:

– Благословен будь, Сакус, приходящий на закате в багряных одеждах вечерних облаков и возвещающий о приближении ночи, когда человек может дать отдых своим членам. В твоих лучах бог Энлиль послал нам прекрасную Нанаи, и теперь он будет пребывать вместе с ней в моем доме.

Поклонился он и северу и сказал:

– О страж ночи, многочтимый Син, ты странствуешь по небу и серебришь рощи и воды Евфрата. Ты кропишь росой истомленные цветы и травы. Ты посылаешь людям освежающую влагу и прохладу, умеряющую жар полдневного солнца. По твоему велению моя жена Дагар перешла волнами священной реки в рай, который она заслужила ценой мук и страданий. Нанаи потеряла мать, но отныне вместо матери пребудет, над ней покровительство создателя мира, премудрого Энлиля, который пожелал прийти к нам и остаться с нами навеки.

Поклонившись на юг, он сказал:

– Да будет в веках прославлено имя твое, божественная Иштар, чья милость к нам излучается в сиянии утренней звезды Дильбат и в сиянии вечерней звезды Билит. По милости твоей моя дочь подобна тебе, и тело ее напоено ароматом южных ветров. Ты даровала ей синие глаза, подобные горным озерам, в которых растворились небеса. Ты припорошила ее губы сладкой пыльцой, и речь ее опьяняет каждого, как вино. Ты наделила ее мудростью, какой не встретишь у человека из глиняной хижины, и оттого смилостивился Энлиль и пришел сюда, чтобы воздать ей по достоинству.

Ему казалось, что теперь-то уж боги не смогут отвергнуть просьбу, которая вознесется из его хижины. Они заступятся за него и перед самим Энлилем, если тот вдруг окажется не в духе. Чтобы избавиться от последних сомнений, старик воскликнул:

– Великие халдейские боги, ваша мудрость бесконечна и несокрушима, подайте же знак, что я услышан вами.

Он настороженно замер, напрягая слух и всматриваясь в горизонт. Потом заговорил еще прочувствованнее:

– Явите мне знак и тем осчастливьте бедного человека, последнего потомка славного рода, никогда не скупившегося на жертвы во славу богов и родины. Я стар и не могу доказать вам свою преданность в бою, но, смиренно припадая к вашим священным стопам, я даю обет добровольно жертвовать чашу оливкового масла в первый день каждого месяца и раз в году приносить на ваш алтарь самую жирную овцу. И пусть тело мое покроется язвами, если я нарушу клятву.

Не успел он договорить, как на мусорной куче позади хижины заголосил петух. Он закукарекал во все горло, так что эхо разнеслось далеко по всхолмленной равнине вдоль Евфрата и потерялось где-то в окрестных рощах.

Гамадан упал на колени и принялся колотиться лбом о землю. Сбивчивый шепот и бормотанье приглушала его спутанная борода, за густыми усами не видно было шевелящихся губ. Выпрямляясь, он поднимал взгляд к небу и, кланяясь, опускал его.

Петух же продолжал весело копошиться на мусорной куче, даже не подозревая, что боги избрали его вестником надежды. Он нашел рыбные кости и кукарекал, радуясь лакомству.

Наконец Гамадан встал и направился в хижину. И вдруг беспокойство – не оставил ли бог богов его глиняную хижину за то, что он просил помощи у других небожителей. Но он утешил себя тем, что боги, вероятно, не так обидчивы, как люди. И не обманулся – Энлиль спокойно стоял на своем месте, и, когда Гамадан взял его в руки, ему даже почудилось, что бог улыбнулся.

Чтобы всемогущий знал, чего ждут от него в этом доме, Гамадан положил его на постель Нанаи и пояснил, что ночью на этой постели выскажет свои тайные желания его дочь. Здесь он может внимать ей.

– Когда ты узнаешь ее, ты не откажешь ей, – уверял его Гамадан. – Ты захочешь сделать для нее все, едва услышишь ее первое слово. Я знаю, – доверительно рассказывал Гамадан, – что Нанаи не нравится жизнь в родной деревне, Деревне Золотых Колосьев. Однажды я убедился в этом окончательно. Как-то душной и тревожной ночью я не мог уснуть. Не спала и Нанаи. Сквозь отверстие в крыше она смотрела в небо, глубокое, как дно Евфрата в сумерки, а звезды были точно капли росы на листьях древа жизни. После полуночи повеяло ветром с севера, и дневная духота сменилась ночной прохладой. Я открыл двери и завесил вход тростниковой сеткой. Домик наш наполнился свежестью, и вскоре Нанаи крепко уснула. Вдруг я услышал ее шепот, и мне захотелось узнать, что она говорит. Поднявшись с постели, я приблизил ухо к ее губам. Она шептала: «Вавилон, Вавилон». Дыхание ее было горячим, в голосе слышалась мольба. Я тотчас понял, что она грезит о Вавилоне. Вавилон, город пышных дворцов и золотых крыш, ее мечта. Мне так хочется помочь ей, но ты, владыка неба и земли, ты поймешь, что Гамадан здесь бессилен, и потому я вручаю ее судьбу тебе.

Старик страстно заклинал верховного бога и даже не заметил, что фигурка еще не совсем обсохла и он размазал краски – идол принял новое обличье, его мантия стала пестрой, как одежда жителя пустыни – араба. Внутри хижины и в ясный полдень царил полумрак – окно завешивали от жаркого солнца, – и Гамадан слишком поздно заметил, что стало с одеждой Энлиля. Надо было немедленно исправить оплошность, чтобы странный наряд не огорчил и не разгневал бога.

Старик выбежал из хижины, но в ту же минуту на мусорной куче снова запел петух. Гамадан пришел в ужас. Он не сомневался, что это подал знак всевышний.

– Я не хотел оскорбить тебя, Энлиль, – оправдывался он. – Пощади и помилуй. – Гамадан поднял взгляд к небу. – Я повешу тебе на грудь цепочку из чистого серебра, единственную память о покойной жене.

Петух закукарекал опять.

Лицо Гамадана прояснилось, он побежал за красками, торопясь раскрасить фигурку заново, словно рассчитывал получить за это отпущение грехов.

Он макал кисточки в глиняные плошки и накладывал краски точно так же, как вначале.

* * *

Под тростниковым навесом на пальмовом поленце стоит Энлиль, а перед ним коленопреклоненный Гамадан. Старику осталось сделать всего лишь несколько мазков на пурпурном плаще бога.

Дело почти сделано, надо только открыть небольшой ларец в стене и достать серебряную цепочку, обещанную владыке мира. Может быть, он посулил лишнего? Но не торговаться же с богом, словно с купцом на сиппарском базаре. Нельзя отступать, коли обещал. Как сказал, так и сделает.

Внезапно за хижиной поднялся шум, с громким кудахтаньем куры бросились врассыпную. Большой красный петух перелетел через навес, едва не опалив себе крылья над жаровней и подняв целое облачко золы. Гамадан вскочил и заметался, заслоняя фигурку.

Во дворе громко залаял, а потом протяжно завыл пес.

Так он встретил появление Набусардара, верховного военачальника царской армии, который примчался на колеснице, переодетый простым воином. Набусардар охотился за персидскими шпионами, которые шныряли в окрестностях Вавилона и сеяли смуту среди местных жителей. Шпионы собирали сведения об армии царя Валтасара и бунтовали против него население. Военачальникам тайной службы до сих пор не удалось поймать на месте преступления ни одного перса, и потому полководец царя втайне от всех решил заняться этим сам.

На колеснице, запряженной парой лошадей, он ворвался во двор Гамадана, переполошив всех кур. Кошка, сидевшая на заборе, ощетинилась, но не тронулась с места. Набусардар подошел, чтобы привязать вожжи к колышку рядом с ней, и дунул ей в глаза. В ответ она зашипела, но продолжала сидеть, предостерегающе выпустив острые когти.

– Ты угадала, – сказал он ей, закладывая вожжи и потрепав за холку усталого коня, – мне всегда были по сердцу кошки, которые царапаются, а не ластятся. Взять, что ли, тебя в Вавилон, хоть ты беспородная и нет у тебя родословной? А то вавилонские кошки совсем разучились царапаться. Они умеют только ластиться, а это противно. Видно, берут пример с вавилонских женщин, которые скоро станут совсем несносными.

Кошка фыркнула, замахнувшись на него обеими лапками, и оскалила мелкие, острые зубы.

– Ты мне все больше нравишься. – Военачальник поддразнивал кошку, не забывая, однако, что времени у него в обрез и надо торопиться. Хорошо бы узнать, кто здесь живет и не встречал ли он шпионов.

«Ш-ш-ш!» – зашипела кошка, сердито глядя на воина.

Он вытер потный лоб, расстегнул короткий кожаный нагрудник, вытащил из ножен меч и направился к дому.

Старый Гамадан суетился вокруг деревянной фигурки. Со стороны казалось, что он танцует, коротая время за этим нехитрым развлечением.

Верховный военачальник приглядывался к нему, потом, как раз когда Гамадан прицелился снять кисточкой пепел с бороды Энлиля, решительно шагнул к нему и крикнул:

– Что делаешь, старый дурак?

Гамадан вздрогнул и, вместо бороды мазнув кисточкой кончик носа, оставил там небольшое пятнышко.

Он пробормотал торопливо, боясь промешкать с ответом:

– Я Гамадан, господин.

– Не хочешь ли ты сказать этим, что ты не дурак?

– Да, господин.

– Ты себе на уме и отвечаешь, словно продувной финикиец. Ты халдей?

– В крови нашего рода нет и примеси крови иноплеменников.

– Так ты халдей?

– Да, господин.

– Ты за царя или против него?

Нежданный вопрос привел Гамадана в замешательство, и он растерянно уставился на гостя.

Собравшись с мыслями, он уже готов был ответить, что за царя, но его опередил новый резкий вопрос воина:

– За персидского или халдейского?

– Ты подобен урагану, господин. – наконец обрел дар речи старик, – ты вырываешь из меня слова вместе с языком. Ты стремителен, словно орел, и, конечно, отважен, как лев. Если бы я был его величество царь Валтасар, я бы сделал тебя своим верховным военачальником.

– А если б ты был его величество персидский царь Кир? – наседал на него воин.

– Заклинаю тебя семью демонами, господин, – вскипел Гамадан, – наш род сердцем предан родине, а сам я сражался в армии Навуходоносора. Брат мой, да славится его доблесть в стране богов, погиб во время мятежа аммонитян. Мой племянник верой и правдой служил у Набусардара, прекрасного полководца вавилонской армии.

– Попадись в мои руки бич, – нахмурился военачальник, – ты получил бы не меньше десяти ударов. Разве о воине подобает говорить «прекрасный», словно о капризной девице? Скажи лучше – сурового, жестокого или храброго и доблестного полководца. А то – «прекрасный»!.. – недовольно заключил он.

– Ох, господин, – смиренно ответил Гамадан, взывая к его рассудку. – С меня довольно тех ударов, которые я терплю по милости судьбы.

Набусардар окинул взглядом жалкое одеяние старика и через прореху в рубахе заметил волдыри солнечных ожогов. Гамадан прижимал к себе фигурку Энлиля, ища его заступничества.

– Что это ты держишь?

– Бога, который создал меня, – ответил старик.

– Бога, который создал тебя? – расхохотался Набусардар. – Бога, которого создал ты, дурень. До каких пор халдейский люд будет тратить время на идолов и поклоняться дереву и камню?

– Да покарают тебя боги! Ты оскорбляешь создателя мира, который избрал своим приютом глиняную хижину бедного Гамадана. Или тебе хочется, чтобы на царство обрушилось несчастье? Хочется, чтобы Энлиль обнажил смертоносный меч и убил тебя тут же на месте?

– Да, я хочу сразиться с ним! – вскричал воин и энергично сжал рукоять меча. – Я хочу померяться с ним силой, – насмешливо улыбнулся он и шагнул к фигурке бога.

Он взмахнул мечом.

– Остановись, господин, если не хочешь, чтобы Энлиль в ту же минуту поразил твое тело проказой! Но голова идола уже отлетела далеко в траву. Гамадан запричитал:

– Несчастье постигнет Вавилон, господин. Всесильный Энлиль отвернется от этого города за то, что ты надругался над ним.

– Перестань хныкать, от этого у меня вскипает кровь, и я не ручаюсь за силу, которой наливается рука. Я прихожу в ярость, когда вижу, до чего дошли мужчины Вавилонии. За последние двадцать лет после смерти Навуходоносора вы изнежились, как вавилонские кошки. Вы не мужчины, а тряпки. Если враги нападут на царство, лишь немногие из вас смогут сражаться, остальные разбегутся, как твои куры при виде моей колесницы.

– Ну нет, – загорячился Гамадан, – халдеи не раз доказывали, что никто в мире не сравнится с ними в доблести и в любви к родине. Пусть Вавилон прикажет – и ты убедишься в этом.

– А разве Вавилон не приказал уже переловить персидских шпионов и истребить их, как собак, без суда и приговора?

– Приказал, господин.

– А вы? Укрываете их в своих лачугах и слушаете их кощунственные речи против царя.

– Верно, они здесь шныряют, как собаки, но мой дом обходят стороной, так как им известно, что я предан его величеству дарю Валтасару телом и душой. Разве я веду себя не так, как подобает халдею?

– Этого мало, Гамадан, – возразил полководец. – Ты обязан заманить их в ловушку, а потом выдать властям. Этого ждет от тебя родина.

– Мне не расположить их к себе. Они знают здесь всех. Они не осмелятся зайти в мой дом, сочтут отравленным мой хлеб. Как еще я могу их заманить?

– Нет ли в твоем доме женщины? Это лучшая приманка для пришлых солдат.

Гамадан задрожал. Нанаи – его единственная радость, неужели швырнуть ее персидским собакам?! Он представил ее себе среди деревьев в Оливковой роще, а с нею рядом ее белых овечек. Порхают птицы и бабочки, и она провожает их взглядом, с улыбкой, подобной медоносным цветам. Нет, не может он пожертвовать ею.

Он припал к стопам воина.

– Лучше убей меня, как паршивую тварь, но не требуй непосильных жертв! Это убьет мое старое сердце.

– Ты говоришь о жене или о дочери?

– Жены у меня уже нет. По зову великого Сина она перешла по водам Евфрата в рай.

– Значит, о дочери?

– Сжалься, – умолял он, припав губами к ногам полководца, – будь милостив, коль ты не бог и не царь. Будь милостив! Я знаю, тебе надлежит воздать почести, и я воздаю их тебе. Хотя ты переоделся, я угадал в тебе военачальника из тайной службы. Но будь же милосерден!

– Речь идет об отечестве, Гамадан, и многие убеждены, что оно в опасности. Если разразится война, она унесет тысячи лучших сынов Вавилонии. Выдержит ли это твое старое сердце? Заменит ли даже тысяча женщин одного хорошего воина? Я же требую от тебя всего одну-единственную.

– Это выше моих сил, господин. – И Гамадан покорно склонил голову, стоя голыми коленями на раскаленном песке.

– Встань, Гамадан, – решительно приказал Набусардар. – Если ты служил в армии Навуходоносора, то знаешь, что такое мужчина, и тебе надлежит знать также, как поступить, когда царь требует от тебя действий. Если через две недели ты известишь меня в Вавилоне, что тебе удалось поймать соглядатаев варварской страны, его величество царь Валтасар пожалует тебя слитком золота величиной с твоего Энлиля, которого я обезглавил.

Не подымаясь с колен, старик смотрел полководцу в лицо. Острие Набусардарова клинка ослепительно сверкало на солнце. Гамадан помнил, что закон требует казнить каждого, кто ослушается царского приказа… Он стиснул зубы, чтобы не проронить ни слова, которое могло стать последним в жизни.

Набусардар застегнул нагрудник, укрепил меч на ремне, перекинутом через плечо, и добавил:

– Итак, ты передашь с кем-нибудь или сообщишь сам. Лично мне. Вытащив из потайного кармашка на поясе золотую цепь, он бросил ее к ногам Гамадана.

– Отдай это своей дочери за утрату чистоты.

– Кто же ты, господин? – еле выговорил старик.

– Сохрани это в тайне, если тебе дорога жизнь, – строго ответил ему воин, – я Набусардар, верховный. военачальник армии его величества царя Валтасара.

– Смилуйтесь, великие боги! – И Гамадан пал ниц.

– Разве я бог, что ты поклоняешься мне?

– Живи вечно, непобедимый Набусардар, и да предаст забвению Энлиль твое кощунство и то, что ты накликал беду на дом бедного Гамадана.

– Довольно причитать! К тому же мы в Вавилоне поклоняемся Мардуку, а не Энлилю. – Он сказал это с явной иронией в голосе.

– Да хранит тебя Мардук и да сопутствует твоему войску удача! Через две недели я доставлю тебе в Вавилон весть о персидских шпионах. А от моей дочери – да будет тебе известно, что чистотой она превосходит облака, изливающиеся на нас благословенным дождем и красотой – священных голубей в кущах божественной Иштар, – прими благодарность за твой подарок.

Гамадан был не в силах продолжать, у него перехватило горло и губы шевелились беззвучно. Помутневшим взором он вглядывался в горизонт и перебирал в руках золотую цепь – награду для Нанаи за ее позор.

Полководец обогнул хижину, направляясь к своей колеснице.

– Живи вечно! – напутствовал его Гамадан. Прощаясь с Набусардаром, он выронил драгоценный подарок, который со звоном упал к его ногам. Вид золота не приносил успокоения, а мысль, что нежной и милой Нанаи суждено стать приманкой для варварских солдат, была невыносимой. Для того ли Иштар создала ее такой красавицей, чтобы над ней надругались паршивые персы? Или нет у царя многотысячной армии, способной отстоять Вавилон, и Халдейское царство должна спасать дочь Гамадана? Разве допустил бы Навуходоносор, чтобы честь его армии защищала женщина?

После долгих раздумий он прошептал:

– Этого требует от тебя, Гамадан, не родина, а слабый царь и его обабившаяся армия, растерявшая последние крупицы воинственного пыла. Законы Вавилонии призваны защищать от насилий, но одно слово царя отменяет решения суда и все законы. А воспротивишься – тебе пригрозят отсечь голову за неповиновение. И нет законов против насилий, чинимых царем.

За такие слова Гамадана ждала смертная казнь. Но он не думал о себе. Перед его взором была только Нанаи, бродившая со своим стадом где-то в Оливковой роще, не предчувствуя ничего дурного.

Она не знала, что именно в этот миг во дворе ее отца Набусардар разворачивает свою колесницу. Не знала, что он купил ее за золотую цепь, какими забиты подвалы царского дворца в Вавилоне. Не подозревала, что в последний раз свободно дышит этим воздухом и протягивает руки к бабочке, к высокому небу, которое в эту пору сияло, как и ее глаза, бездонной синевой.

Такой мысленно видел ее и Гамадан, когда лошади стремительно вынесли Набусардара со двора. Под грохот колес старик в знак печали рванул на себе холщовую рубаху от ворота до самого пояса: в душе его боролись протест и сознание собственной беспомощности. Так и стоял он на коленях, покуда вдали не замолк на пыльной дороге стук колесницы.

Колеса военной повозки Набусардара вздымали клубы пыли. Песок хрустел под копытами лошадей, которые, точно вихрь из арабской пустыни, бешено неслись по дорогам и, разъяренные зноем, высоко вскидывали передние ноги.

Металлический шлем на голова полководца впивался в кожу раскаленным обручем.

Язык прилип к гортани, губы казались устьем адской печи. Он истосковался по воде, жаждал хотя бы глотка влаги; но тело пронзали одни лишь палящие лучи, и солнце пышело зноем жаровни.

Полководец объехал несколько дворов в Деревне Золотых Колосьев, завернул в две соседние деревни и в поселок на пути. Он не встретил ни одного из этих хитрых персов, поездка была напрасной. Повсюду он слышал то же, что и от Гамадана – или что они бродят здесь стаями, как собаки, или что не осмеливаются даже показываться на глаза. Но среди деревенского люда встречались и такие, которые явно что-то скрывали и, призывая в свидетели всех золотых, серебряных, бронзовых и деревянных богов Вавилонии, клялись, что они не только не видели, но даже и. слышать не слышали ни о каких персах. Эти внушали подозрения. Набусардар был уверен, что больше всех запираются те, кто в душе ждет спасения от Кира, царя персидского, царя мидийского, царя лидийского, в своем тщеславии уже считающего себя будущим повелителем могучего и великого Халдейского царства.

Набусардар насмешливо повторил вслух:

– Кир, будущий повелитель могучего и великого Халдейского царства!

Он хлестнул лошадей по лоснящимся спинам и расхохотался прямо в лицо огнедышащему солнцу, громко и вызывающе. Эхо покатилось за отлогие каменистые холмы, покрытые редким кустарником, до самого горизонта. Мысль о Кире вызывала в нем все новые приступы смеха, в котором находили выход душившие его ярость и сознание собственного бессилия.

Через две недели царь созывает государственный совет, который решит – считать ли, что персы угрожают существованию и величию Вавилона, или объявить растущую мощь Кира, покорившего все соседние народы, плодом больного воображения варвара, одержимого военным безумием.

Набусардар хочет внушить совету, что при всем могуществе Халдейского царства необходимы меры предосторожности против обнаглевшего персидского шакала, чтобы он не сеял смуту среди халдейского люда. Иначе халдеи, чего доброго, поддержат Кира, видя в нем долгожданного избавителя от власти жрецов и царя, и обратят оружие против столицы Вавилонии, от которой они терпят наибольшие притеснения. Народ жаждет свободы, хлеба, хочет иметь землю, права. Все это сулят ему персидские смутьяны, которых надо гнать из царства и закрыть им доступ в него. Набусардар уже предлагал царю разместить по стране военные отряды для защиты ее от опасности. Царь было согласился, но жрецы вавилонского Храмового Города, жрецы Эсагилы, противятся этому; по их мнению, вполне достаточно защиты бога Мардука. Они призывают народ усерднее жертвовать богам и тем избежать новых поборов на содержание воинских постоев. Набусардару давно известно, что жрецы настроены против него. Что ж, вскоре они узнают, что и он против них. Довольно терпеть их подлости, скрывать свою ненависть к ним. Либо они, либо он. Падут они – победит Вавилония. Падет он – победит Кир, персидский волк.

Эсагила ослеплена жадностью. Символом ее веры стало накопление сокровищ в подвалах и башнях Храмового Города. Ради обогащения она не брезгует ничем и, как никто, грешит, прикрываясь именем богов. Вместо любви и блага она плодит пороки. Призванная сеять жизнь, она повсюду сеет смерть. Халдейский люд задыхается под бременем поборов. По ее прихоти лучшие сыны Вавилонии гибнут на рытье каналов. По ее приказу чужеземцы бесчестят будущих матерей Вавилонии. А она называет это волей великих и мудрых богов. Едва кто-нибудь станет на пути Эсагилы, жрецы заявляют, что великий Мардук, верховный бог Вавилона, жаждет испить его крови. Жрец пронзает обреченному глотку на жертвенном алтаре, и тот уже убран с дороги. Имущество покойного отходит храму. Народу объявят, что создателя мира умилостивила эта жертва. Но может ли бог, творец всего живого, требовать смерти безвинных? Это делается для того, чтобы обирать народ и умножать мощь Эсагилы. Жрецы поэтому и не соглашаются на рассылку по стране сторожевых отрядов, им неохота раскошеливаться на их содержание. А народу они твердят, что Вавилония – владение богов, и потому нет причин для опасений, боги, мол, не допустят, чтобы их собственностью завладел чужой. Изнеженная вавилонская знать считает этот довод Храмового Города неопровержимым. Она верит жрецам и валом валит в святилище Мардука – Эсагилу, заваливая его алтари бесценными жертвоприношениями и дарами. Жрецы потом тайно уносят их в каменные подвалы храмов.

Царь сумасбродничает, среди сановников разлад, и верховный военачальник армии бессилен вбить в головы вельможам мысль об опасности, которой надо противопоставить военную мощь, а не жертвоприношения богам.

Решение совета во многом зависит от того, сумеет ли Гамадан или кто другой поймать персидских шпионов. Если да, то, возможно, удастся убедить хотя бы сановников и привлечь на свою сторону большинство против Эсагилы. Другого исхода нет – иначе могущественнейшей державе мира конец.

Гамадану он обещал большую награду. Царь, конечно, не откажет ему в этом, он соглашается со всем, что делает Набусардар. Ведь Набусардар не только верховный военачальник его армии, но и советчик царя; правда, эту роль должны бы исполнять жрецы, однако царь доверяет Набусардару больше, чем кому бы то ни было. Валтасар ни во что не ставит жрецов, хотя сам является смиренным служителем богов. Он сын богов, их наместник на земле и, мол, не нуждается в посредничестве жрецов. Он верит, что сами боги наделили мудростью его державную голову и что мудрость, которой отмечен он, боги не посылают простым смертным.

То, что царь Валтасар лишил жрецов своей милости и не стал их орудием, как его отец, царь Набонид, облегчает задачу Набусардара. Однако поединок царя с Эсагилой еще не выигран, и сила жречества по-прежнему несокрушима.

Эсагила не желала понимать, что интересы государства важнее бездушных идолов. Что борьба за золото между жрецами святилища Мардука, семиэтажной башни Этеменанки, и царским городом должна отступить на задний план, когда державе грозит опасность извне. Всем, кто населяет земли меж Тигром и Евфратом, надо теперь сплотиться и покончить с недоразумениями, которые сеют в стране междоусобицы. И только наиболее влиятельная часть жителей Вавилонии, могущественные и жестокие жрецы не желают этого понять.

Нет сомнения в том, что Кир, завоевав Мидию и Лидию, нападет и на Халдейское царство со столицей Вавилоном, потому что его разумом завладел чудовищный план – объединить под своей властью все народы Азии.

– Под своей властью, – засмеялся Набусардар, – Кир – владыка мира!

В раскатах смеха клокочет гнев и злость. Этот резкий, иступленный хохот подобен яростному галопу его коней и мыслей.

Жрецы уверяют народ, что Халдейское царство несокрушимо и что у Кира недостанет дерзости пойти войной на его богов! Уже теперь видно, как Кир страшится Вавилона и его богов! Лидия в свое время заключила с Вавилоном договор о взаимной помощи, а Кир захватил Лидию, и договор с Вавилоном не остановил его.

Жрецы твердят народу, что Халдейское царство, связанное соглашением с Египтом, в случае опасности может рассчитывать на помощь фараона. Однако и Иерусалим имел соглашение с Египтом, Фараон же направил свою армию только тогда, когда от Иерусалима не осталось камня на камне. Да и кто поверит Египту и его лукавым правителям?

Жрецам не мешало бы знать, что Вавилония лишь тогда будет несокрушимой, когда сможет опереться на военную силу.

Размышляя таким образом под ровный бег скакунов, Набусардар поймал себя на мысли, что его ненависть к Эсагиле и ее жрецам ничуть не меньше ненависти к Киру.

Думы и солнце томили его.

Пыль забивала глаза и рот, и когда он в ярости стискивал зубы, на них скрипел песок. От слепящих солнечных лучей туманилось зрение. После долгого стояния затекли ноги. Спина и грудь изнывали под кожаным нагрудником, предохранявшим от смертоносного удара мечом. Голова разламывалась под металлическим шлемом.

Закаленный воин, он не роптал, но в душе ему не терпелось поскорее добраться до места, где вдоль берегов Евфрата простирались рощи и где он мог в тени густых деревьев дать желанный отдых себе и лошадям.

* * *

На всем пространстве, покуда хватает глаз, волной колышется золото хлебов, суля обильный урожай и полные закрома зерна, ценностью своей не уступающего красивейшим дорогим камням в кладовых Этеменанки. Тихий шорох колосьев напоминал нежный говор воды, которая лилась из львиных пастей в бассейны на площадях Вавилона. Лет птиц над необозримыми полями вызывал ощущение непрерывного бега жизни самого могущественного в мире народа.

За безбрежными полями волнующихся хлебов раскинулись поля кунжута и чечевицы. Рядами тянулись полосы льна, бахчи с дынями и арбузами. На темени холмов росли отборные сорта винограда. Плантации белых и красных роз наполняли окрестности нежным благоуханием.

У границ Аравийской пустыни, где кончалась благодатная сеть оросительных каналов, луга и пастбища перемежались рощами и стройными рядами миндальных деревьев. В дни Таммуза, бога плодородной весны, весь этот край утопает в цветах, подобно райским кущам, воздух настоян на ароматах роз и будит изначальное беспокойство в крови людей.

К этим рощам спешил усталый Набусардар, который с восхода солнца объезжал деревни вдоль русла Евфрата, отражающего в своих водах гигантские пальмы, унизанные гроздьями тяжелых, блестящих фиников.

Лошади, приметивши их зелень, перешли на стремительный галоп и остановились, только попав в тень деревьев.

Набусардар не тотчас спрыгнул с колесницы. Предварительно он со своего возвышения окинул внимательным взглядом окрестности. Не снял он и шлема с головы. И кожаного нагрудника не расстегнул из предосторожности – вдруг кто-то подстерегает его здесь с недобрыми умыслами.

Только убедившись, что в лесу все мирно, он облегченно перевел дух и намотал вожжи на металлический щиток передка колесницы, на котором была запечатлена битва великого Навуходоносора под стенами Тира.

Приподняв шлем, он вытер пот и снова водрузил шлем на голову. Это был обычный солдатский шлем, вместо пышного султана украшенный лишь металлическим гребнем.

Отстегнув наколенники, Набусардар положил их на дно колесницы. Кожа под ними сопрела докрасна. Как было бы приятно смазать ее, чтобы унять боль! Он представил себе нежные ладони девушки, в вавилонском дворце натиравшей его после ванны благовонными маслами, но тотчас прогнал это видение, чтобы оно не мешало мыслям о его нелегких обязанностях.

Он сбросил с себя доходящий до бедер нагрудник, сплетенный из ремней. Затем отлепил от тела мокрую сорочку.

Освободился и от металлического пояса, за которым торчал короткий кинжал. Оставался еще перекинутый через плечо, покрытый пластинками из бронзы ремень, поддерживающий меч. И хотя меч был тяжелый, он не снял его и даже положил руку на эфес, чтобы не быть застигнутым врасплох.

Так стоял он в колеснице и, пока лошади жадно щипали траву, оглядывал окрестности и невольно думал о Вавилоне.

Он думал об армии царя Валтасара и сравнивал ее с военной мощью персидского царя Кира. Прикидывал в уме, сколько воинов может выставить Персия и сколько Халдейское царство. Он был погружен в расчеты, но, не имея при себе глиняной дощечки и резца, все время сбивался: не успев прикинуть численность одной армии, забывал число воинов в другой.

Тогда он вытащил меч и острым концом стал чертить цифры на дне колесницы. Число вавилонских воинов оказалось столь велико, что подобной армии не могло выставить ни одно из соседних государств.

В итоге Набусардар убежденно произнес:

– Нет, Кир, ты падешь. Ты разобьешь свои крылья о стены Вавилона, как безрассудный орел разбивает крылья об ассирийские скалы. Не забывай, все имеет свое начало и конец.

Подошвой сандалии он стер написанные на дне кузова цифры, чтобы они не попали в руки врага, если на него вдруг нападут персидские шпионы.

В ту же минуту он почувствовал страшный голод, от которого у него свело желудок. Ведь с той поры, как он выехал за ворота столицы, у него крохи не было во рту. Позабыв обо всем, он целый день лихорадочно гонялся за лазутчиками неприятеля.

У него были с собой еда и питье с кухни дома командования армии. Но в полдень, собираясь поесть, он сперва бросил кусок своему псу, вертевшемуся у его ног. В последнее время этот пес был его единственным другом. Его верность Набусардар ставил людям в пример.

Он бросил ему лепешку со словами:

– Ты вернейший из верных, а поскольку и я принадлежу к тем, кто не раз нарушал обет верности, то, следовательно, за тобой право насытиться первым.

Изголодавшийся пес накинулся на еду и мигом проглотил ее.

Затем полководец отлил собаке немного питья в пустой кожаный мех, которым по пути черпают воду в колодцах.

Пес уткнул в него морду и принялся так жадно лакать, что Набусардар не мог отвести от него глаз. Наконец он вылизал все до капли, вытащил голову из меха и благодарно взглянул на хозяина. Но внезапно заскулил, тело его пронизало дрожью, и он рухнул на песок.

– Отравился! – в ужасе вскричал Набусардар.

Стоило ему первым отведать еды и питья, и он беспомощно рухнул бы здесь в ожидании смерти. Кто хотел его гибели? Конечно, Эсагила, которая боится войны и надеется избежать ее, убрав верховного военачальника царских войск! О его поездке не знал никто, кроме Сан-Урри, помощника верховного военачальника. Как раз этой ночью тот посетил верховного жреца Исме-Адада. Не жрецам ли Эсагилы он обязан этой едой и питьем, с помощью которых она спроваживает негодные ей души в царство теней, в страну без возврата? Выходит, Сан-Урри состоит в сговоре с жрецами, надо быть начеку!

По возвращении в Вавилон он тотчас втихомолку все расследует. Собрав улики, он обвинит его перед царем, а слово царя – закон и для Эсагилы. Валтасар объявил ей тайную войну, и этот случай еще больше распалит его ненависть. Он отомстит Сан-Урри за измену, закует его в тяжелые оковы и заточит в темнице монаршего дворца, где тот никогда уже не увидит солнца, заживо погребенный в гнилостной вони.

Изменник заслужил такую кару.

Он погладил пса по голове и засыпал его песком.

Тяжко было расставаться с ним, сердце Набусардара наполнилось горечью, словно он хоронил близкого человека. Набусардар решил, что велит поставить на этом месте камень и высечь на нем изображение собаки и надпись: «Вернейший из верных». Пускай этот камень стоит тут во веки веков и напоминает человеку о том, что позволил собаке превзойти себя в преданности.

Он простился с последним из. живых, кто в могущественном Халдейском царстве не был способен на измену, вскочил в колесницу и погнал лошадей. Предельно усталый, он домчал до прохладной Оливковой рощи, где опять почувствовал мучительный голод.

На другом краю рощи пастухи играли на лютнях.

Едва он собрался подойти к пастухам, как на холме, прямо перед ним, точно белое облачко, появилось стадо овец, и с ними девушка, тоже вся в белом.

С ее появлением пастухи заиграли громче и веселее. Двое из них перебирали струны лютни, а один выводил мелодию на свирели – протяжно и задумчиво. Свирель пела о любви. Любви безнадежной, мучительной, безответной.

Девушка, прикрыв глаза от солнца рукой, смотрела на музыкантов. Она слушала молча, окруженная своими овцами.

Кончив играть, пастухи поклонились, словно благодаря ее за внимание.

Музыка уже смолкла, но девушка продолжала все так же пристально смотреть на них из-под руки. Однако стоило глянуть ей в лицо, чтобы понять, что, хотя взор ее был устремлен на пастухов, мысли блуждали далеко отсюда. В этот миг она шла по улицам Вавилона и искала того, кто овладел ее чувствами. Мысленно она останавливалась перед воротами прекрасных, величественных зданий и ждала, когда выйдет он и бросит на нее хотя бы мимолетный взгляд. К лицу ее прихлынула кровь, так как в этот момент он вышел и, глядя в ее большие синие глаза, с поклоном приближался к ней.

Залившись румянцем, словно русло реки водой, она стояла и готовилась встретить его улыбкой.

Она думала о Набусардаре, о котором грезит не только она, но все девушки по берегам Евфрата и Тигра. Они гадают при лунном свете и молятся Иштар, чтобы та приворожила его, чтобы он заметил их девичью красу. Кто знает, как поступят великие боги – ведь трудно удовлетворить всех. Пусть боги решают. как им угодно, только бы Набусардар. ее повелитель, выбрал ее.

Ее, прекрасную Нанаи, дочь Гамадана.

Поэтому она и мечтает о Вавилоне. Поэтому по ночам, когда высоко в небе сверкают звезды, уста ее шевелятся во мраке. Они взволнованно шепчут название великого города.

Нанаи глубоко вздохнула, опустила руку и поняла, что пастухи ждут ее благодарности. Она кивнула головой и улыбнулась.

От группы юношей отделился статный мужчина, персидский купец, восторженно глядя на дочь Гамадана.

В облике его было что-то от святого, однако взгляд у него был исполнен страсти и внутренней силы. Звали его Устига.

Она затрепетала, потому что его взгляд уже не впервые останавливался на ней.

С пастухами сидел и двоюродный брат Нанаи Сурма. Он не раз говорил ей, что персидский купец втайне питает к ней нежные чувства. Они часто пели и играли для нее, но одну песню всегда исполняли по просьбе чужеземца.

И на этот раз, когда Устига поднялся, заглядевшись на Нанаи, Сурма дал знак остальным и, перебирая струны, запел ту самую любовную песню:

– «Твоими глазами смотрят сами боги, так пусть же твой взгляд упадет на меня, словно взор милостивых богов, услышавших мою мольбу.

Твоими устами шепчет сама небесная Иштар. Так подай же мне знак, о чудо доброты, что ты снизошла к моим мольбам, чтобы в первый день весны я мог с надеждой ждать твоей любви.

В тебе сокрыты сладостные источники жизни, позволь же, сладчайшая, вместе с богами пригубить от них, иначе я погибну от неутоленной жажды, тщетно отыскивая по твоим следам дорогу к тебе».

Нанаи слушала Cypму и повторяла про себя слова песни. Но в мечтах была далеко – с верховным военачальником царских войск, а не с персидским купцом. Она не могла думать больше ни о ком и потому вслед за овцами стала спускаться по склону к лугу перед Оливковой рощей. Она нарочно направилась сюда, чтобы укрыться от взглядов певцов.

Когда Набусардар увидел ее, он все еще думал об отравленной собаке. Заметив, что белоснежная фигурка девушки в окружении белых овец приближается к нему, он отвлекся от своих мрачных мыслей.

Подняв брошенный на дно колесницы пояс, он надел его и сунул за пояс кинжал. Приладил кованые наколенники, поправил шлем и ремень, поддерживающий меч. После этого, соскочил с колесницы и стал ждать, когда девушка подойдет поближе.

Нанаи остановилась и. снова заслонившись ладонью от солнца, стала разглядывать воина.

Издали ему не удавалось рассмотреть ее черты, но само ее появление на этом пастбище представлялось ему либо чудом, либо новым коварным ходом врагов, так как он отказывался верить своим глазам: солнце играло на бронзово-черных волосах Нанаи, то отливавших медью, то отсвечивавших багрянцем заката, менявших оттенки словно по волшебству. Распущенные по плечам, они напоминали ему и змей, и кристально-прозрачные ручейки, сбегающие весной со склонов.

Полководец сделал шаг навстречу ей, но не решился оставить колесницу и лошадей из опасения, что все это подстроено кем-то, кто только и ждет удобного момента, чтобы внезапно напасть на него. Он отступил назад, не отрывая глаз от овец и чудесной пастушки.

Нанаи загнала овец под деревья, подождала, пока они мирно расположились в тени, и потом без колебаний подошла к военачальнику, которого приняла за простого солдата.

– Будь счастлив, воин, – поздоровалась она и тотчас спросила, не из Вавилона ли он.

– Из Вавилона, – ответил Набусардар.

– Ты служишь в войске его величества царя Валтасара?

– Да.

– Ты отдыхаешь или поджидаешь в засаде шпионов? Последняя фраза озадачила его. Как она догадалась, что он разыскивает шпионов? Поэтому он постарался скрыть правду.

– Нет. Я ездил с тайным поручением в Сиппар и теперь возвращаюсь.

– В Вавилон?

– Да.

– Ты не голоден?

Сильнее молнии в пустыне поразил его этот новый вопрос. Она словно читала его мысли. Но хотя у него от голода сводило желудок, он сквозь стиснутые зубы процедил:

– Нет, я не голоден, благодарю тебя.

– Солдаты в дороге всегда хотят есть, – улыбнулось ему она и достала из плетеной сумы горсть ароматных лепешек. – Возьми, – предложила она. – Они вкусные. Сам царь Валтас не пробовал таких. Лишь жрецы Эсагилы угощаются ими, потому что ставят себя выше царя.

Он не взял лепешек.

Упоминание об Эсагиле пронзило его с головы до пят. В глазах встал образ погребенного пса. Что, если и эти лепешки отравлены? Если это новое средство лишить его жизни? А сама девушка – не тайное ли орудие жрецов?

Впрочем, он может ее испытать.

– Значит, лепешки – одна из тайн кухни жрецов?

– Представь себе, – засмеялась она, – представь себе, самой Эсагилы!

– Как же такой секрет стал известен тебе?

– А ты думаешь, что только жрецы владеют искусством проникать в чужие тайны? Эти лепешки вкусны сами по себе, но мне они кажутся еще вкусней оттого, что способ их приготовления украден у жрецов. Если б я не боялась кары жрецов, то расхохоталась бы от радости.

– И мне бы хотелось посмеяться над этой украденной тайной. Ты даже представить себе не можешь, как бы мне этого хотелось, но…

Она с любопытством взглянула на него огромными синими глазами.

– Но я тоже боюсь, – продолжал военачальник, – как бы меня не покарали боги.

– Каким образом?

– Мгновенной смертью, если лепешки окажутся отравленными.

Она рассмеялась серебристым, переливчатым смехом, но тут же стала серьезной.

– Этого тебе нечего опасаться, потому что лепешки пекли не пекари Эсагилы. Тот, кто их готовил, ненавидит Эсагилу всем сердцем. Он пек их для меня, чтобы доставить мне радость, пек для жизни, а не для смерти.

Она задумалась и добавила еще серьезнее:

– Теперь ты понимаешь, солдат? Не бойся и спокойно съешь их все. Может быть, кому-то и нужно, чтобы ты никогда не вернулся из своей поездки. Но мне нет дела до посольских тайн, которые вы развозите на глиняных табличках из Вавилона во все концы страны и света. Если бы ты умел читать в моем сердце, ты понял бы, как мне важно, чтобы ты жил. Теперь в свою очередь удивился Набусардар.

– Тебя это удивляет, – продолжала она, – но сначала поешь, а потом я тебя кое о чем попрошу. Ты мог бы в Вавилоне выполнить одну мою просьбу.

Она мечтательно вздохнула при этих словах.

Предложив ему сесть на траву под деревьями, Нанаи высыпала в подол его солдатской рубахи целую корзинку ароматных лепешек и придвинула к его ногам глиняный кувшин с козьим молоком. Она давала ему понять, что он может запить еду молоком, а чтобы он не боялся яда, взяла себе две лепешки и отхлебнула молока.

Не желая беспокоить его во время еды, она достала из сумы глиняную табличку и принялась чертить по ней металлическим резцом.

На диво искусной рукой она взрезала глину, умело выводя изображение священного быка. Едва приступив к этому занятию, она сразу же увлеклась им; ее щеки то розовели, то бледнели; глаза то разгорались, то вдруг, мягко мерцая, угасали.

– Как тебя зовут? – уже приветливее спросил Набусардар.

– А ты не знаешь? – улыбнулась она нежными губами. – Я прекрасная Нанаи и живу в Деревне Золотых Колосьев.

– А кто твои родители?

– Мою мать, которую призвал за воды Евфрата величественный Син, звали Дагар, моего отца, брата казненного после битвы с аммонитянами, мужественного Синиба, зовут…

– Постой, Нанаи, – прервал ее Набусардар, – достойный Синиб был твоим дядей? Да славится его доблестное имя.

– Мужественный Синиб был моим дядей. Он получил от царя высокий титул и отстраивал для себя в Деревне Золотых Колосьев новый богатый дом, когда завистливые жрецы приговорили его к смерти. Да будут милостивы к нему боги, в царстве теней. С той поры наш народ ненавидит служителей великого Мардука в Эсагиле. Мы верим в Энлиля, в его доброту, мы верим, что Энлиль, сотворивший мир, покарает Эсагилу.

Во время ее рассказа Набусардару припомнился долгий спор. после которого солдат Синиб был приговорен к смерти. Сначала за заслуги его произвели в военачальники, а царь Набонид, отец царя Валтасара, обещал ему благородный титул за усмирение аммонитян С одним отрядом он водворил на их земле порядок и вернулся победителем. К несчастью для Синиба, в пылу битвы была утеряна эмблема его отряда, что, впрочем означало для воина лишь пропажу палки из черного дерева, один конец которой был украшен изображением Мардука с орлиными крыльями. Но закон карал за это смертью. Потеря воинской эмблемы считалась самым тяжким проступком, и только слово царя могло его спасти. Царь Набонид наградил Синиба, возвел его в благородное звание, однако Эсагила, боявшаяся возвышения Синиба, повела против него интригу среди судивших его. В конце концов она добилась того, что Синиба, который одержал немало побед над врагами Вавилонии, все-таки приговорили к смертной казни: ему влили в горло расплавленный свинец.

При этом воспоминании кровь закипела у Набусардара в жилах, он невольно сжал рукоять меча, словно намереваясь схватиться с заклятым врагом. Но тут же овладел собой и, чтобы скрыть волнение, сказал:

– Я уже не боюсь, что съел отравленные лепешки. Я рад, что Эсагила лишилась, по крайней мере, одного из своих секретов. Жрецы не доверяют его даже царю, а я наполнил им свой желудок.

Она внимательно слушала его, полураскрыв рот, мигая длинными, густыми ресницами.

– Живи вечно, прекрасная Нанаи, да исполнят боги твои мечты.

– Я хочу кое о чем попросить тебя, солдат.

– В самом деле, ты говорила о каком-то поручении в Вавилоне.

– Ради этого я и угостила тебя лепешками. Она склонила голову и принялась смущенно подравнивать резцом изображение священного быка на глиняной табличке. Сердце у нее сжалось, а мысли смешались. Ей надо было собраться с духом, прежде чем начать говорить. Но при первом же слове она от волнения уронила резец.

– Знаешь ли ты, солдат, Набусардара, верховного военачальника царской армии?

Набусардару, чтобы не выдать себя и спокойно ответить на ошеломивший его вопрос Нанаи, пришлось немного помедлить.

– Знаю. Я ведь служу в дворцовом отряде и вижу его каждый день, – нашелся он.

– У тебя хватит терпения выслушать меня?

– Лошадям все равно нужен отдых после долгого пути, а других дел у меня нет. Говори.

Он произнес это подчеркнуто спокойно, хотя сам сгорал от любопытства, рассчитывая узнать нечто важное о персидских шпионах. Возможно, красота Нанаи привлекла кого-нибудь из них, и эта сметливая девушка постаралась выудить из него ценные военные сведения.

– Я буду рассказывать тебе, солдат, раз ты служишь у непобедимого Набусардара, верховного военачальника его величества царя Валтасара. Я буду рассказывать тебе, а ты слушай.

И Нанаи начала говорить. Она обхватила колени руками, а большим пальцем правой ноги принялась ковырять в земле ямки; щеки девушки при этом пылали ярким румянцем, а глаза старательно избегали взгляда того, кто жадно ловил ее слова.

– Женщины с берегов Евфрата и Тигра каждый день обращают свои взоры в сторону Вавилона. Изо дня в день глядят они в сторону Вавилона, а вечерами поджидают войска, возвращающиеся с учений. Перед сном они тайно думают о Вавилоне и скрывают румянец, выступающий на щеках от этих мыслей. А ночами шепчут во сне: «Вавилон, Вавилон», – и ждут, что звезды, в образе которых являются боги, исполнят их мечты. По утрам они пробуждаются, обманутые в своих надеждах, но, даже в тысячный раз испытав разочарование, продолжают мечтать. Целый день работают они с песней надежды на устах, и сердца их изнывают по Вавилону, потому что там пребывает он. Они ждут и надеются, что однажды, проходя со своим войском через страну, он выберет одну из них. Он, воздвигнувший дворец с золотой башней. Он, опоясанный золотым мечом. Он, сжигающий в своих могучих, пламенных объятиях полчища врагов и надежды женщин. Он – непобедимый и прекрасный, как солнце в голубой бездне полуденного неба. Он – великий Набусардар, первый военачальник его величества царя Валтасара, повелевающий сердцами халдейских женщин так же, как своей армией.

Она на мгновение умолкла и, прежде чем заговорить снова, подняла голову и стыдливо опустила глаза. Только тогда произнесла сокровенное:

– Представь себе, я – одна из этих женщин. И тут же почувствовала, как теплая ладонь опустилась на ее руки, обхватившие колени, услышала свое тихо произнесенное имя.

Она вздрогнула от испуга, а подняв глаза, увидела, что лицо воина ласково обращено к ней и зрачки его расширились, как море, готовое поглотить в безграничном самозабвении всю землю.

– Нанаи, – повторил он, – откуда ты взялась? Я не знаю всех женщин, но ты, бесспорно, прекраснейшая из них, и могучий Набусардар признает тебя достойной своей любви.

Так сказал солдат и спросил, какой же услуги она от него ждет.

Не подозревая, что перед ней сидит сам полководец, она говорила непринужденно, принимая его за солдата. Но потом заметила, что меч висит у него на левом боку, а кинжал – на правом, тогда как обычно солдаты носят их наоборот. Из этого она заключила, что ее собеседник – не простой воин, а военачальник. Тем лучше для нее, тем больше надежды, что ее просьба дойдет до Набусардара.

Она обратила его внимание на непривычное положение меча и кинжала, и такая наблюдательность ему чрезвычайно понравилась. Она не упустила из виду мелочи, о которой позабыл даже он, полководец армии величайшей страны. Не смутившись, Набусардар с улыбкой переместил меч на другую сторону, показывая тем самым, что он не военачальник и лишь второпях при ее приближении надел оружие не по правилам. Но такая перемена ее отнюдь не обрадовала, и, разгадав причину ее разочарования, он заверил, что, даже будучи простым солдатом, он все равно получит доступ к Набусардару, так как состоит его тайным гонцом и везет донесение от наместника Сиппара.

У Нанаи не было причин не верить ему, и она успокоилась.

– Итак, когда ты возвратишься в Вавилон, передай все, все, о чем я тебе рассказывала и о чем я тебе еще расскажу. Скажи, что Нанаи, хранительница стада, хотела бы стать верной хранительницей его жизни. Я хотела бы, чтоб однажды, проходя со своей армией по нашим местам, он задержался бы здесь и попробовал моих ароматных лепешек.

– Ты приберегла эти лепешки для него? – удивился он.

– А ты думаешь, что пастухи питаются яствами со столов Эсагилы? Их пища – вода и черствые лепешки. Но эти лепешки я берегла для моего господина, чтоб он смог утолить ими свой голод, когда будет проезжать поблизости. Я не боялась, что он откажется от них, ведь таких лепешек не пробовал сам царь.

– Вот видишь, а я их съел у тебя, – произнес он с притворным сожалением.

Она засмеялась.

– Признаюсь, я старалась задобрить тебя, чтоб ты выполнил мою просьбу и рассказал обо мне Непобедимому. По нему тщетно вздыхают многие женщины с берегов священных рек, он же не знает ни об одной. Ты расскажи ему обо мне, скажи, что я приду к нему по первому его зову. Скажи это ему словами песни, которую поют сейчас по всей Вавилонии.

Какое-то странное чувство овладело загрубевшим солдатским сердцем Набусардара, пока он слушал Нанаи.

– Ты знаешь эту песню? – спросила Нанаи. Он не знал, потому что в последнее время избегал сборищ, на которых пьют вино и распевают любовные песни. Заботы о судьбах родины и опасное возвышение Кира занимали его мысли.

Внезапно он вспомнил, как старый Гамадан в отчаянии лобызал его сандалии, когда он приказал ему пожертвовать дочерью, лишь бы заманить этих паршивых персидских собак. «А что, если дочь Гамадана так же мила и прекрасна, как Нанаи, разве не жаль было бы обрекать ее на это?» – мелькнуло у него.

– О чем ты задумался? – тревожно спросила она, заметив, как вдруг омрачилось его лицо. Он спохватился и быстро ответил:

– Я пытаюсь вспомнить, не слышал ли когда-нибудь Песни, о которой ты мне говорила.

– И что же, вспомнил?

– Вероятно, не слышал, потому что ни одной новой песни я не знаю, а старые все позабыл. Я буду рад, если ты споешь ее.

Просьба смутила Нанаи, но он повторил ее, и Нанаи согласилась и встала.

Медленно отойдя к колеснице, она прислонилась к ней спиной, все еще колеблясь.

Не желая смущать ее своим взглядом, Набусардар как бы невзначай взял в руки глиняную табличку. На одной стороне таблички было искусно начертано изображение священного быка, над головой которого сияли три звезды – символ божества. На другой стороне были вырезаны слова песни, которую приготовилась петь Нанаи.

Наконец она начала первую строфу:

– «Твоими глазами смотрят сами боги, так пусть же твой взгляд упадет на меня, как взор милостивых богов, услышавших мою мольбу».

У нее был чистый, прекрасный голос, отвечавший всему ее чистому и невинному облику.

Она запела вторую строфу, обращаясь в сторону уходившей вдаль дороги на Вавилон:

– «Твоими устами шепчет сама небесная Иштар, так подай же мне знак, о чудо доброты, что ты снизошел к моим мольбам, чтоб в первый день весны я могла с надеждой ждать твоей любви».

На глаза у нее навернулись невольные слезы, одна из них покатилась по щеке, сверкая, как жемчуг со дна Персидского залива. Упав ей на грудь, она растаяла в белой ткани ее одежды.

А Нанаи уже пела последнюю строфу:

– «В тебе сокрыты сладостные источники жизни, дозволь же, сладчайший, вместе с богами пригубить от них, иначе я погибну от неутоленной жажды, тщетно отыскивая по твоим следам дорогу к тебе».

Набусардар, о котором часто говорили, что он тверд, как скала, сегодня не узнавал себя, не понимал причины охватившей его удивительной нежности. Он не раз попирал ногами обнаженные плечи женщин, припадавших к его стопам, а в обществе этой крестьянской девушки ему вдруг захотелось вернуть молодые годы. Или его настроение вызвано чувством бессилия перед Эсагилой? Быть может, вместо отравы в лепешки подмешано колдовское любовное зелье? Но ему некогда было обо всем этом думать, его словно захватило лавиной, что устремляется с высоких горных вершин севера. Он готов был допустить, что все это подстроено, если б только эта девушка искренне не принимала его за простого солдата. Какой же смысл Нанаи обманывать его, если она любит верховного военачальника царских войск, а он выдает себя за простого гонца? Он завоевал ее доверие, а что будет, если вдруг открыться ей? Что, если посадить ее в колесницу и отвезти в один из своих дворцов?

Но он тут же отказался от этого намерения. Любовные приключения не прельщали его. Долг верховного военачальника повелевал думать о другом. Вавилония в опасности. Персидский лев выпускает когти, готовясь к прыжку. Предстоит борьба с Эсагилой, которую Набусардар непременно должен выиграть. Радости жизни безразличны ему, и все свои силы он обязан отдать укреплению армии.

Пораженная его внезапной серьезностью, Нанаи спросила:

– Тебе не понравилась моя песня? Я сложила ее для него, а теперь ее поет в Вавилонии каждый, кто любит и хочет быть любимым.

– Прекрасная песня, Нанаи, – отвечал он. – Непобедимому Набусардару она тоже понравится.

– Скажи еще непобедимому Набусардару, воин, что я хочу быть хранительницей его жизни и буду ему вернейшей из верных.

«Вернейшей из верных!»

Полководцу снова вспомнился отравленный пес, которого он любил потому, что изверился в людях. Но он оценил бы и полюбил человека, который доказал бы ему свою преданность.

– Так ты хочешь быть ему вернейшей из верных? Как собака?

– Как собака, солдат, – горячо отвечала она. – Я готова сопровождать его по всем вавилонским дорогам, бежать рядом с его колесницей, как собака.

– Набусардар, возможно, и не заслуживает этого.

– Разумеется, заслуживает, – возразила Нанаи. – Моя любовь к нему сильней власти царей и фараонов. – Она открылась солдату без утайки, чтобы он поверил ей. – Я не смогла бы стать ни возлюбленной, ни женой, ни матерью детей никого другого, даже если бы ему принадлежали золотые рудники в Пактоле или серебряные в Таршиши. Конечно, я могла бы тогда дважды в день купаться в мраморных бассейнах, а служанки натирали бы меня благовониями. Я наряжалась бы в тончайшие сидонские шелка и спала бы на простынях, привезенных из далеких китайских стран. Я носила бы вышитые покрывала от самых богатых вавилонских купцов, а в волосах у меня сверкали бы редчайшие камни, которые только изворотливый финикиец может отыскать где-нибудь на краю земли. Но даже объявись богач, который захотел бы мне дать все это, и тогда не заменит он мне Набусардара, пусть и суждено мне быть только…

– …собакой, бегущей за его колесницей, – закончил он.

– Да, я это хотела сказать, – гордо подтвердила она и попросила передать ей глиняную табличку, которую он оставил в траве.

– Вот, солдат, – сказала она, показывая на изображение священного быка, – это образ моего господина и моего бога. Это образ непобедимого Набусардара. А я, бедная и глупая Нанаи, хочу быть цветочком под его ногами. Видишь это цветок под копытами быка? – спросила она, запнувшись. – Я хочу быть хотя бы цветком под ногой Набусардара.

Набусардару не доводилось слышать таких слов от женщины.

– Скажи, Нанаи, прочна ли твоя любовь, не пройдет ли она со временем? Непобедимый наверняка спросит меня об этом.

– Ах, солдат, – вздохнула она, – что тебе ответить? Ты слышал о пирамиде Хеопса? Моя любовь подобна ей, она вечна. Больше мне нечего сказать.

– Ты добра и умна, прекрасная Нанаи, и об этом я тоже расскажу своему повелителю.

– Неужели? – Она в изумлении широко раскрыла глаза.

– Если мой господин будет милостив к тебе, то можешь надеяться, что в скором времени я приеду к тебе с наказом от него.

– В самом деле?

– Непременно.

– Какое это будет счастье для бедной Нанаи, которая грезит о мудрости только для того, чтобы понравиться своему господину.

– Ты умеешь писать и читать, Нанаи?

– И писать и читать солдат. Пока был жив дядя Синиб, он держал для меня учителя, но теперь у меня нет ничего, кроме этого куска глины и резца. Но об этом ты не говори своему повелителю – Она потупила взгляд.

– Что же ты смутилась, Нанаи? – Набусардар приподнял за подбородок ее склоненную голову.

– Мне стыдно, я умею только писать и читать – ведь это так мало, в особенности когда я думаю, что непобедимый Набусардар окружен прекрасными и высокоучеными женщинами. Скажи, правда вавилонские дамы очень образованные?

Он пренебрежительно рассмеялся и взял ее за руку.

– Ученость вавилонских женщин стоит немногого: кроме сплетен о нарядах и любовниках, у них другого нет на уме. А если хочешь знать о них больше, то скажу тебе, что мозг их затуманен вином, а сердца погрязли в разврате. Они хуже сук, потому что любви суки пес должен добиться, а вавилонские женщины сами стелются мужчинам под ноги.

– Что ты говоришь, солдат? За такие речи великий Набусардар прикажет тебя забросать камнями! – воскликнула она в ужасе.

– Надеюсь, Набусардар не узнает об этом, – лукаво усмехнулся он. – Ты ведь не выдашь меня, прекрасная Нанаи?

– Как же я могу тебя выдать? Она растерянно улыбнулась в ответ. Набусардар поспешил развеять ее грусть.

– Ты не успеешь опомниться, как я вернусь с наказом отвезти тебя к нему во дворец. И ты будешь видеться с. ним каждый день и каждый день разговаривать с ним.

– Ax, солдат, – вздохнула она, принимая его обещания за легкомысленную болтовню.

– Не веришь?

Надо было уезжать. Тихая, смутная печаль Нанаи вызывала в нем нечто больше сострадания. Он помолчал, чтобы дать ей собраться с мыслями.

В наступившей тишине оба следили за горизонтом. Солнце все ниже клонилось к западу, уходя в страну, где ленивый Нил медленно течет долинами лотоса, неслышно скользя мимо фундаментов загадочных святынь. Там божественная Исида оплакивала своего Осириса, дожидаясь его воскрешения. Там толпы теснились в храме Амона с цветами в волосах и ароматным нардом для жертвоприношений. Там высятся славные Фивы, город ста ворот. Там могучий Мемфис вознес славу священного Египта. Там живет сын богов, бессмертный фараон, который подписал договор с вавилонским царем и. обещал прислать Халдейской державе свое войско, если Вавилону будет угрожать опасность и понадобится помощь Египта.

Туда, к его тучным полям, уходил теперь источник света.

День угасал, проложив повсюду длинные причудливые тени. Слабое дуновение ночной прохлады возвестило о приближении вечера.

Набусардар первым стряхнул с себя задумчивость, вспомнив, что пора двигаться в путь, , если он хочет попасть в Вавилон до того, как закроют городские ворота.

Он нарушил молчание, обратившись к Нанаи:

– Я должен ехать, чтобы доложить Непобедимому о выполнении приказа и рассказать о тебе.

Последние слова заставили ее вздрогнуть.

– Мне пора ехать, – повторил он.

Он поправил наколенники, надел кожаный нагрудник. Затем вывел лошадей из рощи и, внешне невозмутимый, поднялся в колесницу. Взяв со дна бич, он щелкнул им в воздухе.

Отдохнувшие кони нетерпеливо рыли копытами землю, всхрапывали и ждали только знака, чтобы пуститься вскачь.

Нанаи от души желала, чтобы они как можно скорее рванулись вперед и, обгоняя ее мысли, понеслись туда

– к Вавилону.

– Не забудь же о моей просьбе, солдат, – напомнила она.

Могла ли догадаться Нанаи, что ее желанный стоит перед ней в колеснице?

Что в этот миг он глядит на нее и уже сейчас любит ее за то, что она совсем не похожа на женщин из Вавилона.

Ему вдруг некстати вспомнился его борсиппский дворец, где собрано множество книг и картин, парк, украшенный творениями лучших халдейских ваятелей, – богатства, никому не приносящие радости. Сам он, обремененный делами армии, редко навещает дворец. О дворце некому заботиться, и дворец словно мертв. Старый ваятель Гедека – единственный человек, наслаждающийся его великолепием. Набусардар подумал и о дворце в Вавилоне, гордой Телкизе, своей жене, происходящей из очень знатного рода, – первой даме города, первой среди вавилонских красавиц. Но он тут же оборвал нить воспоминаний и взглянул на Нанаи. Она стояла неподалеку с глиняной табличкой в руке. Нежный румянец заливал ее щеки, а в глазах ее светилось нетерпение и страх перед будущим.

Ею вдруг овладела неуверенность, и, будто единственную опору в жизни, она сжала в ладонях глиняную табличку, на которой виднелись контуры священного быка с созвездием над головой и маленьким полевым цветком под ногами.

Полководцу захотелось взять у ней что-нибудь на память. Нечаянно она сама обратила его внимание на табличку.

– Чтобы я не забыл о твоем наказе, подари мне эту табличку, – попросил он.

Нерешительно посмотрела она на его протянутую руку, с сожалением перевела взгляд на табличку и наконец отдала ее.

Он сунул ее в колчан для стрел, но успел поймать огорченный взгляд Нанаи.

– Тебе жаль этого куска глины? Она смущенно кивнула.

Впрочем, разве можно сравнить утрату этой таблички с ценностью услуги, которую обещал оказать солдат? Этот резец был единственным у нее, но если бы он попросил, она отдала бы и его.

Нет, нет, ей ничего не жаль. но почему он все не едет? Она хотела бы мысленно уже пережить минуту, когда верховный военачальник его величества царя Валтасара будет дивиться рассказу о пастушке Нанаи.

– Ах, езжай уж, солдат, – торопит она его, и голос ее дрожит.

Набусардару тяжело расставаться с ней, не хочется уезжать. В водовороте жизни ему выдала редкая и притом такая необычная минута отдыха.

Однако довольно. Надо с решительностью воина прервать ее и подумать о другом – о грозящих Вавилону опасностях, о когтях персидского хищника, о ненавистной Эсагиле, о слабых правителях Халдейской державы, о коварном фараоне. Все это прутья, сплетенные в один бич, которым время подхлестывало его отвагу, решимость и любовь к отчизне. Ему давно пора было стоять перед царем с докладом, что к тайному совещанию он будет располагать уликами, свидетельствующими об интригах персидских шпионов в державе и о подстрекательстве ими доброго халдейского люда против царя Вавилона.

Давно пора ехать, а он все медлит.

– Трогай же, солдат! – повторяет Нанаи. И, видя, что он по-прежнему не двигается, сама понукает лошадей.

Лошади дернули, встав на дыбы, и вот уже галопом мчатся по пастбищу, направляясь к царской дороге, ведущей вдоль Евфрата.

Набусардару хочется еще раз оглянуться, но нельзя из-за бешеного бега коней. Словно стройный ствол, он врос ногами в дно колесницы, покачиваясь на ухабах и крутых поворотах. Неудержимо удаляется его фигура, теряясь в просторах полей, будто проваливаясь в землю. Вот уже виден только шлем, да иногда взовьются гривы коней.

Нанаи осталась одна со своим стадом.

Вокруг нее раскинулось зеленое пастбище с мелкими головками маргариток. Рои бабочек взлетают над лугами и вновь опускаются с высоты к открытым чашечкам цветков. За полями голубеет Евфрат и колышутся на волнах финикийские корабли с товарами для вавилонских купцов. За ними с севера на юг медленно плывут плоты кедрового дерева с Ливанских гор. Вдоль берегов трепещут сети рыбаков и высокие пальмы самовлюбленно глядятся в зеркало вод.

На царской дороге, где только что исчез из глаз Нанаи мнимый гонец Набусардара, появились караваны, идущие из далеких краев. Верблюды кричат и вытягивают длинные шеи в сторону реки. Проводники не позволяют им останавливаться, потому что до вечера надо успеть в столицу царства – Вавилон.

Все стремятся туда. Словно все дороги идут в одном направлении и у всех людей – одна цель.

Нанаи провожает мечтательным взглядом первый, устало бредущий караван. О, ей бы шатать сейчас рядом с верблюдами вместо бронзоволицего араба, закутанного в пестрые одежды. Если бы она могла с этим караваном подойти к городским воротам и со стучащим от волнения сердцем остановиться перед одним из торговых домов величайшего города мира!

Она перевела взгляд с удаляющихся караванщиков на другой берег Евфрата, где клубился дым от больших гончарных печей. Целые облака дыма поднимались над окрестностями. До нее доносился стук мельниц и маслобоен, отжимающих кунжутное масло. Мельницы и маслобойни встречались в Вавилонии часто, внушая уверенность, что в стране вдоволь хлеба и масла. Но не всякий, кто считал эту землю своей отчизной, разделял эту уверенность.

Возле царских гончарных мастерских, в деревнях и на пастбищах кишели сотни людей в рубище, с натруженными тяжелой работой руками. Почти все, на чем ни остановишь взгляд, принадлежало владельцам вавилонских дворцов. Им принадлежали и изможденные рабы, и даже их лохмотья, которые не защищали растрескавшуюся кожу от палящего солнца.

* * *

Вечером Нанаи вернулась в деревню.

Конечно, ей и в голову не могло прийти, что дома. в деревянной шкатулке ее ждет золотая цепь, награда за утрату чистоты в объятьях персидских злодеев. Ей бы и во сне не приснилось, что к такому испытанию приговорил ее тот, кому уже давно она принадлежала в мечтах.

Возбужденная надеждой, суетилась она по хозяйству. Все спорилось в ее руках. Напоследок она проверила засовы, чтобы ночью не забрались воры. Потом взяла на руки кошку, вертевшуюся под ногами, гладя ее, подошла к отцу.

Старый Гамадан совершал обряд вечерней молитвы, отбивая поклоны на все четыре стороны света. Обращаясь к Энлилю, он умолял его снять с его сердца тяжесть.

– Смилуйся, Энлиль, над бедным Гамаданом, избавь его дочь от поругания, – взывал он в полный голос. – Пусть Таммуз, бог весны, отыщет ее в первых распустившихся цветах и сделает ее своей возлюбленной. Или Син, бог ночи и серебристой луны, увидит ее в своих лучах и сделает ее женщиной. Только не допусти, создатель вселенной, премудрый Энлиль, чтобы ее осквернил презренный перс, который не носит юбки, из трусости закрывая свои ноги штанами.

Нанаи с кошкой на руках прислушивалась к молитве, стоя за порогом дома. Слова отца озадачили ее. Почему он поручает ее заботам Таммуза и Сина? Об этом просят только в большой беде, она же сегодня чувствует себя счастливейшей женщиной Вавилонии. Она так счастлива, что не может удержаться от смеха при упоминании о персах.

Заслышав приглушенный смех Нанаи, Гамадан скрестил руки, еще раз поклонился на четыре стороны и лишь тогда повернулся к дочери.

– Ты смеешься, дитя мое? Ты насмехаешься над отцом, породившим тебя?

И он насупился еще больше.

– Смеюсь, но не насмехаюсь, – оправдывалась она, отпуская рвавшуюся из ее рук кошку, – я не насмехаюсь, мне только не верится, что юбки делают из человека мужчину, а шаровары – женщину.

– А ты видела халдея в штанах? – поразился Гамадан.

– Говорят, Набусардар собирается завести их в армии вместе с высокими башмаками – в них удобнее ходить по горам, если случится война с персами. А халдеи и в шароварах не перестанут считаться отважнейшими в целом свете. Помнишь, как дядя Синиб – да будут милостивы к нему боги в царстве теней – сказал однажды, что, возможно, наступит время, когда шаровары будут признаком храбрости, а юбки признаком трусости.

– Не кощунствуй, Нанаи, над обычаями своих предков, – огорченно произнес Гамадан. – Перс навеки останется паршивым трусом, в то время как халдей всегда будет отмечен благородством, ибо он создан по образу и подобию бога своего Энлиля.

Она рассмеялась.

– Набусардар считает персов сильным народом, а не стаей паршивых собак. Недавно я видела в Оливковой роще, как отдыхали персидские купцы, они тоже походили ликом на нашего бога Энлиля.

– Небеса! – в ужасе взмолился старец. – Не карайте наш дом за эти речи. Как может быть перс сотворен по образу и подобию божьему?

– Я видела их совсем близко, Сурма делился с ними хлебом.

– О, боги! Сурма водится с персами?

– Он сидел с ними, когда пас овец.

– Я давно замечаю, что Сурма ведет себя не так, как подобает халдею. В его годы я с Навуходоносором ходил походом на Сирию, и там мы скрещивали мечи с врагами. Мы воевали с чужеземцами. А ныне чужеземцы заполонили Вавилонию, да их еще встречают здесь хлебом.

– Говорят, что персы собираются напасть на нас, но Сурма утверждает, что это неправда. Персы, мол, хотят жить с нами в мире.

– Не верь Сурме, дитя мое. Наш край в опасности.

– Наш край в опасности? – повторила она, ожидая, что он выскажется яснее. После минутного молчания она спросила уже более серьезно: – Ты знаешь это наверно, отец?

– Я принадлежу к достойнейшим жителям нашей деревни и должен знать, что делается в мире. Пришло известие от самого царя, что персы готовятся напасть на Вавилонию. Набусардар, верховный военачальник его величества, собирает против них новую армию.

Значит. Вавилония в опасности, значит, опасность угрожает и Набусардару…

Страна в опасности, а вместе с ней в опасности и царь, Набусардар, народ, все царство.

Нанаи пришла в смятение. Слово за словом, мысль за мыслью пересыпались в ней, как песчинки в часах. Она мысленно видела край, который открывался ей с опушки Оливковой рощи. Дорогу, ведущую в Вавилон. И рядом извивающийся, подобно мирной змее, голубой Евфрат. От него ответвляются сотни оросительных каналов, жилы и кровь этой земли. Трудолюбивый халдейский люд своим упорством преобразил бесплодные пустыни в райский сад, и этот сад – ее отчизна. А теперь чужеземец хочет пиявкой присосаться к ее груди?

Она испытывала беспредельную любовь к этой земле, удвоенную любовью к Набусардару. В эту минуту родина и Набусардар слились в душе Нанаи в единый огненный смерч, увлекший ее за собой.

Старый Гамадан заметил волнение дочери и, стараясь не отвлекать ее, тихонько подошел к сундучку за золотой цепью. Он любил Вавилонию и всей душой был за дальновидные меры Набусардара, но стоило ему прикоснуться к этой цепи, как сердце у него снова сжалось при мысли о том, какую жертву предстоит принести его дочери.

Любовь к отчизне и к ненаглядной Нанаи не сливались у него в единое чувство. Они были отделены друг от друга, как небо отделено от земли необъятным воздушным океаном, как воды Тигра отделены от Евфрата простором, который не окинуть глазом.

Ради спасения своего народа он без колебаний принес бы любую жертву. Но из уважения к памяти покойной Дагар не мог допустить, чтобы рухнула вера в красоту и силу жизни здесь, на земле, последнего потомка их рода. Не мог он пренебречь и просьбой брата Синиба, которого живо представил себе в эту минуту, – ему, поставленному на колени, подобно убийце, служители великого Мардука вливали в горло расплавленный свинец у Ворот Смерти на глазах всего Вавилона. После стольких побед такой страшный конец. Синиб хотел только одного; чтобы жители Деревни Золотых Колосьев не забыли этой несправедливости и надругательства. Но еще гораздо раньше он, непримиримый противник Эсагилы, в семейном кругу неоднократно просил, даже заклинал, именем правды и высшей справедливости, всех членов своего рода, чтобы они не допустили участия Нанаи в обряде утраты девственности во время празднеств, посвященных богине Иштар. Гамадан не забыл его просьбы.

Все девушки Вавилонии должны были принести свою невинность на алтарь божественной Иштар. На пороге храма за горстку золота их мог выбрать любой незнакомец. Каждая отдавала золото на алтарь богини в дар за счастье познания. Эсагила придумала этот обряд очищения, чтобы иметь еще один источник пополнения своих сокровищниц. В великий день толпы девушек совершали паломничество к храму Иштар. Бедные шли пешком, богатые ехали в крытых возках. С цветами и венками в волосах они потом ожидали в саду около храма тех, кто выберет их, внеся золотой залог.

Так богатела Эсагила, так бесчестили будущих матерей Вавилонии.

Дядя Синиб знал подоплеку этого обряда и решительно выступил против Эсагилы, предостерегая, чтобы с Нанаи не случилось подобного.

– Да будет законный муж ее первым мужчиной, – всегда говорил он. – Только он имеет право на ее чистоту. Если божественная Иштар действительно требует таких жертв, то ее золотую статую следует свалить в Евфрат.

Многие соглашались с ним, но в день его казни они принужденно улыбались, когда расплавленный свинец шипел в его внутренностях. Приходилось изображать радость, чтобы не лишиться расположения всесильных служителей великого Мардука.

Один лишь Гамадан плакал, стиснув зубы. Родственникам это дозволялось, хотя в конце концов и он вынужден был с трудом выдавить из себя подобие улыбки, чтобы не попасть в немилость к жрецам, каждое деяние которых надлежало прославлять как единственное угодное богам.

С этой кривой усмешкой он и вернулся домой. Кривую усмешку затем стерло время, но теперь она вдруг появилась вновь, когда Гамадан доставал из шкатулки золотую цепь. Неужели он, очевидец мучений Синиба. слышавший последнюю его просьбу, предложит эту цепь собственной дочери? Сам оплатит ее бесчестие?

Когда он подошел к Нанаи с золотым ожерельем, чтобы надеть его ей на шею, ему снова почудились слова брата: «Да будет законный муж ее первым мужчиной. Только он имеет право на ее чистоту».

Слова Синиба звучали у него в ушах, и ему было тяжко нарушить завет брата. Но чей-то предостерегающий голос словно нашептывал, что если персы вторгнутся в Вавилонию и надругаются над Нанаи, будет еще ужаснее. Этого не миновать, если неприятель захватит страну. Он сам помнит, как халдейские воины в домах, на улицах, в храмах расправлялись с женщинами покоренных народов. Ему вспоминаются полные, ужаса глаза изнасилованных девушек одного финикийского города. Они пытались укрыться за статуей богини Астарты, но до них добрались и там. И одна за другой умирали они у алтаря в ненасытных объятиях воинов вавилонского царя. Может статься, что женщинам гордой и сильной Вавилонии тоже предстоит испытать подобное унижение. Сбудутся слова пророков: «Придет час, когда с вами сделают то, что делали вы с другими».

Все это мучительно взвешивал Гамадан. И, наконец, поднял руки и надел на шею Нанаи ожерелье, которое бросил к его ногам непобедимый Набусардар.

– Что это значит, отец? – спросила пораженная Нанаи. – Неужто наш дом оскудел настолько, что ты продал меня в рабство?

– Перед ликом творца нашего Энлиля клянусь, что я охотней принес бы в жертву свою голову, чем допустил, чтобы нас постигло такое несчастье.

– Или ты продал купцам-иудеям моих белых овечек?

– Ни то, ни другое, Нанаи, – тихо вымолвил старец. – Это вознаграждение от его величества царя…

– В пору опасности о нас вспомнили в Вавилоне и послали это золото в дар верному Гамадану, брату славного Синиба?

– Они не вспоминают о подвигах, уже совершенных. они посылают дары за подвиг, который предстоит совершить.

У него дрогнуло лицо.

– Ты уже стар, отец, и я не знаю, какую пользу ты мог бы принести Вавилону.

– Речь идет не обо мне, Нанаи. – И лицо его снова дрогнуло.

– А о ком? – еще более удивилась она.

– О тебе.

Она с изумлением смотрела на отца.

– Речь идет о тебе, Нанаи, – продолжал Гамадан. – Персидские купцы, с которыми в Оливковой роще делился хлебом Сурма, по всей вероятности, вражеские лазутчики. Через две недели состоится заседание государственного совета в Вавилоне. Если его величество царь будет иметь доказательства, что лазутчики проникли в страну и мутят народ, он велит Набусардару, своему непобедимому полководцу, подготовить войско, разослать отряды по всей державе и укрепить подступы к Вавилону.

– Я только не понимаю, при чем здесь я, – прошептала она.

– Ты прекрасна, Нанаи. Великая богиня сотворила тебя такой для того, чтобы твоя внешность ослепила самого страшного врага нашего народа. Пусть твоя красота станет хлебом, и как Сурма делился своим хлебом с персидскими лазутчиками, так и ты поделись с ними своим. Эту жертву ты принесешь своей несчастной отчизне.

Нанаи поняла.

После этих слов Гамадан и его дочь замерли, словно окаменев.

Вокруг воцарилась тишина, тишина перед бурей в мертвой пустыне.

Высоко в небе летала птица. Очевидно, она искала приюта на ночь. Птица кружилась у них над головой, а это всегда считалось дурным предзнаменованием. Для Гамадана это был второй дурной знак, потому что не меньшим несчастьем считалось и рождение девочки с красными волосами. Пятнадцать лет назад кровавый Сакус отворил двери своего небесного чертога, и на свет появилась прекрасная Нанаи. Она родилась на вечерней зорьке, и меркнущий свет заката красноватым налетом окрасил ее темные волосы. Хотя ее и уподобляли божественной Иштар, каждый верил, что с ее появлением на свет злой демон поселился в доме Гамадана.

Правда, в этот момент ни старик, ни его дочь не думали о приметах. Их мысли были обращены к Вечному Городу, который повелел им подчиниться жестокому приказу. Ради отчизны, царя, народа нужно было принести жертву. И нельзя забывать: за неповиновение отрубят голову. Гамадан и Нанаи молча согласились выполнить царский приказ.

Нанаи казалось, что золотая цепь душит ее, она сняла ожерелье и отдала отцу, чтобы он спрятал его обратно в шкатулку.

Гамадан отошел, и тут Нанаи поразила ужасная мысль, что ей не удастся сохранить себя для властелина своей жизни, что ее беспредельную преданность и чистоту с варварской жестокостью будет попирать какой-нибудь перс, поглощая ее красоту так же, как поглощали они хлеб, предложенный Сурмой.

Печаль застлала ей глаза, а щемящая боль заставила поднять лицо к небесам.

Небесная Иштар в образе вечерней звезды Билит глядела на нее своим ясным взором. Она читала в ее душе повесть о человеческой муке. Но едва божественная захотела поведать страдающему человеческому сердцу и о своей судьбе, об утрате любимого Таммуза, как крылья неведомой птицы заслонили ее свет от глаз Нанаи. Черная птица кружила при свете звезд в черном небе, кружила и кружила над головой Нанаи, как бездомный скиталец.

Она глядела вверх на это мятущееся крылатое пятно, как на подкрадывающуюся беду. Все сильнее ее охватывал страх перед будущим. Ей так недоставало поддержки сильных рук. В отчаянии она закрыла лицо ладонями и закричала в обступившую ее темноту, взывая к своей единственной надежде:

– Набусардар!

В тот самый момент, когда по окрестностям пронесся этот крик, взмокший от пота ездок подскакал к соединявшему Борсиппу с Вавилоном мосту, уже поднятому на ночь.

В ответ на короткое слово, означавшее тайный пароль, стража привела в действие опускающее устройство. Колесница, увлекаемая двумя конями, промчалась по мосту и исчезла в лабиринте вавилонских улиц.

– Сдается мне, что это был сам Набусардар, верховный военачальник его величества царя Валтасара, – заметил один из стражников.

– Тссс! – приложил палец к губам другой. – Разве ты не видел, что он был переодетым? Твоя чрезмерная догадливость может стоить тебе головы.

Озадаченный стражник засмеялся и ощупал свою голову – единственное достояние, которое у него пока еще оставалось в этой никчемной жизни.

* * *

Наутро после возвращения Набусардара Город Городов медленно пробуждался ото сна. Гордый и несокрушимый Вавилон сиял в первых лучах солнца, как золотая чаша на ладони мира. Пьяный от выпитого накануне вина, одурманенный ароматом дорогих благовоний, отягощенный пышными нарядами и редчайшими драгоценностями, изнуренный чувственной музыкой и плясками, он с трудом освобождался от власти сна, встречая наступающий день ленивой улыбкой.

Первыми всегда просыпались вершины холмов, дремавшие под сенью пальм, сикоморов и олив, над которыми летали белые и сизые, отливающие перламутром, голуби. Потом пробуждались башни и крыши дворцов и храмов, грандиозных построек, высившихся по обе стороны Евфрата. Наконец, солнечные лучи заливали улицы, и первые прохожие молча спешили по своим делам мимо многочисленных массивных ворот, охраняемых непременными стражами – крылатыми быками. Их каменные изваяния бесстрастно внимали шуму фонтанов в причудливых бассейнов, украшавших центр города.

Чем выше поднималось солнце, тем больше пешеходов появлялось на улицах. И наконец наступал час, когда просыпались и избранные жители Вавилона. Откидывались тяжелые занавесы на дверях, впуская в роскошные покои потоки утренней прохлады. В струях проникшего света сверкали стены просторных залов, выложенные плитами из мрамора и алебастра, металла и дерева, где почивали и благоденствовали их ненасытные, вечно алчущие обитатели.

Со времени падения надменной ассирийской Ниневии, стоявшей на берегу Тигра, не осталось города, который мог бы соперничать славой с Вавилоном. Его победоносный властелин Навуходоносор, царь царей и наместник богов на земле, сделал Вавилон колыбелью роскоши и образованности. Своей железной волей он превратил его в очаг культуры и величайший торговый центр мира. За могучими городскими стенами им были собраны сокровища искусства со всех концов света. Он воздвиг дворцы, перед блеском и сказочным великолепием которых покорно склонялись народы.

Над всеми зданиями Вавилона возвышался Храмовый Город, который назывался Эсагилой. Эта часть Вавилона была отделена от прочих кварталов толстой стеной. Среди храмов выделялась Этеменанки, легендарная семиэтажная башня, в которой пребывал божественный Мардук, покровитель столицы мира, названной «Бабилу», то есть «Воротами Божьими», потому что именно здесь, у священного Евфрата, боги спускались на землю.

Эсагила расположилась на самом высоком холме Вавилона, уже этим одним словно желая подчеркнуть, что именно она властвует не только над столицей державы, но и над всей Вавилонией, что перед ней должен склониться даже царь, которому по закону принадлежит первое место после богов. Верховный жрец бессмертного Мардука каждый раз во время новогодних праздненств публично провозглашает царя Вавилона священным наместником богов на земле. Но тот же самый верховный жрец люто ненавидит своего повелителя и ведет с ним тайную борьбу не на жизнь, а на смерть. Эта борьба за власть переходит по наследству, и горе тому владыке Вавилонии, который обнажит меч против Храмового Города. Для вида жрецы всегда требовали от подданных смиренного подчинения царю, но посвященные знали, что царь, перед которым трепещет Вавилония, на деле – игрушка в руках Эсагилы. Любой его приказ исходит из ее уст. Любой его поступок, освященный именем богов, навязан ему честолюбивой Эсагилой. Каждая капля крови, пролитая на вавилонских площадях, льется по воле зловещих служителей святынь.

Знати было хорошо известно о соперничестве между царем и жрецами, и только простой народ оставался в неведении.

Глубже других постиг причину этих разногласий Набусардар. При здравом размышлении он принял сторону царя и вступил в открытую войну с Эсагилой. он отвернулся не только от жрецов, но и от богов. Ибо если боги требуют творить добро, почему они не карают Эсагилу за содеянное ею зло? Миром правят либо боги, либо Эсагила. Или же богов вовсе нет, и тогда правят люди от имени вымышленных богов.

Эти мысли преследовали Набусардара днем и ночью. Он не хотел прегрешить перед небесами, но не хотел и оказаться обманутым простыми смертными, тешившими себя божественной властью и пускавшими людям пыль в глаза.

Полный внутреннего беспокойства, поднялся он и в это утро; снедаемый тревогой, раздвинул шторы, впустив в комнату свет. Подойдя к дверям, он подставил грудь потоку утренней прохлады. Его взгляд уперся в башню Этеменанки.

– Покарай меня, великий Мардук, – воскликнул он, – если тебе этого хочется! Покарай меня за богохульство, но я отказываюсь считать тебя богом, пока ты позволяешь злым демонам от твоего имени править страной между священными реками. Ненавижу твою божественную обитель, потому что под ее сводами укрываются мошенники и самые заклятые недруги народа!

Он замолчал, всматриваясь в даль: восходящее солнце как раз осветило крыши Храмового Города.

В этот ранний час на улицах еще только появлялись первые редкие прохожие. Дворцы вельмож оставались погружёнными в глубокий сон. Набусардар первым из обитателей дворцов встречал новый день.

Думы мешали ему заснуть, несмотря на усталость от вчерашней поездки. Всю ночь он так и не сомкнул глаз. И едва забрезжил рассвет, он сразу же откинул занавес и в томительном беспокойстве стал обозревать окрестности.

Ему знаком был почти каждый дом в округе. Он узнавал пышные дворцы сановников, богатые палаты вельмож, внушительные торговые дома, конторы менял и ростовщиков, величественное здание финикийского корабельного сообщества, зимние и летние дворцы вавилонской знати, обширные парки и площади, высокие фонтаны и тихие пальмовые аллеи.

Но все это представлялось ему, как в тумане, он ясно видел одну лишь Эсагилу и к ней обращал слова ненависти.

– Один из нас падет, – продолжал он страстным шепотом. – И хотя я борюсь с твоим могуществом в одиночку, я должен победить. На восходе солнца клянусь в этом божественной…

Он запнулся.

Хотел привычно присягнуть божественной Иштар из Арбелы, но разум уже отказывался верить в богов.

Прищурив глаза, сквозь сомкнутые ресницы он с ненавистью глядел на Храмовый Город.

Не раз ему вспоминалась публичная казнь славного Синиба у Ворот Смерти. Вот и сейчас он явственно видел, как расплавленный свинец шипел в горле осужденного.

– Клянусь же тебе, Синиб! – вскричал он. – И тебе, Нанаи, всё еще безутешно оплакивающая его.

С этими словами он задернул окно, чтобы свет не бил в глаза, и застыл, вцепившись руками в занавес.

Набусардару приходилось вести великую борьбу не только со своими врагами, но и с самим собой. Все в нем кипело, бурлило, дрожало от нетерпения. У него не было, пожалуй, ни одного настоящего друга во всей Вавилонии, а ленивая знать и алчные жрецы настраивали против него простой люд, сея слухи, будто Набусардар по своему легкомыслию хочет ввязаться в войну. На его стороне был царь. Но много ли от этого проку, если царь ищет утехи только в хмельном разнузданном веселье! Царь переменчив, коварен и капризен, словно женщина. Как полагаться на царя, если его можно склонить на свою сторону льстивой улыбкой и превратить в заклятого врага словом правды?

Набусардар уже не раз убеждался, что при нем Валтасар настроен воинственно против Эсагилы.. Но верховному жрецу ничего не стоило вкрадчивыми речами восстановить Валтасара против целого Вавилона. Непостоянство – не единственная слабость царя. Ненавидя чужеземцев, Валтасар в то же время покровительствует финикийцам, потому что сановник, ведающий торговлей и дорожным сообщением, имеет долю в прибылях финикийского корабельного сообщества и внушил царю, будто из всех чужеземцев, живущих в Вавилонии, одни финикийцы искренне преданны державе и ставят интересы Вавилона превыше своих. Лихоимцы-судьи могут приговорить к смерти достойнейшего из граждан – и царь утвердит приговор, достаточно распустить слух, что обвиняемый готовил покушение на особу царя. Валтасар без колебаний принесет в жертву кровавым богам прекраснейших юношей и девушек Вавилона, если жрецы объявят, что такая жертва отвратит беду от его державы. Словом, Валтасар легко верит всякой вздорной молве.

Поэтому Набусардар и не может найти в нем опоры и понимания, когда речь идет об укреплении обороны. Валтасар обещает поддержку, но никогда нельзя быть уверенным, что царь сдержит слово. И все же этот слабый царь – единственная надежда Набусардара.

С такими мыслями он бессильно выпустил из рук занавес и обвел глазами роскошное убранство своей опочивальни, мерцавшее в неровном свете масляных светильников.

Вдруг его внимание привлекли крики и шум за дверью.

Он прислушался, затем стремительно подошел к двери и распахнул ее.

Один из телохранителей указал на воина в алом плаще и возбужденно воскликнул:

– Этот человек, господин, выдает себя за царского гонца, но нельзя поверить, что в столь ранний час его величество царь не почивает еще на своем ложе.

Воин в алом плаще прижал руки к груди и низко поклонился.

Оба телохранителя преграждали ему дорогу, скрестив перед ним копья.

Когда он поднял голову, полководец в самом деле признал в нем Асуму, нового царского посыльного.

Набусардар приказал страже убрать копья и произнес обычное:

– Да благословит тебя небо, войди!

Гонец подал ему серебряную пластинку, покрытую слоем воска.

– Его величество, – начал он, – его величество царь Валтасар бодрствовал сегодня всю ночь. Светлейший, его величество просит тебя тотчас пожаловать к нему.

Набусардар прочел депешу, выдавленную на восковом слое пластинки, подлинность которой удостоверялась приложенной внизу печатью.

– Сейчас я оденусь, милый Асума.

– Во дворе стоят две оседланные лошади, – добавил гонец, – одну из них его величество предназначил для тебя, Непобедимый. Дело крайне спешное, и твой приход не терпит отлагательств.

«Опять очередной каприз гораздого на выдумки владыки», – подумал полководец, но вслух предложил послу подождать, а сам удалился в соседнюю комнату переодеться.

Он вернулся поразительно быстро, готовый к отъезду.

Сообщил страже у дверей, где он будет находиться, приказав никого не впускать в свои покои.

– Даже благородную Телкизу, повелитель?

– Даже ее, – после недолгого раздумья ответил Набусардар.

И уже на ходу добавил:

– Лишь вернейший Киру имеет право входить туда.

Киру был старый раб, которого Набусардар не раз собирался отпустить на волю. Но Киру больше свободы ценил доброту и любовь своего господина. Он не представлял себе другого дела, чем служить своему повелителю. Набусардар уважал его преданность и платил ему доверием. Эта привязанность вызывала ревность у остальной прислуги; вот и теперь оба телохранителя многозначительно переглянулись.

Набусардар не придавал значения подобным мелочам. Величественной поступью спускался он по лестнице. Его высокую статную фигуру окутывал белый плащ с красным кантом, украшенный золотыми кистями. На груди сверкал золотой знак его воинского достоинства.

Они сели на коней и кратчайшей дорогой понеслись к Муджалибе, летнему дворцу царя, расположенному вблизи Вавилона среди чудесных висячих садов на искусственных террасах. Террасы, приказал насыпать и украсить садами могущественный Навуходоносор для жены своей Амугеи, дочери мидийского царя; они должны были заменить ей родные горы Мидии.

Муджалиба был любимый дворец Валтасара, его роскошное убранство пришлось по душе изнеженному царю. Здесь в обществе вельмож и военачальников он предавался плотским радостям, с утра до вечера и с вечера до утра проводя время в чувственных плясках и утехах с прекраснейшими женщинами мира.

Жителей Вавилона удивил столь ранний вызов Набусардара к царю, обычно занятому разгулом и пирами.

Речь, видимо, шла о деле чрезвычайной важности, и не известно, кому первому пришла в голову эта мысль, но по всему городу моментально пронесся слух, что персидский царь Кир стоит со своим войском у границ Вавилонии.

Это известие неслось от дома к дому вслед развевающемуся по ветру белому плащу Набусардара, который летел во весь опор по дороге к царскому дворцу.

* * *

Хотя Эсагила была обнесена массивными стенами, не уступавшими бастионам Вечного Города, жрецы великого Мардука первыми узнали о раннем визите Набусардара к его величеству.

Царь Валтасар еще и за то любил летний дворец, что считал его недоступным для чрезмерно любопытных жрецов, которые тайными путями выведывали самые строгие секреты и с помощью молитв и заклинаний читали в душах людей. В стенах и колоннах зимнего дворца Набопаласара повсюду были их глаза и уши. Они казались вездесущими. Свое загадочное всеведение жрецы приписывали божественной мудрости, а Набусардар называл это чарами и черной магией. Валтасар разделял его мнение и пренебрежительно посмеивался над мудростью халдейских жрецов, втайне побаиваясь их и считая пронырами и шарлатанами.

Видимо, от засилия Храмового Городе и диктата служителей Мардука можно было освободиться только силой оружия. Придя к власти, Валтасар объявил, что после двадцати лет упадка в Вавилоне снова будет править сильный царь. и этот царь – он, Валтасар, – ему суждено затмить своей славой славу Навуходоносора, мудростью – мудрость Навуходоносора, а величием – величие Навуходоносора. Стремясь во всем превзойти своего предшественника, он и ненависть к Эсагиле заострил, как лезвие меча. Избавление от господства и самоуправства жрецов было его сокровеннейшей мечтой.

Ненависть молодого царя очень скоро ощутили на себе те, против кого она была направлена. Эсагила повела борьбу с царским дворцом. За ненависть здесь платили двойной мерой ненависти.

Валтасар сам происходил из жреческого рода. Его отец, царь Набонид, был верховным жрецом. Эсагила объявила его царем, но правила вместо него. Набонид был ее рабом, жалкой игрушкой в ее руках. Валтасара тоже пытались сделать послушным исполнителем воли жрецов, но его строптивая и тщеславная натура быстро восстала против этого.

На первом же государственном совете он провозгласил:

– Царь является сыном богов и не нуждается в посредниках между собой и богами. Боги изъявляют мудрость, предназначенную для царя, не через своих служителей, а непосредственно своему божественному сыну, которым ныне являюсь я.

Это вызвало целую бурю, однако жрецам Мардука так и не удалось укротить царя и подчинить своей воле. В этом он остался тверд, и всякий раз в нем закипала кровь при мысли, что Эсагила хотела бы возвыситься над царем Вавилонии. Единственное, на чем могли еще играть жрецы, была его мнительность, неуверенность в себе. Он дрожал за свою власть, дрожал за свою жизнь. Жрецы неустанно подогревали этот страх. Он был убежден, что жрецы знают его врагов, потому что верил в их умение узнавать неведомое.

Для них не было тайной, что верховный военачальник царской армии, непобедимый Набусардар, отправился на поиски персидских лазутчиков и вернулся ни с чем. Знали они и о том. что Набусардар отдыхал под деревьями в Оливковой роще и беседовал с пастушкой по имени Нанаи из Деревни Золотых Колосьев.

Черная магия была тут ни при чем – о поездке Набусардара им сообщил их тайный приспешник Сан-Урри, помощник верховного военачальника по вавилонскому гарнизону. Только ему было известно намерение Набусардара накануне его отъезда из Вавилона.

Жрецы немедля держали совет в подземном святилище Мардука. Это совпало с приготовлениями Эсагилы к встрече важных паломников из далеких краев, которые шли поклониться великому Мардуку и божественному Набу.

Совещанию предшествовали богослужения в храме покровителя Священного Города.

Между колоннами курились благовония в чашах из драгоценных металлов, аромат кадильниц наполнял жилище бога. В высоких золотых подсвечниках горели свечи, на стенах мерцали масляные светильники. По мраморному полу тянулся ковер. У алтарей стояли резные скамьи из ливанского кедра с золотой жертвенной утварью и искусно литыми фигурками богов. У стены против входа, в самом конце необозримого зала, светилась статуя божественного Мардука из чистого золота, подавляющая своими гигантскими размерами.

Перед статуей молился верховный жрец Исме-Адад, в то время как верующие готовились к принесению даров. Жрецы совершали ритуал очищения алтарей от мирской скверны, чтобы Мардук не отверг приношения.

Верховный жрец поднял руки, и толпа принялась бить поклоны во славу бога. Одни только касались земли лбами, другие в религиозном исступлении целовали мраморные плиты пола.

Все верующие склонились к ногам Мардука, лишь двое продолжали стоять. Они обменялись взглядом с Исме-Ададом.

Эти двое были персидскими жрецами, прибывшими в качестве послов храма Ормузда из Экбатаны для участия в совете жрецов в подземном святилище.

Храмовый евнух трижды ударил в священный гонг, верующие поднялись и потянулись к алтарю со своими дарами.

Персидские паломники направились прямо к верховному жрецу и сообщили, что тоже хотят передать свои золотые дары.

Верховный жрец выслушал их и предложил следовать за ним.

Рабы отдернули дорогие шерстяные занавесы, и процессия двинулась. Впереди выступал Исме-Адад в белом облачении, с золотым жезлом в руке, за ним жрецы высшего сана, следом шли низшие служители храма и. наконец, два перса со шкатулкой из черного дерева, в которой лежал дар для Мардука.

Так они проследовали через анфиладу залов, пока не остановились перед входом в тайную обитель самого бога, куда, кроме верховного жреца, никто не смел заходить. Здесь жрецы свернули в сторону и удалились, а персидские паломники остались наедине с Исме-Ададом. Исме-Адад принял от персов дары, поместив их в священный тайник, в котором насыщаются божественные уста Мардука и где он облекает в одежды свое тело. Затем через длинные и темные комнаты он повел гостей потайным ходом, заканчивавшимся у ворот башни Эгеменанки.

Казалось, никто не усмотрел ничего особенного в приходе двух паломников из царства Кира, которое ныне считалось опаснейшим врагом Вавилонии. Однако среди жрецов, прислуживающих перед алтарем золотого бога, был один, по имени Улу, который был предан больше отчизне, чем Мардуку. Он обратил внимание на то, что чужеземцы не преклонили колен по знаку верховного жреца, – это было явным святотатством. От него не укрылось также, что, несмотря на это, Исме-Адад принял их весьма ласково. Нетрудно было догадаться, что это были не простые паломники. Он проследил и за тем, вернутся ли дарители золота обратно в храм. Выждав за колонной на лестнице, он отчетливо видел, как верховный жрец исчез вместе с пришельцами в потайном ходе, ведущем к башне Эгеменанки.

С теми же чужеземцами Улу встретился потом ночью на совете жрецов, в подземном святилище. Его обязанностью было записывать мнения собравшихся. Он подготовил также тексты договора, поскольку хорошо знал язык персов и их письмо. Один текст он составил на древнем шумерском языке, которым пользовались теперь только ученые и жрецы, другой – на персидском, родном языке экбатанских гостей.

Совещание началось около одиннадцати часов ночи.

Ключи от святилища хранились в статуе Мардука, и, кроме верховного жреца, к ним никто не смел прикасаться. Произнеся пароль, верховный жрец открывал двери и, прежде чем войти, шесть раз подряд чертил в воздухе знак божественного Мардука: треугольник со вписанным в него кругом. Число шесть считалось священным у халдеев.

Помещение имело овальную форму, вдоль стен на подставках стояли светильники, соединенные пробитым в толще стен невидимым желобком для масла. У наружной двойной стены – чтобы любопытным невозможно было подслушивать происходящее в святая святых Эсагилы – находилась лестница. В проходе под лестницей жил раб с отрезанным языком, который не мог ни с кем поделиться услышанным здесь. Он поддерживал вечный огонь в этом подземелье. Приток масла в светильники регулировался, с помощью специальных заслонок усиливалась или уменьшалась яркость пламени. Раб был обучен тайным приемам, с помощью которых в подземном святилище творились «чудеса». Он внимательно следил за возгласами, заклинаниями и жестами верховного жреца, поражавшего присутствующих на тайных совещаниях своей божественной мощью.

Верховный жрец вышел на середину зала и воздел руки:

– Взываю к тебе, создатель мира и покровитель Вавилона, делающий его несокрушимым. Взываю к тебе, всемогущий Мардук, и молю тебя укрепить наши мысли своей мудростью, ибо человеческий разум слаб. Взываю к тебе. вездесущий, всевидящий и всеведущий, и молю тебя светом очей своих дать знак, что слуги твои поступают в согласии с тобой, что их мысли родятся из твоих мыслей и что их устами говоришь ты сам.

И тут же все светильники разом вспыхнули, изрыгнув желто-зеленые языки пламени, столь ослепительные, что присутствующие поневоле зажмурились.

– Будь благословен, вседержитель, тело которого сияет, как солнце, ибо оно – из чистого золота, – провозгласил верховный жрец.

После этих слов языки пламени стали уменьшаться, пока, наконец, вновь не замерцали слабым, неярким светом.

Лишь теперь присутствующие смогли оглядеться. Всего их было два раза по шесть, то есть двенадцать. Этого требовали стены святилища, на которых были начертаны поучения и заповеди. Путем последовательного соединения первых слов в строчках, затем вторых, третьих и так далее, по ним можно было предрекать великие исторические события, ожидающие державу. Уже несколько дней Исме-Адад в глубокой тайне пробовал расшифровать предсказания, но результаты пока были неясными. В конце концов Эсагила решила принять экбатанских братьев, которые должны были прояснить грядущий ход вещей. Персидских поверенных пригласили на совет.

Присутствующие, облаченные в черные длинные мантии, сидели по кругу на двенадцати скамейках.

Исме-Адад произнес приветственное слово и затем попросил братьев из Экбатаны поведать, с чем они прибыли в Вавилон.

– Могущественная Эсагила призвала нас, – начал первый перс, – чтобы мы познакомили ее с планами верховного царя Кира.

«Верховного царя Кира», – повторил про себя Исме-Адад, с трудом сдерживая возмущение дерзким выпадом наглого перса, потому что существовал лишь титул верховного жреца. Однако внешне он ничем не выдал себя.

– Положение нашей страны, – продолжал перс, – в последние годы изменилось таким образом, что если до сих пор мы влачили чужеземное иго…

Кое-кто из вавилонских жрецов нахмурился, так как это могло быть намеком не только на ассирийское, но и халдейское владычество.

Перс спокойно пояснил:

– Я не случайно подчеркиваю, что если до сих пор мы влачили чужеземное иго, то ныне благословенное правление бессмертного Кира превратило нашу малую страну в великую державу мира.

Великой державой мира могла называться лишь Вавилония, поэтому, подобно змее. это заявление ужалило жрецов Эсагилы и возмутило их мысли. Но их собственные интересы требовали не выдавать того, что творится у них в душе.

Последующие слова персидского посла немного успокоили их.

– Вы хорошо знаете, что Мидия поработила нас гак, что нам нечем было дышать. Ненасытный Астиаг возмечтал раздвинуть свои границы до Китая, Карфагена, Афин и Персидского моря.

Ухмылки появились на лицах жрецов, которым эта презрительная ирония была как елей на душу.

Не улыбнулся один Улу. Со строго поджатыми губами смотрел он на металлическую табличку, покрытую слоем воска, и серебряным резцом записывал на ней речи перса.

Несколько удовлетворенный неуважительным отношением персов к мидийцам, Исме-Адад со своей стороны напомнил, как Астиаг, ослепленный гордыней, отважился пойти войной и против Вавилонии.

– Вы подумайте только, – добавил он, – может ли чья-нибудь армия меряться силою с вавилонской? Это все равно как если бы козленок рискнул выйти против шакала. Ведь мы проглотили бы Астиага со всем его войском, как лев свою жертву.

– И все-таки, – вмешался второй персидский жрец, который сидел до этого молча, – и все-таки именно доблестное войско Кира, а не прославленная армия халдейского царя Набонида, стерло обнаглевших мидийцев в порошок при Харране.

Последнего оскорбления Улу уже не мог вынести.

– Ты хочешь сказать, служитель богов, – отозвался он, – что мидийцы одержали бы верх над священной Вавилонией, если бы не вмешательство Кира?

Перс многозначительно усмехнулся и неопределенно покачал головой.

– Служитель великого Мардука, – одернул верховный жрец возмущенного Улу, – не годится упрекать гостей за незнание того, что ведомо лишь богам. – Тут он снова улыбнулся, чтобы сгладить впечатление от этой вспышки Улу, которую про себя считал оправданной. – Я смотрю на это с другой стороны и полагаю, что здесь проявилась мудрость небесных владык. Персов и могущественного Кира, да продлят боги дни его жизни, мы должны считать своими добрыми соседями и большими друзьями. Если бы Кир питал против нас дурной умысел, он не выступил бы против мидийцев, когда они напали на Вавилонию. Кир – друг нашего народа.

Экбатанские жрецы молчали, зато вавилонские с удовольствием внимали тонким рассуждениям Исме-Адада.

Но Улу настаивал:

– А что, если Кир все-таки нападет на Вавилонию? Ведь Вавилония – словно клин, вбитый в его царство!

– Мы как раз и пригласили божьих служителей из Экбатаны, – ответствовал верховный жрец, – чтобы они уведомили нас о положении дел. Прежде всего нам важно знать, не угрожает ли опасность нашему жречеству, не подвергнутся ли поруганию наши боги.

– И кроме того, – поспешил добавить асипу, жрец-заклинатель, – дело касается накопленных храмом сокровищ и нашей личной судьбы. Не придется ли служителям великого Мардука в плену таскать кирпичи на постройку дворца в Персеполе? Или, изнемогая от зноя, черпать воду из каналов? Или где-нибудь на севере долбить в копях железную, руду?

Лицо персидского жреца осветилось легкой, понимающей улыбкой. Он поиграл перевязью на своей мантии, чем довел нетерпение слушателей до предела, и, наконец, приступил к разъяснению.

Он рассказал, что их царь не только великий воитель, но прежде всего выдающийся политик и мудрый властелин. Их религия, ведущая начало от мудрейшего Заратустры, опирается не на учение о сонме богов, а на учение об Ормузде, боге света и добра, и Аримане, боге тьмы и зла. Оба они постоянно борются друг с другом, и человек обязан поддерживать Ормузда против Аримана. Иными словами, человек должен совершать добрые поступки и стремиться к жизни, не оскверненной грехами. В награду его ждет после смерти вечное блаженство в царстве Ормузда. Наказанием же для него будут адские муки в царстве Аримана, царстве демонов тьмы. Их учение, следовательно, очень простое и доступное всем. На его основе и окрепла государственная мощь Кира, который рассматривает власть как нравственное предначертание. Поэтому он не отбирает богатства у покоренных народов. Не грабит жителей. Не разрушает городов. Его войскам на походе запрещено нападать даже на караваны. После одержанной победы он не убивает женщин и детей и никогда еще не уводил пленников в рабство на чужбину. И управление завоеванными территориями доверяется властям этих стран, правда, под персидским надзором. Он не изгоняет местных торговцев и не заменяет их своими. Он, наконец, берет под свою защиту чужие святыни и из уважения к обычаям других народов даже сам приносит жертвы их богам. Он не только не отбирает у храмов богатства, но даже умножает их сокровища своими дарами. Чистотой нравов и милосердием к завоеванным странам Кир повсюду снискал симпатии народов, и часто бывает так, что жители покоренных городов приветствуют его как освободителя от тирании собственных владык.

Из речи экбатанского брата жрецам Эсагилы прочнее всего запало в память, что Кир заботится о чужих храмах, из уважения к обычаям других народов приносит жертвы на алтари чужих богов и, главное, что он щедро одаривает святилища.

Лишь Улу внимательно взвешивал каждое слово перса. Отдавая должное государственной мудрости Кира, и в известной степени и силе его нравственных установок, он не мог уяснить одного, о чем и спросил персидских посланцев:

– В таком случае, какие же цели преследует ваш могущественный повелитель своими завоеваниями, если он не ищет выгоды для себя?

Перс немедленно ответил:

– Единственную цель: он хочет объединить все народы Старого Света в одной державе, которая простиралась бы от Нила до Индии и от Финикийского моря на севере до Персидского моря на юге.

– И все-таки я еще не понимаю, – настаивал Улу. Гость охотно пояснил:

– Прежде всего это открывает большие возможности для развития страны, улучшения торговли внутри объединенных земель и расширения заморской торговли.

Единое управление государством и оборонительный союз против угрозы с северо-запада. Царь Кир видит наибольшую опасность для наших народов со стороны греков и римлян, культура и военная мощь которых быстро возрастают. Поэтому, объединив наши южные народы, он хочет создать несокрушимую преграду на их пути. Наш прозорливый государь хочет также воспрепятствовать и тому, чтобы родственные нам страны истощали себя в бессмысленной борьбе за главенствующую роль. Это приведет лишь к взаимному разорению друг друга, и там, где ныне стоят цветущие города. расстелется мертвая пустыня.

С этим доводом Улу не то чтобы согласился, но счел его достойным внимания. И все же ему не было ясно, почему объединенными народами должен править персидский лев.

И услышал в ответ, что право управлять другими принадлежит сильнейшему.

– Так Персия, по-твоему, сильнее Халдейской державы? – спросил бару. толкователь заклинаний, которого тоже неприятно задели эти слова.

– Сила не только в золоте, но и в мудрости, – дипломатично ответствовал экбатанец.

– А разве кому-нибудь удалось превзойти халдеев мудростью? Нечестивый Ашшурбанипал рассчитывал лишить Вавилон его познаний, перенеся все записи из его хранилищ в Ниневию. А Ниневия пала от десницы Навуходоносора, и под развалинами осталась погребенной ее мудрость. Поныне лежат там десятки тысяч таблиц, коими так и не удалось Ашшурбанипалу предотвратить гибель самого могущественного тогда города на свете.

Экбатанец с усмешкой возразил ему:

– Людская мудрость скрывается не только в голове, но и в сердце. Вавилония и Ассирия признавали лишь мудрость разума. Рассудок научил правителей обращаться с кнутом и мечом, обездоливать несчастный люд. Мудрость сердца побуждает современных владык править по законам справедливости и человечности, наделяя правами и последнего простолюдина.

– Разве не существует уже свыше тысячи лет свод законов, завещанный Хаммурапи, разве не воздаст он каждому по заслугам и справедливости? – порывисто возразил пасису, жрец помазаний.

Оба экбатанца усмехнулись, не удостоив его ответом.

– Братья, – поднялся со своего места Исме-Адад, вовремя заметивший, что совет начинает приобретать характер склоки между представителями двух враждующих лагерей. – братья, мы собрались здесь не ради мирских дел, а ради наших жреческих, не будем же от них отвлекаться.

И, воздев руки, он воззвал к небесам:

– Благородный Мардук, не покидай этого святилища, не дай нашему разуму заблудиться в потемках!

И опять пламя светильников взметнулось и, постепенно угасая, вновь замерцало обычным ровным светом.

– Экбатанские братья, – продолжал Исме-Адад, – вы сказали нам, что могущественный царь Кир берет под свою защиту храмы покоренных городов, приносит в жертвы на алтари чужих богов, одаривает чужие святыни. Следовательно, напав на Халдейское царство и захватив Вавилон, он оставит в неприкосновенности и Храмовый Город и у служителей божьих даже волос не упадет с головы?

– А как же народ, досточтимый отец? – сквозь зубы процедил Улу, который буквально задыхался от сознания того, что здесь куется измена.

– Разве ты не слышал, брат Улу, – невозмутимо ответил верховный жрец, – что могущественный Кир не отбирает имения побежденных, не угоняет их в рабство, не насаждает в городах своих порядков? Значит, и народу ничего не угрожает. К тому же, – тут в его голосе зазвучали более строгие нотки, – как я уже сказал, нам надлежит заботиться прежде всего о сохранении нашего жреческого сана. О народе пусть заботится царь. На то у него и армия.

– Совершенно справедливо, – поспешил поддержать замару, жрец песнопений, который во всем поддакивал Исме-Ададу.

Верховный жрец, почувствовав поддержку, выдавил слабую улыбку одними уголками губ и продолжал:

– Поэтому, дорогие братья из Экбатаны, заключим нашу беседу следующим уговором. Пред ликом владыки мира Мардука я клянусь, что мы не обнажим меча против персов и встретим царя Кира без боя. Вы же должны обещать перед богом и заступником вашим

Ормуздом передать наше решение вашему повелителю Киру и оградить Эсагилу от всего, что бы ни случилось.

При этих словах рука Улу, выводившая мелкие письмена на восковой табличке, дрогнула. Разум его негодовал, но он лишь сжимал зубы, повторяя про себя: «Халдейские жрецы предали персам свою отчизну».

Между тем посланцы Экбатаны кивнули в знак согласия с предложением Исме-Адада. Они только осведомились, не готовится ли царь Валтасар к обороне против персов.

Верховный жрец отвечал, что это должно решить предстоящее через две недели заседание государственного совета. Большинство сановников находятся под влиянием Эсагилы, и царя, возможно, никто не поддержит. Тогда рухнет и весь оборонительный план, направленный против персов. Печально, однако, что страна наводнена персидскими лазутчиками, а это может быть использовано в доказательство недобрых намерений нашего великого соседа.

– Впрочем, об этом нам мог бы сообщить присутствующий здесь Сан-Урри, помощник верховного военачальника вавилонской армии.

Все взгляды обратились к Сан-Урри, который, откинув с колен полы длинной мантии, приготовился говорить. Орлиный загнутый книзу нос, изможденное, бледное лицо, бегающие глаза, тонкие, резко очерченные губы и сутулая, как бы мрачно нахохлившаяся фигура изобличали в нем человека завистливого и неискреннего.

– Утром, – начал он, – Набусардар, верховный военачальник царской армии, собирается отправиться на север, в деревни, расположенные по Евфрату, чтобы там изловить персидских лазутчиков. Царь Валтасар обещал поддержать оборонительные меры Набусардара, если тот сумеет доказать, что лазутчики царя Кира в самом деле переступили нашу границу и что, следовательно, персы замышляют войну. Тогда царь Валтасар распорядится осуществить план Набусардара, хотя бы этому воспротивилась вся Эсагила и вся Вавилония. Поэтому Набусардару так важно сейчас схватить хотя бы одного шпиона.

– А ты полагаешь, достойнейший воин, что ему это удается? – живо заинтересовался экбатанец.

– В нашей стране полно лазутчиков, – отвечал Сан-Урри, – и при некоторой ловкости он может схватить одного-двух.

– Надо помешать этому, – встревожился пасису.

– Или предупредить его, – вмешался жрец Ормузда.

– Но как?

– Мы подошлем к вам троих персов, которые выдадут себя за лазутчиков. На допросе они покажут, что выполняют службу такого рода лишь по причине опасений царя Кира перед возможным нападением Вавилонии на его державу. И что якобы Кир считает Вавилонию сильнее себя.

– Великолепная мысль, – обрадовался верховный жрец, – убедить царя, будто Кир засылает шпионов лишь из осторожности и страха, что Вавилония нападет на него первой и застигнет врасплох, в то время как персидское войско серьезно ослаблено потерями в недавних войнах.

– Великолепно, – угодливо подхватил за Исме-Ададом пасису.

– И мы избежим войны, – добавил рамку, жрец омовений, – войны, которая сейчас меньше всего нам нужна.

К ним присоединился и магу, жрец-прорицатель, и мунамбу, жрец-глашатай.

Исме-Адад встал и поднял руки, чтобы благословить собрание.

– Братья и служители бессмертных богов, я полагаю, что наше соглашение, освященное мудростью самого Мардука, состоялось. Брат Улу подготовит два текста: на братском персидском языке и на языке наших ученых книг, шумерском. Мы скрепим их печатями.

С этими словами он откинул темный занавес, закрывавший нишу в стене между светильниками, и взорам присутствующих открылась огромная, во всю высоту святилища, статуя владыки небес, всемогущего Мардука, отлитая из чистого золота. Все опустились перед ней на колени и, скрестив руки на груди, поклялись сохранить тайну.

Вслед за верховным жрецом они повторили слова торжественной клятвы:

– Если я прегрешу против воли твоей, творец мира ч покровитель Вавилона, прерви течение дней моих и обрати меня в прах, пищу демонов. Если хоть единым словом выдам я то, чему свидетелем был сегодня, пусть слуги твои вырвут мне язык. Если взглядом намекну на то, что здесь происходило, пусть воители за правду твою выколют мне глаза. Если руками своими укажу я непосвященному дорогу к тому месту, где будет укрыт текст договора, пусть меч оставшихся верными тебе отрубит члены мои, да поглотят их воды Евфрата. Пусть не будет мне спасения от злых духов, да иссушат они мою мысль, а тело усеют язвами, отметят немощью. Клянусь до конца дней своих не изменить священной тайне, осеняющей незыблемость жреческого сана. В противном случае – да обегает меня стороной зверь и человек. Да пропадет для меня питье и пища. Да иссохнут мои губы от жажды и от голода.

По окончании этой страшной клятвы, все угрозы которой без колебаний осуществили бы против ослушника эсагильские блюстители жилища богов, все снова уселись на низенькие скамеечки из черного дерева.

Вавилонский верховный жрец и старший представитель Экбатаны продиктовали текст соглашения, который Улу занес на серебряные таблички.

Одну из таблиц, на персидском языке с печатью Эсагилы, взяли себе экбатанские жрецы, а другую, на шумерском с печатью святыни Ормузда, вложили в тайник, скрытый в постаменте статуи великого Мардука.

На этом совещание в подземном святилище закончилось, и двенадцать фигур в черных балахонах, облегченно переведя дух, выбрались на свежий воздух из спертой атмосферы подземелья, насыщенной чадом масляных светильников и дымом кадильниц.

Немного погодя под сводами башни Этеменанки состоялась торжественная трапеза в честь братьев из Экбатаны.

С этой трапезы Сан-Урри унес отравленные лепешки. С благословения верховного жреца он вложил их в кожаный мешок для еды, украдкой приторочив его потом к колеснице Набусардара, стоявшей у дома командования армии.

Сан-Урри охотно согласился убить Набусардара, так как завидовал его военному таланту и славе. Эсагила в награду за эту услугу обещала Сан-Урри добиться потом для него поста верховного военачальника халдейской армии. Вот почему он был особенно заинтересован в смерти Набусардара.

* * *

Наутро, когда Набусардар покинул Вавилон, держа путь на север вдоль правого берега Евфрата, Эсагила сообщила в царский дворец, что ей удалось поймать грех персидских лазутчиков.

Царь Валтасар несказанно обрадовался этому известию. Мысленно он уже видел, как полки халдейской армии выступают в поход против его ненавистного соперника, надменного тигра, царя Кира.

Однако на допросе, который проходил в присутствии Валтасара и высших военных чинов, выяснилось, что Кир слишком истощен своими военными предприятиями, чтобы помышлять о нападении на Вавилон, – напротив, он сам побаивается внезапной атаки со стороны Вавилонии. У персидских лазутчиков было только одно задание – установить, не собирается ли Вавилон напасть на Персию, воспользовавшись ее затруднительной ситуацией.

Лазутчиков допрашивали поодиночке, но ответы всех полностью совпадали.

Таким образом, оказалось, что Вавилону нечего опасаться, а значит, нет никакого резона военными приготовлениями вызывать излишнее волнение у себя дома и за пределами страны.

Валтасар не отличался особой проницательностью и все-таки ему показалось странным, что Эсагила не приняла участия в допросе шпионов. Она как будто не интересовалась их показаниями.

Валтасар без Набусардара не отважился даже намекнуть на это обстоятельство. Он смутно чувствовал, что перед ним разыгрывают какой-то хорошо подготовленный спектакль, а он, царь Вавилона, как малое дитя. молча взирает на это подлое лицедейство.

Но, поджав губы, ничем не выдал своих подозрений, решив дождаться возвращения Набусардара.

Царь провел неспокойную ночь и на рассвете отправил своего гонца во дворец верховного военачальника.

Набусардар не догадывался о причинах столь спешного вызова к царю, тем не менее он считал своим долгом явиться немедленно. Как бы там ни было, но и слабый царь Валтасар в его глазах был главой государства. Кто же виноват, что вместо него в Вавилонии не родился новый Саргон или Хаммурапи, Набопаласар или Навуходоносор? Можно ли обвинить Валтасара в том, что он был только тенью своих великих предшественников?

Его величество Валтасар, томясь в ожидании, терял остатки терпения, когда стража распахнула двери его покоев и личный гонец государя объявил о прибытии Набусардара.

– Пусть войдет, – приказал царь и, в нарушение дворцового этикета, сам пошел ему навстречу.

Набусардар в дверях склонил голову и оставался стоять в этой почтительной позе, пока Валтасар не предложил ему подойти ближе.

В последнее время не было принято, чтобы высшие сановники, знатные вельможи падали ниц перед своим повелителем. По прихоти молодого владыки, многое изменилось в дворцовых ритуалах, предписаниях и церемониях. Он ломал старые порядки и заводил новые, отвечавшие духу нового времени. Ведь этим он каждый раз давал повод двору и народу говорить о себе.

– Живи вечно, царь Вавилонии! – произнес обычное приветствие Набусардар, когда Валтасар поманил его рукой.

– Да благословят небеса и тебя, верховный военачальник армии непобедимого Валтасара! – ответил на приветствие царь.

– По приказу его величества я с доверенным гонцом срочно прискакал из своего дворца. Его величество имеет распоряжения для своего верного слуги?

– Да, – подтвердил Валтасар, – вчера, пока ты отсутствовал, князь, неожиданно случилось одно событие, о котором я расскажу тебе после того, как ты проводишь меня в голубую гостиную Амугеи Мидийской, – я хочу выпить там вина.

– Но его величество еще не принес жертвы богам, – позволил себе заметить Набусардар.

Валтасар засмеялся, и его пронзительные черные глаза вспыхнули недобрым огнем.

– Вчера они позабыли обо мне, когда мне была надобна их помощь, сегодня я позабуду о них. Надеюсь, Эсагила ублаготворит их надлежащим образом.

В каждом слове царя сквозила досада, и Набусардар ждал, когда царь Валтасар объяснит ее причину.

Он проследовал за царем в голубую гостиную. Там Валтасар велел наполнить три бокала и поставить их вместе с закусками на золотой столик. Он сосредоточенно смотрел, как золотистая жидкость, выливаясь из горлышка кувшина, заполняла бокалы дорогого критского стекла, не уступавшие ценностью кубкам из благородных металлов.

Когда бокалы были наполнены, Валтасар дал один из них пажу – отпить. Потом, выбрав два куска с разных краев блюда, заставил пажа их съесть. После того как спустя десять минут у юного царедворца не обнаружилось никаких признаков отравления, он отпустил его. Только воочию убедившись в безвредности угощения, он жадно схватил бокал, предложив другой Набусардару.

– Поистине лучи солнца, – наслаждался он, смакуя изумительный букет вина.

– Живи вечно! – откликнулся полководец. – Я никогда еще не пробовал ничего подобного.

– Это вино с Кипра, – воодушевился царь, довольный случаем похвастаться, – с божественного Кипра. С острова, который называют вторым раем на земле.

Он наполовину осушил бокал и умолк. Мысленно он снова вернулся к допросу лазутчиков. Кто из богов так жаждет омрачить дни его правления? Кто из богов стремится наполнить его душу страданием вместо утех?

Царь вспомнил, что его поставщик, человек весьма искушенный и оборотистый, посулил ему прекраснейших рабынь с Кипра. Финикийские купцы на своих кораблях перевезут их через широкое море, а потом по волнам Евфрата доставят в Вавилон. Здесь собирались прославленные красавицы со всего мира, чтобы торговать своим пьянящим телом и соблазнять каждого, кто посмотрит на них. Сколько их содержалось в одной Муджалибе! А вот женщин с Кипра там еще не бывало, и Валтасар уже наперед отгадывал по вкусу вина вкус их любовных ласк. Но кто-то из богов завидует ему и посылает дни горести вместо радостных дней.

– Князь, если б ты знал, каких наслаждений лишают нас завистливые боги. Даже у вавилонского царя, сына богов, нет права на радость, – произнес Валтасар, хотя следовало говорить вовсе не об этом.

Набусардар поставил бокал на стол и молча взглянул на царя. Ему не терпелось узнать наконец о причине поспешного вызова в царский дворец. И так как Валтасар не начинал разговора об этом, нетерпение его все возрастало.

– Но ты, князь, – продолжал царь, словно нарочно отдаляя неприятный разговор о лазутчиках, – ты ненасытен в другом. Готов поспорить, что, пока я грежу о красавицах, ты мечтаешь о самом надежном оружии в мире.

– Его величество не ошибся, я всегда отдаю предпочтение доброму мечу.

– И все же, насколько мне известно, вавилонские женщины сами стелются тебе под ноги.

Царь завистливо засмеялся, но тут же оборвал смех.

– Тем не менее я предпочитаю добрый меч, – повторил Набусардар.

– Вот почему тебе не терпится померяться силою с Киром, – намеренно задел его Валтасар. – Ты жаждешь славы, вот и твердишь о войне, ведь только в бою воин может доказать свою доблесть. Ты хочешь, чтоб тебя называли лучшим полководцем Вавилонии, как меня называют лучшим ее царем.

Он в упор взглянул на Набусардара, как бы желая прочитать его сокровенные мысли. Кто знает, где правда? Вчера он подозревал Эсагилу и Сан-Урри. Сегодня ему кажется, что именно Набусардар ведет коварную игру.

– Конечно, тебе не терпится схватиться с персидским львом, – подзадоривал его царь, – и ты ищешь моей поддержки. Нельзя отказать тебе в умении выбрать союзника, ведь я действительно самый могущественный повелитель на свете. Однако сейчас нет надобности вызывать волнение внутри страны и за ее пределами. Кир даже не помышляет о войне с нами, напротив, боится, как бы мы на него не напали. Вавилону война пока не нужна, он и так утопает в богатстве и золоте. Зачем же тратить несметные средства на армию и рисковать жизнью ради бесцельных походов?

С каждым словом царя возмущение Набусардара росло, и он все крепче сжимал в руке бокал.

Откуда у царя эти мысли? Еще позавчера, перед самым отъездом Набусардара из Вавилона, он был исполнен намерений противопоставить Киру самую сильную армию в мире. За всем этим угадывается чье-то давление, кто-то сыграл на непостоянстве царя против… Тут Набусардар даже растерялся. Против кого, собственно? Против него, Набусардара? Разве он хлопочет ради себя? Против армии? А что такое армия, если не оплот державы?

Набусардар с трудом перевел дух. Сомнений нет – все, что он здесь услышал, продумано и вымышлено его недругами. Они хотят отравить сознание молодого царя, заставить его опасаться Набусардара больше, чем могущества Кира.

Не в силах больше сдерживаться, он спросил:

– Его величество желает бросить державу на произвол врагов?

– О каких врагах ты толкуешь? – надменно выпрямился царь. – Кто в Вавилонии дерзнет иметь своим врагом меня, царя царей? Или ты забыл, князь, что по единому слову царя может слететь половина халдейских голов?

– Его величество имеет в виду и головы Эсагилы? – вспыхнул Набусардар.

– С нею мне не все ясно. Но мне пришлось убедиться, что Эсагила стоит на страже порядка, и, при всей ненависти к ней, я не могу не восхищаться ее мудростью.

– Не мудрость ли Эсагилы, осмелюсь предположить, пошатнула убеждение его величества в персидской опасности?

Царь нахмурился.

– Вчера Эсагила доставила трех персидских лазутчиков, схваченных ею. Их допрашивали в моем присутствии, и выяснилось…

Набусардар поставил бокал и обеими руками вцепился в ручки кресла.

Он нетерпеливо повторил за царем:

– И выяснилось…

– Выяснилось, что твои опасения безосновательны.

– Безосновательны?

– Да. Кир засылает лазутчиков, потому что боится нас. Он истощен непрерывными войнами и опасается, что мы воспользуемся его теперешним трудным положением.

– Ваше величество, – простонал верховный военачальник, скрипнув стиснутыми до боли зубами.

Валтасар в ответ поднялся с кресла, вслед за ним встал и Набусардар.

Он возвышался над царем, четким угрожающим силуэтом выделяясь на фоне нежно-голубой эмалевой стены, переплетенной золотым орнаментом. Рядом с Валтасаром его фигура подавляла широтой могучих плеч, которым словно предопределено нести тяготы целого мира. Один взгляд на его руки. не выпускавшие рукояти меча, внушал уверенность, что им под силу справиться с любым недругом. По сравнению с обрюзглой физиономией царя его лицо было похоже на натянутый лук.

Всякий раз, когда Валтасару случалось видеть верховного военачальника таким, в нем поднимался страх за свою власть. Но Набусардар настолько изучил капризный нрав своего повелителя, что всегда знал. какое применить средство – напустить ли на себя суровость или проявить верноподданническую почтительность. Суровость помогала ему укротить упрямство Валтасара, а почтительность – удержать его расположение. После рассказа Валтасара он немедленно спросил:

– А не соблаговолил ли его величество царь царей спросить, откуда у Эсагилы вдруг оказались под рукой лазутчики как раз в тот лень. когда я до изнурения рыскал за ними под палящим солнцем и даже не напал на их след?

Царь заморгал глазами, скользнул взглядом по лицу Набусардара и рассердился, так как слова военачальника задели в нем самую чувствительную струну – подозрительность.

Он отрубил:

– Эсагила не присутствовала на допросе!

Эсагила уже наперед знала, что скажут лазутчики, – зловеще засмеялся Набусардар, – и не нашла нужным напрасно тратить время.

Царь отметил про себя, что и у него закрадывалось подобное сомнение, но сейчас он не желал в этом признаться, чтобы Набусардар не вообразил, будто царь не обойдется без его совета и помощи.

Между тем полководец продолжал:

– Поскольку Эсагила отсутствовала, ее не могли и спросить, кто, собственно, схватил лазутчиков?

И, впившись взглядом огромных, обжигающих глаз прямо в слабую душу Валтасара, суровым тоном задал царю вопрос:

– Да позволит мне его величество узнать, как военный совет решил поступить с персидскими лазутчиками?

Царь молчал.

– Никакие тюремные запоры, даже засовы Эсагилы, не помешают мне возобновить следствие, – наседал Набусардар. – Я буду настаивать на новом допросе.

Валтасар ответил:

– Военный совет постановил отпустить всех троих с условием, что они немедленно покинут страну и под нашим надзором перейдут границу.

Набусардару кровь бросилась в лицо.

– Как мог его величество удовольствоваться таким решением?

– Тебя не было на совете, князь, но ты хорошо знаешь, что в твое отсутствие дела решает твой помощник, Сан-Урри. Его предложение и было принято.

– Помощник верховного военачальника. – процедил сквозь зубы Набусардар. и воспоминание об отравленных лепешках начало прояснять стечение всех обстоятельств.

Опытный воин и полководец не отпустил бы вражеских лазутчиков на свободу. И если Сан-Урри поступился военными соображениями, значит, у него какие-то иные цели. Эсагила не участвовала в допросе и не опротестовала решения Сан-Урри. Следовательно, они заранее вошли в сговор и цель у них общая. Эсагиле не по душе оборонительный план, и поэтому она борется с Набусардаром. Если бы Сан-Урри не был заодно с эгоистической, своекорыстной Эсагилой, лишенной даже капли патриотизма, он не отпустил бы лазутчиков, не дал бы им удрать из страны до возвращения Набусардара. Быть может, Сан-Урри, который всегда прикидывался лучшим и преданнейшим другом Набусардара, действует не только по наущению Эсагилы, но преследует и свои собственные интересы, злоупотребляя оказанным ему доверием? Заинтересован ли он лично в смерти Набусардара, не на его ли совести отравленные лепешки?

По трезвом размышлении он пришел к утвердительному ответу.

Сан-Урри способен на все. Однако теперь бесполезно ломать над этим голову, высланные персидские шпионы в эту минуту либо уже за Эламскими холмами, либо настолько близко от границы, что и самый быстрый гонец не настигнет их. Оставалось одно – добиться ясности у Валтасара. Сан-Урри он займется в ближайшее время.

Хотя в его отсутствие Эсагиле и удалось провести царя, Набусардар решил во что бы то ни стало снова расположить его в свою пользу. Прежде всего следовало взять себя в руки, так как нет ничего опаснее, нежели действовать в пылу гнева и горячности.

Он постарался овладеть собой и заметил Валтасару, что завоевание Вавилонии Киром едва ли повлияет на судьбу Эсагилы, но царь халдейской державы неизбежно падет. В лучшем случае Валтасара ждет судьба узника в подземельях экбатанского царского дворца, а вероятней всего, он станет жертвой персидских солдат, которые триумфально пронесут его отрубленную голову до своей столицы.

– Довольно! – выдохнул Валтасар и, обессиленный, упал в кресло.

Ослабевшей рукой он потрогал кадык, выступавший над широкой золотой цепью.

Набусардар спешил воспользоваться минутой слабости властелина. Он продолжал живописать жестокость и зверства варваров, обитавших за Эламскими холмами, столь красочно и таким ясным и звучным голосом, что Валтасар вскочил с кресла и заметался по залу. словно хотел убежать от жутких рассказов о кровавых бесчинствах врага. Он и сам подчас жестоко расправлялся со своими подданными, но теперь ему не хотелось об этом слышать, поскольку подобная судьба грозила ему самому.

Слова Набусардара внушали ему ужас, и он снова воскликнул:

– Довольно, князь! Не знаю, почему боги не желают даровать покой дням моего правления. Я молод, в мои годы от других требуется только умение наслаждаться. Почему я служу мишенью для стрел, что ни день летящих со всех концов Вавилонии?

– Навуходоносор тоже был подобной мишенью и все-таки сокрушил всех своих врагов. Не нашлось такой стрелы, которая смогла бы поразить его сердце. Нужна только мудрость, царь царей, лишь она делает человека неуязвимым.

Валтасар оперся на полочку со стопками таблиц.

– А что же такое мудрость? – спросил он. Его глаза горели пламенем, которое разжег Набусардар. – Может, мудростью является осмотрительность, о которой ты, князь, мне постоянно твердишь?

– Осмотрительность – часть мудрости, ваше величество, но еще не вся мудрость.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что я должен, подобно храмовой моли, прогрызать все полки вавилонской библиотеки и тем приобщиться к мудрости богов?

– Мудрость этих книг безмерна, но и она неполна.

– Так в чем же мудрость, князь? – нетерпеливо вскричал царь. – Хоть ты не терзай меня!

– В том, чтобы иметь глаза, иметь сердце, иметь разум, которые могут отличить добро от зла, истинное от ложного, полезное от вредного, необходимое от ненужного.

Валтасар с вытаращенными глазами словно превратился в бронзовый барельеф, врезанный в стену. Ни единым движением не обнаруживал он признаков жизни.

Набусардар не сразу понял, что происходит с царем и как на него подействовали последние слова. Но Валтасар сам рассеял его недоумение – он вдруг презрительно захохотал:

– Ты говоришь – добро от зла? Не люблю умничанья, предпочитаю действия. Полководец моей армии должен полагаться на силу меча, а не на слова.

Набусардар не ожидал такого ответа и метнул мрачный взгляд на царя.

Подавив гнев, он сказал:

– Прежде, чем действовать, надо все продумать, ваше величество!

– Я все продумал, как ты сейчас убедишься. Больше я не поддамся ни на чьи уловки, включая Эсагилу. Я окончательно убедился, как важно царю иметь большую армию и доблестного полководца. Я, собственно, и распорядился призвать тебя, чтобы поговорить об этом. – Переведя дух, он продолжал: – Да, ты должен верить в силу меча. Ты сам только что описал, что ожидает нас, если мы не будем обладать военной силой. И я хочу, чтобы моя армия стала оплотом Халдейской державы. Я не пожалею золота, от которого ломятся кладовые царского дворца. Я распоряжусь подготовить приказ моему казначею, чтобы он, не мешкая, выдал средства на предложенный тобой оборонительный план. По всей Вавилонии от северных границ до южных, от западного берега Евфрата до восточного берега Тигра, ты расставишь военные посты, и царь царей, бессмертный Валтасар, сделает то, что не удавалось еще ни одному из его предшественников. Одним ударом я покончу с двумя врагами: с персидским львом и Эсагилой.

Набусардар не мог объяснить себе столь внезапный поворот в настроении царя. Если бы эту пламенную речь произнес властитель с железным складом характера, каким был Навуходоносор, он считал бы эту минуту благословеннейшей в истории Вавилонии. Но, зная Валтасара, он не торжествовал.

Валтасар подошел к столу. Довольный собой, он развалился в мягком кресле и поднял бокал с вином.

– Ответь мне князь, смог бы кто-нибудь из моих ровесников измыслить более великолепный план, чтобы стать прославленнейшим властелином всех времен?

Единым духом он осушил бокал и горящим взглядом впился в Набусардара.

Значит, не заботой о народе и безопасности страны продиктованы его слова. Валтасар печется о внешнем блеске и личной славе, всегда подобной лишь мгновенной, пусть даже ослепительной, вспышке. Царь могущественнейшей державы мира не стремится к тому, чтобы память о нем немеркнущими буквами была вписана в историю веков. Во имя скоротечной славы он забывает об истинной ценности и основательности своих деяний.

Прихлебывая вино отвисшими губами, Валтасар смеялся, а вино плескалось в бокале, как плещется вода в чашке у расшалившегося ребенка.

– А ты, князь, ты разве не выпьешь за мою великолепную идею?

Набусардар поклонился и потянулся за своим бокалом. Ему было все противно здесь, но он поднял бокал со словами:

– Живи вечно, царь царей, – и не удержался, чтобы не добавить с оттенком иронии: – Искупитель Вавилонии!

– Удачно сказано! – Валтасар отнял бокал от губ и, подняв его вверх, упивался звучанием этих слов. – Искупитель Вавилонии – вот верное определение. Я буду не просто заступником, как меня называли прежде, я хочу зваться Искупителем!

Он привстал и снова мечтательно произнес:

– Валтасар… Искупитель Вавилонии! Набусардар смотрел на него с отвращением. Голубая гостиная злосчастной царицы Амугеи, дочери мидийского царя Киаксара и первой жены Навуходоносора, казались ему темнейшей из темниц. Блеск благородных металлов ранил ему душу. Россыпи драгоценных камней стесняли дыхание, как песок во время бури в пустыне. Он не мог больше находиться здесь. Он снова убедился, что бессмысленно искать в Валтасаре поддержки и государственной мудрости.

Набусардар решил как можно скорее покинуть царский дворец и употребить время с большей пользой. Поэтому он сухо сказал:

– Я жду приказаний, ваше величество.

– Я сказал тебе все, что хотел. Мою душу уже ничто не тяготит. Я открою казну, и ты выставишь армию, с помощью которой Валтасар одолеет Эсагилу и Кира. Разумеется, князь, верховное командование будет доверено тебе. Так решил властелин Халдейской державы. Мне же. как говорится, уготованы наслаждений богов. Так утверждают жрецы. Я знаю. очи бы хотели этим отвлечь меня от дел, чтобы полностью развязать себе руки и отстранить меня от управления страной. Но я успеваю и пить из сладостной чаши богов, и править державой.

С каждой минутой Набусардар чувствовал все растущее раздражение и тревогу.

А Валтасар продолжал:

– Я не спал всю ночь. Мне казалось, что мой сон спугнули персидские лазутчики, пойманные Эсагилой. Но теперь я склонен думать, что не только это не давало мне покоя.

Он потянулся в кресле и причмокнул.

– Кипр, – протянул он мечтательно, – земной рай. Там под пышными кронами деревьев возлежат томящиеся желанием женщины, подобные сочным гроздьям винограда. Финикийские корабли привезут прекраснейших из них. Я успеваю и пить из сладостной чаши любви. и править державой.

Он ликовал, в его зрачках метались весенние солнечные блики.

– Чтобы облегчить тебе борьбу с Киром и Эсагилой, я подарю одну из них тебе. Хочешь?

Лоб Набусардара, словно магма, бугрился волнами морщин, а выражение лица сделалось еще суровее.

– Знаю, ты не любишь разговоров о женщинах. По глазам вижу, о чем ты мне хочешь сказать: что тебе разумнее подарить кованый меч, которым ты сокрушишь варваров-персов. Не так ли?

– Ваше величество изволит отдать мне еще какие-либо распоряжения? – повторил Набусардар.

Холодность верховного военачальника слегка задела царя, но он не стал принимать ее близко к сердцу, чтобы не портить себе настроения.

– Больше ничего, князь, – ответил царь. Он многозначительно усмехнулся, глядя в упор на Набусардара. и с шумом отхлебнул вино из бокала, на котором был изображен хоровод юных почитательниц Иштар. Могло показаться, что он целиком погрузился в созерцание обнаженных тел, но едва Набусардар приготовился уйти, как Валтасар согнутыми пальцами оттолкнул бокал и резко поднялся.

Набусардар произнес прощальное приветствие, но Валтасар опять задержал его:

– Я желаю быть великим властелином. Затмить Навуходоносора. Поэтому я дам тебе великую армию. Более могущественную, чем была у Навуходоносора. Запомни это, князь.

Он ожидал изъявлений восторга, он нуждался в уверениях, что великая армия вознесет его на такие высоты славы, каких не удостаивался еще никто. Но напрасно. Набусардар лишь прижал к груди скрещенные руки и низко поклонился.

Валтасар добивался ответа:

– Превзойду я Навуходоносора, князь?

– Надо превзойти живых, а не мертвых. Слова эти обожгли царя, как пылающий уголь.

– Что ты хочешь сказать, князь? – надменно выпрямился он.

– Что нас ожидает борьба с персами и Эсагилой.

– С персами и Эсагилой! – вспыхнул Валтасар. – С персами и Эсагилой! Это правда!

И все же не это хотел бы он услышать. Потому что помимо живых, даже настойчивее и назойливее живых, днем и ночью его преследовала тень покойного Навуходоносора, в чем он не признавался даже Набусардару. Тщетно убеждал он себя, что Навуходоносор вот уже более двадцати лет обретается в царстве теней. Все равно он продолжал завидовать ему, ненавидеть и бояться его,

Внезапно ему почудились чьи-то приглушенные шаги. И тут же в голове мелькнула безумная мысль, что это шаги Навуходоносора.

Блуждающим взором он взглянул на полководца и спросил:

– Слышишь?

– Нет, ваше величество.

Валтасар бросился к двери справа. Стремительно распахнул ее, чтобы проверить, действительно ли духи тьмы отваживаются являться и при дневном свете.

Набусардар последовал за ним, и увиденное поразило его не меньше, чем царя. За дверью, скрючившись у замочной скважины, притаились два жреца, подслушивавшие их разговор.

Валтасар кликнул стражу и приказал:

– В темницу обоих. Даже Исме-Ададу не спасти их от казни. Я прикажу обоим отрезать языки.

Когда преступников увели, он сказал Набусардару:

– Уверяю тебя, Непобедимый, Эсагила не узнает ни слова из нашей с тобой беседы. Я велю отрезать им языки. А теперь возвращайся к делам. Ты собирался произвести смотр казарм.

Набусардар покинул его.

В коридоре у выхода из царских покоев стража подала ему плащ и шлем с высоким гребнем.

Сбежав по лестнице во двор, он столкнулся с Асумой, доверенным царским гонцом, который дожидался его с заранее приготовленным паланкином.

– Куда прикажешь, Непобедимый? – обратился он к Набусардару. – Тебя ждут носилки.

Набусардар рассеянно поблагодарил и отправился пешком.

– Ты больше не доверяешь мне, – огорчился Асума, удивленный необычным поведением верховного военачальника.

Набусардар очнулся от задумчивости и дал царскому посыльному знак следовать за ним.

Они направились к дому командования армии. Позже он намеревался немедленно объехать вавилонские казармы и военные лагеря в окрестности города. Набусардар хотел иметь четкое представление, в каком состоянии находится армия, как живут солдаты.

* * *

Дом командования стоял на холме Гила среди других дворцовых зданий, отличаясь от них лишь толстыми стенами и башнями. Перед ним прохаживались караульные с застывшими, каменными лицами, но с орлиными зоркими глазами. Тяжелые деревянные створы массивных ворот были для прочности обиты жестью и украшены бронзовыми рельефами с изображением знаменитых сражений. Внутренний двор был обсажен декоративным кустарником, вывезенным из покоренных строи как символ победы над ними. Вдоль правильного четырехугольника зелени шла широкая аллея скульптур искуснейших ваятелей мира. Их установил здесь еще Навуходоносор. Посредине газона били фонтаны, рассеивая во все стороны прохладную водяную пыль. Дорожки вели к центральному входу в здание, у его ступеней застыли изваяния двух каменных львов.

На одной из дорожек появились Набусардар с Асумой. Набусардар нагрянул в неурочное время. Обычно он приходил часа на два позднее. Сегодня этот обычай был нарушен, – очевидно из-за раннего вызова к царю.

Караульные подняли копья в знак приветствия.

Тут и там раздавалось звяканье наколенников, бряцание оружия и громкое эхо шагов.

Вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, мерцали по стенам огоньки подвесных светильников и дрожали язычки пламени в фонарях, установленных на специальных подставках.

Два военачальника, несших караул перед входом в канцелярию полководца, отдали честь и расступились. освобождая дорогу.

Набусардар толкнул дверь и стремительно вошел внутрь.

Неожиданный визит захватил Сан-Урри врасплох. Он не сомневался в неотразимом действии отравленных лепешек. Если бы, однако, Набусардар избежал смерти, Эсагила заранее предупредила б его, так как служители священного Мардука не дремали и имели своих осведомителей во всех уголках Вавилона. Но хотя Набусардар каким-то чудом и остался жив, Эсагила не успела известить об этом Сан-Урри, занятая необычно ранним визитом полководца к царю.

Пока двое служителей Мардука, прильнув чутким ухом к двери, ловили каждое слово беседы царя с полководцем, Сан-Урри пытался извлечь из тайника Набусардара важные военные документы, вторичное изготовление которых потребовало бы несколько месяцев, если не лет.

Отравленные лепешки, случай с лазутчиками и предложение отпустить их на свободу посеяли недоверие в душе Набусардара.

При виде Набусардара Сан-Урри мгновенно захлопнул шкатулку, вскочил и принял оборонительную позу. Лицо его стало белей стены, рука инстинктивно легла на рукоять кинжала. Словно давясь слюной, он угрожающе засопел, готовый броситься на Набусардара, не дожидаясь возмездия. Сомнений не было: одному из них отсюда живым не выйти.

Сан-Урри сжал рукоять кинжала, чуть подался назад и замахнулся, метя Набусардару прямо в сердце.

Но тут в кабинет вошел царский гонец, Асума; его появление обескуражило Сан-Урри. Рука у него опустилась, и, словно загнанный зверь, Сан-Урри приник спиной к стене.

Набусардар сразу понял намерение Сан-Урри. Однако, решил он, когда под угрозой судьба державы и все зависит от монолитности и сплоченности армии, она не должна даже догадываться о расколе среди военачальников. Поэтому он не стал звать стражу и повернул дело иначе.

– Брось кинжал, Сан-Урри! – потребовал он.

Сан-Урри молчал.

Он переводил взгляд со шкатулки, к которой раздобыл вторые ключи, на меч Набусардара, ножны которого сверкали, как раскаленный луч полуденного солнца, поражающий насмерть рабов на улицах.

Асума, сообразив, что Набусардар не хочет привлекать внимания к происходящему, попытался разрядить обстановку.

– Сан-Урри, видимо, страдает галлюцинациями, ему везде чудятся варвары-персы. Не так ли?

Сан-Урри с опаской исподлобья следил за ними, но его взгляд говорил, что он настороже и что стоит приблизиться к нему, как он обагрит кровью смельчака клинок своего кинжала. Он сознавал, что отныне ничего хорошего ему ждать не приходится. В лучшем случае царское отродье, жалкий щенок, который в своей собачьей конуре корчит из себя могущественного властителя Вавилонии, прикажет бросить его за измену в вонючее подземелье дворца Набопаласара, где его ждет медленная смерть. Значит, теперь ему все едино. Но прежде чем над ним будет произнесен приговор, по крайней мере. одного из присутствующих он отправит в царство теней.

Двойную игру Сан-Урри нужно было разоблачить до конца, пока кто-нибудь еще не вошел в кабинет, и поэтому Набусардар решительно направился к нему. Едва он приблизился к Сан-Урри. тот снова поднял руку, нацелившись кинжалом в грудь полководца.

Царский гонец с обнаженным мечом бросился на изменника. Набусардар опередил его на какую-то долю секунды и схватил Сан-Урри за запястье. Он сделал это так ловко и с такой силой сжал руку с занесенным над ним кинжалом, что. казалось, кости затрещали у обоих в этом железном рукопожатии.

– Брось кинжал, Сан-Урри! – потребовал Набусардар.

Сан-Урри в ответ только сопел ему в лицо.

– Брось кинжал!

Сан-Урри не сдавался, снова и снова стараясь поразить противника в грудь.

– Прикажешь позвать стражу? – спросил Асума. Но в этом уже не было необходимости, так как Набусардар вырвал у Сан-Урри кинжал и. отойдя с ним на середину комнаты, обратился к Сан-Урри:

– Ты раскаиваешься в своем поступке?

– Нет! – надменно прохрипел Сан-Урри.

– Хочешь ли ты честно защищать интересы державы или ты злоумышляешь против них?

– Твои интересы я не считаю интересами державы, – прошипел Сан-Урри.

– Хочешь ли ты верно служить отчизне или готовишься предать ее?

– Я хочу бороться с теми. кто собирается ввергнуть ее в пучину бедствий, – с ненавистью отозвался предатель.

– Кого ты имеешь в виду?

– Тебя! – вскричал он, змеей корчась у стены.

– Значит, ты отказываешься подчиняться верховному военачальнику его величества царя?

– Да!

– Я лишаю тебя воинского звания и тотчас созываю военный совет.

– Только царь, верховный командующий армии, имеет на это право.

– Я как раз от него, он вызывал меня, чтобы передать мне верховное командование.

– Может, закон и дал тебе право распоряжаться мной. Не забывай, однако, что в иные моменты простой смертный вносит поправки в строчки законов и творит право сам.

С этими словами он выскочил из-за рабочего стола Набусардара. Кулаком оттолкнул царского гонца, распахнул двери и бросился бегом по галерее.

Только тут Набусардар, уже не думая о последствиях, закричал:

– Стража! Стража! Стража!

– Стража! – повторил его крик и царский гонец, и оба они выбежали на галерею.

На их глазах Сан-Урри сбежал по лестнице в сторону внутреннего двора и вскоре скрылся в гуще парка. Он беспрепятственно миновал все посты, так как часовым и в голову не могло прийти задержать помощника верховного военачальника как изменника и преступника.

Набусардар незамедлительно объявил тревогу и отдал приказ о его розыске, но Сан-Урри, казалось, бесследно канул в чреве огромного города. Все усилия разыскать предателя оказались тщетными. Даже царской тайной службе не удалось напасть на его след. Возможно, потому, что Сан-Урри взяла под свою защиту и покровительство могущественная твердыня – Храмовый Город. Солдатам Набусардара туда не было доступа.

Вернувшись вместе с Асумой в свою канцелярию, Набусардар прежде всего принялся приводить в порядок разбросанные по столу документы.

И тут он с ужасом обнаружил, что исчез план Мидийской стены вместе с текстом, поясняющим секреты ее внутреннего устройства.

Кровь застыла у него в жилах, потому что Мидийская стена до сих пор была сильнейшим оплотом Халдейской державы на севере. Предвидя постоянно грозящую оттуда опасность, ее велел воздвигнуть могущественный Навуходоносор против мидийцев, мощь которых в то время возрастала. Укрепление тянулось от берегов Тигра до Евфрата вдоль северной границы Вавилонии. Оно начиналось у города Опис и заканчивалось у города Сиппар. Навуходоносор не успел завершить строительство, и после его смерти стена достраивалась его преемником Нериглиссаром. Благодаря Мидийской стене держава стала почти неприступной. Ключи от нее секретов хранились в столе военачальника его величества царя Вавилона. Это были тоненькие таблички со столь мелко нанесенными на них письменами, что их можно было прочитать только с помощью особого увеличительного стекла. Теперь план исчез, и не было сомнений, что он в руках коварного Сан-Урри.

Обнаружив пропажу, Набусардар немедленно распорядился созвать военный совет, отложив осмотр казарм и военных лагерей на один из ближайших дней.

* * *

В тот самый час, когда должен был начаться военный совет, жители Вавилона нетерпеливо ждали исхода самого громкого за последние годы судебного разбирательства. Такой острый интерес был совершенно необычен, поскольку кражи, убийства, мошенничество, супружеские измены давно перестали быть редкостью и считались делом обычным.

Любопытство снедало и членов военного совета. Со всеми вопросами они разделались поразительно быстро. Даже история с Сан-Урри многим не показалась столь серьезной, какой хотел ее представить Набусардар. На освободившееся место помощника верховного военачальника был предложен царский наместник в Ларсе Наби-Иллабрат, который заслужил славу опытного воина и патриота. Согласие царя на его назначение было получено без всяких затруднений. Кивком головы он утвердил решение военного совета. Он отдал также приказ о розыске преступника Сан-Урри с последующим преданием его самому суровому наказанию.

Так легко и гладко было покончено с делом о помощнике верховного военачальника.

Члены военного совета нетерпеливо устремились к зданию суда. Толпы людей окружили здание, с нетерпением ожидая приговора. Площадь перед судом была до отказа забита народом, так что в раскаленном воздухе, насыщенном испарениями человеческих тел. нечем было дышать. Каждый старался протиснуться поближе к воротам, немилосердно работая локтями и толкаясь. Толпа находилась в непрерывном движении. Она колыхалась и бурлила, как полноводная река. Какого-то раба с тяжелой ношей на спине, пытавшегося пробиться сквозь толпу, опрокинули наземь и попросту затоптали.

Вавилоняне бились об заклад на высокие ставки и спорили о приговоре.

Множество продажных женщин с вызывающе раскрашенными лицами, а также немало и почтенных, знатных дам, укрывшихся под вуалью или переодевшихся в платье своих служанок, чтобы остаться неузнанными, толклись здесь же, с нетерпением взирая на ворота суда.

На четвертом этаже в судебном зале на скамье подсудимых сидел сын одного из богатейших халдейских вельмож Сибар-Син.

Его отец, сановник царя, был влиятельным лицом при дворе. Их род, накопивший огромные богатства, прославился тем, что неоднократно оказывал услуги владыкам Вавилонии, когда те попадали в нужду и им не на. что было даже содержать армию. Отец Сибар-Сина получал большую часть дохода от медных копей в Эламе и серебряных рудников в Киликии. Он ссужал деньгами не только высшую вавилонскую знать, но и видных граждан других городов страны. Однажды владелец крупного торгового дома в Лагаше столько задолжал отцу Сибар-Сина, что был вынужден отдать в залог старшего из своих сыновей – Нар-Гази. Нар-Гази старался верно и усердно служить кредитору отца. Со знанием дела, добросовестно он трудился в его канцелярии. Сановник полюбил его, оказывал ему полное доверие и часто ставил в пример своему ветреному сыну. Сибар-Син возненавидел и своего отца, и Нар-Гази. Оба отравляли ему жизнь, которую он предпочитал прожигать в кутежах и любовных оргиях. Чтобы поскорее дорваться до богатого наследства, он сначала добился объявления своего отца душевнобольным, а затем довершил меру содеянного им зла, подсыпав из мстительной ревности яд в бокал Нар-Гази.

Ночью Нар-Гази умер у себя в комнате.

Сибар-Син посулил отпустить на свободу одного из своих рабов, если тот сумеет той же ночью отнести труп к городскому зверинцу и бросить его львам.

Городской зверинец был обнесен высокой стеной. С наружной ее стороны по ступенькам можно было подняться на верхнюю площадку, откуда зеваки любили наблюдать за разъяренными львами, – зрелище щекотало нервы. Чтобы предохранить зрителей от случайного падения, площадка со стороны львиного манежа была обнесена решеткой с острыми зубцами наверху.

Под покровом ночи рабу удалось незаметно втащить труп на самый верх стены. Он уже собирался перебросить тело через решетку, как вдруг услышал внизу шаги сторожей. Со страху он не рассчитал и бросил труп так неловко, что тот зацепился за решетку и повис на них. Шум шагов все еще доносился снизу, поэтому раб лег на верхнюю площадку у стены в ожидании, пока сторожа уйдут.

Злодейское преступление удалось бы скрыть, если бы запах трупа не раздразнил бодрствующего льва. Его рев взбудоражил всю стаю, которая начала бросаться на стену, где повисло тело Нар-Гази.

Сторожа поспешили к железным воротам зверинца и увидели причину переполоха. Они заметили и человека припавшего к стене.

У раба не было никакой возможности скрыться. Его схватили и отправили в тюрьму.

Сибар-Син обвинил его в убийстве, хотя перед этим, склоняя к ужасному поступку, сулил ему свободу и щедрое вознаграждение. На первом допросе раб только дрожал и издавал бессвязные звуки. В конце концов он разразился слезами и два дня рыдал. В тюрьме его навестила жена. Она передала ему наказ Сибар-Сина не признаваться ни в чем. Если он будет молчать, то Сибар-Син обещал вознаградить его жену и детей золотом вдвое против обещанного.

Разговор раба и его жены был услышан служителями вавилонского правосудия. Они тотчас взяли Сибар-Сина под стражу. С того дня не было в Вавилоне большей сенсации. С напряженным интересом следили вавилоняне за ходом судебного разбирательства. Ведь речь шла об одной из виднейших фамилий города.

Молодой Сибар-Син ни минуты не сомневался, что его оправдают. Он не испытывал недостатка в золоте, а за золото в Вавилоне не так уж трудно было купить и жизнь и честь.

Несмотря на то, что раб на допросе во всем признался, Сибар-Сину удалось подкупить советников и судей. Накануне последнего заседания раба нашли в тюрьме мертвым. При этом не было обнаружено никаких следов насилия или отравления. Подкупленные судьи просто уморили его голодом.

Сибар-Син заранее знал, что будет освобожден. Суд же, стремясь перед всеми поддержать репутацию ревнителя справедливости, приговорил к смерти жену оклеветанного раба, которая должна была отвечать за умершего мужа. Было решено бросить ее на растерзание львам, а оставшихся четырех сирот, старшему из которых едва исполнилось десять лет, постановили отправить на тяжелые работы в рудники.

Так снова подтвердилась истина, что прав тот, на чьей стороне золото и власть.

Наконец ворота здания суда отворились, и в них появился оправданный Сибар-Син. Сначала он был неприятно удивлен огромным стечением народа, но как только до его слуха донеслись первые приветственные возгласы, лицо его просветлело и он смело вышел на улицу.

В другое время его, конечно, поджидал бы роскошный паланкин, теперь же оставалось радоваться и тому, что он избавился от тюрьмы.

Сибар-Син с самоуверенной улыбкой гордо пробирался сквозь толпу.

Он всегда ревностно заботился о своей славе утонченного вавилонского франта. Даже сейчас, хотя это и считалось пустым щегольством, недостойным солидного человека, его заправленная под пояс сорочка была выпущена чуточку больше, чем было предписано модой. В отличие от почтенных горожан, носивших головные уборы из тонкого полотна, Сибар-Син повязывался китайским шелком природного цвета. В последние годы правилами хорошего тона только женщинам дозволялось носить драгоценные украшения, у него же сверкали большие серьги в ушах и широкие золотые браслеты на запястьях. Черные курчавые волосы были схвачены инкрустированным металлическим обручем и лентой. Обруч был слегка надвинут на лоб, что позволяли себе лишь легкомысленные повесы. На одно плечо был накинут плащ из тонкой шерсти.

Таким он предстал перед толпой и, чтобы окончательно рассеять у нее подозрения в своей виновности, поднял голову и высокомерно улыбнулся. Он и в самом деле казался несправедливо обиженным.

Знатные горожане приветствовали его, словно новоявленного владыку Вавилонии. Отовсюду неслись восторженные вопли, летели цветы, девушки отбивали марш на маленьких белых барабанах. Кое-кто в возбуждении норовил лишний раз пнуть тело затоптанного раба. Толпа повалила вслед за Сибар-Сином и долго провожала его по улицам, а самые ревностные дошли с ним до ворот его дворца.

Но в память Сибар-Сина от этой триумфальной встречи на площади запал лишь один образ. Образ стройной женщины с крутыми, как у египетских красавиц, бедрами. Приблизившись к нему, она грациозно высвободила руку из-под вуали, закутывавшей ее до талии и протянула нераспустившийся бутон лотоса.

Сквозь щелку в изящной накидке она улыбнулась ему глазами, и ее взгляд говорил: «Живи вечно, Сибар-Син».

Он наклонился и поцеловал полу ее одежды, хотя подобные знаки почтения оказывали только рабы. Женщина удостаивалась этого лишь в интимной обстановке, во всяком случае, никак не на улице. Впрочем, Сибар-Син смело позволял себе подобное, считая это проявлением галантности.

Выпрямившись, он посмотрел красавице в глаза и шепнул:

– Только ты можешь воскресить меня к жизни своей любовью.

Его слова прозвучали так нежно, что она вся затрепетала.

Толпа остановилась поглазеть на эту сцену, но ни Сибар-Син, ни женщина, скрытая под вуалью, не хотели привлекать к себе лишнего внимания и поспешили разойтись, обменявшись легким кивком головы. Многие провожали взглядами ее высокую фигуру, стройную, точно пальма, но она быстро затерялась в людском потоке.

И только один человек продолжал следить за ней. Это был Набусардар.

Когда участники военного совета разошлись, он вышел на террасу и оттуда наблюдал ликование жителей Вавилона по случаю оправдания убийцы. Что ж, золото дает человеку могущество, а у кого сила, тот и честен, на стороне того и справедливость. Красавец Сибар-Син купался в роскоши и богатстве, и никто из состоятельных вавилонян не хотел верить в его вину. А самое главное, Вавилон жаждал развлечений и восторгался каждым, кто умел жить. До остального никому не было дела, и когда в воротах суда показался оправданный преступник, знатный повеса и соблазнитель жен почтенных вельмож, восторгам толпы не было предела.

Этот апофеоз порока и видел Набусардар.

Его взор блуждал в толпе, но мысленно Набусардар все еще переживал побег Сан-Урри, потрясенный его чудовищной низостью.

И лишь когда таинственная красавица протянула Сибар-Сину бутон лотоса, а тот в свою очередь облобызал ее одежды, он отвлекся от дел минувших и обратился к настоящему.

Женщина под вуалью приковала его внимание.

Набусардару был знаком каждый ее жест, ему не пришлось гадать, кто она. Правда, накидка закрывала ее до пояса, но тем отчетливее рисовались крутые бедра, что считалось признаком красоты, в особенности на берегах Нила. Из-под одежд, плотно облегавших тело и лишь спереди ниспадавших широкими складками, виднелись башмаки на высоких каблучках. Никто в Вавилоне еще не носил высоких каблучков, только она, , законодательница мод.

Это была Телкиза, перед богами и людьми законная жена Набусардара, в этот момент следившего за ней с террасы.

Вся сцена встречи показалась ему отвратительной до тошноты. Только отъявленные распутницы могли упиваться подобными знаками внимания. И лишь солдатская выдержка помогла ему сохранить хладнокровие.

Телкиза – как ненасытная тигрица, насколько прекрасна, настолько коварна и порочна. Ей одинаково мило и ложе царя, и подстилка солдата. Он знал ее неприхотливость в трофеях любви. Но до последнего времени она, по крайней мере, публично не компрометировала мужа, которому по закону принадлежало в государстве первое место после царя.

Он и прежде мучительно страдал при мысли о том, что она способна окончательно потерять голову. Так и случилось. Он видит ее среди гетер, только вместо звуков тамбурина она приветствует Сибар-Сина цветком лотоса. На глазах толпы она чествует убийцу и развратника. И он, Набусардар, вынужден смотреть на это.

Он обвел Вавилон взглядом глубочайшего презрения.

Снова вернулись мысли о лазутчиках, подсунутых Эсагилой, о слабом, капризном царе, об измене Сан-Урри, выкравшем план Мидийской стены, чтобы лишить страну ее главного оплота, и подложившем отравленные лепешки, чтобы лишить жизни его самого. Сколько событий за два коротких дня, и все они были направлены против него, словно ощеренные клыки дикого зверя!

При виде шумного ликования толпы в душе у него бушевал ураган. Ему страстно хотелось не принимать все это близко к сердцу, стать прежним Набусардаром, безучастно взирающим на то, как преступников бросали в ямы с ядовитыми змеями, бичевали до смерти, сдирали с живых кожу. Хотя в то время он был лишь исполнителем чужой воли, тем не менее искренне добивался славы сурового военачальника. Теперь, однако, возврат к прошлому был для него невозможен. Прежняя жизнь давно потеряла для него всякий смысл. Прежде и он проводил время в пирах и наслаждениях. Вино и женщины были символом и его веры. Его расположения домогались знатнейшие вавилонские красавицы, жестоко соперничая между собой за одну лишь его улыбку. Он любил и был любим, как никто другой в Вавилонии. Он исповедовал культ сладострастия. Но потом пресытился этим сплошным празднеством.

Сознание опасности, пробужденное в нем Киром, изменило его мысли, весь уклад жизни. Все отступило перед словом «отчизна»; его единственной любовью стали меч и армия. С каждым днем он становился прозорливей. Он убедился, что халдеи, слывя самыми горячими патриотами на свете, за годы благополучия духовно оскудели и обленились, сердца их заплыли жиром. Привычка к праздности, разъедавшая государство изнутри, была не менее опасна, чем могущественный перс за его пределами. Набусардар спохватился первым из тех, кто дремал, убаюканный в золотой колыбели. Он рассчитывал поднять и увлечь за собой остальных. Но никто не спешил на его зов. Куда приятнее было нежиться на мягком ложе, одурманивая себя вином. Тогда-то знать и отвернулась от Набусардара, и Эсагиле не стоило труда пустить коварный слух, будто он ищет войны, чтобы блеснуть своими талантам и стяжать популярность и славу. Кое-кто из завистников даже обвиняет его в тайных притязаниях на трон Халдейского царства.

Набусардар в последний раз мрачным взглядом окинул площадь.

Толпа чествует преступника, а Набусардара, который еще совсем недавно был общим кумиром, ныне оставили все. Что может быть ужаснее – в решительную минуту лишиться друзей, еще недавно клятвенно уверявших, что он всегда может рассчитывать на их преданность!

Но никто и ничто не сломит его.

– Никто и ничто! – повторил он вслух, покидая террасу.

За спиной все еще раздавались ликующий гомон черни и радостные клики почтенных горожан.

Там, в этой толпе, осталась и жена Телкиза, досаждавшая ему своими любовными приключениями.

Он прошел в свой кабинет, но пробыл там недолго. Близился полдень, час отдыха и невыносимого зноя. Набусардар поскакал к себе во дворец.

* * *

Набусардар в своих дворцовых покоях отдыхает на ложе, разглядывая высокий потолок из ливанского кедра, испещренный замысловатой резьбой. Его рассеянный взор блуждает в хитросплетениях орнамента из роз, волнистых лилий, завитков, фантастических листьев и симметричных цветочных лепестков, пока вдруг не упирается в квадрат, расположенный как раз в центре.

Столица Халдейского царства была построена наподобие строгого четырехугольника, и квадрат на потолке напомнил сейчас Набусардару план Вавилона. В линии, разделяющей квадрат на два треугольника, он видит русло Евфрата, рассекающего город с северо-запада на юго-восток. Треугольник на правом берегу Евфрата – это Борсиппа, на левом берегу – Вавилон. По обеим сторонам реки тянутся широкие аллеи, защищенные прочной дамбой от бушующих во время паводка волн. Эта дамба выходит далеко за черту города и в случае осады станет важным оборонительным рубежом. Сейчас ее кое-где подмыла вода, но Набусардар добьется, чтобы стену привели в порядок. Ведь она является серьезной преградой для неприятеля, если тот попытается проникнуть в Вавилон по воде. Навуходоносор всегда следил за тем, чтобы дамба поддерживалась в хорошем состоянии, но после его смерти о ней перестали заботиться. А семиэтажные башни, с которых просматривались все окрестности? Первая, Эзида в Борсиппе, подлинное чудо света, служила обителью летописца человеческих судеб, божественного Набу. Другая – Этеменанки в Храмовом Городе – башня божественного Мардука. Пред ее грандиозностью падали ниц потрясенные пленники, которых после победоносных битв пригоняли в Вавилон. В случае войны с персами жрецы должны будут предоставить эти башни и для военных целей. Они станут сторожевыми вышками вавилонской армии.

Набусардар всматривается в контуры квадрата на потолке, мысленно представляя городские стены, которыми с четырех сторон обнесен Вавилон. Сто массивных железных ворот закрывают доступ в столицу. Снаружи стены окружены рвом. В момент опасности его можно заполнить водой. В стенах города размещены казармы, военные склады с оружием и боевыми припасами и фураж для лошадей. По углам высятся сторожевые башни. Стены настолько толсты, что отважные наездники устраивают на них состязания, впрягая в колесницы по четверке лошадей. Укрытые столь могучими сооружениями, халдейские воины встретят персидских захватчиков стрелами и метательными снарядами. Здесь сойдутся воин с воином, соревнуясь в доблести, отваге и любви к отчизне.

Перед мысленным взором полководца разворачивается картина столкновения обеих армий. Взгляд Набусардара сосредоточен, лоб покрыт морщинами.

Таким его и застал верный слуга Киру, который принес освежающие напитки и фрукты. Киру тотчас угадал мрачное настроение господина. Чтобы развеять его, он решился нарушить тишину, царившую в опочивальне, и, поставив поднос на столик у ложа, обратился к Набусардару со словами:

– В такую жару приятно отдохнуть дома. Ты осчастливишь своего раба, если не побрезгуешь вином и фруктами, которые так хорошо освежают.

Набусардар слушает его краем уха, не отрывая взгляда от потолка, где персидское войско как раз двинулось на приступ вавилонских укреплений. Словно сквозь сон, он вполголоса безучастно благодарит его.

– Твой раб, благороднейший господин, будет безмерно счастлив исполнить любое твое приказание. Но я вижу, что ни вино, ни фрукты не радуют тебя, – продолжал Киру.

Набусардар не слышит его, мыслями он далеко отсюда. Прославленная персидская конница уже развертывается у восточной стены города, где вдоль реки раскинулось царское подворье, в подземных кладовых которого хранятся сокровища халдейской казны. Кир попытался в первую очередь нанести удар именно здесь, чтобы лишить Вавилон богатств, вызывающих зависть всего мира. С этой целью персидские всадники на специально обученных лошадях пускаются вплавь через наполненный водой ров. Набусардар приказывает открыть ворота, из них выходит отряд вавилонских воинов, слабо вооруженных, чтобы ввести неприятеля в заблуждение. Следом за конницей на приступ идет пехота: привязав щиты за спину, персы прыгают прямо в воду и плывут, укрываясь за крупами лошадей. Они устремляются к открытым воротам. Набусардар выжидает. Из мешочка на поясе он достает шелковый платок и отирает с лица крупные капли пота. Но вот уже ров кишмя кишит атакующими, и тогда он отдает приказ опрокинуть на неприятеля чаны со смолой и расплавленным свинцом. В языках пламени корчатся тела персов. Слышатся страшные вопли людей и отчаянное лошадиное ржание.

Набусардар. утомленный перипетиями сражения, разыгрывающегося на квадрате потолка, переводит дух и восклицает:

– Так-то, Кир! – И добавляет со вздохом облегчения: – Вот так встретит тебя мое войско!

Тем временем верный слуга, не представляя, чем заняты мысли его повелителя, продолжал упрашивать:

– Это вино и сочные грозди из виноградников благороднейшей Телкизы, а им нет равных во всем славном Вавилоне. Если же не радуют они тебя, драгоценный мой господин, тогда, быть может, тебя отвлекут от тяжелых мыслей песни прекрасной Феоды. Она щебечет, как жаворонок в весеннем небе. Она знает все любовные песни гречанки Сафо. Не желаешь ли ты послушать ее?

Набусардар оторвал наконец взор от потолка и взглянул на Киру.

– Нет, мне сейчас не до любовных песен, – покачал он головой.

– Велишь спеть что-нибудь другое?

– Что ж, я послушал бы героическую песнь о Гильгамеше. Кто же споет ее, Киру?

– Есть один певец, который знает ее, достославный господин. Правда, он римлянин. Но голос у него прекрасный.

Набусардар сердито насупился.

– С каких это пор песнь о халдейском герое поют в нашем доме римляне?

– Такова воля благороднейшей Телкизы, – поклонился стари к.

– Воля благороднейшей Телкизы, – язвительно повторил Набусардар и забарабанил пальцами по столику.

– Я всего только раб и исполняю приказания моих хозяев.

– Да я не виню тебя, Киру. Но каково! Могут ли холодные уста чужеземца воспеть отвагу и смелость огнеподобного витязя Гильгамеша? Пусть мне споет о Гильгамеше халдей!

Он нетерпеливо и властно посмотрел на раба.

– Я не стерплю, чтобы имя нашего героя сходило с уст чужеземца. Я хочу услышать халдея, поющего о Гильгамеше. Пусть в пении он передаст кипенье крови. чтобы слова пылали огнем!

Киру смиренно стоял перед ним, страшась минуты, когда придется сообщить то, о чем, верно, не догадывался Набусардар, всецело занятый военными делами.

Валтасар преследовал талантливых людей, подданных своей державы, потому что в Вавилонии должно было греметь и славиться лишь одно имя – имя царя царей и царя всех Времен Валтасара.

И вавилонские вельможи стали приглашать в свои дворцы чужеземцев. Кто не хотел прослыть отставшим от века, должен был похваляться римским певцом и греческим скульптором, живописцем из Египта или чеканщиком из Лидии, вышивальщицей из Тира или арабской танцовщицей. Отечественное искусство оказалось в загоне, и вавилонские умельцы терпели нужду, умирали от голода в своих тростниковых хижинах. Пресыщенная знать нуждалась во все более экзотических диковинках, надеясь, что искусство чужеземцев подогреет их чувства.

Об этом и думал Киру, поставленный в тупик желанием Набусардара послушать халдейского певца. Он вынужден был наконец сказать правду.

Набусардар вспылил:

– Почему же ты молчал до сих пор? Вот так мы и идем к гибели.

– Я, благородный господин… – смешался Киру.

– Знаю, ты тут ни при чем. Эту гнусную моду завела знать, безучастная ко всему вавилонскому. Но мне, Киру… мне все-таки хотелось бы услышать песнь о Гильгамеше от халдея.

Полководец скользнул взглядом по кедровым доскам потолка и, обернувшись к рабу, привел его в замешательство вопросом:

– Ты знаешь песнь о Гильгамеше?

– Я не был бы халдеем, если б не знал ее.

– Так спой ее мне, Киру. Старик вовсе смутился.

– Я не смогу, благороднейший господин, хотя мне легче лишиться головы, чем не исполнить твоего желания.

– Отчего же ты не можешь? – допытывался он.

– Я помню песнь, но у меня нет голоса. Тут нужен прекрасный голос, чтобы осчастливить моего господина. Да и стар я. Так смогу ли я доставить тебе удовольствие?

– Пой, как умеешь, сядь ближе, вот сюда, на ложе. Старый Киру подчинился воле своего господина и, робея, но исполненный пламенной преданности, присел на краешек ложа, застланного дорогим ковром сиппарской работы. Набусардар велел ему взять себе под ноги низенькую скамеечку. Бедный раб был сам не свой – чересчур велика была оказанная ему честь. И хотя он сознавал, что Набусардар по-своему любит его, все же такое внимание к себе не на шутку взволновало Киру. Он с ужасом думал о той минуте, когда должен будет открыть рот и издать первые звуки песни о герое Вавилонии – Гильгамеше.

– Начинай же, Киру, – торопил Набусардар. Киру откашлялся, посмотрел на своего господина, и его пергаментное лицо оживилось давно увядшим румянцем. Губы шевельнулись, послышался легкий вздох, а за ним – первые дрожащие звуки. Трудно было назвать их прекрасными, они напоминали пение нищих, просящих на улицах милостыню. Хрипловатый, надтреснутый голос был плохо слышен под высокими сводами дворцовых покоев.

Но Киру пел и пел, и голос его становился все уверенней. Вот уже отчетливо льется красивая мелодия, окрашенная истинным чувством, душевной страстью певца. Одухотворенный старческий голос звучит все сильнее, действуя на Набусардара умиротворяюще, как милость, вымоленная у небес. Глаза раба и глаза полководца горят огнем былых тысячелетий шумерской и халдейской славы. Дух праотцев отворяет двери дворца и сердце Набусардара. В песне Киру оживает голос героических предков и отзвук жизни тех, кто принес себя в жертву на алтарь отечества. Словно могучая, неудержимая река. несется и гремит песнь о Гильгамеше, всегда служившая живительным источником для бессмертных борцов за свободу.

Набусардар вдыхал в себя каждое слово песни. Он впитывал ее всеми мышцами, каждой клеточкой своего тела. Его безраздельно захватило ч подчинило величие подвигов Гильгамеша. Мысли его воспламенились, а глаза, обращенные к потолку, сверкали воодушевлением.

Когда Киру кончил, Набусардар в унисон с последними затихающими звуками песни произнес:

– Ты не представляешь, как люблю я наш родной край, Киру.

У раба блестели на глазах слезы, но лицо сохраняло твердое и мужественное выражение.

Набусардар проговорил, держа его за руку:

– Благодарю тебя, Киру, проси у своего господина чего хочешь.

Киру упал на колени и поцеловал меч Набусардара:

– Позволь мне жить рядом с тобой и умереть за отчизну.

Набусардар снял один из мечей, висевших на стене, и опоясал им раба.

– Ты больше не слуга, я возвожу тебя в ранг воина. Я дарил тебе свободу, ты не принял ее. Прими же теперь в дар этот меч и докажи на деле свою любовь к родному народу. Люби Вавилонию всей душой, всем сердцем, как и подобает человеку. Ибо только зверю безразлично, кому принадлежит лес, в котором он обитает.

– Да благословят тебя боги, господин, – отвечал Киру и, сжав рукоятку меча, присягнул в том, что его жизнь будет принадлежать только Набусардару и отчизне.

– Будь благословен и ты, верный и доблестный Киру. Побольше бы таких мужей было у матери-Вавилонии.

– Разреши сказать еще одно слово, Непобедимый. Я стар, и на крепостных стенах и у рвов моя сила растворится в мощи молодых воинов. Я принесу больше пользы, если ты оставишь меня радом с собой, чтобы верно охранять жизнь того, кто хранит жизнь Халдейской державы.

– Да будет так, Киру, – молвил Набусардар, вдруг почувствовав страшную усталость.

– Ты устал, господин, – сказал Киру, заметив, как изменилось лицо Набусардара, – со вчерашнего дня ты не смыкал глаз. Я стану у дверей на страже, а ты отдохни спокойно. Ни для кого не секрет, что Эсагила охотится за твоей головой, но я буду начеку. Я не двинусь с этого места, пока ты не проснешься.

Киру подложил ему под голову шелковую подушку и отер с его лба пот, блестевший, подобно росе на плодах абрикосового дерева.

Набусардар вытянулся на ложе и вскоре смежил усталые веки. Но, засыпая, он успел еще шепнуть:

– Киру, пой!

И Киру снова стал петь о Гильгамеше. на этот раз совсем тихо, словно колыбельную песнь у постели ребенка.

* * *

Не только Вавилон, но и Деревня Золотых Колосьев была подхвачена ураганом времени.

Испокон веков мирно и спокойно, словно в полудреме, текла ее жизнь на берегу канала, по которому катились мутные волны, питавшие плодородным илом и влагой иссушаемую солнцем землю. Сотни черпательных устройств стояли по берегам канала, и сотни загорелых тел и рук напрягались над рычагами, баграми, ведрами и колесами. Они поднимали воду наверх в водоемы, а оттуда по отводным канавам гнали ее на поля. Земля, не знавшая живительной благодати дождей, жадно пила и под горячими лучами из одного принятого в свое лоно зерна рожала двести и даже триста новых зерен. В пору жатвы золотые колосья колыхались до самого горизонта. словно неоглядное волнующееся море.

Но в последний дни эта еще недавно тихая деревня забурлила. Безгласные уста отваживались говорить. Вспыхивали потухшие глаза. Измученные руки отрывались от земли и грозно вздымались к небу.

Старый Гамадан, сидя под тростниковым навесом перед домом, вырезал нового Энлиля и удивлялся тому. что творится с людьми. Его, одного из самых уважаемых членов общины, перестали слушать. Он, доверенное лицо жрецов и царей, не мог совладать с односельчанами. Община рассыпалась, как старая, трухлявая лачуга, стремительно и неудержимо.

Еще совсем недавно, незадолго до посещения Гамадана верховным военачальником его величества царя Валтасара, в деревне не было заметно никаких перемен. Крестьяне безропотно терпели нужду в самой богатой стране мира. Покорно сносили власть жрецов. Платили налоги Эсагиле и царю. Послушно возделывали угодья Храмового Города, царя и вельмож. Когда плоды их труда казались служителям Мардука слишком скудными, они истязали крестьян бичами, и те не делали попыток протестовать. Своих детей они были вынуждены продавать в рабство. Они не смели роптать и тогда, когда их жен заставляли с утра до ночи работать в царских и жреческих мастерских, а статных, крепких сыновей забирали в царское войско. Все делалось согласно писаным и неписаным законам. Уделом бедноты были лишения, страдания и неволя, а вельможи жили в роскоши и праздности. Золото разделило бедняков и богатых глубокой пропастью.

Обездоленные крестьяне, веками гнувшие спину на аристократию свободной Халдейской державы, видели, что за стенами роскошных дворцов, в обители тех, кто наживался на крови и чести человека, справедливость подменялась произволом. Крестьяне и прочая беднота ждали лишь сигнала, чтобы навалиться плечом на вероломные стены и похоронить под их развалинами все, что погрязло в неправедности и обмане.

Луч с севера впервые пробился сквозь тьму этой жизни. Там взошло солнце по имени Кир. Повсюду ходили слухи, что этот благородный царь придет и разорвет их цепи. Его воины на копытах своих коней разнесут по пустыне останки властителей, по чьей милости им досталась судьба жалких рабов. Он поломает палки и в клочья порвет бичи, которыми надсмотрщики царя, вельмож и жрецов Эсагилы полосуют их спины. Он отберет у жрецов землю и раздаст ее тем, кто трудится на ней, кто любит ее, как ломоть свежеиспеченного хлеба. Он разделит поместья царя и знати между крестьянами, чтобы на поля могли выйти свободные люди Вавилонии – мужчины, женщины, дети. Земля принадлежит тем, кто умеет ее возделывать, а не тем, кто привык выживать из нее соки только с помощью рабских рук.

С такими надеждами сходились в последние дни крестьяне к оросительными каналам. Эти поля, на которых они пахали, сеяли, жали, уже не будут больше предательски отдавать свои плоды богачам. Их золотые зерна будут сыпаться в пригоршни бедняков. Вместо прогорклых лепешек заблагоухает ароматный хлеб. Вместо болотной воды все узнают вкус молока. Вместо гнилых отбросов они вкусят сочную, ароматную мякоть фруктов. Человек снова обретет земной рай.

Особенно молодежь воспламенялась мечтами о счастливом будущем. Еще недавно украдкой, ныне открыто и громко превозносили они имя персидского спасителя. Кир – это была их утренняя и вечерняя молитва. Кир – это было их всесильное оружие. Кир – это была неодолимая мощь и спасение.

Наибольшее волнение наблюдалось на юге, возле канала Хебар, где жили иерусалимские евреи, переселенные туда Навуходоносором, и на севере, в Деревне Золотых Колосьев, где персидские лазутчики сеяли смуту среди халдейского люда.

Обосновавшись по эту сторону границы, они нашли надежное убежище в пещерах Оливковой рощи, вблизи которой Нанаи пасла своих овец.

Торговцы, с которыми делился хлебом Сурма, входили в отряд персидских лазутчиков. Устига, по чьей просьбе пастухи пели песню любви в честь Нанаи, был начальником всех персидских лазутчиков в Вавилонии. Он происходил из княжеского рода. Персы выдавали себя за торговцев, так как под этой личиной им было всего проще и надежнее передвигаться по стране. Они ходили от дома к дому с мелочным товаром, и ничего не подозревавшие люди простодушно поверяли им тайны, о которых неприятель не должен был знать. В самых бедных домах персы отдавали свои товары за бесценок, стремясь завоевать симпатии крестьян, или меняли на зерно, которое в других местах раздавали нуждающимся. Молва о них все ширилась, и в нищих лачугах их ждали с нетерпением. Торговцы утешали измученных людей, вселяя в них надежду на скорый рассвет, о котором возвестит огненная птица. Она прилетит с востока и принесет им искупление. Когда из Вавилона пришел приказ задерживать и передавать властям каждого подозрительного чужестранца, простой народ стал оберегать персидских лазутчиков, укрывать их от воинских патрулей и предупреждать об опасности. Вот почему ни одному отряду вавилонской тайной службы не удалось обнаруживать персидских шпионов.

Но Гамадану не по сердцу были эти пронырливые торгаши. И хотя сам он не доносил на них, однако от души желал, чтобы какой-нибудь расторопный посланец из Вавилона напал на их след. То, что чужеземцы, словно бездомные собаки, бродили по его родной стране, не сулило ничего доброго. В этом он был глубоко убежден. Персидские лазутчики, видимо, чувствовали враждебность Гамадана и обходили его дом стороной. Он много слышал о них, но ни разу не столкнулся с ними. Но и рассказы о купцах приводили его в негодование, потому что род его всегда отличала горячая любовь к отчизне. Их род был известен вавилонским владыкам. Он поставлял армии самых отважных воинов, женщины их рода славились благородством. Превыше всех святынь в их роду почитали родину и честь. Он пережил и добрые и худые времена, пронесшиеся над отчизной шумеров, семитов и халдеев. Это был старый крестьянский род, только Синиб за выдающиеся военные заслуги был возведен в благородное звание. Но и без титулов их родовое имя славилось в Вавилонии.

У Гамадана, увы, не было уже прямых продолжателей рода. У него оставалась единственная дочь. Он долго страдал от того, что подвигами Синиба кончилась слава их рода. Чем же могла приумножить боевую славу Гамаданов красота Нанаи. при виде которой человека охватывал священный трепет! Надо было оставить мысль о подвигах и смириться с тем, что послано судьбой. Он радовался необычайной красе Нанаи и хотел посвятить ее богам. Еще не зная, каким образом сделает это, он верил, что премудрый Энлиль, сотворивший мир, подскажет ему верное решение.

Это и побудило его вырезать из дерева новую фигурку небожителя, чем он и занимался сейчас, сидя под тростниковым навесом. Он был убежден, что, поселившись в его доме. Энлиль осветит перед ним дороги жизни, а главное, укажет путь, по которому следует пойти Нанаи.

Что поделаешь, если фигурку, которую он сделал несколько дней назад, Набусардар обезглавил да еще посмеялся над его верой. А ведь именно Энлиль объявился перед глиняной хижиной Гамадана и устами верховного военачальника повелел Нанаи посвятить свою красоту Вавилонии. Такова воля богов, а Гамадану приличествовало с радостью повиноваться ей.

Подавив печаль, он взялся за работу.

Гамадан молчаливо сидел под навесом, и по его виду никто не сказал бы, какое мужественное решение он принял. Сидел ничем не примечательный человек и обстругивал деревянную чурку.

Однако в один из дней после визита Набусардара, когда Нанаи с овцами отправлялась утром на пастбище, он вложил ей в руку короткий острый кинжал.

От прикосновения холодного металла она вздрогнула, как будто змея скользнула у ней по ладони, и вопросительно взглянула на отца.

– Для чего это мне?

– Тебе известно, что стране грозит опасность, а в такие времена все Гамаданы брались за оружие.

– Оружие нужно мужчине, а я – женщина.

– Ты последний потомок нашего рода. Великий Энлиль сотворил тебя женщиной, но если родина требует от тебя быть мужчиной, стань им. И да хранят тебя боги.

Она стиснула холодную рукоять кинжала и внутренне содрогнулась. Гамадан же добавил:

– Не забудь, до истечения двух недель я должен представить в Вавилоне доказательство того, что торговцы, с которыми Сурма разделял еду, на самом деле персидские лазутчики.

Она спрятала кинжал на груди, и от прикосновения к чинка в ней пробудились неведомые до сих пор ощущения. Мечта о заветной любви слилась с отвагой, которая пульсировала в жилах Гамаданов.

Молча вышла она со двора и погнала стадо.

У Гамадана в глазах стояли слезы, но даже великие боги не знали в ту минуту, были то слезы страдания или слезы гордости.

* * *

Два дня Нанаи ходила на пастбище с кинжалом за пазухой, поджидая тех, кому была предназначена. Она искала встречи с врагами Вавилонии. Но ни в первый, ни во второй день судьба не свела ее с ними. Очевидно, с восходом солнца они разбредаются по своим делам, решила она, и на третий день погнала стадо, едва забрезжил рассвет.

Когда Нанаи добрались до лугов, повсюду уже царило оживление. Крестьяне, рабы и подневольные рабочие трудились у каналов.

На другом берегу Евфрата дымились печи, где обжигали терракотовые усыпальницы. Их надо было заготовить впрок в достаточном количестве – приближался самый жаркий месяц, смертоносный август – ава, ежегодно именно в эту пору беспощадный зной уносил больше всего человеческих жизней.

По волнам священной реки плыли плоты – это сплавляли пахучие кедры с Ливанских гор. Плотовщики тянули песнь о всемирном потопе и ноевом ковчеге. Из окрестных богатых поместий доносился гомон домашней птицы и шум хозяйственных работ.

Нанаи заметила, как из ворот одного поместья вышли сборщики податей Храмового Города в сопровождении вооруженного отряда. Предстоял тяжелый день для жителей Деревни Золотых Колосьев; их ждали пытки и истязания, с помощью которых слуги божьи вымогают дань для сокровищниц Эсагилы. За этим занятием они теряли последние остатки человечности, если таковой и обладали.

И сегодня слуги Эсагилы дали себе волю. Проходя мимо черпальщиков на канале, они не преминули пустить в ход бичи. Издали не было видно, как рабы стискивают зубы при каждом ударе. У одних при этом глаза западали еще глубже, у других сверкали, словно искры раскаленного железа под кузнечным молотом.

Нанаи стояла на пригорке, с болью в сердце наблюдая за кровавой забавой служителей Эсагилы, тешивших себя истязанием ближних. Она похолодела, когда отряд свернул на тропу, ведущую к пастбищу.

Кроме нее, там не было пастухов. Она одна поднялись в такую рань, чтобы выяснить, не собираются ли персы в Оливковой роще и по ночам. Нанаи могла бы их увидеть, когда с высокими коробами за плечами они отправятся утром по своим торговым делам. Она остановилась с овцами поодаль, чтобы следить за входами в пещеры, которые тянулись под самой Оливковой рощей.

Девушка наблюдала за пещерами, пока ее внимание не отвлекли сборщики дани. При виде приближающихся к ней жрецов со свитой Нанаи все сильнее охватывало недоброе предчувствие: они нередко уводили женщин и девушек в Храмовый Город, превращая их в прислужниц и рабынь великого Мардука.

Когда они остановились невдалеке и один из жрецов приветствовал ее, Нанаи вся напряглась.

Ей было чего опасаться. Служители Эсагилы вели учет всем красивым женщинам Вавилона и его окрестностей и, пользуясь их набожностью, выгодно торговали ими. Если богатый вельможа желал заполучить одну из них, Эсагила именем божьим оказывала ему добрую услугу. Вельможа слагал на алтарь Мардука выкуп – золото и драгоценности. Эсагила же сообщала женщине, что ее призывает Мардук провести ночь на ложе золотого бога. Простой народ видел в этом счастливое знамение, поскольку верил, что сам Мардук в эту ночь удостаивает избранницу своим присутствием.

В списках избранных девушек стояло и имя Нанаи, дочери Гамадана. Уже не раз призывал ее бог богов владыка Эсагилы, но Нанаи не вняла его зову. Всякое ослушание каралось, нередко даже смертью, но Эсагила умела и уступать. Она хорошо знала род Гамадана, знала, что Гамадан скорее убьет себя и дочь, чем подчинится насилию. Жрецам нужна была не мертвая, а живая Нанаи, и они терпеливо ждали удобного случая, не желая лишаться богатого выкупа, который похотливые женолюбы предлагали за Нанаи. В семье Гамаданов знали об этой прибыльной торговле храмовников. Сестра дяди Синиба, Таба, жрица вавилонского святилища, была посвящена во все их тайны. После ужасной казни Синиба она бежала из храма. По воле богов беглянку приговорили к смерти за измену своему сану. Ее долго, но безуспешно разыскивали по всей Вавилонии. Как раз в это время рыбаки выловили из Евфрата труп утопленницы и с облегчением решили, что это она. На самом же деле Таба скрылась в пещерах Оливковой рощи. Желая предостеречь Нанаи. Таба открыла ей гнусную тайну ночи, проводимой на золотом ложе Мардука. Поэтому дочь Гамадана бесстрашно противилась требованиям жрецов.

Храмовому Городу оставалось уповать только на празднества богини Иштар и приуроченный к этому обряд очищения девушек. Как истая халдейка, Нанаи примет участие в празднестве. А тогда нетрудно будет овладеть ею. Развратный Сибар-Син еще перед своим заключением в тюрьму обещал дать за нее огромный выкуп. Сейчас, когда его освободили, после продолжительного воздержания он охотно заплатит за ее нетронутую красоту еще больше. Праздник Иштар приближается, и Мардук с вожделением поджидает новых приношений в виде золота и человеческих жертв.

Можно было надеяться на щедрое вознаграждение, если бы кому-то из расторопных служителей Мардука удалось заманить Нанаи в Вавилон. Мысль о награде ободряло данщиков, когда они, заметив Нанаи, свернули на пастбище. Еще по дороге они сговорились вызвать Нанаи на резкости, чтобы потом обвинить ее в бунтарстве и отвести в Вавилон. Бунтарство относилось к разряду тяжких преступлений и каралось смертью, в лучшем случае дело ограничивалось пытками.

По лицам храмовников Нанаи догадалась о коварных намерениях и на приветствие жреца, остановившегося перед ней, смогла ответить не сразу.

Жрец повторил приветствие:

– Да благословят тебя боги. Она с трудом выговорила:

– Благословение да пребудет и с вами. К ней обратился второй жрец:

– Очевидно, ты дочь Гамадана, о красоте которой столько говорят повсюду.

– Я дочь Гамадана, – кивнула она.

Один из воинов охраны похотливо оглядел Нанаи:

– Если бы тебя узрело око Мардука, тебе пришлось бы посвятить ему свою жизнь.

– Я посвящена Энлилю, творцу мира, – возразила она.

– Творец и властелин мира – Мардук, – поправил ее жрец. – Мардук – владыка земли и неба, а не Энлиль.

– Нас взял под свою защиту Энлиль, вечный и всемогущий.

– Мардук вечен и всемогущ.

– Мы все здесь верим в Энлиля, потому что мы потомки славных шумеров, – гордо выпрямилась она. – Шумеры первыми заселили страну между священными реками Евфратом и Тигром. Энлиль был их богом, поэтому ему принадлежит верховенство среди богов.

– Говорит, будто ученая. – Ухмыльнулся один из жрецов.

Другой поддержал его:

– Что может знать деревенская девка об истории Вавилонии, брат мой? Сдается мне, что только для отвода глаз она берет с собой овец, на самом же деле она мутит народ против Эсагилы! Это бунтовщица. – И, не дав ей опомниться, он повернулся к солдатам: – Приступайте к своим обязанностям!

Звякнула сталь оружия, сверкнули клинки. Тут она выхватила кинжал со словами:

– Я поражу каждого, кто приблизился ко мне. Да укрепит мои силы Энлиль! Старший саном жрец с обнаженным мечом приказал солдатам схватить ее.

– Памятью безвинно преданного смерти, памятью дяди моего Синиба клянусь, – предостерегающе воскликнула она, – не останется в живых тот. кто прикоснется ко мне.

– Безвинно преданного смерти, говоришь? – прошипел жрец и поднял меч на Нанаи, чтобы кровью смыть оскорбление, нанесенное чести служителей божественного Мардука. – Да как ты смеешь судить дела Эсагилы? Синиба приговорила к смерти верховная коллегия Храмового Города! Кто дерзает бросит тень на святых посредников бога, тот заслуживает смерти. Кто в ущерб Мардуку возвеличивает других богов, тому дорога в царство теней.

Обнажил меч и второй жрец. Опережая первого, он бросился к Нанаи.

– В последний раз скажи, – закричал он, – кто творит неправедный суд и какой из богов выше – Мардук или Энлиль?

– Что вам от меня надо? – защищалась она. Она понимала, что погибла, что ничто уже не спасет ее, и, не сдержавшись, выкрикнула в отчаянии: – Неужели мало Мардуку крови? – Но по-прежнему твердо сжимала она в руке кинжал, готовая пустить его в ход, хотя никто не учил ее обращаться с оружием. Покойный дядя Синиб следил за тем, чтобы она обучилась письму и искусствам, знакомить же ее с оружием он полагал излишним. Пока Синиб был жив, он всегда мог ее защитить. Но он умер, и ей понадобилось именно уменье владеть оружием.

Когда жрец замахнулся на девушку, она предостерегающе занесла кинжал. Но жрец ловким ударом ранил ее в плечо. Он не собирался ее убивать – ведь она должна была стать служительницей Мардука.

Из плеча Нанаи брызнула кровь. От сильной боли она едва не потеряла сознание и уже не могла защищаться. Рука Нанаи безвольно поникла, и второй жрец вышиб из ее ослабевших пальцев кинжал.

– Будь свидетелем, священный Энлиль, – прошептала она и в отчаянии упала на колени.

Теперь она беззащитна, отдана на растерзание солдатам Эсагилы, как голубь коршунам!

– Связать! – приказал жрец.

Солдаты распустили моток веревки.

Но тут раздался свист стрелы, которая пронзила горло служителя Мардука, приготовившегося связать беспомощную девушку. Жрец упал мертвым, – очевидно, наконечник стрелы был пропитан быстродействующим ядом. Таким оружием пользовались только персидские воины, да и то лишь когда не было другого выхода.

Солдаты бросились к убитому, но тут просвистела новая стрела, а за ней еще и еще. Стрелять могли только из Оливковой рощи, но там никого не было видно. Ни с берега канала, ни со стороны Евфрата стрела сюда не долетела бы. По всей видимости, лучники таились в густых кронах деревьев.

Размышлять было некогда. Стрелы продолжали лететь со свистом, стремительно и беспощадно. Жрецам пришлось отступить под защиту пальмовой рощи. Одни старались оттащить тело мертвого жреца, другие пробовали унести Нанаи. Им не удалось ни то, ни другое. Стрелы густо падали на пытавшихся подойти к Нанаи, и одна из стрел даже задела ее в раненое плечо. Она вскрикнула и потеряла сознание.

Первым пустился наутек жрец. Вавилонские воины Мардука не отличались доблестью и отвагой и побежали следом за ним под прикрытие пальмовой рощи. Оттуда они поспешили в Вавилон, чтобы тотчас известить верховного жреца о случившемся и требовать наказания преступников, если их удастся отыскать; если же они скроются, то в на задание покарать всю Деревню Золотых Колосьев. В их докладе происшествие выглядело как бунт всей деревни – тем большего наказания заслуживали ее жители.

Правда, Эсагиле ничего не удалось расследовать, и потому верховная коллегия Храмового Города постановила увеличить и без того невыносимые поборы. После бегства храмовников на опушку Оливковой рощи вышел высокий, статный человек в одежде персидского торговца. В руках он держал лук, к поясу был прицеплен колчан со стрелами.

У него было смуглое лицо. Выразительный взгляд темных глаз и высокий лоб, на который падали волнистые черные волосы, свидетельствовали о незаурядном уме и мужестве. Коротко подстриженная бородка в легких завитках придавала ему еще более мужественный и благородный вид.

Это был персидский князь Устига, возглавлявший тайную службу Кира в Вавилонии.

Его главный стан размещался в пещерах Оливковой рощи, неподалеку откуда стоял недостроенный дом Синиба. Дом сообщался с пещерами, но вход в подземное убежище был известен лишь Гамаданам. Двоюродный брат Нанаи Сурма. подружился с персидскими лазутчиками и показал им это укрытие. Сурма не был прямым потомком Гамаданов, его мать приходилась сестрой матери Нанаи. Подобно многим халдеям, он страстно ратовал за новые порядки, которые собирался ввести могущественный Кир. Кир освободит народ от рабства, даст ему права, даст хлеб – не уставали повторять посланцы Кира. Этими красивыми посулами они легко завоевали на свою сторону бедствующих крестьян, особенно в северной части страны, где земля была менее плодородной. Народ действительно мечтал высвободиться из кабалы знати, жрецов, алчных ростовщиков и управляющих царскими имениями. Довольно было искры, чтоб взметнулись языки ненависти, словно пламя над подожженным стогом соломы. А персидские смутьяны, надевшие личину торговцев, заверяли, что цель походов Кира, в отличие от войн других повелителей, – не господство над миром, а восстановление попранной правды и справедливости. Если другие завоеватели проливали кровь ради обогащения, то Кир, мол, хочет скрепить пролитой персидской кровью вечный мир. Другие домогались права властвовать над более слабыми народами, Кир же хочет взять под защиту слабых перед сильными. Кир не питает ненависти к другим народам и мечтает спаси всех, установив вечный мир.

Эти планы воодушевляли и Устигу, преданного приверженца Кира и ревностного глашатая его идей. Он обладал даром красноречия и мог, как о нем говорили, даже камень пробудить к жизни. В такие минуты взгляд его сияющих глаз воспламенял массы людей. Он повсюду без труда добивался успеха.

Поручив ему наладить сбор сведений о противнике в Вавилонии, Кир не мог сделать лучшего выбора. Князь Устига настроил всю страну против властителей. Простой люд Вавилонии с нетерпением ждал Кира как своего избавителя. В нем видел он поборника справедливости, его называл огненной птицей севера. Втайне ему поклонялись как новому богу. На него особенно уповали порабощенные народы, в первую очередь евреи, уведенные Навуходоносором в плен. Часть из них была поселена в еврейском квартале Вавилона, остальные – у канала Хебар.

Они верили в Кира – освободителя из-под вавилонского ярма. Устиге, отличавшемуся неутомимостью духа, удалось зажечь страждущие сердца, прежде чем спохватились в Вавилоне. На всех страдальцев производила большое впечатление повесть о трудной жизни самого Кира. Устига научил своих сподвижников рассказывать эту историю столь волнующе, что уже месяц спустя каждый житель Вавилонии знал ее наизусть. Персидские лазутчики не уставали твердить. что только тот поймет страждущих, кто сам страдал, и только тот восстанет против несправедливости, кто испытал ее на себе. Эти слова находили отклик в душах людей. Устига понимал, что голодному нужно дать хлеба, жаждущему – воды. томящегося в путах избавить от веревок, а истязаемого – от карающего бича. Все это он обещал именем Кира, которого сама жизнь назначила сокрушать прогнившие государства и заводить в них новые порядки.

Уже не один месяц Устига склонял к этому новому учению души халдейского люда. Ему сопутствовал успех, так как Вавилон дремал на своих сокровищах и думать не думал о надвигающейся опасности. Царя и вельмож убаюкивал звон золота. Один Набусардар каким-то чудом пробудился и, ни в ком не найдя поддержки, на свой страх и риск пытался положить конец деятельности персидских искусителей. Он, конечно, и не подозревал, что в тот день, когда его колесница останавливалась у Оливковой рощи, Устига, покинув пастухов, наблюдал за ним из укрытия. Он тотчас признал в нем верховного военачальника царя Валтасара, и ему достаточно было натянуть лук, чтобы лишить вавилонскую армию ее полководца. Устига стрелял без промаха, и его стрела наверняка поразила бы Набусардара так же, как только что поразила жреца Эсагилы. Но это была опасная затея, чреватая преждевременным переполохом и преследованиями персидских лазутчиков. Последнее не входило в его планы. Надо было спокойно дожидаться прихода Кира.

Иное дело – освобождение Нанаи из когтей эсагильских сборщиков дани. Когда отряд храмовых слуг направился к Нанаи. Устига нес караул у входа в пещеру. Он не мог слышать их разговора, но отлично видел все. Нанаи уже давно занимала его воображение. Он много слышал о ней от Сурмы, который обещал при удобном случае познакомить его с двоюродной сестрой.

Князь Устига часто видел ее, когда она пасла овец, занятая своими табличками, на которых любила рисовать халдейские божества. От Сурмы он узнал, что дядя Синиб собирался отправить ее учиться к борсиппским ваятелям, но смерть помешала ему осуществить задуманное. Нанаи остались только ее глиняные таблички, им безыскусно поверяла она игру своего воображения. Благородный и отзывчивый по натуре. Устига искренне желал, чтобы Нанаи когда-нибудь посчастливилось всерьез учиться. Красота ее поразила Устигу, но из осторожности он ни разу не сделал попытки приблизиться к ней, предупрежденный Сурмой, что Нанаи, как и все Гамаданы, не благоволит чужестранцами. Он же был перс, ныне их заклятый враг. Вполне вероятно, что Нанаи не поколебалась бы выдать его Вавилону, сорвав тем самым выполнение задачи, возложенной на него Киром. Но как часто жизнь смешивает планы и помыслы людей! Неожиданно для себя Устига стал спасителем Нанаи.

Когда поток стрел обратил данщиков в бегство, Устига бросился к лежавшей в беспамятстве Нанаи.

Она истекала кровью.

Ее белые овцы в испуге забились под деревья и жалобно блеяли. Медлить было нельзя. Устига взял девушку на руки и отнес в подвал дома Синиба, за прошедшие годы изрядно пострадавшего от весенних разливов. Недостроенные стены кое-где размыло, местами занесло илом. Тем не менее людям Устиги удалось превратить его в сносное жилье. Помещение, занимаемое самим Устигой, выглядело даже уютно. Лазутчики в одежде персидских торговцев натащили сюда теплых шкур, ковров, одеял, сделали большой запас продуктов и соорудили очаг, на котором варили пищу. Подземелье освещалось факелами и масляными светильниками.

Сюда-то и принес Устига потерявшую сознание Нанаи. Теперь в подземелье, кроме него, был только его слуга.

Отряд разошелся еще до рассвета. Час вторжения Кира и Вавилонию приближался, и тем активнее действовали лазутчики. Устига в это утро остался один, но с минуты на минуту ждал возвращения двух персов – Забады и Элоса с известиями о настроениях в самом Вавилоне. Их-то и высматривал Устига, когда стал нечаянным свидетелем кровавых событий на пастбище.

Слуга Устиги, привыкший к любым неожиданностям, знавший толк и во врачевании ран, был правой рукой своего господина. Сам Устига учился искусству врачевания у египетских жрецов и, кроме того, провел год в Греции, обучаясь медицине. В армии Кира он выполнял обязанности лекаря.

Слуга застлал ложе Устиги белой холстиной, и Устига положил на нее Нанаи. Она забылась в тяжелом, глубоком сне. Губы у нее были стиснуты, пряди бронзово-черных волос, слипшиеся от крови, словно змеи, притаились на плече.

Приготовившись осмотреть рану, Устига велел слуге принести ножницы и без долгих раздумий отрезал ей одну прядь.

– Такие красивые волосы, господин, – вздохнул слуга.

Рука Устиги застыла в воздухе. Ему представилась Нанаи, бродящая среди лугов, Нанаи, в распущенных волосах которой всегда так весело играло солнце. Он поспешно отложил ножницы и попросил шнурок. которым связал волосы, чтобы они не закрывали рану.

Затем он велел принести усыпляющее средство. То был шерстяной лоскут, смоченный в специальном составе. Он прикрыл им лицо Нанаи, чтобы она вдохнула парты усыпляющего бальзама.

Нанаи дышала слабо, неровно и прерывисто, но в себя не приходила. Выждав и убедившись, что снотворное подействовало, Устига принялся врачевать рану. Прежде всего он промыл ее отваром ромашки и потом посыпал очищающим порошком. Затем, снова промыв отваром, приложил к ране полоску полотна, пропитанную кровоостанавливающей мазью.

Эту мазь ввел в обиход известный халдейский врач. утверждавший, что, подобно математике, астрономии. физике, медицина имеет свои законы и что врачевание тоже наука, а не знахарство.

Однако от мази рана начала как будто еще сильнее кровоточить. Устига туго стянул ее повязкой.

Слуга между тем заметил:

– Когда нас лечили желудками ящериц, семикратно проваренными во время полнолуния, правым глазом совы, семикратно заговоренным на закате солнца, и змеиным сердцем, семикратно освещенным великими богами, лекарство всегда действовало наверняка.

Устига, не обращая на него внимания, спокойно снимался своим делом. Не в первый раз он слышал от слуги прославление знахарских средств. Он уже привык к тому, что простои народ предпочитает умирать от толченых хвостов и желудков ящериц, чём обращаться к серьезным, сведущим в лечении болезней людям. Впрочем, во всех других отношениях слуга проявлял себя человеком весьма толковым. И хотя он при каждом удобном случае старался убедить своего господина в бесспорных преимуществах змеиного сердца перед отваром из лекарственных трав, Устига любил его за находчивость и преданность. С его ворчливым характером он давно примирился. Ворчливость не мешала ему быть безукоризненным исполнителем распоряжений Устиги.

Устига приподнял голову Нанаи, слуга подложил ей под спину подушки, затем Устига убрал лоскут, пропитанный усыпляющим бальзамом.

Лицо Нанаи было искажено болью, но и за болезненной гримасой проступали, словно скалы в темном ущелье, черты гамадановской решительности и достоинства. Устига долго изучал это лицо, прекрасное даже в страдании, и вдруг его охватило странное чувство. Словно гадкое пресмыкающееся проползло у него по телу – такую истовую ненависть прочел он в обращенном к нему лице. И Устига подумал, что едва она придет в себя, как, невзирая на кровоточащую рану, бросится отсюда вон, чтобы не принимать услуг и помощи от врага. Но это неприятное ощущение скоро уступило место другому – сознанию своей власти над ней. Усыпленная бальзамом, Нанаи была совершенно беспомощна. Устига мог держать в плену последнего потомка гамадановского рода сколько заблагорассудится и всегда мог продлить искусственный сон девушки. Сейчас ему нечего было опасаться ее предательства.

Он еще упивался сознанием своей власти над ней, когда слуга спросил его:

– А как ты думаешь избавиться от этой женщины, господин?

Устига, внезапно выведенный из состояния приятного оцепенения, удивленно взглянул на него.

– А почему ты спрашиваешь?

– Потому что, очнувшись, она увидит наше убежище. Она халдейка, и нельзя ручаться, что она не выдаст нас Вавилону, хотя ты и спас ее от смерти.

– Не хочешь ли ты сказать, что надо было бросить ее, когда она истекала кровью?

– Вовсе нет.

– Мой долг – позаботиться о ней хотя бы потому, что она двоюродная сестра Сурмы, а за добро нельзя платить злом. Так учит бессмертный Заратустра.

– По-моему, лучше отнести ее в лес…

– …и там оставить на растерзание диким зверям, – засмеялся Устига.

– Нет, я не то подумал, господин, – оправдывался слуга, – я собирался одеться пастухом и пойти сообщить родне, что ее ранили жрецы.

– А как ты объяснишь ее родне, кто наложил эти повязки? – снова усмехнулся Устига.

– Ты прав, господин, – сдался слуга, – но будь осторожен, хотя речь идет о женщине, а не о судьбах Персии.

– Положись на меня и доверяй мне, как доверял до сих пор. Самое большее, что мы можем сделать, – это рассказать все Сурме.

И он тотчас послал слугу взглянуть, нет ли на пастбище Сурмы. Обычно он одним из первых выгонял овец.

Слуга и в самом деле увидел его у моста через канал, Сурма не спеша приближался со своим стадом. Овцы Нанаи, выйдя из Оливковой рощи, шли, пощипывая траву, ему навстречу. Это было очень кстати, так как он мог теперь объединить оба стада и пасти их вместе. По крайней мере, можно не опасаться, что потеряется овца. Не желая рисковать, слуга решил выждать и окликнуть его, когда Сурма подойдет поближе к роще.

Притаившись у входа в пещеру, он внимательным взглядом окинул окрестности и тут же заметил на тропинке, ведущей в рощу, двух персидских торговцев. Это были Забада и Элос. По всей вероятности, им сопутствовала удача, так как оба возвращались целы и невредимы и в веселом расположении духа.

Спустившись в подвал доложить обо всем Устиге, он застал своего господина погруженным в глубокое раздумье у ложа раненой Нанаи.

– Господин! – окликнул его слуга достаточно громко и укоризненно.

Устига оторвал взгляд от Нанаи и безучастно посмотрел на слугу. Он сам не отдавал себе отчета, о чем задумался. Он даже не замечал Нанаи. Его думы, как ни странно, были сейчас далеки от женщины, лежавшей перед ним, а также от армии и от порученного ему задания.

– Господин! – не скрывая укора, воскликнул слуга.

– Твои страхи преувеличены, – молвил Устига и спросил воды вымыть руки. Слуга не сдавался.

– Я всегда избегал женщин, когда выполнял тайные поручения, – добавил он, – потому что, если можно еще устоять перед демонами, то женщина непременно соблазнит и погубит.

– Налей в чашу воды, – сурово повторил приказание Устига, – и скажи, не появился ли Сурма.

– Я только что видел его у моста через канал. Вот-вот он будет в роще. Я заметил также наших, возвращающихся из Вавилона.

– Обоих? – спросил князь, погружая в воду окровавленные руки.

– Обоих, господин.

Вскоре в пещеру вошли два перса в платье торговцев.

Устига быстро ополоснул руки и, вытирая их льняным полотенцем, пошел навстречу обоим пришельцам, приветствуя их словами:

– Благослови вас Ормузд.

– Да пребудет и с тобой его благословение, – раздалось в ответ.

– Я с нетерпением жду ваших сообщений.

– У нас куча новостей, которые потребуют от нас немедленных действий.

– Я сгораю от нетерпения, – повторил Устига.

Он отослал слугу к Сурме, а этих двоих намеренно провел в свою комнату.

С величайшим изумлением они увидели раненую Нанаи и выслушали рассказ о происшествии со жрецами. Им встретился взбудораженный отряд храмовников по дороге в Вавилон.

У служителей Эсагилы определенно пропала охота собирать подати. Весьма вероятно, что они еще вернутся сюда с подкреплением и окружат рощу. Надо быть готовыми к любой неожиданности. Не следует забывать, что Эсагиле известен вход в подвалы недостроенного дома Синиба. Правда, едва ли она посвящена в другую тайну подземного убежища, неизвестную даже Сурме: пещеры имели скрытый выход; узкий коридор тянулся глубоко под землей и выводил на поле, поросшее кустами роз. Этот потайной ход случайно обнаружил Устига, когда однажды, коротая время, внимательно исследовал стены подземелья. На него можно было рассчитывать в случае опасности. Их надежда на потайной вход была также неколебима, как и вера в победу своего повелителя Кира. Лаз в этот ход, задрапированный ковром, находился в покоях Устиги, у самого ложа, на котором сейчас лежала Нанаи.

Забада и Элос рассматривали спящую. У обоих, как незадолго перед тем у слуги, шевельнулось дурное предчувствие.

– Будь осторожен, князь, – поспешил предостеречь Устигу Забада. – Не допусти, чтобы она здесь очнулась. Помни, она хоть и приходится двоюродной сестрой Сурме, но совсем недавно ее видели в обществе самого Набусардара, который выслеживает нас.

– Да, да, князь, – поддержал его Элос, – пусть имя Набусардара послужит тебе предостережением. Устига принужденно засмеялся.

– Вы говорите так, будто из-за нее я изменю своему долгу, обману доверие царя, возложившего на меня важное поручение.

– Мы только напоминаем об осторожности, – заметил Забада.

– Никто и не думает подозревать тебя, князь, – добавил Элос. – Ты всегда был достойнейшим из нас, и твои героические деяния запечатлены в царских анналах Экбатаны.

– Верьте мне, братья, – сказал Устига. – Она потеряла много крови и придет в себя не раньше, чем через два часа. За это время мы сможем все обдумать и найти разумный выход. Но не требуйте, чтобы, спасши человека, я потом сам обрек его на смерть. Защищая ее жизнь, я собственноручно отправил на тот свет жреца Эсагилы, так неужели теперь проводить и ее за ним следом? Почему Нанаи должна погибнуть? Персидское могущество не строится на бессмысленно принесенных в жертву женщинах. Сила Персии в армии, в нас.

– Верно, князь, но женщина больше других способна на предательство. Самое вероломное, самое коварное предательство. Мужчина изменяет хладнокровно. А женщина предает с пламенем в сердце. Никогда не угадаешь, в какую минуту ее любовь обернется укусом змеи.

Устига был задет за живое.

– Я думаю, мы напрасно преувеличиваем. По рассказам Сурмы и по своим наблюдениям я убедился в том, что Нанаи в высшей степени присуще чувство достоинства, честность и великодушие. Я видел собственными глазами, как она встретила жрецов с кинжалом в руке. Измена гнездится в душе труса, тропой вероломства идут лишь низменные натуры.

– Ты хочешь и нас уверить в том, что Нанаи не сможет стать предательницей? – вмешался Забада и многозначительно усмехнулся.

– Заверяю вас в том перед лицом высшей справедливости, – торжественно произнес Устига, и его глаза вспыхнули, подобно факелам, освещавшим подвал и распространявшим вокруг запах земляной смолы.

Забада лишь покачал головой.

– Желаю тебе не обмануться. Желаю этого во имя твоей и нашей родины, потому что едва ли Персия найдет более отважного и преданного сына. Твоя гибель была бы невозместимой утратой.

Всякий раз, когда речь заходила о его жизни, Устига пренебрежительно усмехался. И теперь не замедлил возразить:

– Ничего бы не случилось. Ничего непоправимого. Таких сыновей уже обрела Персия и в тебе, Забада, и в тебе, Элос.

Он задумался и, обняв их за плечи, прошел с ними в соседнее подземелье.

Человеку не дано знать последнюю черту своей жизни. Устига чувствовал, что с ним творится неладное. Он вдруг усомнился в своей воле, в собственных силах. Тем не менее он противился мысли, что его сомнения связаны с Нанаи, видя в ней скорее дар, ниспосланный судьбой.

Однако, вняв своему внутреннему голосу, князь задумал связать присягой Забаду и Элоса. своих возможных преемников. Он велел им положить руки на рукоять своего меча и повторить за ним слова клятвы.

Они дружно запротестовали, не желая допустить даже мысли о возможной гибели своего руководителя.

– Кто знает, что ждет нас впереди? – твердо произнес Устига. – И вы должны поклясться мне, что всегда согласие пребудет меж вами, что без зависти, ненависти и козней будете сообща служить своему народу в этой чужой стране, которую готовится покорить великий Кир. Станьте же вы двое единым мужем, и пусть моя смерть навеки свяжет вас неразрывными узами воли и духа.

Прозвучала клятва, и в подземелье повеяло могильным холодом.

Устига еще раз вышел взглянуть, не проснулась ли Нанаи, и собрался слушать рассказ о событиях в Вавилоне.

В первую очередь его заинтересовало известие о том, что тайный договор между жрецами Эсагилы и Экбатаны вступил в силу. Посланцы святыни Ормузда подписали соглашение и от имени царя Кира, так как в Персии каста жрецов отличалась патриотизмом и боготворила царя. Персидские жрецы были преданны родине, в отличие от Эсагилы, пестовавшей изменников.

Перед встречей со жрецами Мардука служители Ормузда побывали в пещерах Оливковой рощи. Они передали новые распоряжения Кира, из которых явствовало, что царь намерен тотчас после спада летней жары вторгнуться в Вавилонию и овладеть ее столицей. Армия готова к этому, вооружена по последнему слову военной техники, в ее составе непобедимая персидская конница, во главе – опытные и славные военачальники. Кир намеревается окружить Вавилонию сразу с трех сторон. Одну часть войска он бросит под прикрытием Эламских холмов на юг, вторая займет позицию на берегу Тигра, нацеливаясь на Вавилон, третья останется на севере. Труднее всего будет форсировать реку, в этом месте очень глубокую и бурную. Легче было бы проникнуть в Вавилонию со стороны Мидийской стены. Поэтому Кир приказал. Устиге любой ценой раздобыть план этого оборонительного сооружения.

Не теряя времени, Устига принялся за работу. Вслед за экбатанскими жрецами он отослал в Вавилон Забаду и Элоса. Они-то и сыграли роль шпионов, которых Эсагила подсунула царю Валтасару.

После допроса их под конвоем должны были доставить к границе и выдворить за пределы Халдейской державы. Но Эсагила позаботилась о том, чтобы конвой состоял из храмовых солдат, которые, выведя шпионов за городские ворота, по приказу верховного жреца тут же отпустили их на все четыре стороны. Так Забада и Злое вместе с третьим персом оказались на свободе. Они потом долго бродили по улицам и увеселительным заведениям Вавилона, выдавая себя то за портовых грузчиков, то за богатых чужестранцев.

Так они стали очевидцами всех важнейших событий в столице.

Они узнали от Сан-Урри, что Набусардар сам отправился на поимку персидских лазутчиков.

Для них не осталось тайной, что за измену Сан-Урри смещен со своего поста. Забада и Элос выяснили даже то, что пока не было известно Набусардару. Они выследили Сан-Урри, который нашел убежище в Храмовом Городе, снискав благоволение могущественного Мардука тем, что передал Исме-Ададу выкраденный план Мидийской стены с описанием ее военных секретов.

И наконец, они стали свидетелями того, как подкупленный суд оправдал развратника и дважды убийцу Сибар-Сина. Когда после оглашения приговора Сибар-Син вышел из здания суда, собравшаяся толпа чествовала его как праведника. Телкиза, жена Набусардара, вышла к нему из толпы и собственноручно протянула цветок лотоса.

– До чего дошла испорченность Вавилона! – закончил свой рассказ Забада. – Это гибнущий город, и я не верю, чтобы он мог отстоять свою независимость. Повсюду там правит зло в самой гнусной форме, и мерзости творятся среди бела дня. Честь там подменяют золотом, а правду меряют драгоценностями. Богачи предаются распутству, простой же народ прозябает в нищете.

– Значит, ты полагаешь, что нам в самом Вавилоне не так уж трудно будет привлечь на свою сторону обиженных и посеять рознь среди его жителей?

– Сдается мне, что вавилоняне уже сейчас настроены друг против друга. Нужен лишь повод, чтобы их ненависть вышла наружу. Стоит кинуть подходящую приманку, и можно брать их голыми руками.

– Верно. Мы посеем в городе семена раздора и, пока жители будут грызться между собой, подчиним их нашему влиянию. До сих пор наша работа в этой стране шла успешно, я надеюсь, что и в Вавилоне нас ждет удача.

– Готов дать голову на отсечение, что его не спасут никакие городские стены, – засмеялся Забада.

– А кто с кем заодно и кто с кем враждует? – расспрашивал князь. Тут захохотал молчавший до сих пор Элос. Он рассмеялся потому, что Вавилон по части единодушия напоминал Иерусалим, павший от раздиравших его внутренних дрязг.

В Вавилоне соперничали две господствующие силы – жрецы и царь, смертельно ненавидевшие друг друга. Часть знати, в основном представители обедневших аристократических фамилий, поддерживала царя, от которого ожидала наделов за счет отторжения земель, присвоенных Храмовым Городом. Жрецы пользовались доходами с этих угодий, не имея на это прав. Богачи держали сторону Эсагилы, которая позволяла им именем божественного Мардука чинить произвол, окупленный золотыми дарами. Купцы стояли за тех сановников, которые добивались выгодных для них привилегий в торговых делах. Часть образованных людей выступала против Валтасара, при котором искусства и науки пришли в упадок. Одни при этом мечтали о перевороте, надеясь вернуть оттесненного от кормила власти царя Набонида, отца Валтасара, который питал великую любовь к древней халдейской культуре и препятствовал проникновению чужеземных влияний. Другие, недовольные нынешним состоянием культуры, напротив, преклонялись перед искусством соседних народов, считая его более зрелым. Наконец, трудовой люд добивался лишь хлеба насущного и чаял избавления от господских бичей. Именно в простом народе сильнее всего было недовольство, так как страдания его были безмерны, а нужда беспредельна. Оставалась армия, но по всему было видно, что без основательной реорганизации она едва ли способна противостоять армии Кира. К тому же и она не была единой. Половина состояла на службе у царя, другая же половина подчинялась Эсагиле. Такое войско легко ослабить и даже уничтожить, если натравить обе части друг на друга.

– Пока трудно на это рассчитывать, но все может случиться, – добавил Элос последний штрих к нарисованной им убедительной картине общего распада в Вавилоне.

– Мне пришла в голову та же мысль, – живо отозвался Устига. – Ведь Сан-Урри грезит о власти, и теперь, когда он нашел приют и понимание у жрецов, он попытается добиться ее с помощью армии.

– Эсагила же, не колеблясь, выступит против неугодного ей царя, тем более что она рассчитывает на поддержку Кира. Достаточно поджечь одну соломинку – и вспыхнет весь город.

– А потом пламя перекинется в народ, и пожар охватит все царство.

– Тут-то и явится на помощь персидский лев, чтобы спасти Вавилонию для себя, – от души рассмеялся Забада.

Устига, не устававший говорить о сплоченности, как источнике и оплоте могущества, не преминул добавить:

– Благословенна Персия, где царит всеобщее единодушие. Поистине лишь сплоченный до последнего человека народ может устоять перед любой опасностью. Не по своей ли вине гибнут ослабленные раздорами народы?

И в наступившей тишине задумчиво добавил:

– Удивительно, что Сан-Урри предал Набусардара в такой серьезный момент.

– Эсагила обещала поставить его на место Набусардара, как только того удастся убрать. Вот откуда столько болезненного нетерпения в поступках Сан-Урри. Он рвется к власти и ради достижения своей цели готов прикончить не только Набусардара, но и самого царя.

– Его нынешнее убежище, – пояснил Элос, – держат в великой тайне. Никто не знает, куда он скрылся, в армии убеждены, что он покончил с собой.

Устига изумленно поднял брови, наморщив лоб. Он едва нашел силы спросить:

– Как же вам удалось это разузнать?

– Случайность, – понизил голос Забада и оглянулся, словно кто-то мог подслушать их, – чистая случайность.

Прежде чем продолжать рассказ, он попросил Устигу взглянуть, не очнулась ли Нанаи, так как его не покидало страшное ощущение, будто, кроме них, в подвале незримо присутствует кто-то посторонний.

Устига прошел в соседнее помещение. Нанаи лежала в том же положении, в каком они ее оставили. Ему, правда, показалось, что голова повернута чуточку иначе, но он не помнил хорошенько. Впрочем, голова могла и сама немного сползти с подушки. Очевидно, так оно и было. Успокоенный, он вернулся к своим собеседникам.

Он еще проверил, не притаился ли кто-нибудь у входа в пещеру. Но, выглянув, обнаружил лишь Сурму и своего слугу, занятых разговором. Оба сидели под деревьями и не собирались им мешать.

Забада мог смело продолжать.

Однажды на постоялом дворе, где они остановились под видом знатных иностранцев, они застали в своих покоях поджидавшего их жреца. Тот назвал пароль персидской тайной службы в Вавилонии и представился доверенным лицом святилища Ормузда при Эсагиле. Ему было поручено следить за действиями Эсагилы и обо всех нарушениях заключенного договора немедленно доносить в Экбатану. Он разыскал Забаду и Элоса, чтобы сообщить им, где нашел себе приют Сан-Урри. Эсагила намеревалась утаить место его пребывания, не выдавать Сан-Урри военному суду. Но для них особенно важно, что Сан-Урри выкрал план Мидийской стены, который сейчас хранится в башне Этеменанки. Известно, что этот план Киру крайне необходим, поэтому надо попытаться овладеть им. Нужно только тщательно продумать, как это сделать, и назначить срок.

– И вы уже придумали? – взволнованно прервал его Устига.

– Нет еще, князь, – ответил Элос.

– В таких случаях надо действовать немедля, – упрекнул их Устига.

– Прежде всего, наш жрец не знал, в каком из залов башни спрятан план. Он должен уточнить это, тогда будет легче до него добраться.

– Справедливо, – быстро отозвался Устига. – И на чем же вы порешили?

– Послезавтра он придет в – Деревню Золотых Колосьев, и там в трактире ты встретишься с ним.

– Почему я? – вырвалось у него вместе с мгновенно вспыхнувшим подозрением.

– Без тебя мы не можем решать, а чем меньше нас будет, тем лучше. Зачем излишне привлекать внимание? Этот жрец – неглупый, смелый и наблюдательный человек. Ты, князь, обсудишь с ним план похищения.

– И все же почему он явится сюда, а не вы в Вавилон? – допытывался Устига.

– Он предупредил нас, что в ближайшие дни будет проведена проверка всех чужестранцев, и нам следует быть начеку.

– Мне это не нравится, – покачал головой Устига. – Экбатана не послала бы своего человека в Эсагилу, не известив нас. Ведь и жрецы, которые подписывали соглашение, сначала явились к нам. Этот человек мне подозрителен.

Он с минуту слушал их взволнованные реплики, а потом убеждено произнес:

– Наверняка он подослан, подослан самим царем Валтасаром!

При этих словах у всех троих холодок пробежал по коже, в наступившей тишине слышалось только потрескивание факела.

Тем не менее, трезво и спокойно все взвесив, они решили, что их подозрения, пожалуй, лишены оснований. Жрец знал пароль персидской тайной службы, а кроме того, он показал им табличку с печатью святилища Ормузда.

– Он придет один? – задал Устига последний вопрос.

И, получив утвердительный ответ, подумал, что встретится с этим человеком, кто бы он ни был, послезавтра в трактире, как условлено.

На всякий случай Устига приказал немедленно сменить тайный пароль, разослав гонцов по всем станам лазутчиков.

Если жрец при встрече в трактире скажет ему прежний пароль, будет ясно, что тот узнал его нечистыми путями и шпионит в пользу Валтасара.

В отряде Устиги было тридцать человек, но в настоящий момент все были разосланы с поручениями. По предложению Забады было решено, что они с Элосом сообщат об изменении пароля в ближайшие лагеря, а те в свою очередь безотлагательно передадут это известие дальше.

Забада и Элос тотчас отправились в путь с коробами за спиной.

* * *

Увидев удалявшихся Забаду и Элоса, Сурма сказал слуге Устиги, с которым вел беседу в тени деревьев Оливковой рощи:

– Я хочу повидать Нанаи, пока не подошли остальные пастухи.

– Теперь уже можно, – кивнул ему слуга, – ступай, а я присмотрю за твоими овцами.

Прежде чем спуститься в пещеру, Сурма трижды свистнул, подражая суслику. Дождавшись такого же ответа из глубины пещеры, он повернул закрепленный на оси камень и проник в открывшийся лаз.

По узкому темному коридору он попал в подземный покой, освещенный факелами и масляными светильниками. Здесь он выпрямился и увидел Устигу, стоявшего у входа в помещение, где лежала Нанаи.

– Да благословят тебя боги, – . приветствовал его Устига.

– Да благословят и тебя в этой беде, князь, – ответил Сурма.

– Ты пришел взглянуть на нее?

– Да, и посоветоваться с тобой, что передать ее отцу. Если рана опасна, то не лучше ли пока тебе самому заняться ее лечением. Гамадан – старый человек, он ничего в этом не смыслит, а жрецы – кто знает, пришлют ли они своего лекаря в Деревню

Золотых Колосьев после сегодняшнего происшествия. Царские лекари пользуют только царя и князей.

– Мои люди, – промолвил Устига, – разосланы с разными заданиями по дальним окрестностям, Забада и Элос вернутся только под утро, так что я буду один со слугой. Она может спокойно провести здесь весь день и ночь…

Тут он замолчал и задумался.

В Персии с вступлением на престол Кира стали особенно ревностно относиться к репутации девушек и женщин. Лишь женщины легкого поведения проводят ночи под одной кровлей с мужчинами. Ему не хотелось бросать тень на честь Нанаи. Впрочем, пускай Сурма приходит сегодня ночевать в пещеру. Присутствие двоюродного брата пресечет возможные сплетни. А утром он же отведет Нанаи домой к отцу. Устига продолжит ее лечение, приходя к ним домой вечерами под видом странствующего знахаря.

– Ты поистине отважен, князь, – сказал Сурма. – На твоем месте я бы не решился так поступить.

– Я привык проявлять человечность там, где нужна человечность, на если потребуется – умею быть и жестоким. Ты хочешь сказать, что Гамадан – заклятый враг персов и выдаст меня Вавилону? Ничего, у меня против него припасено оружие, и я думаю – надежное.

Если я замечу неладное, я пригрожу, что вместо лекарства дам его дочери яд. Надеюсь, это заставит старика одуматься.

– Ошибаешься, князь. Ради Вавилонии Гамадан пожертвует и дочерью. Знай, жизнь каждого в этом роду только тогда обретает цену, когда приносится в жертву родине. Нанаи умрет, но умрешь и ты. Воины Набусардара схватят тебя прямо в доме Гамадана.

– Под видом знахарских средств я захвачу с собой несколько коротких кинжалов. Я буду драться, Сурма, я буду драться до последнего вздоха. И если мне суждено погибнуть, я умру с мыслью, что и моя жизнь, отданная Киру, наконец обрела цену.

Его пылкая речь была подобна пламени в настенных светильниках. А глаза сияли мечтой о сокрушении прогнившего и созидании нового, чистого и справедливого мира, за который готов был пожертвовать жизнью он сам и за который лилась кровь персидских воинов.

– Такие люди, как ты, должны жить, а не умирать, – возразил Сурма. – Ты нужен не только своему народу, но и халдеям – всем, кто идет за правдой.

– Что ты имеешь в виду, Сурма? Я знал, на что иду, взявшись выполнить поручение моего повелителя Кира. Я допускаю, что могу здесь погибнуть, только не знаю, когда и где. Быть может, это случится в борьбе против надменного Вавилона, а может статься, я умру рядом с Нанаи.

– Ты ее любишь, князь! – вскричал Сумра. – Ты любишь ее, и в этом твое несчастье. Зачем я только рассказал тебе о ней, лучше бы я говорил о заржавленных мечах армии царя Валтасара!

– Пойми, друг мой, – внешне спокойно молвил Устига, – что война и сражения никогда не должны быть целью, они только средства. Пойми и то, что однажды война кончится и оставшиеся в живых будут искать свое счастье в семье, в счастливой семейной жизни, которая станет колыбелью счастливого народа. Я хочу быть одним из таких людей, и ничто не помешает мне, когда исчезнет бессмысленная вражда между государствами, ничто не сможет помешать мне жениться на халдейке, которая, по словам Кира, из врага превратится в мою сестру.

– Никогда Гамадан не уступит чужеземцу, он всегда будет считать тебя нечестивцем, и Нанаи никогда не станет тебе сестрой.

– Ты говоришь, что она любит правду и чистоту и редкий халдей сравнится с ней в этом? Когда ты рассказывал о ней, я постигал ее душу и теперь уверен, что мне удастся завоевать ее расположение.

– Будь осторожен. Недавно Гамадан приходил К нам и выспрашивал меня, не видел ли я в Оливковой роще персидских шпионов. Потом он попросил одолжить ему на время кинжал, который я унаследовал от дяди Синиба, потому что в нашем роду, кроме меня, нет мужского потомства. Этот кинжал мы со слугой нашли сейчас на том самом месте, где твоя стрела настигла жреца. Отдай ей кинжал обратно – и она заколет тебя, для этого он и дан ей Гамаданом. Она хладнокровно заколет тебя – так поступают халдеи с ногами.

– Твои страхи преувеличены, – засмеялся Устига, – и я готов поставить половину Персидского царства против Деревни Золотых Колосьев, что мне удастся найти общий язык с Нанаи честно и открыто. Этой ночью, когда она будет вынуждена остаться в нашем лагере, я сделаю первую попытку. Ты можешь убедиться в этом, если придешь сегодня ночевать к нам.

– Мне придется поручить ее твоим заботам, князь, потому что этой ночью под покровом темноты к нам приедет верховный вавилонский судья и наш наставник Идин-Амуррум.

Верховный вавилонский судья, который одновременно является членом государственного совета, хочет добровольно отказаться от благородного титула, чтобы иметь возможность стать членом народного совета. Это справедливый человек. В Вавилонии только представители знати могут занимать государственные посты, заседать в совете и в коллегии жрецов. Только им принадлежит право представлять интересы страны. Под нажимом Набусардара и при поддержке двух сановников молодой царь учредил народный совет для защиты интересов простого народа. С этих пор лишь постановления народного совета могут считаться проявлением води народа. Но пока их всячески обходят. Народный совет имеет право выносить решения, касающиеся разных мирских дел, но они подлежат затем утверждению правительства, которое, конечно, может и злоупотребить своей властью. И все же у совета есть одна важная привилегия: своим вмешательством он может приостановить исполнение любого чиновничьего распоряжения, если оно несправедливо к людям простого звания. По этой причине верховный вавилонский судья и хочет: отказаться от своего фамильного титула. Он намеревается стать членом народного совета, чтобы действовать против взяточников чиновников. Судейская коллегия, несмотря на протесты верховного судьи, оправдала убийцу и развратника Сибар-Сина, а жену раба приговорила заживо бросить на растерзание львам, сослав ее малолетних детей на тяжелые работы в рудники. Верховный судья хочет пробудить совесть Вавилона. Он намерен опротестовать решение коллегии, подкупленной Сибар-Сином. Он может сделать это, лишь став членом народного совета. Этой ночью верховный судья хочет поговорить с некоторыми старейшинами нашей общины. Если они заверят его, что он будет избран от нашей деревни, то он откажется от своего теперешнего поста и войдет в состав народного совета.

– Ты думаешь, его там примут?

– Мы давно мечтаем об этом. Народ видит в нем защитника обездоленного люда. Его мудрость принесет пользу народному представительству, потому что, пока оно состояло из одних бедняков, оно не имело большого веса.

– А не нанесет ли это ущерба нашему делу? – осторожно осведомился Устига.

– Напротив, – заверил его Сурма, – это лишь подкрепит его и борьбу вашего могущественного царя Кира. Верховный судья будет способствовать публичным выступлениям против несправедливости и беззаконий на улицах Вавилона. Народный совет сплотит вокруг себя простой народ и заставит даже даря прислушиваться к голосу простых людей, как это уже заведено у вас в Персии.

– Да, но…

Устига подумал: «Если вы сами дадите народу права, вы лишите нас возможности убеждать его, что он получит их от Кира. Если халдейский люд получит права, он дружно обратится против нас».

Однако Устига не мог открыться Сурме – от этого зависела безопасность всей персидской тайной службы, – что цель Кира не только восстановление справедливости, но прежде всего объединение народов под своим владычеством и создание мощной преграды для грядущих завоевателей из Нового Света.

Устиге оставалось проглотить горькую пилюлю и выжидать. В конце концов верховному судье предстояла длительная, сложная борьба, тем временем Кир уже окажется под стенами Вавилона, если не в самом городе.

Поэтому внешне он вполне примирился с планами народного совета и сердечно пожелал Сурме успеха в задуманном деле. Совместная борьба за идеалы справедливости еще сильнее скрепит их дружбу.

Сурма обещал подготовить старого Гамадана к тому, что Нанаи вернется домой только завтра; он постарается что-нибудь придумать, чтобы Гамадан не догадался, где находится его дочь.

Стараясь не шуметь, Сурма на цыпочках прошел в соседнее подземелье, где лежала Нанаи. Она спокойно спала.

– Прощаясь с Сурмой, Устига попросил у него кинжал Нанаи. Ему хотелось вернуть его ей, чтобы она не чувствовала себя беззащитной в присутствии чужеземца.

– Князь, ты в самом деле совсем не дорожишь своей жизнью, – только и смог заметить Сурма и недоуменно покачал головой, явно не одобряя этого великодушного жеста.

Очнувшись, Нанаи в первый момент не поняла, где она и что с ней. Она с трудом восстановила в памяти утренние события, стычку со сборщиками дани. Вспомнила о ранении и попробовала ощупать плечо. Кто-то уже позаботился о ней и перевязал рану. Она чувствовала острую боль в плече и страшную слабость.

Потом Нанаи внимательно осмотрела помещение со сводчатым потолком и изрядно попорченными изразцовыми стенами. На стенах висели ковры. Комнату освещали светильники из желтой меди и два ярких факела у входа.

Свет не проникал сюда снаружи, и Нанаи понятия не имела – день сейчас или ночь. Повсюду царила глубокая тишина, в которой Нанаи слышала только биение собственного сердца и свое горячее дыхание.

Она выжидала, стараясь не уснуть. В углу комнаты Нанаи заметила водяные часы. Она посмотрела, как падает капля за каплей и как вода неслышно стекает по стенке стеклянного сосуда.

Когда это занятие ей наскучило, она повернула голову в другую сторону и стала изучать висевший над ее ложем ковер. На нем было выткано изображение бога или царя в человеческий рост. Фигура в шлеме и мантии по самые щиколотки четко вырисовывалась на фоне мощных крыльев, которые являлись символом божества. Внизу слева направо протянулась клинописная надпись на чужом языке, родственном языку Нанаи, и она мало-помалу разобрала ее.

Вот что она означала: «Я, Кир, из рода Ахеменидов».

– Я Кир, из рода Ахеменидов, – в изумлении прошептала она и впилась глазами в изображение персидского царя.

В первый момент ей показалось, что она погружается в сон, в тот сон, который зовут вечным. Грудь сдавило. Она собралась позвать кого-нибудь, как вдруг в освещенном проеме двери на пол упала колеблющаяся тень идущего человека. Ею овладел еще больший страх, силы оставили ее.

Тень на полу комнаты росла, и теперь она явственно слышала шаги. Но вот тень остановилась. В дверях комнаты появилась фигура статного мужчины. При всем желании окликнуть его, узнать, где она находится, кто он, этот пришелец, и почему он смотрит на нее, Нанаи не могла выдавить из себя ни звука. На ее бледных щеках выступили красные пятна, когда она увидела опоясывающий незнакомца меч.

Устига тотчас заметил ее смятение и сказал:

– Я не сделаю тебе ничего дурного, не бойся. Он произнес это на родном языке Нанаи, в котором она уловила персидский выговор.

– Где я? – отважилась спросить она, услышав звук человеческой речи. Устига молчал.

– Кто ты? – спросила она и сделала попытку сесть на своем ложе.

И вновь Устига ничего не ответил, но приблизился к ее постели, чтобы помочь ей.

– Больно? – спросил он и осторожно потрогал повязку на ее плече.

Она поняла, что попала к персам, и потому ответила с оттенком презрительного высокомерия:

– В нашем роду не принято жаловаться на боль от раны мечом.

– В таком случае честь вашему роду, – улыбнулся он, – ты в самом деле вела себя мужественно, когда я врачевал твое плечо. Ты не издала даже стона. Может быть, еще и потому, что была без сознания. Ты потеряла сознание и упала, когда тебя задела одна из моих стрел. Из этого я могу заключить, что представители вашего рода чувствительны не к мечу, а к стрелам.

В его словах угадывалась насмешка, но она не обратила на это внимания. Гораздо больше ее занимало то, что ей открыл незнакомец. Значит, перед нею тот самый человек, который поразил отравленной стрелой жреца и тем спас ей жизнь.

– Так это тебе я обязана своей жизнью? – сказала она. – Я постараюсь, чтобы мой отец по достоинству вознаградил тебя. У нас в доме есть золотая цепь пожалованная мне царем Валтасаром. Стоимость ее велика, и она будет тебе достойной наградой.

– Твой род умеет быть благодарным и великодушным, но мне не нужны такие награды. Будь моя воля, я предпочел бы другое.

И он скользнул мягким взглядом по ее лицу. Нанаи истолковала это по-своему и потому холодно ответила:

– Ты на все имеешь право. Ты спас мне жизнь, и за это, согласно неписаным законам, имеешь теперь на меня право.

Заметив, что она не так поняла его, Устига гордо произнес:

– В стране, откуда я пришел, не бесчестят женщин, как в Вавилоне. У нас девочке уже при рождении выбирают жениха, и она всю жизнь принадлежит ему одному. Наши мужчины не бесчестят девушек, у нас нет и богов, которые этого требуют и считают это справедливым, как в Халдейском царстве.

– Так ты перс! – воскликнула Нанаи. Устига молчал.

– Ты перс, – повторила она, – ты… – И она пристально посмотрела ему в глаза, словно желая проникнуть взглядом в его душу.

– У нас мальчиков с малых лет учат двум качествам, – спокойно продолжал Устига, – быть порядочным и говорить правду, У нас впитывают правду с материнским молоком.

– Зачем ты говоришь это? – спросила она, глядя на него из-под опущенных ресниц. Он ответил:

– Я говорю это затем, что, если ты будешь расспрашивать меня и настаивать на ответе, мне придется сказать тебе правду.

– А ты не хочешь говорить правду?

– Иной раз сказать правду значит рисковать жизнью. В моей стране порукой моей безопасности был бы обычай даровать за жизнь – жизнь, но мне неизвестно, до такой ли степени великодушен ваш род.

– Если ты подвергаешь себя опасности, зачем же ты меня спас?

– Из человеколюбия и по иным причинам. Но сейчас не время говорить об этом, потому что тебя это утомляет. Отдохни, а после мы поговорим. Я велю приготовить для тебе поесть.

Не дожидаясь ее ответа, он вышел и отдал приказание слуге.

Слуга сидел за ткацким станком и ткал ковер с фантастическим узором. Он любил ткать ковры не меньше, чем ворчать и возмущаться по любому поводу. Он встал со своего места, но не преминул попрекнуть Устигу, что из-за этой Нанаи, которую незачем было держать в их убежище, он накликает беду не только на себя, но и на всех них.

– Она понятия не имеет, где находится, – успокоил его Устига.

– Она знает, что она у персов, и этого достаточно, князь, – возразил слуга.

И он был прав, потому что мысль Нанаи работала живо, и, покуда Устига ходил за едой, девушка сообразила, что ее могли доставить только в одно место – в жилище дяди Синиба. Ее догадку подтверждали стены с попорченной облицовкой и та особенная тишина, которая бывает только в подземелье, куда не проникают звуки извне. К тому же она обнаружила на изразцах знак пожалованного Синибу благородного звания, так как существовал обычай – вмуровывать в стену кирпичи с именем владельца постройки или какими-либо другими отличительными знаками. Выходит, лишь подземелье хранила память о чести и отличии дяди Синиба. Возможно, время пощадило их как раз для того, чтобы они выдали врагов Халдейского царства. Но красноречивее всего для нее было лицо Устиги, в котором она узнала человека, не раз сидевшего вместе с Сурмой в тени деревьев Оливковой рощи и выдававшего себя за персидского купца. Значит, она в логове шпионов царя Кира. Из соседней комнаты до нее донеслось, как слуга, обращаясь к ее спасителю, назвал его «князь».

Следовательно, он мог быть даже главарем персидских лазутчиков. Сами великие боги открыли перед ней дорогу в стан врагов. Сообщить об этом в Вавилон да истечения двухнедельного срока – и могущественный. Набусардар вышлет к границам Халдейского царства непобедимую армию.

Нанаи задумалась о Набусардаре, единственном, кто до сей поры всецело владел ее помыслами, и в этот момент вошел Устига, неся в руках миску с похлебкой. Она еще грезила о том единственном, кому, не колеблясь, отдала предпочтение даже перед богами, но ее чувство уже подогревалось не просто девической восторженностью – оно превращалось в трезвую любовь женщины. И тем не менее, когда вошел Устига и пристально посмотрел на нее, словно читая мысли Нанаи, ее бросило в краску, она невольно опустила темные ресницы, вероятно, из желания скрыть, что у нее на душе.

От этого девушка стала еще красивей. Ее красило это выражение беспомощности и покорности судьбе. Черные волосы с медным отливом подчеркивали овал лица, а обнаженные руки льнули к телу. Устига любовался нежным изгибом губ и красивым лбом, на который падали отблески света.

Такой ее увидел Устига, когда предложил ей похлебку и лепешку.

При звуке его голоса она вспомнила слова отца: «Великая богиня создала тебя такой, чтобы ты своим видом ослепила величайшего врага нашего народа. Да послужит твоя красота хлебом, и подобно тому, как Сурма делился с персидскими лазутчиками своим хлебом, поделись с ними и ты своим».

Нанаи снова исполнилась решимости пожертвовать собой и больше не спрашивала, где она находится и кто говорит с ней. Она не сомневалась, что попала к персидским шпионам. Теперь надо было довести игру до конца. Она подумала, что сделала ошибку, взяв холодный тон. Надо положиться на свою красоту и, проявив немного доброй воли, все поправить.

Вот почему она, услышав Устигу, открыла глаза и послала ему взгляд, полный благодарности. Синева ее глаз светилась мягким примирительным светом, словно затихающая после бури голубая водная гладь.

– Прости мою дерзость и гордыню, – произнесла она с сожалением в голосе и взяла в руки миску с едой, – во мне говорил страх, который всегда возбуждает в женщине вид мужчины, опоясанного мечом и ожидающего награды за свой подвиг.

Он подвинул к ее ложу стул и сел со словами:

– Но и ты не безоружна, – и указал на кинжал, лежавший рядом с ней.

– Это ты положил его сюда?

– Да… чтобы тебе не было страшно наедине с незнакомым человеком.

Она ответила ему притворно благодарным, полным признательности взглядом и принялась за еду. Нанаи ела, не торопясь, растягивая этот процесс. Возможно, для того, чтобы он подольше посидел с ней рядом, боясь, что он уйдет, едва она кончит есть. Ей было не по себе одной в этом убежище. К тому же она хотела очаровать его обаянием своей юности. Раз уж отец поставил перед ней такую задачу, надо быть мужественной, подобно женщинам их рода, и бесстрашной, подобно мужчинам их рода. Ей надо думать только о деле, а не о себе. Опасаясь выдать себя и вызвать подозрения, она умышленно ни о чем не расспрашивала и старалась увести разговор в сторону. Нанаи даже попыталась создать впечатление, будто ей кажется, что она находится в Вавилоне, под опекой врача.

Поэтому она заметила, словно невзначай:

– Наверное, сейчас уже ночь, так тихо на улицах. Вавилон спит.

В первый момент эти слова удивили Устигу, но потом он сообразил, что Нанаи полагает, будто она в Вавилоне, и ответил:

– Да, теперь ночь, но я не знаю, спит ли Вавилон. Большие города никогда не знают сна. Они всегда беспокойны, словно море или облака на севере, словно листва под порывами осеннего ветра. Но чаще всего они подобны не ведающим покоя людским сердцам.

Он принял из ее рук пустую миску и предложил ей сдобное печенье и белое вино с яйцом, сказав при этом:

– Это укрепит твои силы.

Когда она выпила вино и съела печенье, он собрал посуду и, желая проверить, приятно ли ей его присутствие, нарочно собрался уйти. Нанаи движением руки удержала его:

– Останься! Мне грустно. Не оставляй меня одну! Я боюсь ночи.

До ночи было еще далеко, стоял знойный полдень. На нолях все замерло, все отдыхало, даже рабы. Рабочий скот и стада вместе с пастухами искали убежища в тени деревьев и кустарников. Жизнь словно остановилась, весь край застыл под палящим солнцем, Только в руслах каналов лениво текла желтоватая вода, перемешенная с речной глиной и песком пустыни.

Устиге было приятно услышать от Нанаи это «останься». Тем не менее он вышел взглянуть, что делается в соседней комнате, где слуга усердно ткал ковер из пестрой пряжи. Устига намеревался тут же вернуться, но слуга задержал его, упорно убеждая дать девушке яд и бросить труп коршунам, а не спасать ее. Они пригрели змею на своей груди, чтобы потом она ужалила кого-нибудь из них в самое сердце.

– Почему ты не доверяешь мне? – укоризненно перебил его Устига.

– Ты безрассуден, господин. Как ты мог поверить, что у тигра вдруг родится ягненок? Или тебе доставляет удовольствие укрощать хищную тварь? Я знаю, ты бесстрашен и отвага твоя не имеет границ, но, может быть, хоть изредка стоит прислушаться к совету слуги.

– Я не забываю об опасности, но надо ли действовать против врага только силой оружия, если можно завоевать его сердце?

– Моя мудрость против твоей, князь, словно маленький камешек против горы, а потому поступай, как находишь нужным.

Он отвернулся и, схватив ножницы, неверной рукой отрезал конец нитки, давая понять, что. прекращает спор.

Он продолжал вязать узел за узлом, как бы махнув рукой на весь белый свет. Но в душе огненной точкой тлела тревога. На своем веку он перевидал немало трагедий. И потому заранее страдал при мысли, что и с Устигой может приключиться беда. Упрямство Устиги причинило ему боль, как будто в душу насыпали раскаленных угольев.

Устига спокойно вернулся в комнату к Нанаи. Задернул за собой занавеску из грубой шерсти, закрывающую вход, и приблизился к ее постели.

Пока его не было, Нанаи вернулась в мыслях к Набусардару и к тому, что она говорила его гонцу в Оливковой роще. Гонец обещал подать ей весть в самом скором времени, если только господин его отнесется к этому благосклонно. Но дни проходили, принося новые события, а из Вавилона никто не являлся. Гамаданы отличались терпением, и она не уставала надеяться. Не сегодня, так завтра. Быть может, завтра.

Поэтому, едва Устига переступил порог, она спросила его:

– Долго ли ты будешь держать меня здесь?

– Завтра слуга отведет тебя домой, к отцу, нам повелевают сделать это наши обязанности. Не будь их, могло случиться иначе.

– Например…

– Ты могла бы решить сама, – ответил он и присел на край ее постели, – ты могла бы остаться здесь навсегда.

– Где «здесь»?

– Здесь, с нами, со мной.

– Я не знаю, где я, и не знаю, кто ты.

– Известно ли в роду Гамаданов слово «честь»? Этот вопрос поразил ее, как поражает внезапный луч света в темноте.

– Тебе известно, что я Нанаи, дочь Гамадана?

– Да, известно. Мне сказал это Сурма.

– Так знай же, что ни у кого еще не было сомнений в честности Гамаданов. За родину и честь каждый Гамадан готов отдать жизнь. Тебе, вероятно, известно и то, что я последняя в роду Гамаданов и не запятнаю его подлостью.

– Клянешься?

– Клянусь, – ответила она с решимостью, которая сделала бы честь мужчине.

– В таком случае можешь спрашивать о чем угодно, – сказал он, рассчитывая смутить ее своей откровенностью.

В смятении она подумала, что волей судьбы в этот момент приходят в столкновение по-братски близкие друг другу правда и честь. А как может правда бороться с честью, а честь с правдой? Ей показалось, что на пути к цели она чем дальше, тем больше сворачивает на кривые тропы.

Она глубоко вздохнула, приподнялась было, но снова упала на подушки.

– Я хотела бы знать твое имя, твое настоящее имя и кто ты. Издали я не раз видала тебя на пастбищах среди персидских торговцев и наших пастухов. Кто же ты?

И затаила дыхание, боясь, что он не скажет правду.

– Я Устига, – откровенно признался он.

– Устига?

Она изумилась, потому что Сурма много рассказывал ей об Устигах как о роде весьма известном и славном, и ей даже захотелось хоть раз в жизни увидеть кого-нибудь из Устигов. Ей и в голову не закрадывалось, что Устигой окажется персидский торговец, по просьбе которого звучали любовные песни в ее честь. Она удивилась и в то же время испугалась. Но когда первое волнение улеглось, она оглядела его более внимательно и потом проговорила уже приветливей:

– Да благословят тебя боги, князь Устига. Я знаю ваш род по рассказам. Мне казалось, что у вас должен быть орлиный взгляд, а у тебя глаза святого. Я воображала увидеть Устигу. с окровавленным мечом, а ты вместо меча коснулся меня сердцем. Я это чувствую, князь, и на твою искренность отвечу тем же… Теперь мне ясно, что сердце человека – оружие более совершенное, нежели меч. Ты положил рядом со мной кинжал, чтобы и я не была безоружной. Но тебе следовало прикрыть мое тело панцирем, чтобы я не осталась безоружной перед твоим сердцем. Теперь я понимаю, с кем мне довелось встретиться.

– Тебе и в самом деле нечего опасаться, дочь Гамадана. Никто из Устигов, даже после победы в сражении, никогда не оскорблял насилием женщин поверженного врага. Наш могущественный повелитель, царь царей, благороднейший потомок Ахеменидов, Кир, запретил это и в своей армии.

В первый момент его слова успокоили ее, но тут же рассердили.

– Не хочешь ли ты сказать, что ваш царь и ваш народ лучше нашего царя и нашего народа?

Он кивнул.

– Я убежден в этом, да и ты, Нанаи, не бойся взглянуть правде в глаза. Халдейскому царству, когда оно задыхалось под игом ассирийского владычества, история подарила Навуходоносора. Так почему бы судьбе не смилостивиться и над бедными персами, которых притесняют все? Она дала нам бессмертного Кира, который победит не только врагов Персии, но положит конец и вражде между людьми. Больше не будет ненависти, Нанаи, а только добро и любовь. Разве ты, любящая добро и справедливость, разве ты против победы добра?

– А почему, – не сдавалась она, – почему боги возложили это именно на персов?

– Потому, что все другие народы неисправимо испорчены, – ответил он. – Они погрязли в разврате, как Вавилон, любят роскошь, как. Вавилон, . творят мерзости, как Вавилон, тянут соки из бедноты, как Вавилон, подкупают судей, как Вавилон, бесчестят женщин, как Вавилон, взвешивают на фальшивых весах, как Вавилон, мерят укороченной мерой, как Вавилон, верят только в золото и драгоценности, как Вавилон…

– Довольно, князь! – прервала она его. – Довольно, у меня больше нет сил слушать тебе.

– Почему ты боишься правды, дочь Гамадана?

Только она одна знала, как велика ее любовь к Вавилону и как страдало ее сердце от речей Устиги. Она любила Вавилон, как любит беднейший из рыбаков жемчужину на своей ладони, найденную им на дне моря. В его глазах она. превосходит красотой и совершенством все на свете, он и не подозревает, что в руках другого эта жемчужина станет орудием порока. По словам Устиги, Вавилон грязнее самого грязного болота на свете. То же самое утверждают и евреи, которых царь Навуходоносор пригнал с собой в Вавилон после разрушения Иерусалима. Они будто бы затыкают уши, чтобы не слышать даже слово «Вавилон». Отворачиваются, чтобы не видеть Города Городов. Их пророки предсказали, что явится с севера огненная птица и спалит своими крылами безбожников, а Город Городов, гордость мира, превратит в груду развалин, в груду черепков.

Нанаи гонит от себя эти мысли и устремляет пристальный взгляд на Устигу. В голове у ней вихрь вопросов и сомнений, который она не в силах унять.

– Если ты так мудр, князь, – снова обращается она к нему, – объясни мне еще кое-что. Евреи в вавилонском плену бунтуют и верят, что за их муки Ягве, единственный, как они утверждают, владыка на земле и на небесах, нашлет на Вавилон порчу. Ты же говоришь: Вавилон должен пасть ради победы добра над злом, и у персов добро носит имя Ормузд. Вот и скажи теперь: кто же победит? Кто из богов станет повелевать людьми и другими богами, если народы воюют друг против друга и у каждого народа свой бог? Я с детства слышу, что побеждает тот народ, чьи боги могущественней. В книгах халдейских мудрецов написано, что боги Вавилона самые могущественные, потому Вавилон и правит миром. Как же наших всесильных богов одолеют слабые боги, как утверждаешь ты?

Устига улыбнулся и с готовностью ответил:

– Тех богов, которых создали себе народы, не существует, Нанаи. Но есть сила жизни, которая держится на любви и правде. Наш долг служить не выдуманным богам, а любви и правде.

– А где твой бог любви и правды, князь? И как мы должны служить ему?

– Он в каждом человеке, Нанаи. Служа ему, мы любим не только себя, но и других, творим добро не только ради себя, но и ради других.

– Вот как. – Она уступала ему против воли, потому что слова Устиги противоречили его поступкам. – Вот как, – повторила она, и щеки ее вдруг вспыхнули, когда она, пораженная новой мыслью, опять обратилась к Устиге: – А ты, князь, если ты веришь в любовь и правду, почему же ты поступаешь несправедливо? Что бы ты сказал, если бы халдей задумал лишить тебя родины, оросив ее землю кровью женщин и детей, предав огню и мечу твои дома, посевы, скот? Неужели ты принял бы все это как служение праведному богу, как победу добра над злом?

Он опустил глаза, но затем снова взглянул на Нанаи.

– Сегодня утром я сам пролил кровь, – заговорил он горячо. – Эсагила считает, что это несправедливо. Подумай, дочь Гамадана, тебе это тоже кажется несправедливым? Жрецы пустили в ход оружие против тебя, и справедливость покарала их моей рукой. Пойми, что я хочу сказать тебе. Кир и его народы выступают тоже как орудие справедливости, благодаря которому справедливость восторжествует в мире.

– Как тебе стало известно, что для этого боги выбрали именно Кира?

– Как мне стало известно? – Он задумался. – Я повидал мир и старался побольше узнать о нем. Я ходил по нему с открытой душой и смотрел на него широко раскрытыми глазами. И я понял, что без любви нет правды, а без правды нет любви. Вот почему я верю Киру.

Если б он колол ее тело мечом, она не испытывала бы такой боли, как сейчас. Каждое его слово оставляло в ней кровавый след. Ее маленький кинжал не мог сравниться с ними своей разящей силой. Отец вложил ей в руки этот кинжал, чтобы она убила им первого встреченного ею перса, а теперь первый встреченный перс победил ее, обезоружив своей сердечностью и мудростью.

– Сурму и остальных ты тоже убеждал в этом? – спросила она горько. Он кивнул.

– Они поверили тебе и теперь борются на вашей стороне?

– Да.

Она притихла и закрыла глаза.

Устига заметил, что ресницы Нанаи повлажнели, но вместе с тем на лице ее появилось непокорное выражение. Нежность, до сих пор смягчавшая и красившая ее черты, сменилась гневной решимостью.

– И все же, – сказала она дрогнувшим голосом, снова повернувшись к нему, – я не согласна с тобой, князь Устига. Моей единственной любовью и единственной правдой всегда была свободная родина. Твое учение велит мне любить каждого, в том числе и тебя. Да, я могла бы любить тебя как человека, но должна ненавидеть как врага, и так будет до тех пор, пока персы угрожают моей стране.

От волнения губы ее побелели. Она закрыла глаза и, обессиленная, упала на подушку.

Устига схватил ее за руки. Они были мертвенно-холодны. Он перевел тревожный взгляд на лицо и увидел, что лоб ее покрылся капельками пота, а на повязке от резкого движения расплылось кровавое пятно.

Он отлично понимал, как должна была страдать Нанаи, слушая его. Попытавшись успокоить ее, он заговорил мягко и рассудительно:

– Нанаи, я ведь люблю не одну только Персию, как ты, быть может, думаешь. Я люблю и Вавилон и склоняю голову перед его великими владыками, какими были Саргон, Хаммурапи и Навуходоносор. Поверь, у меня нет предубеждений против халдеев, как нет их против тебя. Если ты хочешь доказательств, выслушай меня. Я хочу, чтобы ты стала моей женой по законам моей и вашей страны. Хочу, чтобы ты была моей женой по законам любви и правды.

Он не сводил напряженного взгляда с ее лица и ждал ответа. Но на лице Нанаи лежала печать глубокого покоя.

– Ты согласна?

Она не отвечала, и тут только он понял, что она снова потеряла сознание.

Он вскочил, с намерением ослабить ей одежды, бросился было к слуге за ножницами. Но тут заметил кинжал, лежащий рядом с Нанаи. Он схватил его и разрезал ее платье до пояса. И тогда вырвались из плена одежд ее груди и, словно два золотистых плода, засияли в мерцании светильников.

Устига отбросил кинжал, и тот соскользнул с постели на пол с резким звоном. Но Нанаи не очнулась. Князь торопливо намочил в кувшине с водой полотняную тряпку и положил ей на лоб. Он не сводил с нее глаз и все ждал, когда она придет в себя.

Так он глядел на нее, на ее черные с медным отливом волосы цвета плодоносных глин на дне прозрачной южной реки, и в душе волной поднималось горячее чувство к ней. И когда он склонил ухо к ее груди и прислушался к биению ее сердца, не удержался и поцеловал в то место, откуда доносились далекие удары.

* * *

В то самое время, когда в пещерах Оливковой рощи в полной тайне от внешнего мира разыгрывались описанные события, Набусардар возвращался после осмотра казарм и военных лагерей в свой борсиппский дворец.

Дворец показался Набусардару еще более унылым, чем даже в тот день, когда он приезжал сюда удрученный мыслями о неверности жены, предательстве Сан-Урри и непостоянстве царя Валтасара. Уже тогда он понял, что надеяться можно только на халдейскую армию, но и та, как он убедился лишний раз, находится в плачевном состоянии. Запущенные казармы и настроение солдат внушали тревогу. Вавилон утопал в золоте, а солдатам постоянно задерживали жалованье. Кто-то был заинтересован в том, чтобы они испытывали лишения. Солдаты питались едва ли не хуже рабов. Их рацион в основном состоял из ячменной каши, изредка к этому прибавляли прокисшее вино. В некоторых лагерях он собирался обратиться к солдатам с речью, чтобы пробудить в них боевой дух, но не рискнул. Надо начинать не с речей. Любые слова встретили бы здесь насмешливой улыбкой или вовсе не стали бы слушать. Поправлять положение надо делами, и чем скорее, тем лучше.

Набусардар ощущал в себе силы и мужество, и все же его не оставляло чувство неудовлетворенности. Как солдат, он старался быть твердым и неприступным, но при этом невольно сознавал, что ему не хватает друга, которому можно было бы излить душу. И чем больше он противился этой мысли, тем настойчивей она преследовало его. В конце концов он смирился с тем, что в Вавилоне такого друга ему не найти. Там брат ненавидит брата. Сын убивает отца. Дочь отказывается от матери. Нельзя довериться ни царю, ни рабу. Честь там не в почете, а искренность – как бельмо на глазу.

Мысль его устремилась за городские стены, под развесистые кроны Оливковой рощи, где он нашел чистое девичье сердце, благородство помыслов и покорную преданность. И мало-помалу таяло немое отчаяние, которое против воли притаилось в душе.

Туманный образ девушки из Оливковой рощи провожал его до самой столицы, куда Набусардар мчался во весь опор. С морды коня клочьями падала пена, лицо Набусардара покрылась потом и пылью, взметавшейся из-под копыт его скакуна.

Набусардар гнал своего арабского жеребца, словно уходя от погони. У коня сопрела спина под седлом, но всадник не давал ему передышки и несся прямиком через поля, сады, межи, крестьянские дворы, по бездорожью, пока не остановился перед входом в свой борсиппский дворец, который возвышался на правом берегу Евфрата.

Его встречали только да человека – старый ваятель Гедека, один из лучших халдейских мастеров, хранитель творений человеческого гения в роскошном дворце Набусардара, и верная прислужница Тека, которая вела все хозяйство.

Старик стоял, выжидательно выпрямившись, а Тека пала ниц и облобызала обувь своего господина.

Набусардар давно не появлялся в этом дворце, так как у него не оставалось времени наслаждаться искусством. По-видимому, сегодня его привело сюда что-то из ряда вон выходящее.

Стража заперла ворота, слуга увел коня в конюшню.

В сопровождении ваятеля и Теки Набусардар поднялся на второй этаж, где находились жилые комнаты.

Он переживал радость встречи со знакомыми предметами. Первыми его встретили мраморные ступени лестницы, убранные коврами. Серебряные светильники не горели: он нагрянул неожиданно и их не успели зажечь. Он быстро миновал окутанный мраком сводчатый коридор и очутился на террасе. Посреди террасы выстроились пилоны в вавилонском стиле. Меж колонн стояли каменные статуи – произведения величайших халдейских мастеров. Терраса была обсажена декоративным кустарником, пальмами и сикоморами. Отсюда открывался вид на Ефрат, который плескался у самого подножья здания, отделенный от него только аллеей.

Здесь Набусардар остановился и перевел дух, затем отстегнул меч и снял солдатский кожаный нагрудник, от которого ныло все тело.

– Я доволен, что я снова с вами, – сказал он и улыбнулся.

– Да благословят тебя за это великие боги, Непобедимый, – радостно откликнулась Тека, – без тебя нет жизни ни для нас, ни для всех этих редкостей, которые ты собрал в своем дворце.

Набусардар сел на скамью в тени деревьев.

Скульптор молчал. Неразговорчивый по натуре, он ничем не выказал радость от приезда своего щедрого покровителя. Только благодаря Набусардару, приютившему его, талант Гедеки мог развиваться в полную силу. За эти последние двадцать лет он, пожалуй, единственный посвящал себя работе, творчеству, не испытывая нужды, в то время как другие художники бедствовали и умирали от голода под городскими стенами. Вот почему он всякий раз встречал своего повелителя благодарным взглядом. Так было и сейчас.

Набусардар знал его молчаливую, склонную к размышлениям, кроткую натуру и потому обратился к нему сам:

– А ты, мастер, чем ты удивишь нас сегодня? У меня не было времени посмотреть твою новую работу.

– Не знаю, смогу ли я порадовать твою светлость, но мне удалось обработать резцом диорит из арабского Магана.

– Это нелегкий труд, – признал Набусардар, – но, видимо, в нем найдет воплощение и незаурядный замысел.

Тека опустилась к ногам своего господина и начала разувать его. Расшнуровала высокие ботинки, какие он собирался ввести теперь ив армии. Ноги сопрели от жары, щиколотки были стерты до крови. Она принесла майоликовый тазик с водой и с заботливостью любящей матери принялась мыть ему ноги.

– Так диорит, говоришь? – снова начал Набусардар.

– Да, ваша светлость. Это моя давнишняя мечта. Думаю, теперь мне удастся осуществить ее. С тех пор как мне доставили камень, я без устали работаю днем и ночью. Я всегда говорил себе, что, пока не закончу этот труд, не имею права умереть. Надеюсь, великие боги не откажут мне в покровительстве.

– Смею ли я узнать твою тайну?

– Это не тайна, это твоя давняя любовь… великий Гильгамеш.

– Гильгамеш? – изумился Набусардар.

– Да, – ответил ваятель; глаза его сияли.

– Я хочу его видеть. – Набусардар встал. Он поставил мокрые ноги на полотенце из льняного полотна, приготовленное Текой, обтер слегка ступни и хотел идти.

– Терраса накалена от солнца, – напомнила прислужница и обула ему легкие сандалии из кожаных ремешков.

– Скоро пойдем и по более раскаленной земле, – засмеялся полководец, – теперь недолго ждать.

Он имел в виду войну с персами.

Затем, полный нетерпения, вышел. Но, ступив на порог мастерской Гедеки во внутреннем дворе, он замер в изумлении.

Там стояла колоссальных размеров фигура Гильгамеша, высеченная из диорита. У героя было строгое выражение лица и мужественный взгляд, как будто обнимающий просторы страны между Тигром и Евфратом и стерегущий покой халдейской земли. Губы твердо сжаты, но не безжизненны. Казалось, они произносили в этот момент: «Велик не тот, вблизи которого люди цепенеют от страха, а тот, к кому они приближаются с чувством уважения. Я – покровитель и дух этой страны, во мне живут ее великие мужи, герои прошлого и настоящего. Во мне слиты тысячелетия славы и подвиги предков. Смотри на меня, и ты станешь таким, как они».

Набусардар смотрел на статую в немом восхищении. От каменной фигуры легендарного царя исходила какая-то неведомая сила и передавалась ему. Он снова чувствовал в себе славу и мощь великой истории халдейского народа, как будто и он, подобно Гильгамешу, зажавшему под левым локтем львенка, душил врага своей родины. Ему не терпелось выйти отсюда и встретиться лицом к лицу с недругами своего народа – и душить их, душить.

Набусардар все еще не произносил ни слова о творении скульптора, который легко мог истолковать его молчание как знак неодобрения.

Поэтому Гедека сказал:

– Если я не угодил тебе, светлейший, прости меня.

Набусардар очнулся, и до него дошел смысл его слов.

– Напротив мастер, это поистине великое произведение, – произнес он. – Я буду приходить сюда и черпать мужество в тяжелые минуты, которые предстоит нам вынести в скором времени. Твое искусство вольет в меня новые силы.

– О, – ваятель опустился перед Набусардаром на колени, – я не достоин столь высокой оценки.

– Встань, – строго приказал Набусардар, – великий дух парит высоко и не падает ниц.

– Я не достоин твоих слов, – прошептал скульптор, вставая.

– Ты достоин любви и почитания всего народа, – ответил полководец.

Он еще раз пристальным взглядом окинул изваяние и, с трудом оторвавшись от Гильгамеша, поднялся на террасу.

Великое произведение заслуживает и высокой награды, и он спросил Гедеку, чего тот желал бы за свой труд.

Ваятель отозвался тотчас, словно давно уже обдумал ответ: ему хотелось иметь учеников, чтобы воспитать их и приобщить к святому искусству.

– У тебя есть кто-нибудь на примете?

– Я думаю о сыне покойного Гизага, которого его величество царь Валтасар прогнал из своего дворца. Он очень талантлив, но прозябает, ютясь где-то под городскими стенами, не имея денег даже на еду, а тем более на резцы, глину или камень.

– Ты сказал – сын покойного Гизага? – удивленно переспросил полководец.

– Да, Непобедимый, сын прославленного Гизага.

– Разве Гизаг умер?

– Да, от горя, так как ему пришлось оставить любимое искусство. Его величество царь распорядился наказать его палками и бросить в подземелье.

– Царь Валтасар?

– Да, его величество царь Валтасар.

– Непостижимо, – гневно выдохнул Набусардар и закусил нижнюю губу.

Ваятель тоже понурил голову и задумался о жестоком времени, которое смертоносным объятием сжало в своих тисках Халдейское царство.

– Что было причиной царского гнева? – продолжал расспрашивать Набусардар.

– Гизаг как раз завершил изваяние Навуходоносора, над которым трудился много лет. Скульптор высек на постаменте надпись: «Величайший властелин Халдейского царства», и это было неугодно его величеству царю Валтасару. «Никто ни до, ни после меня не может превосходить Валтасара ни в чем», – сказал он. И Гизаг был обречен на смерть.

Набусардар промолчал – не пристало осуждать поступки царя, и лишь стиснул зубы. Он тоже считал Навуходоносора – после Хаммурапи – наиболее значительной фигурой в истории Вавилонии. Он преклонялся не только перед его военным гением, но я перед величием его духа, проявлявшимся решительно во всем. Валтасар в своей гордыне, разумеется, не мог снести подобного оскорбления, не покарав Гизага самой жестокой карой. Как ни старался Набусардар умерить капризный нрав и жестокосердие царя, ему на каждом шагу приходилось убеждаться в том, что упрямый и слабый духом Валтасар причиняет стране один лишь вред. Валтасар взошел на трон при тайной поддержке Набусардара, но лишь печальная необходимость вынудила его помочь Валтасару получить власть из рук Мардука и во время новогодних празднеств провозгласить себя владыкой Халдейского царства. Царь Набонид, подстрекаемый Эсагилой, не захотел отказаться от престола, но скорый на расправу и жестокий Валтасар добился того, что отец объявил его соправителем. В действительности же он захватил всю полноту власти, а безвольный Набонид постоянно пребывал в своей резиденции в Куте, целиком отдавшись наукам, раскопкам и восстановлению разрушенных храмов. Набонид правил больше десяти лет, но за годы его правления бывшее великое царство Навуходоносора постепенно клонилось к упадку. В особенно жалком состоянии находилась армия. Для Валтасара же с юных лет армия, сражения и завоевательные походы составляли главную страсть. Он мечтал о могущественном воинстве, с помощью которого для него открылись бы ворота всех государств мира. Впрочем, Валтасар оказался столь же бездарным владыкой, как и его отец Набонид, лишенным государственной мудрости, как и множество слабых правителей, сменявших один другого после Навуходоносора. Чтобы удержаться на троне, Валтасар сеял в народе страх бесконечными кровопролитиями. Так в который раз подтвердилась старая мудрость: кому не дано разума, тот правит жестокостью.

Жертвой этой жестокости пал и Гизаг. Его участь разделили и многие другие мастера, служившие истинному искусству и не желавшие угождать прихотям царя. Их место заняли иноземцы, для которых Валтасар гостеприимно открыл границы государства и казну; они наводнили Халдейское царство поделками, превозносящими царя царей, его величество Валтасара. Халдейские мастера были вынуждены отступить перед ними и, словно нищие, искать приюта под городскими воротами и крепостными стенами. Тут и наткнулся творец Гильгамеша на вконец отчаявшегося сына Гизага и дал слово спасти его.

Набусардар охотно согласился исполнить желание Гедеки. Пусть сын Гизага приходит хоть сейчас и поселится во дворце.

Набусардар в свою очередь обратился к Гедеке:

– Есть просьба и у меня к тебе, немалая просьба, и касается она того, что дорого моему сердцу.

– Светлейший может приказывать своему покорному слуге, а не просить его.

– Тебе не пристало унижаться. За то немногое, что я тебе даю, ты расточаешь мне столько благодарности, между тем именно тебя должны благодарить и почитать все халдеи.

– Поверь, я довольствуюсь малым. Были бы резец да камень.

– А всеобщее признание, слава и власть не нужны тебе?

– Нет, господин мой, ибо источник моего искусства заключается не в признании, не в славе и не во власти, он во мне, и этого никто из людей не в состоянии ни отнять, ни дать мне.

– Для кого же, в таком случае, ты создаешь свои произведения? Какой смысл в твоем искусстве, если люди безразличны тебе?

– Я творю из любви к жизни, ради правды и справедливости, мне нет дела до мира, который чинит насилия над жизнью и извращает истину.

– Не хочешь ли ты сказать, что твое искусство существует лишь само по себе?

– Оно – словно оазис в пустыне, который бесценен лишь для того, господин, кого мучает жажда.

– Я понял тебя, мастер. Я и сам долго блуждал по бесплодной пустыне, пока не нашел источник веры, правды и жизни в твоем произведении. Великий Гильгамеш утолил мою жажду, придал мне силы, словно путнику родник оазиса. Я буду снова и снова приходить к нему, как к живительному источнику вдохновения и любви к отчизне. Когда я с моей армией сокрушу персов, знай, это победил твой Гильгамеш, чей дух вышел из камня и наполнил мою плоть и кровь своим мужеством. Без искры твоего гения и камень и я остались бы ничем. Ты вдохнул в Гильгамеша жизнь из любви к жизни, ради правды и справедливости – таким он и вошел в мою плоть. Победит твой гений, великий гений художника. Да, теперь я могу сказать, что постиг, в чем смысл твоего искусства и почему тебе достаточно только резца и камня, чтобы заставить мир преклонить перед тобой колени.

Растроганный Гедека молча шагал по левую руку от полководца. Они снова вернулись на террасу.

Набусардар сел на скамью, предложив ваятелю место рядом с собой. Тека принесла закуски и питье.

За едой и вином Набусардар наконец изложил Гедеке, в чем состоит его просьба.

Его не оставляла мысль о Нанаи. В последнее время он все чаще ощущал потребность иметь подле себя родственную душу, которой можно поверить все, которой можно довериться безраздельно. И вот когда одни отвернулись от него, а другим он сам перестал доверять, он вдруг понял, что в Оливковой роще впервые в жизни встретил существо, преданное ему не на жизнь, а на смерть.

Он отправился бы за ней тотчас, если б не дела. Надо было непременно обследовать казармы и лагеря. Сегодняшний день потерян, но завтра он отправится туда, где увидел ее в первый раз.

Он опять приедет под видом гонца верховного военачальника армии его величества царя Валтасара и скажет, что непобедимый Набусардар хочет видеть ее в своем дворце. Он скажет ей, что очень скоро за ней явится посыльный, но не откроет заранее ни дня, ни часа. И вот однажды перед ее домом неожиданно остановится паланкин с золотым фамильным гербом Набусардара, и рабы доставят Нанаи в Город Городов, славный и богатый Вавилон.

Он взял у Нанаи на прощанье глиняную табличку с изображением священного быка и теперь попросил создателя великого Гильгамеша изготовить три золотые пластинки и на каждой высечь строфу песни, которую пела ему Нанаи и которая была запечатлена на подаренной табличке. Пластинки укрепить на золотой цепочке, чтобы можно было носить их на шее. На застежке выгравировать княжеский герб Набусардара.

Набусардар вытащил из кармана плаща, переброшенного через скамью, глиняную табличку Нанаи и подал ее ваятелю со словами:

– Вот эта песня.

Скульптор внимательно прочитал каждую строчку и, пораженный, сказал:

– Это не песня, Непобедимый, это стихи. У Набусардара глаза озарились светом.

– Да, это стихи, – повторил ваятель, – превосходный любовный гимн, какие у нас редки теперь. Набусардар невольно улыбнулся.

– Позволь узнать, какие края Вавилонии подарили нам поэта в наше несчастное время? – спросил Гедека и с нетерпеливым любопытством посмотрел на Набусардара, довольного нежданной похвалой.

Набусардар признался:

– Это женщина, девушка, которой я хочу сделать подарок.

Удивлению скульптора не было предела. Он перевернул табличку и на обратной стороне увидел священного быка. Он обратил внимание, что художник вместо древа познания, как принято было изображать рядом с богами, поместил на своем рисунке луг, а единственным знаком божества, вместо затейливых украшений и символов, были три звездочки над головой животного. В верхнем углу была надпись: «Ты единственный, кого любит и будет любить во веки веков мое сердце».

Гедека улыбнулся восторженной пылкости этой клятвы, пылкости давно неведомой его старому сердцу, и испытующе взглянул на полководца.

Поймав его взгляд, Набусардар ответил открытой улыбкой, как будто хотел поделиться со старцем самым сокровенным.

Равняется ли красота девушки ее таланту, светлейший? – спросил Гедека. – Я не ошибусь, если скажу, что некрасивая женщина тебе не могла понравиться.

– Без твоей помощи мне не оценить ее талантов, но красоту ее я оценил с первого взгляда.

– И что же, светлейший? – скромно расспрашивал старец.

– Красотой она превосходит всех женщин! – воскликнул Набусардар.

– Значит, с благословения великих богов, я увижу ее, потому что тебе, с твоей внешностью и богатствами, доступно иметь любую женщину. Да будут боги так же щедры к тебе, как ты ко мне. Уже давно твой взор не привлекали женщины, и ни одна не тронула твоего сердца, занятого ратными делами. Если эта девушка тебе понравилась, должно быть, она необычайно красива.

– У нее необыкновенная душа, в этом она не похожа на женщин Вавилона, – перебил его полководец, – этим она дорога мне. Тревога за судьбу отчизны сделала меня другим – суетность светской жизни больше не тешит меня. Душа моя тянется к красоте истинной, непреходящей, вечной.

– Прости меня, – сказал Гедека.

– Мне нечего прощать тебе, – нехотя улыбнулся Набусардар. – Просто я хочу сказать, что мне опротивела прежняя жизнь. Мне ненавистно все, что превращает нас в изнеженных сластолюбцев, я искренне стремлюсь к тому, что ты называешь благословением богов, любовью к жизни, верой в правду и справедливость. Вот почему я и мечтаю об этой девушке. – Он замолчал, глядя поверх деревьев вдаль. – Пойми, однако, – продолжал он, – я вовсе не хочу ввести ее в мой дом наложницей. Мне хочется найти в ней друга, которого мне так недостает в это смутное для Вавилонии время. Сознание, что рядом со мною друг, придаст мне силы, а без этого, кто знает, может, погибнет и Валтасарово царство.

Тут он открыто взглянул на Гедеку.

– Да, мастер, пусть она будет моим другом, так как среди мужей Вавилона, у меня нет друзей. Ты говоришь – с моей внешностью, богатствами, – а я скажу тебе, что у меня нет ничего. У того, кто одинок, как последний бродяга, нет ничего. И в глазах Вавилона я отщепенец, хуже бродяги, потому что я посвятил свою жизнь одному – спасению отчизны. Великие боги за грехи ослепили халдейскую знать, а меня покарали, оставив одного зрячим, чтобы я видел грозящую нам беду.

Он вздохнул и встал.

– Но меня не лишили воли и веры. Дух твоего Гильгамеша и дух Нанаи помогут мне превозмочь трудности. Без них я немощен. Благодаря тебе, Гильгамеш у меня во дворце, с твоей помощью я надеюсь обрести и Нанаи.

Гедека скрестил руки на груди и именем Мардука поклялся, что исполнит любое желание своего повелителя, не пожалеет жизни.

Набусардар рассказал, что он задумал.

Пусть Гедека возьмет Нанаи себе в ученицы. Пока для нее будет тайной, что дворец принадлежит Набусардару, потому, что она гордая девушка Набусардар же появлялся бы здесь время от времени в качестве одного из друзей художника.

– Невелик труд для меня, – ответил мастер. – Только если она любит тебя всем сердцем и хочет любить вечно, стоит ли опутывать ее секретами? Я уверен, что любая из вавилонских красавиц, на которую падет твой выбор, будет считать себя не униженной, а возвеличенной над всеми. Ведь недаром, господин, о тебе идет молва, что женщины Вавилона сами стелются тебе под ноги?

– Но она-то не из Вавилона, а из Деревни Золотых Колосьев, жители ее, как ты знаешь, считают себя потомками славных шумеров. Все они самые горячие патриоты и свято блюдут закон правды и чести. Голос сердца для них превыше воли Эсагилы и даже царя. Пламя возмущения злом и несправедливостью всегда вспыхивало именно там. Они гордый народ, и она одна из них. Вот еще почему я хочу ничем не задеть ее чувства.

– Я вижу, Непобедимый, что сердце, не отступающее перед неприятелем, покорилось женщине.

Губы Набусардара тронула мимолетная улыбка и тут же погасла. Он ничего не возразил Гедеке и принялся подробно рассказывать, как представляет себе приезд Нанаи и ее пребывание во дворце.

Теке, которая заглянула, чтобы справиться – нет ли для нее распоряжений, полководец приказал приготовить комнаты в женской половине дворца. Он также распорядился накупить роскошных одежд и дорогих благовоний. Пусть у нее будут платья из тончайшего китайского шелка, накидки из легкого белого виссона, покрывала из прозрачной кисеи. И чтоб Тека не забыла о притираниях и красках – о белилах, смягчающих смуглый цвет кожи, румянах, придающих щекам гранатовую алость, о синей краске, оттеняющей глаза, и о черной – подводить брови и красить ресницы. Нанаи не должна испытывать недостатка ни в чем. Уж если для неверной и подлой Телкизы он содержит дворец гораздо величественнее и роскошнее борсиппского, то почему бы ему не дать хотя бы это не многое самоотверженно любящей его Нанаи?

Тека радостно обняла ноги Набусардара и сказала:

– Мне так давно хотелось служить в этом дворце госпоже, так как дом тогда только дом, когда его согревает тепло женщины. Благодарю тебя, Непобедимый, что исполнится мое желание. Я буду лелеять ее, как кусты благоуханных растений на твоих террасах. Я буду беречь ее, как свет в твоих светильниках. Я буду охранять ее, как охраняю твои сокровища.

– Я счастлив, – с улыбкой обратился к ним обоим Набусардар, – что моя радость стала и вашей радостью.

У верховного военачальника его величества царя Валтасара было еще дело, с которым он прибыл в борсиппский дворец, – заказать Гедеке каменный памятник на месте гибели своего пса. Но теперь ему стало неловко отрывать ваятеля от работы над статуей великого Гильгамеша, и он утешил себя тем, что с Нанаи все складывается как нельзя лучше, а сейчас для него это было, наряду с военными приготовлениями, самым главным.

Остальное можно отложить на день-другой. Как только будет готова цепочка с высеченными на золотых пластинках стихами и княжеским гербом Набусардара на застежке, он отправится к Нанаи и увезет ее с собой, а заодно завернет к Гамадану за сведениями о персидских шпионах.

Пока Набусардар был у себя в борсиппском дворце, на внутренний двор царской резиденции в Вавилоне галопом влетел всадник, в котором только глаз посвященного узнал бы военачальника из тайной службы халдейской армии.

Он был измучен долгой дорогой и, когда заговорил, с трудом переводил дыхание. Но от его сообщения заняло дух и у тех, кто его услышал.

Несмотря на усталость после длительной скачки, он настаивал с упорством истинного воина, чтобы царь принял его:

– Царь царей, наместник богов на земле и величайший властелин Халдейского царства, выслушай меня!

Валтасар знаком разрешил ему говорить.

Присутствующие в крайнем нетерпении ждали окончания полагающихся по этикету формальностей.

Гонец заговорил:

– Тайная служба получила сведения, что персидский царь Кир направил на юг большое войско, которое прошло незамеченным под прикрытием Эламских холмов. На берегу Тигра, напротив Вавилона, укрепилось другое войско Кира, а третье стоит в готовности на севере. халдейское царство окружено с трех сторон.

Царь и советники оцепенели.

И вдруг, задохнувшись злостью, Валтасар завопил:

– Смерть ему!

Но никто даже не понял, относится ли это к гонцу, омрачившему царя дурной вестью, или к Киру, дерзнувшему подступить к халдейским границам.

Собственно, никто и не задавался этим вопросом, наступило всеобщее смятение, и царь, машинально кивнув, разрешил гонцу отправиться в дом командования армии, чтобы сообщить о случившемся Набусардару.

После ухода гонца все долго не могли оправиться от растерянности. Все будто лишились языка, никто не смел заговорить.

Первое слово принадлежало царю, но тот тупо уставился на двери, за которыми скрылся военачальник, и смотрел, как колеблется золотая бахрома, окаймлявшая зеленый занавес.

После царя обычно высказывался старейший из советников, поэтому он и взял слово:

– Из сообщения тайной службы следует, что держава вашего величества и родина наша – в опасности. Но едва я опомнился от удивления, как мне стало ясно, что тревожиться рано. Персидский царь стоит у нашей границы, однако – не на самой границе. Неприкосновенность Вавилонии хранит Тигр, а у этой реки стремительное течение и нет мостов. Пока персы на том берегу, мы можем быть спокойны. Им никогда не переправиться через Тигр!

У присутствующих отлегло от сердца, и они вздохнули, словно ослабла затянувшаяся было на горле петля.

Пришел в себя и Валтасар.

– Твоя правда, – согласился он. – Персидский шакал как привел к нашим границам свою армию, так ни с чем и повернет ее обратно. – Он обвел значительным взглядом советников и спесиво надулся. – Не я ли говорил вам всегда, – продолжал он, – что Вавилон непобедим? Что же вы заколебались? Или у вас нет царя? Или перед вами не Валтасар, а Набонид?

Он снова обвел взглядом лица советников, но, заметив на них ледяную холодность вместо восторгов, вспылил.

– Давно уже, – заговорил он резко, – я не укреплял ваш дух видом крови и смерти, ибо только это способно внушить вам покорность. И я благодарен великим богам за то, что они создали кровь и смерть.

Царь замолчал, вглядываясь в лица советников. Он высматривал среди них того, кто, как донесли ему личные шпионы, готовил возвращение на престол свергнутого Набонида. В припадке ярости он тогда же решил при первом удобном случае убрать вероломного вельможу. Ему даже не столько хотелось лишить его жизни, хотя и на это он имел право, сколько нанести негодяю серьезное увечье, которое надолго приковало бы его к постели.

Валтасар сошел с возвышения, на котором стояло царское кресло, и, обнажив меч, приблизился к советникам. Они не сводили настороженных глаз с острия его клинка, поочередно приставляемого к груди каждого из них.

Наконец его меч уперся в грудь одного из неугодных ему сановников. Царь спросил его:

– Кто будет править, Валтасар или Набонид?

– Валтасар, царь царей, – отвечал тот в предчувствии смертного часа.

– Кто победит – Кир или Валтасар? – снова спросил царь, не сводя с него испытующего взгляда.

– Победит Валтасар, царь царей, – услышал он спокойный ответ.

Молодой владыка Халдейского царства уже хотел убрать меч и помиловать обреченного, но тут сановник добавил:

– … если Кир не перейдет реку…

В припадке гнева Валтасар потерял власть над собой и едва не поразил его мечом в самое сердце, но старейший советник, пользовавшийся уважением царя и придворных, схватил царя за руку. Он спас несчастного от смерти, но царь успел нанести глубокую рану. Белая одежда осужденного окрасилась алой кровью, он пошатнулся, чьи-то руки подхватили его.

При виде крови Валтасар приказал, еле стоя на ногах от слабости, всегда сменявшей у него вспышку гнева:

– Велите унести его и оставьте меня. Когда все удалились, он погрузился в размышления. Перед ним лежал окровавленный меч. Вид его вызвал новый приступ ненависти к изменникам. Они мечтают избавиться от него, вернуть Набонида! Однако будущее покажет, что Валтасар величием превзойдет Саргона, мудростью – Хаммурапи, славой – Навуходоносора. Он не потерпит измены, сметет все препоны со своего пути. Пусть Кир трепещет! Набусардар выставит против него такую армию, какой не имел ни один халдейский властелин. От войск Кира останется груда мяса и костей.

Он ненадолго успокоился, но гнетущие тревожные думы вскоре снова вернулись к нему. Что ни говори, а словами не укрепить уверенность в себе. Надо действовать. Царь сидел, подперев голову ладонью и уставившись на окровавленный меч.

Он чувствовал, как далеко сейчас от него его устланное шелками ложе, на котором так сладостно пилось вино и где ждали его обольстительные кипрские красавицы.

Перед ним возникли картины беззаботного детства. Вот он гоняется за бабочками и ловит певучих цикад в муджалибских садах. Увидел он там и Телкизу, жену Набусардара. Он представил ее себе девочкой, с которой играл пестрыми камешками средь благоухающих цветов и кустарника. Телкиза воспитывалась при дворе, вместе с детьми царя. Он помнит, что всегда давал ей самые красивые камешки, чтобы склонить к себе ее детское сердечко. Тогда он радовался жизни и находил удовольствие в играх. Теперь он утратил способность искренне радоваться.

Его грудь сдавлена. страшной тяжестью. Перед глазами мечутся ужасные видения. Рассудок в плену у страха. Тревожен его сон. Неуверенная поступь. Его ум помутился.

Или это удел всех великих и славных властителей, когда их угнетает бремя забот?

Смертельная усталость сковывала его мысли. Он продолжал бездумно сидеть, положив руки на подлокотники.

К нему несколько раз, присылала царица с просьбой принять ее. И всякий раз, хотя царица и просила весьма настоятельно, Валтасар отказывал, не желая никого видеть.

До царицы дошли слухи о пролитой крови. Они распространились по всему дворцу, как и весть о том, что войско Кира стоит в боевой готовности на том берету Тигра. Никто не заблуждался относительно способностей Валтасара, а царица лучше других знала слабости его державной натуры. Она хотела вовремя предостеречь его, потому настаивала на свидании.

Когда паника и страх перед армией Кира перекинулись из царского дворца на городские улицы, царица все-таки отважилась нарушить одиночество Валтасара.

Она стремительно вошла в зал совещаний, где он сидел, съежившись в кресле. Лицо его было покрыто морщинами; Валтасару не было еще и тридцати, но он выглядел стариком. Царь не шевельнулся, когда она вошла, словно не заметил ее.

Только при звуке ее голоса он распрямился, но не скоро отозвался, уставясь на нее тупым и безучастным взглядом.

Она ждала его знака, чтобы изложить свою просьбу. Осознав, что царица вошла без разрешения, он побагровел. Только вид окровавленного меча сдержал готовое прорваться наружу негодование.

Наконец он произнес мирным, даже усталым голосом:

– Ты пришла просить денег для моих женщин?

– Нет, государь, – смиренно прошептала она, видя его подавленность, – я пришла предостеречь тебя.

Валтасар насторожился.

– Да, я пришла предостеречь тебя – твоя жизнь и держава в опасности.

– С каких это пор в Халдейском царстве о безопасности мужчин и страны пекутся женщины? До сих пор было наоборот.

За его словами уже угадывались раскаты приближающейся грозы.

– Не стоит придавать значения превратным людским толкам, – заметила царица. – Печься о безопасности должен не тот, кого облекли на то закон и право, а кто способен на это, кто наделен силой духа и мудростью.

– Не себя ли ты имеешь в виду? – спросил он насмешливо.

– Я всего лишь слабая женщина…

– Что я слышу от царицы Халдейского царства! – воскликнул Валтасар. – Разве сын богов, бессмертный и вечный властелин, может иметь что-либо общее с обыкновенным смертным? Какая чепуха!

Он. сделал попытку подняться.

– Кто подучил тебя? Кто надеется победить могущественного Валтасара? Кто это тебе наплел? Кто еще предал меня?

Она гордо выпрямилась во весь рост.

– Я – царица Вавилона, и мой долг – позаботиться о благе халдейского народа. Я пришла предостеречь тебя, ибо мудрых царей нередко поражают слепотой боги наших врагов. Не за себя – за народ Вавилонии прошу я. Созови сановников, выслушай и перейми от мудрых – мудрость, от зорких – зоркость, от бдительных – бдительность, изменников брось в подземелья, корыстолюбцев устрани, а с избранными спаси царство, ибо худые времена надвигаются на Вавилон.

Царь слушал, но внутренне весь кипел. Он не находил слов от бешенства и наконец выдавал из себя с большим трудом:

– Это еврей, подобно змию, нашептал тебе во время сна!

Царь имел в виду пророка Даниила: ценя его мудрость, Навуходоносор в свое время оставил Даниила при дворе. Халдеи с уважением относились к Даниилу, а евреи считали мудрейшим из пророков. Один Валтасар ненавидел его, как ненавидел каждого, в ком чувствовал силу духа и пытливый ум. Царица же любила слушать

Даниила и вникать в суть его суждений и охотно беседовала с ним, часто призывая в свои покои.

Даже перед самим царем она безбоязненно отстаивала его и на колкий намек ответила:

– Да минует его несправедливость, ибо мудрость Даниила – мудрость священных книг. Но не по его воле пришла я сюда. Я здесь по зову своего сердца и по царственному велению.

– По царственному велению? – пробормотал он, недовольный ее речами.

– Да, по царственному велению, – повторила она.

– Кто же царствует в Вавилоне, я или ты? – спросил он, внезапно обидевшись.

– Ты, государь, – ответила царица, – ты царствуешь в Вавилоне, но моя просьба может стать твоей волей, и ты исполнишь ее как свою.

– Здесь правит Валтасар, ты сама это сказала, – уже спокойнее заговорил он. – Тебе здесь нечего делать, твое место на женской половине. Если тебе нужно золото – возьми. У нас его полные подвалы, для тебя это не секрет. Но не докучай царю своими советами, ибо сын богов наделен мудростью богов и все деяния его – благодатны. Не забудь, что боги не ошибаются, а я божий наместник на земле. Я бог, сошедший на землю и осчастлививший смертных тем, что согласился быть их владыкой.

Он не поразил ее этими словами.

– Да, так нас учат жрецы, – спокойно согласилась она. – Но сам ты прекрасно знаешь, что это всего лишь отвлеченная наука. Надо чтить богов, я и сама ежедневно преклоняю колени перед всемогущей богиней Иштар. Однако властелин тогда лишь властелин, когда правит, жив своим умом. Иначе он игрушка в руках других. Я хочу, чтобы ты был мудрым владыкой и чтобы имя твое было высечено золотыми буквами не только в камне и глине, но и в сердцах людей.

– А чем я не владыка? Разве не трепещет передо мной все Халдейское царство?

– Да, правда твоя. Но государя народ должен еще и любить, а не только трепетать перед ним. Можешь ли ты мириться с тем, что народ твой запуган и вял, что душа его придавлена к земле, как глиняные лачуги по берегам рек? И разве ты не видишь, что вавилонские вельможи утопают в золоте и благовониях, а твой народ голодает, ходит босой и в лохмотьях, призывая в молитвах спасителя?

– Народ всегда был наг, бос и оборван, – убежденно ответил он.

– На то он и народ Кем бы я правил, если б все были царями и носили шелковые одежды и золотые украшения?

– Боги врагов поразили тебя слепотой, царь царей, – сокрушенно повторила она, и на глаза у нее навернулись слезы.

– Ничего не выходит из твоих ухищрений, не так ли? – презрительно засмеялся он.

Его упрямство и спесь причиняли ей страдания и боль. Он никогда не считался с ее советами.

Больше ей нечего было здесь делать, и она попросила разрешения уйти.

– Иди, – сказал он с пренебрежительным высокомерием, – и запомни, что сын богов наделен божественной мудростью и не нуждается в советах еврейского пророка. В другой раз боги не простят ему подобной дерзости.

– Да, но справедливость требует возмездия тебе, кровавый царь Вавилонии! – с вызовом сказала царица. Она склонилась перед ним в поклоне, подобающем сану ее державного супруга. – Живи вечно, непобедимый Валтасар, и да не затмит твоя мудрость солнца, ибо земля тогда погрузится во тьму. – И удалилась.

– Глумишься! – вскричал он, порываясь броситься следом, но не мог сделать и шагу, так как от слабости дрожал всем телом.

* * *

Эсагила до мельчайших подробностей знала все, что делается в царском дворце. У нее повсюду были соглядатаи, служившие ей под видом преданнейших слуг царя.

Поэтому не успел еще гонец из тайной службы переступить порог дома командования, а в Храмовом Городе уже располагали сведениями о передвижении войска Кира. Разговор Валтасара с царицей до последнего слова был передан верховному жрецу. Круг посвященных Эсагилы больше всего встревожила весть о том, что царь своей рукой опасно ранил одного из советников. Этот человек в самом деле был подкуплен служителями Мараука, и Валтасар устранил одного из самых опасных своих противников. Тог был настолько предан Эсагиле что, не колеблясь, убил бы Валтасара, лишь бы вернуть власть Набониду, отцу нынешнего царя, а с ними и Храмовому Городу.

В Храмовом Городе почувствовали, что наступила полоса роковых неудач. Поэтому Исме-Адад тотчас же велел созвать верховную коллегию жрецов. Происшествие на опушке Оливковой рощи лишний раз убеждало в том, что Мардук лишил их своего покровительства.

Причину божественного гнева объяснил верховной коллегии Исме-Адад:

– В последнее время стали скудными дары и жертвоприношения. Наш долг принудить вавилонян к щедрости.

Семеро жрецов, посвященных в высший сан, и среди них Улу, доверенный писец верховного жреца, согласно кивнули.

По знаку Исме-Адада Улу огласил заготовленный текст.

Первое: за убийство в Оливковой роще одного из священнослужителей увеличить налог крестьянам на четверть. У того, кто не сможет платить столько, отнимать землю, а самого неплательщика вместе с женой и детьми отправлять на принудительные работы в копи.

Второе: в наиближайшее время Храмовый Город должен добиться возвращения к власти свергнутого Набонида и со всеми почестями возвести его на трон. Покровитель жрецов царь Набонид склонит народ к жертвоприношениям на алтари богов и обратит свои. заботы не на увеличение армии, а на строительство храмов и тем воскресит мощь Эсагилы. Царские сокровища снова перейдут под опеку Храмового Города. Эсагила будет править Халдейским царством, хотя бы это и стоило Валтасару жизни. Правда, пролить священную кровь царя значит навлечь проклятия на страну, но Эсагила не признает кровь Валтасара священной, так как не считает его царем. Истинный царь – Набонид.

Третье: Сан-Урри поведет воинство Эсагилы против армии царя Валтасара, которую Набусардар задумал сделать более могущественной, чем армия Навуходоносора. Эти намерения надо пресечь в зародыше. Набусардара заточить в подземелье Храмового Города, если он попадет в руки Сан-Урри живым, если же мертвым – тем лучше. Место Набусардара во главе армии займет Сан-Урри. Страна избавится от Валтасара, от его армии и от его верховного военачальника. До сих пор народ всегда принимал сторону сильнейшего, а после устранения царя Валтасара самой могущественной будет Эсагила.

Четвертое: мощь Эсагилы – в военной силе и в золоте. Подчинить Эсагиле армию – забота Сан-Урри, о приумножении сокровищ позаботится коллегия жрецов. Надо использовать любую возможность и любой предлог, чтобы пробудить в народе и аристократии охоту жертвовать в пользу храмов. Приближающиеся празднества в честь Иштар и Таммуза, по велению которого растут травы и распускаются цветы, должны пополнить сокровищницы храмов.

Пятое: персидская угроза на руку Эсагиле. Вельможи не желают войны и страха за свои богатства, а народ страшится войны, так как в защиту отечества отдают свою жизнь его сыновья. Развеять сгустившиеся тучи помогут великие боги, когда почувствуют тяжесть золота и жертвоприношений на своих алтарях. Нелишне будет запечатлеть желания богов на таблицах у городских ворот. Эсагиле выгодно любое передвижения армии Кира вдоль границ Халдейского царства. Страх – лучший ключ к сокровищницам вавилонских богачей.

Улу кончил.

Усевшись, он взял чашу с вином, чтобы промочить пересохшее горло,

Поднялся асипу, жрец-заклинатель, и сказал:

– То, что мы слышали, справедливо и пойдет на благо Мардуку.

Улу усмехнулся открыто и почти вызывающе, и его усмешка не ускользнула от взгляда верховного жреца.

Исме-Адад промолчал, но, заметив, что Улу с той же усмешкой выслушивает речи остальных, обратился к нему:

– Брат Улу не считает решение коллегии правильным?

Улу поднял голову, но не ответил.

– В таком случае выскажи свои соображения.

– Я сделаю это в более подходящую минуту, святой отец, – уклонился Улу от ответа, погасив усмешку, теперь таившуюся лишь где-то в уголках губ.

– Значит, нынешний момент брат Улу считает неподходящим?

Улу не поверял своих мыслей никогда и никому, даже Мардуку, которого считал теперь божеством хитрым и лукавым. За золото Мардук покровительствовал изменникам и отпетым грешникам. Только золотом можно было завоевать его расположение и милость.

Золото было единственной пищей Мардука. Он жрал золото, из золота было и его холодное, мертвое, кровожадное сердце. За золото он позволил продать Вавилонию персам, а этого Улу не мог ему простить. В нем взбунтовались и разум и сердце. Он возненавидел лик Мардука, взирающего на добро и на зло с неизменной улыбкой.

В особенности встревожил его визит экбатанских жрецов. После него он всю ночь не мог сомкнуть глаз и, взвесив все, отважился на рискованный шаг.

Улу задумал проникнуть в подземное святилище Мардука, где в основании его статуи был спрятан текст договора, скрепленный печатью храма Ормузда. Он выкрадет этот договор и вручит его как свидетельство персидской угрозы Набусардару, в ком видел единственную надежду на спасение Халдейского государства.

Готовый на все, он выждал, когда наступил полдень и все живое попряталось от зноя, и отправился на поиски потайного хода. Он нашел его. А в полночь, когда yчeныe-acтpoлoги, служители Храмового Города, подымаются на террасы, чтобы, наблюдать движение небесных тел и читать по ним грядущие события, Улу пробрался в самую глубь подземелья. Под покровом темноты, закутанный в плащу подполз он к святыне. Открыл дверцу ключом, всегда хранящимся в храме Мардука.

С замиранием сердца раздвинул он черный занавес, и перед ним открылась золотая статуя бога, в подножье которой был спрятан договор. Коснувшись серебряных табличек, он вдруг вспомнил о клятве, за нарушение которой виновный будет наказан до шестого колена. Что ж, его постигнет кара, если только его застанут на месте преступления…

Постепенно он справился с волнением и взял в руки серебряную пластинку.

В тайнике лежало много других секретных документов. На одном из них ему бросилась в глаза печать Набонида, на другом – Авельмардука, внебрачного сына Навуходоносора, которого Эсагила провозгласила царем после смерти его отца.

Улу не тронул больше ничего. В конце концов он с сомнением посмотрел и на серебряную табличку, которую держал в руках.

Мгновенье он размышлял.

Если Исме-Адад обнаружит пропажу, он поднимет на ноги не только верховную коллегию, но и весь Храмовый Город. Не исключено, что им удастся напасть на след виновника. Улу не страшился ни наказания, ни смерти, но понимал, что с его гибелью умрет и тайна, которой он задумал овладеть. Набусардар так никогда и не узнает, каким подлым способом предали халдейский народ те, кому долг повелевает быть его самыми надежными защитниками. Лучше сделать с таблички только отпечаток на воске.

Он оттиснул пластинку на воск, положил на место, запер тайник и благополучно вернулся окольным путем в свою комнату.

Поразмыслив, он понял, что нельзя отдавать Набусардару даже эту копию. Изворотливая Эсагила своевременно перепрячет оригинал в другой тайник, и исчезнут всякие доказательства ее вины. А за измену и нарушение клятвы Улу предадут смерти.

С той поры ни днем, ни ночью он не находил себе покоя, придумывая, как спасти Вавилонию.

В это время в Храмовом Городе появился Сан-Урри, прося убежища после своего разоблачения. Семеро жрецов высшего сана знали, что Сан-Урра завладел планом Мидийской крепостной стены и передал его Исме-Ададу. В тот же день верховный жрец и Сан-Урри решили между собой, что, в случае если совет одобрит оборонительный план Набусардара, Сан-Урри во главе войска Эсагилы обрушится на армию Набусардара и уничтожит ее. Этим они облегчат персам захват Халдейского царства и возведут на вавилонский трон владыку-жреца.

Появление в Храмовом Городе Сан-Урри укрепило решимость Улу. Однажды, когда он шел с наказом для храма бога Таммуза, он увидел, как в двери одного из самых известных постоялых дворов вошли двое знатных чужеземцев. Он тотчас узнал в них персидских шпионов, которых экбатанские жрецы предоставили в распоряжение Эсагилы, чтобы обмануть царя Валтасара. Эта встреча вдохновила Улу на хитроумный план.

На восковой копии была печать храма Ормузда. С ее помощью Улу изготовил для себя фальшивое свидетельство, что он является доверенным лицом Экбатаны. Он выбрал в сокровищницах Мардука золотой кубок и подарил его владельцу постоялого двора: тот позволил ему осмотреть комнату подозрительных чужеземцев. Улу нашел там множество разнообразной одежды, в которую они, видимо переодевались для маскировки, персидское оружие и набор инструментов, которыми можно было вскрыть любой тайник. Других. доказательств их деятельности не было, но Улу довольствовался и этими. В сумерках он появился снова, уже переодетый персидским жрецом, и тут дождался возвращения чужеземцев. Это были Забада и Элос. Улу представился им как посланец святилища Ормузда при Эсагиле, которому поручено наблюдать за деятельностью Храмового Города и доносить Экбатане о каждом нарушении заключенного договора. Он даже назвал им пароль персидской тайной службы, чтобы окончательно уверить их в правдивости своих слов. Улу случайно узнал пароль в тот момент, когда Забада и Элос встретились в Эсагиле с третьим шпионом. При встрече они обменялись условными фразами. Улу в это время стоял за колонной и слышал их разговор. Он постарался хорошенько запомнить всех в лицо. Сам Мардук указал ему путь к цели.

Главной приманкой Улу считал весть о бегстве Сан-Урри. В двух словах он объяснил персам, что разыскал их ради этой важной новости. Разумеется, само бегство Сан-Урри не представляло для персов никакого интереса, но их ошеломило открытие, что Сан-Урри унес и передал Эсагиле план Мидийской стены. Если бы персы могли завладеть этим планом, Кир без труда прорвался бы в пределы Халдейского царства с севера. -

Но Улу вовсе не собирался выдавать персам этот важный документ. Ему надо было усыпить их подозрения. Поэтому он сказал, что пока и сам не знает местонахождения плана и собирается это выяснить. Затем условился встретиться с ними еще раз в трактире Деревни Золотых Колосьев, известить о результатах своих поисков и сообща придумать, как похитить документ. Он согласился на встречу, чтобы убедить их в том, что ему нужно доверять. Можно будет в этот вечер окружить трактир солдатами царя, и шпионы будут схвачены. Если это еще не понадобится, то он воспользуется встречей, чтобы войти к ним в доверие, и даст им фальшивые ключи от ворот Эсагилы и от тайника, где спрятан план. Он может и сам под покровом ночи ввести их в Вавилон через ворота, охраняемые воинами Набусардара. Забаду и Элоса схватят, и таким образом в руки Набусардара попадет свидетельство враждебных намерений персидского льва, Кира.

Таков был продуманный Улу до мелочей замысел, в осуществимости которого он был совершенно уверен. Оставалось только ознакомить с ним Набусардара, но это было сделать легче всего.

Исме-Адад, при всей своей зоркости и проницательности, не подозревал о тайных помыслах Улу. И поведение Улу на заседании он расценил как несогласие с тем, что говорилось о средствах принудить вавилонян к щедрости. Поэтому он еще раз предложил Улу высказать свои соображения.

Тот повторил:

– Я уже сказал, святой отец, что сделаю это в более подходящее время.

– Что это значит? – уже более резко спросил верховный жрец.

– Это значит, что в священном месте воля Мардука священна для смертных.

– Конечно, – согласился Исме-Адад, казалось, удовлетворенный этим ответом.

Но поведение Улу вызвало в нем тревогу. Однако он был далек от истины и, разумеется, не предполагал, что Улу занят мыслями о Набусардаре, пока остальные обсуждают способы умиротворения Мардука.

Пасису, жрец помазаний, предложил:

– По-моему, угроза персидского вторжения – наилучшее средство вызвать щедрость вавилонян. Достаточно укрепить на городских воротах воззвание, и люди устремятся в храм Мардука и засыплют золотом его алтари.

Рамку, жрец омовений, поддержал его:

– Таким образом, Эсагила сосредоточит все сокровища Вавилона в своих подвалах, а вместе с этим придет и власть, ибо в Халдейском царстве у кого больше золота, у того больше и власти.

Асипу, жрец-заклинатель, присовокупил:

– Нужно немедля составить воззвания и тотчас вывесить их, чтобы замысел Эсагилы не опередили иные события или обстоятельства.

Магу, жрец священных исступлений, добавил:

– Совершенно верно. Народ и знатные люди должны узнать о персидской опасности из уст Эсагилы.

Замару, жрец песнопений, тотчас же подхватил, не сводя глаз с Исме-Адада, чтобы знать, какое впечатление произведут его слова:

– Этим Храмовый Город отведет от себя всякие подозрения в пособничестве Киру и рассеет веру халдеев в слухи о соглашении со святилищем Ормузда, если б это вышло наружу.

– Как это может выйти наружу? – взволнованно вмешался верховный жрец, которого при этих словах снова охватило беспокойство. – Разве посвященные в это не поклялись страшной клятвой? Кто же осмелится нарушить ее и навлечь на себя проклятие?

Исме-Адад посмотрел в упор поочередно на каждого – под этим взглядом Улу бросило в дрожь и впервые улыбка сбежала с его лица.

Он высказался тоже:

– Я скорее склонен опасаться, как бы персы не заподозрили нас в двуличии. С одной стороны, мы заключаем с ними договор, что не будем препятствовать вторжению Кира в Халдейское царство и в Вавилон, а с другой – настраиваем халдейский и вавилонский люд против персов, предупреждая его о персидской опасности.

– Напрасные опасения, – одернул его замару, который угодничал перед верховным жрецом, – напрасные, потому что мы вовсе не собираемся настраивать народ против персов, мы лишь используем страх перед персами и заставим их расщедриться.

– И это наше право, – вставил магу.

– Право, которое противоречит понятию о чести и заключенному договору, – вспыхнул Улу.

– Любые средства священны, если они служат божественному Мардуку, – заметил мунамбу.

– Именно, любое средство священно, если оно служит богу богов Мардуку, – подтвердил верховный жрец, – стыдно говорить здесь о бесчестности. Таблицы надо приготовить немедленно и вывесить на городских воротах. И жертвоприношения – кровью, огнем и золотом – тотчас будут возложены на алтари храмов.

– Во всех храмах или только в святилищах Мардука? – отозвался бару, всегда поддерживающий Улу.

– Конечно, только в святилищах Мардука, – сказал замару, хотя Исме-Адад еще раздумывал над этим.

– Это несправедливо, – возразил Улу, – жрецы в других храмах бедствуют, тогда как мы…

– Это справедливо, – строго перебил его Исме-Адад, – только мы одни служим богу богов.

Улу давно уверился в алчности служителей Мардука, готовых драться за лакомый кусок даже со своими собратьями. О святилищах других богов вспоминали только тогда, когда от самих храмов требовались пожертвования, но едва речь заходила о приеме даров, как немедленно оказывалось, что все предназначено святилищу Мардука.

Всю жизнь его приучали считать такой порядок единственно справедливым. Но, мужая, Улу подходил к поступкам людей с иными мерками, чем те, что были приняты в Эсагиле. На собственных весах он взвешивал деяния людей и пришел к выводу, что они далеки от понятия любви, правды и добра и что бог любви, правды и добра должен их отвергнуть. Вавилон не знал такого бога, но Улу интуитивно ощущал его присутствие в бескрайних просторах мира. Возможно, таким божеством был даже Мардук, заветные желания которого служители его культа извратили, сделав Мардука богом гнева и жестокости.

Улу с отвращением смотрел на присутствующих и с еще большим отвращением слушал их. Ему казалось, что он задохнется, если проведет с ними еще хоть минуту. Он невероятно устал и не в силах был выносить больше злокозненные и корыстные речи своих собратьев. У него кружилась голова от дурманного дыма благовонных трав, курившихся в золотых чашах в честь небожителей. Он даже сам не мог толком понять, от этих ли курений или от переживаний ему дурно до тошноты.

Он положил руку на лоб и встал.

Верховный жрец задержал его:

– Брат Улу, с некоторых пор мне непонятно твое поведение. Объясни, что тебя тревожит, ты ведь сам зачитал нам договор Эсагилы.

Улу чувствовал, как дух непокорности сейчас захлестывает его и вынуждает вступить в открытую борьбу.

Он собрал все свое мужество и сказал:

– Прочитав вслух эти предложения, я всего лишь исполнил свои обязанности доверенного, а вовсе не потому, что я принимаю их. Напротив, я с ними не согласен.

Все в недоумении уставились на него, лишь верховный; жрец, хотя его бросило в пот, пытался сохранить хладнокровие и сказал подчеркнуто мирным тоном:

– Помогите ему, братья. От жары у него помутился рассудок. Выведите его на воздух.

Исме-Адад думал избавиться от него, но Улу с непреклонным и решительным видом продолжал:

– Надо сказать народу правду. Не пристало наживаться на опасности, которую сами же мы и накликали.

Исме-Адад повторил:

– Выведите его!

Два жреца бросились исполнять приказание и вывели Улу на террасу, на свежий воздух. Улу и не сопротивлялся, он едва стоял на ногах, потрясенный происходившим.

Когда жрецы, выводившие Улу, вернулись, Замару заметил:

– Я уже несколько дней наблюдаю за братом Улу, и вид его мне не нравится.

– Вероятно от жары у него помутился разум, – многозначительно повторил вслед за Исме-Ададом мунамбу.

Верховный жрец Исме-Адад кивнул.

– Это не первый случай, когда злые демоны в жаркую пору вселяются в тело человека. Несколько лет назад мы потеряли из-за этого несколько братьев за один месяц. Возможно, такая же участь ждет и брата Улу, так как и мудрейшие наши лекари бессильны перед жарой.

Все почтительно согласились с верховным жрецом, который слыл знатоком сокровенных тайн халдейской медицины.

– Однако, чтобы кончить нашу сегодняшнюю беседу столь же мудро и полезно, – продолжал Исме-Адад, – как мы ее начали, составим воззвание, чтобы, не мешкая, повесить таблички.

Никто не возразил, и когда жрецы расходились, на столе верховного жреца уже лежала вощеная дощечка с текстом воззвания. Его слова должны были раскрыть сердца халдеев.

Двадцать писцов Эсаги тут же переписали текст на глиняные таблички, а храмовые прислужники развесили их у ворот города.

* * *

В борсиппском дворце гонец из тайной службы повторил Набусардару сообщение о продвижении армии Кира.

Скажи он это любому другому полководцу, тот Пришел бы в крайнее замешательство, а Набусардар только громко рассмеялся.

Гонца это только удивило, что он спросил:

– Непобедимый не верит моим словам?

– Да нет же, – сказал Набусардар, все еще продолжая смеяться, – просто я представил себе, какие лица будут у сановников, у служителей Эсагилы и вавилонских вельмож, когда до них дойдет эта весть.

– В царском дворце я уже докладывал.

– И что же? – нетерпеливо спросил Набусардар.

– Его величество царь пришел в полную растерянность, когда услышал это, советники потеряли дар речи, весь двор, очевидно, охватила паника.

Набусардар снова засмеялся, потом внезапно оборвал смех и спросил:

– А Итара, мой начальник тайной службы, не потерял присутствие духа? Сейчас меня больше интересует настроение командующего тайной службы халдейской армии, чем вся продажная вавилонская знать, вместе взятая.

– Я говорил о царе, – напомнил Набусардару гонец.

– Я вижу, что полгода вдали от Вавилона уже сделали свое дело и ты усвоил деревенские манеры. Новый царь – вольнодумец, и у нас уже вошло в обычай: что на сердце, то и на языке. Каждый может говорить, что угодно, а если тебе захочется плюнуть в физиономию самому верховному военачальнику, который является в государстве вторым лицом после царя, смело можешь сделать это.

– Я позволил себе что-нибудь неуместное в отношении твоей светлости, Непобедимый? – спросил гонец, вконец смутившись; до него не доходил смысл слов Набусардара, потому что за эти полгода он действительно отвык от Вавилона и не знал, что здесь происходит.

– Пожалуй, ты один ничего себе не позволил, – шутливо продолжал Набусардар, – зато все остальные – сколько угодно. Сколько в Вавилоне жителей, столько могил роется для меня.

Гонец окончательно перестал его понимать.

– Не удивляйся, – продолжал полководец. – В Вавилоне подозревают меня в том, что я со своей армией хочу напасть на Халдейское царство. Им не верится, что Кир затевает какие-то военные приготовления против нас. Если бы не твое сообщение, меня сжили бы со свету. Потому я и засмеялся, как приговоренный к смерти, которого помиловали. И хотя ты принес печальную весть, ты, наверное, уже понял, почему я рад ей.

Он снова усмехнулся, но постепенно его лицо принимало все более непреклонное выражение. Он задумался, потом поднял глаза на гонца и сказал:

– Впрочем, персам не подойти к, Вавилону ни с юга, ни со стороны Тигра. На юге болота, а напротив Вавилона нет ни мостов через реку, ни кораблей. А вплавь им никогда не преодолеть стремительный Тигр.

Он помолчал, потом озабоченно проговорил:

– Иными словами, опасность, подлинная опасность угрожает нам только с севера.

– Но север защищен Мидийской стеной, – возразил гонец, – самая сильная армия никогда не возьмет ее. Итара выразил сожаление, что у нас нет еще двух Мидийских стен – одной на юге и другой напротив Вавилона.

– С некоторых пор Мидийская стена не имеет никакого значения, – процедил Набусардар и забарабанил пальцами по столу.

– Мидийская стена? – переспросил гонец. – Но персы ведь не знают секрета ее устройства?

Набусардар только махнул рукой и, встав, зашагал по комнате.

– Персы не знают ее секретов, но с одной стороны нам грозит вероломная измена… Впрочем, ты немедленно отправишься с донесением к Итаре, не мешкая в Вавилоне ни одной минуты. Гонец вздохнул, потому что дорогой сюда изрядно устал и рассчитывал, что ему дадут хотя бы один день передохнуть.

– Ни минуты, – повторил Набусардар, – минута промедления может обернуться поражением. Итара должен расставить посты на всех дорогах, ведущих из Вавилона на север. Обыскивать каждого, будь то жрец, торговец или нищий бродяга. Первое время пусть этим займутся отряды, стоящие на севере. Пока он может располагать для разведки только собственным отрядом. Но вскоре он получит подкрепление. Можешь передать ему, что на днях у царя состоится тайное совещание, которое решит, должен ли Вавилон готовиться к войне с Киром.

– Кто может сомневаться в этом? – серьезно заметил гонец. – Нельзя ждать, пока Кир превратит Халдейское царство в персидскую провинцию. Теперь его враждебные намерения очевидны. Он уже покорил Лидию и Мидию, но по всему видать, на этом не собирается останавливаться. Завоевать Вавилонию, крупнейшую державу мира, одну из самых богатых, славных, могущественных, – вот что в глазах Кира будет победой, достойной его. Я не могу понять, кто в Вавилоне может сомневаться в этом и противиться оборонительным мерам.

– Как всегда, – досадливо ответил Набусардар, – как всегда, Эсагила. Она настраивает сановников против моего плана обороны, убеждая их, что он не нужен. Она боится за свои сокровища. Твое известие явилось как нельзя кстати. Теперь в моих руках неопровержимые улики против персов. И я уверен, мой план утвердят, хоть царь и раньше без согласия совета намеревался создать самую могущественную армию, которая когда-либо существовала. Впрочем…

Он вдохнул и покачал головой.

– Впрочем… – повторил гонец.

– Впрочем, к сожалению, он больше думает о том, чтобы с помощью этой армии добывать себе все новых красавиц, чем побеждать врагов. Поэтому я желал бы добиться согласия советников. Так или иначе, после совещания мы перестроим армию, а я изыщу средства снарядить и направить ее против Кира, но… тревожит меня эта Навуходоносорова стена на севере. Мидийская стена может быть непобедимой крепостью, но теперь надеяться на это нельзя.

– Кто-нибудь похитил план?

Набусардар испытывающе взглянул на гонца, – не довериться ли ему, ведь это один из преданнейших воинов Итары? Но передумал.

– Я составлю сообщение Итаре, – сказал он. Он сел и написал на глиняной табличке тайным письмом:

«Сан-Урри, помощник верховного военачальника, совершил предательство. Он похитил план Мидийской стены, его местонахождение пока установить не удалось. Приказываю: охранять дороги, чтобы он не перебежал к персам. Проверить благонадежность Гобрия. Не пропускать финикийские корабли в Персидское море, чтобы южный отряд войск Кира не воспользовался ими для переправы через Тигр. Строжайшим образом обыскивать чужестранцев, включая египтян, хоть они и наши союзники. Выдавать солдатам достаточно еды и вина, обеспечить обувью и одеждой. Да пребудет над тобой и твоими воинами покровительство доблестной Иштар из Арбелы».

Исписанную табличку он вложил в кожаный мешок скрепил его печатью и подал гонцу.

Воина снабдили да дорогу едой, а заботливая Тека дала флягу с освежающим питьем.

Он простился с Набусардаром и через минуту уже мчался галопом по борсиппским улицам, через мост, в сторону Вавилона. Оттуда путь его лежал на Киш и Куту. Из Куты – на север, по берегу Тигра, в расположение главного стана Итары.

Еще долго в ушах Набусардара стоял стук копыт по вымощенным камнем улицам. С той же отчетливостью он еще слышал слова гонца о передвижениях армии Кира на халдейских границах. Только теперь, оставшись наедине с самим собой, он начал по-настоящему вникать в то, что произошло.

Халдейское царство, бесспорно, в угрожающем положении и даже окружено с трех сторон. Окажись в распоряжении Кира мост через Тигр – его мечта исполнилась бы в одну ночь. Но мостов у Кира нет, а на юге непроходимые болота, кишащие гадами. Нападение его войска, нацелившегося на Вавилон, Набусардар в силах отразить и с небольшим количеством воинов.

По-настоящему серьезную угрозу представляет собой север. Эта угроза глубоко тревожит Набусардара, и он предвидит панику, которая охватила бы всех советников, если объявить на тайном совещании, что Сан-Урри выкрал план Мидийской стены. Это уже два веских обстоятельства, которые говорят в пользу его предложений. Если бы он мог добавить к ним и третье, то есть сведения о персидских лазутчиках внутри государства, то его план обороны можно считать утвержденным. Гамадан обещал представить в Вавилон сведения через две недели, не позже. Однако он не является. Пожалуй, лучше всего наведаться к нему еще раз.

Размышляя таким образом, он следил за неспокойной поверхностью Евфрата, к голубовато-зеленым волнам которого примешивался красно-кирпичный цвет плодоносных глин. Это вдруг напомнило ему сине-зеленые глаза Нанаи и красноватый отблеск ее черных кудрей.

Он вновь живо представил себе ее, и ему захотелось видеть Нанаи как можно скорее, потому что чем более угрожающий поворот принимали события, тем острее он чувствовал потребность иметь рядом друга, преданного ему не на жизнь, а на смерть.

Едва занялся новый день, как Набусардар получил от Валтасара приглашение на тайное совещание. Царь Валтасар не захотел разговаривать с царицей, но поразмыслив, признал, что выслушать мнение советников не такая уж плохая затея, даже если она исходит от еврейского пророка.

Теперь Набусардару было крайне важно еще до совещания убедить царя, что персидские шпионы сеют в народе смуту. Не видя другого выхода, он решил отправиться в Деревню Золотых Колосьев и узнать, удалось ли Гамадану что-нибудь сделать.

Чтобы привлечь На свою сторону армию, боевой дух которой в позабытых всеми лагерях пришел в полный упадок, Набусардар распорядился обеспечить окрестные отряды сытной едой и хорошим вином из своих погребов. Пусть эта будет первым признаком того, что положение армии меняется к лучшему. Расходы он возьмет на себя. После совещания вся перестройка армии пойдет за счет царской казны. Если царь еще не отказался от мысли создать великую вавилонскую армию, не уступающую армии Кира, то хорошо бы расположить в свою пользу и простой люд, – ведь именно его сыновьям придется отправиться походом против персидских варваров. Он решил просить Валтасара снизить налоги крестьянам в царских владениях. Народ никогда не забудет этого и во время войны станет сражаться с врагами за царя и державу до последнего вздоха. Такое снижение налогов нанесло бы удар и по Эсагиле, в чьих владениях подати беспрестанно растут. Набусардар, не колеблясь, приказал бы открыть одну из царских житниц и разделить зерно между беднейшими. Сам он, пожалуй, распорядится заколоть для вавилонской бедноты сотню быков со своих пастбищ, где их пасется не одна тысяча. Он сознавал, что никакими словами нельзя заменить действий, а халдейский люд уже пресыщен благими речами и жаждет в конце концов вкусить от благих свершений.

Такие мысли роились у него в голове, пока он осматривал комнаты, приготовленные в его дворце для прекрасной пастушки Нанаи. Он собирался отправиться за ней и ждал, когда принесут эбеновую шкатулку для ожерелья Нанаи. На крышке была инкрустация из золота – изображение божества, каким оно получилось у нее на глиняной табличке.

Священный бык с тремя звездочками над головой.

Верная Тека ходила по комнатам следом за ним, радостно возбужденная этими приготовлениями. Она мысленно воображала себе будущую госпожу борсиппского дворца прекраснейшей из вавилонских красавиц с телом нежнее пуха и поступью, подобной порханию мотылька. Речь ее, должно быть; сладостна, как речь богинь, ноги приучены ходить только по дорогим коврам, а тело не знакомо с тканями более грубыми, чем тончайшие шелка и виссон. Счастливая улыбка даже разгладила морщины на ее лице.

Осмотрев комнаты, Набусардар вернулся в свой кабинет. Здесь его ждал создатель каменной статуи Гильгамеша, Гедека. Он протянул ему эбеновую шкатулку с ожерельем. Обе вещи Набусардар нашел великолепными.

Оставалось только сесть на коня – тот уже был оседлан и слуги держали его в полной готовности во внутреннем дворе.

Набусардар опоясал себя мечом и, провожаемый Текой, вскочил на рыжего скакуна, зазвенев золотым и медным набоем наколенников.

Тека подала ему шкатулку и благословила на дорогу.

Стража распахнула ворота и замерла, приставив копья к ноге.

Конь прядал ушами. Набусардар пустил его галопом, и белый с красной каймой плащ заплескался на ветру, похожий на бурные весенние воды Тигра.

* * *

Нанаи уже лежала в домике своего отца. Устига с помощью Сурмы чуть свет доставил ее сюда из пещер Оливковой рощи.

Если б Устига не был заклятым врагом Халдейского царства, Нанаи считала бы ночь, проведенную под его опекой, самой счастливой в своей жизни. Она все еще видела его глаза святого, горящие благородным огнем, слышала его страстную речь. Она чувствовала, что ее сердце, сердце халдейской крестьянки, покорено обаянием персидского князя. И вовсе не потому, что он князь, а она всего лишь простая пастушка, а потому, что до сир пор она ни от кого не слышала таких мудрых и красивых речей.

Едва ли она думала теперь об Устиге, лежа на своей постели в глиняной лачуге, если б прошедшая ночь была такой, как представлял себе ее отец. Гамадан был уверен, что Нанаи исполнила то, о чем он просил, когда дал ей кинжал перед уходом на пастбища, и смирился с этим. Он чувствовал удовлетворение при мысли, что его дочь пожертвовала своей честью ради спасения Вавилонии.

Увидев Устигу, который пришел перевязать ей рану до наступления темноты, Гамадан сразу признал в нем персидского лазутчика. Нанаи и не скрывала этого. Она рассказала отцу о встрече с жрецами и призналась, что Устига спас ей жизнь.

Но отец и слышать не хотел о том, чтобы считать Устигу спасителем. Для него он оставался кровожадным варваром. Гамадан решил отправиться в. Вавилон и привести солдат, чтобы они арестовали Устигу, когда тот снова навестит его дочь. Нанаи не открыла ему убежища персов, и Гамадан считал, что лучшей возможности схватить Устигу не будет. Надо было только узнать, когда он снова придет осмотреть рану Нанаи. Гамадан осторожно приступил к расспросам:

– Ты не знаешь, когда этот добрый человек снова посетит наше жилище?

Нанаи всякий раз тревожило его настойчивое любопытство, но она не подавала вида и отвечала спокойно:

– Когда он найдет нужным, тогда и придет, дорогой отец.

– А он не сказал тебе? – приставал Гамадан.

– Я его не спрашивала, я ведь ничего не смыслю в лечении. Но я уверена, что он сделает все, чтобы вылечить меня.

Нетерпение Гамадана росло, и, отчаявшись добиться от дочери более определенного ответа, он решил учинить ей допрос.

Он присел на выступ при входе и сказал:

– Ты ведь знаешь, что я должен сообщить в Вавилон о персидских лазутчиках. Я дал слово и не могу нарушить обещания.

Нанаи машинально повторила за ним, думая о том, что и она дала слово Устиге:

– Не можешь нарушить обещания…

– Да, подобной низости не допустил ни один из Гамаданов, не допущу и я.

– Ты хочешь выдать Устигу?

– Я хочу выполнить свой долг, – холодно ответил он.

– Ты хочешь, чтобы Устигу убили в Вавилоне? – спросила она, вздрогнув от дурных предчувствий.

– Мой долг и мое желание – уничтожить его, иначе он уничтожит нас.

– А если твоя дочь дала Устиге слово, согласно обычаям его страны?..

– Какое слово?

– Жизнь за жизнь, отец, этот обычай принят и у халдеев.

Она села на постели, едва сдерживая себя.

– Ты собираешься укрыть в нашем доме преступника, Нанаи? Ведь кто покушается на свободу другого народа, тот преступник.

С каким удовольствием она думала бы сейчас о зеленых жучках на листьях ароматных трав, о серебряных нитях паутины, протянувшихся между пальмами.

Но жизнь безжалостно заставляла ее думать о другом.

Она хладнокровно возразила ему:

– А разве халдеи не истязали тело Иерусалима, тело Египта, тело Ассирии, тело Медии, тело Персии, тело земли лидийцев и земли аммонитян? И разве ты за это считал Гамаданов преступниками? Напротив, ты, как и все халдеи, считал их победителями и героями. Такими же героями считает вся Персия и сыновей рода Устигов.

Старый Гамадан смотрел на дочь широко раскрытыми от удивления глазами, так как до сих пор ему не приходилось слышать от нее ничего подобного.

– Ответь мне, отец: как одни и те же поступки можно считать и героизмом и преступлением? Или зло только тогда зло, когда оно исходит от других народов, а не от халдеев? А если его совершают сыны Вавилона, это подвиг? Будь же справедливым, отец.

– Где ты набралась таких речей, Нанаи? – спросил вконец пораженный Гамадан.

Гораздо мучительнее, чем рана на плече, ныла ее душа. С детских лет ее приучали к мысли, что преданно любить Вавилонию можно, только ненавидя все чужеземное. И она. верила этому до сегодняшнего дня и вот за одну ночь убедилась в том, что ненавидеть чужое – еще не значит любить свое. Такая любовь далека от подлинной. Неоценима в жизни только любовь, которая учит любить все хорошее и отвергать дурное, не делая различий между своим и не своим. О такой любви мечтает Нанаи и за нее молится великим богам доброты. Гамадан же, который, сгорбившись, сидит у порога, обращается к богам гнева и мести и просит вернуть Нанаи с пагубного пути.

– Нанаи… ты… ты, видать, помешалась, – заикаясь, бормотал Гамадан, – ты сошла с ума. Всемогущий Энлиль покарал нас, ибо меч человека коснулся его священного тела. Я завещал тебя Вавилонии, и ты не смеешь принадлежать больше никому. Боги призовут тебя в свое царство. Но пока этого не случилось, исполни свой долг. Ты должна выдать этого персидского шакала Вавилону.

– У Вавилона нет прав на Устигу, – возразила она.

– Вот как?

– Да. У Вавилона нет прав на Устигу, но если я захочу, я отдам его в руки только одному человеку в Вавилоне, по имени Набусардар.

– Набусардар! – потрясенный, повторил Гамадан.

– Да, я выдам его Набусардару, но при условии, что поручится мне своей жизнью. Если он его нарушит, то падет от руки Гамаданов.

Она произнесла это такой непреклонностью, что старик поспешил убраться с порога, словно это его должен был поразить клинок Нанаи.

– Приближается день, когда ты обязался сообщить в Вавилон о персидских лазутчиках. Ты прав, слово надо сдержать. Отправляйся в Вавилон и расскажи все Набусардару. Если он поручится жизнью за жизнь Устиги, я выдам ему князя.

– Боюсь, после такой вести мне самому несдобровать.

– Тебе нечего бояться. Набусардару выбирать не приходится, и он рад будет заполучить Устигу любой ценой. Так что он не только не расправится с тобой, но, будь это в его власти, наденет тебе на голову царский венец.

В тоне ее сквозила насмешка: она сердилась на Набусардара за то, что он остался глух к ее любовным излияниям, а она проявила столько любви к нему, когда разговаривала с его гонцом, который обещался все передать Набусардару. Ни за что на свете, никому она не открыла бы своё сердце, а тот, перед кем она изливала душу, не ответил ей.

Чувство унижения жгло ее, особенно теперь, когда она узнала персидского князя. Какая громадная разница между ними, очевидно, такая же разница и между Халдейским царством и Персией.

Отец угадал насмешку и боль в голосе Нанаи.

– Вот как ты теперь разговариваешь, а мне иногда казалось, что твое сердце отдано Набусардару.

– Чего иной раз не покажется, дорогой отец. – И она горько засмеялась.

Пока он занимался сборами в дорогу, дочь в глубокой задумчивости смотрела через проем двери вдаль.

Гамадан закрепил ремешки сандалий и подвязал полотняную рубаху, но не закрывавшую даже колен. Затем он пригладил рукой волосы на голове и бороду, снял с гвоздика шапку, чтобы защитить голову от солнца, и отправился в путь.

В дверях он обернулся:

– Да хранит тебя Энлиль!

– Да хранит он и тебя, – прошептала Нанаи совсем тихо. После его ухода она по-прежнему глядела через проем двери на поля за деревней.

Вдруг ей показалось, что в тишине раздался далекий стук копыт. Он затихал, потом усиливался, то прекращался совсем, то возникал снова, пока где-то поблизости не заскрежетало черпательное колесо на канале, заглушая все прочие звуки.

В ту самую минуту Гамадан узнал в летящем стремглав всаднике верховного военачальника царской армии Набусардара.

– Благороднейший господин! – закричал Гамадан и бросился ниц на дорогу. Конь на всем скаку взвился на дыбы, едва не раздавив старика копытами.

– С ума ты спятил? – Набусардар с трудом удерживал лошадь, чтобы не растоптать путника. Гамадан встал на колени и проговорил:

– Это я, достойнейший господин, я, Гамадан. Ты не помнишь меня.

Только теперь, рассмотрев его в упор, Набусардар признал Гамадана.

– С чем ты идешь ко мне, Гамадан?

– Я несу твоей светлости весть о персидских шпионах.

На лице Набусардара отразились радость и сомнение, словно он отказывался верить в то, чего так настойчиво добивался.

– Встань, не ползай в пыли! – приказал Набусардар. – И рассказывай!

Гамадан поднялся и, вплотную приблизившись к лошади, шепотом пересказал Набусардару все, что узнал о лазутчиках. Он уже не оплакивал свою дочь, как во время первой встречи с полководцем, напротив, глаза его сияли торжеством. Честный Гамадан принес в жертву самое дорогое, что у него. было. Ради Вавилонии он не пожалел своего величайшего сокровища.

– Тебя вознаградят за все, Гамадан, – утешал его верховный военачальник, – царь наградит тебя по-царски, а Набусардар – по-княжески.

– Ах, нет, – прошептал Гамадан, – мой род служит родине не за деньги и награды. Мне ничего не надо. Я сделал это не для царя и не для Набусардара. Я поступаю, как велит мне зов моих предков, о подвигах которых пишут в вавилонских книгах.

– Может быть, дочь твоя желает получить золота или дорогих камней?

– Нет. Мы с ней одна плоть и одна кровь, у нас одни мысли и одни чувства. Дочери Моей тоже ничего не нужно. Она гордится, что не уронила чести нашего рода и пожертвовала собой ради родины, хотя этой жертвой стала ее чистота, оскверненная паршивым персом. Мы не нуждаемся в наградах.

– Мы еще поговорим об этом, Гамадан. А теперь скажи мне: где лазутчики?

– Обо всем твоя светлость узнает от моей дочери. Мне больше ничего не известно. Она все держит в секрете.

– Твоя дочь дома?

– Она ранена в плечо и лежит в постели. Она ждет тебя. Прости, что твоей светлости приходится утруждать себя.

– Я не счел бы за труд отправиться даже в раскаленное пекло, когда дело касается персидских лазутчиков, – засмеялся Набусардар.

– Дорога тебе знакома, господин?

– Я помню дорогу.

– Езжай, я пойду следом. Кроме нее, в доме никого нет, входи смело.

– Да благословят тебя боги за твои слова! Простившись, Набусардар пришпорил коня и снова помчался галопом.

Горя нетерпением, Набусардар влетел во двор. Он торопился не ради мужественной дочери Гамадана, в которой и не ожидал увидеть Нанаи: его подхлестывала весть о шпионах, и, наспех привязав коня у хлева, он бегом устремился в хижину.

Нанаи у же. давно слышала стук копыт и поняла, что всадник спешился у них во дворе. Несомненно, кто-то приехал к ним, и она не сводила глаз с двери.

На пороге послышались шаги. Нанаи не успела приподняться на постели, как в дверях появился человек.

Постель Нанаи стояла в затененном углу комнаты, подальше от палящих солнечных лучей, и Набусардар не сразу разглядел, есть ли кто-нибудь в хижине. Когда глаза привыкли к полумраку, он заметил постель, лежащую на ней женщину и спросил:

– Ты дочь Гамадана?

– Я дочь Гамадана, господин, – ответила Нанаи и пригласила его войти.

– Я – гонец верховного военачальника его величества царя Валтасара, гонец непобедимого Набусардара.

– Войди, господин.

Повторив приглашение, Нанаи в следующий миг узнала в пришельце человека, с которым случай свел ее в Оливковой роще, и чуть не вскрикнула от неожиданности. Правда, в прошлый раз он был одет солдатом, а теперь на нем одежда военачальника, – хоть и низшего ранга, – которая очень шла ему. В прошлый раз лицо его было покрыто пылью, теперь оно было свежим, бородка заботливо расчесана, и вообще он выглядел щеголем, словно ехал на свидание с девушкой, с которой желал соединиться нерасторжимыми узами.

Пока Нанаи боролась с охватившим ее волнением, Набусардар в свою очередь с ужасом смотрел на нее, пытаясь объяснить себе столь поразительное совпадение.

Еще не вполне уверенный, он разглядывал ее и узнавал красновато-черные кудри и сине-зеленые глаза той девушки, с которой разговаривал в Оливковой роще. Несомненно, это прекрасное лицо той, из-за которой он так страстно стремился в Деревню Золотых Колосьев.

И чем больше он смотрел на нее, тем очевиднее ему становилась, что дочь Гамадана и есть та самая Нанаи, которую он хотел видеть госпожой своего сердца. Но ее же он нечаянно принес в жертву персам. В висках у него застучало, будто отбивали дробь барабаны вавилонских танцовщиц, кровь прилила к голове. Он едва справлялся с потоком нахлынувших чувств, земля под его ногами заколебалась. В душе его что-то оборвалось и рухнуло, как рушится лишенная подпорок стена здания.

Угнетенный, подавленный событиями последних дней, он думал найти свое счастье в Деревне Золотых Колосьев, а здесь на него обрушился еще более страшный удар. Он хотел крикнуть, что это неправда, но его словно оглушило, все поплыло перед глазами, и он вдруг на миг потерял равновесие, чего с ним не случалось даже на поле боя.

С тяжелым сердцем он приблизился к Нанаи.

Вне сомнений, это была она.

И он отвернулся, не в силах дольше смотреть на ее лицо.

Он не смел взглянуть в лицо той, которую хотел полюбить самой пламенной любовью. Не смел глянуть в глаза той, которую сам же принес в жертву. Не мог совладать со стихией, бушевавшей у него внутри.

Еще один удар, который ему придется пережить. Ту, в ком он хотел видеть друга, единственно надежную опору в превратностях судьбы, он сам же сломал и осквернил.

– Что с тобой, господин? – спросила Нанаи. – И как ты узнал, что найдешь меня в этом доме?

Он помолчал, чтобы немного взять себя в руки, потом ответил;

– Я встретил Гамадана, и он мне все рассказал. Он идет следом и скоро будет здесь.

– Значит, ты видел моего отца…

– Да, он сказал, что его дочь сообщит мне о персидских лазутчиках.

Эти сведения я должен как можно скорее доставить Набусардару. Я не подозревал, как не подозревает и мой господин, что ты Нанаи приходишься Гамадану дочерью. Я собирался разыскать на пастбище тебя и сообщить, что ты стала избранницей Набусардара. Свидетельством тому служит этот дар тебе от Непобедимого. Но теперь, когда я узнал об исполненном тобой долге, я понимаю, что дар этот слишком скромен.

– Я вижу, ты не знаешь Гамаданов, – никто из нас никогда не служил царю за награды и не принимает дары за исполнение долга.

Набусардар попытался загладить промах.

– Это дар не за службу царю, его посылает своей возлюбленной великий Набусардар.

– Великий Набусардар послал его своей возлюбленной? Ты так сказал гонец?

Она почувствовала вдруг, что прежняя мечта снова возвращается к ней.

– Нет, нет! Это невозможно!

– Но это так, – подтвердил он.

Он вытащил из-под плаща шкатулку и положил на край постели.

Она сразу узнала свой рисунок, только здесь он сверкал золотом. Открыв крышку, она увидела цепочку с тремя пластинками. На каждой было вырезано по строфе ее песни. Она обратила внимание и на княжеский герб Набусардара на застежке.

– Ох, господин, – вздохнула она, не зная, что ей со всем этим делать.

Ей хотелось петь от радости и плакать от боли. Все ее существо как бы раздвоилось, и обе половины думали и чувствовали по-разному. Несколько дней назад она приняла бы этот знак внимания как величайшее счастье, но после минувшей ночи в сердце ее царило смятение. Ясно ей было только одно: что она не может принять этот дар ни как награду за принесенную жертву, ни как знак любви Набусардара. Ведь Устига сказал ей, что таким способом вавилонская знать покупает женщин. Она не могла допустить, чтобы ее покупали, угрызения совести замучили бы ее.

Она закрыла шкатулку и протянула Набусардару. Тот поставил ее на стол.

При этом она сказала:

– Передай непобедимому Набусардару, господин, что я чту его благосклонность и буду благодарна, если он отложит этот дар до тех времен, когда судьба поручит меня его милости. Теперь же я не связанная никакими узами дочь свободного отца, у нас есть небольшое стадо, которое дает нам необходимые средства к существованию. Скажи ему еще, что я любила Вавилон, но теперь ненавижу, потому что он бесчестит и велит бесчестить будущих матерей Вавилонии.

Нанаи вспомнила слова Устиги, живописавшего ей развращенность столичных нравов.

Но Набусардар понял ее иначе, решив, что Нанаи думает о своей собственной чести, которой она пожертвовала по приказу Вавилона.

Он сам отдал этот приказ, и теперь, в наказание, вместо ожидаемой любви, она отвечает ему озлобленностью.

Он давно не пользуется расположением Эсагилы, благосклонность царя висит на волоске, жителей столицы он оттолкнул от себя оборонительным планом, а любовь Нанаи погубил случайно. Теперь на всем белом свете у него осталась только армия. Может, попытаться вернуть любовь Нанаи, открывшись ей? Гонец верховного военачальника не в силах ничего изменить, но Набусардар может выпросить себе прощение. А если Нанаи не простит его? Он может принудить ее и добиться ее любви силой. Но о такой ли вынужденной любви тоскует Набусардар? Разве ему нужна безразлично какая любовь, а не одна-единственная – свободно родившаяся, пламенная и преданная, чтобы при ее поддержке у него хватило сил совершить то великое, что он задумал?

И, чтобы все было до конца ясным, он спросил ее еще раз:

– Значит, дочь Гамадана отклоняет дар и благосклонность Непобедимого?

– Да, господин, дочь Гамадана благодарит за этот слишком щедрый подарок. Я не могу принять его, так как подобными сокровищами вавилонские вельможи расплачиваются за обладание женщинами, а я не продаюсь. Я любила Набусардара, пока не знала, что такое Вавилон. Теперь я это знаю и…

Она невольно запнулась, потому что и сама боялась верить тому, что собиралась сказать. Ведь даже зная о царящем в Вавилоне распутстве, она не перестала думать о Набусардаре. Она поняла это сейчас. Любовь ее и в самом деле подобно пирамиде Хеопса, которая стоит от века и простоит еще века. Но мысль, что ей уготована во дворце Набусардара роль, которую до нее выполняло множество других женщин, пронизывало ее острой болью. Нет, она ждала от Набусардара доказательств чистой любви, только тогда она примет его подарок и пойдет за ним, как преданная собака. Пусть он хоть чем-то докажет ей это, как делал минувшей ночью Устига.

Она повторяла про себя его слова:

«Я не могу дать ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, так как все свое имущество я подарил Персии. Но могу дать тебе себя, каков я есть. Если ты предпочитаешь драгоценности и золото, ищи их в другом месте, но если тебе дороги добро, любовь и правда, выбери меня. Я буду для тебя, как почва для растения, из которой оно растет и которая питает его. Но помни, что растение, пересаженное в золото, гибнет»

Нечто подобное она желала бы услышать от Набусардара. Набусардар же собирается оторвать ее от родной почвы и пересадить в грунт из золота, в котором она наверняка зачахнет. Зачем великие боги пожелали, чтобы она узнала Устигу? Пусть бы она знала одного Набусардара.

В смятении она добавила:

– Передай все это Непобедимому… и… – но не смогла кончить.

Набусардар ответил ей, превозмогая боль в сердце:

– Должен ли я безжалостно разрушить надежду, последнюю надежду, которой жил мой господин?

– Да, пусть узнает, что не всякое женское сердце можно открыть золотым ключом. Скажи своему господину, что, кроме золота и дорогих камней, существует еще и честь.

– Разве ты считаешь Набусардара человеком, лишенным чести?

Она невесело усмехнулась.

– Попроси его рассказать о приключении в Мемфисе и тогда суди сам,

– О приключении в Мемфисе? – удивленно переспросил он.

Правда, он учился когда-то в военном училище в Мемфисе. Правда и то, что он там проводил время в беспечных и достаточно бурных развлечениях. Одаривал любовниц золотом и драгоценностями. Он и не скрывал этого. Разве иначе жили сыновья всех халдейских вельмож? Заслуживает ли он за это порицания?

Одновременно с ним в Мемфисе проживал и некий персидский князь с глазами святого. Звали его Устига, и он очень нравился египетским женщинам и скромным, целомудренным египетским девушкам. Устига был вхож в избранный круг и пользовался благосклонностью дочерей самых родовитых семей Мемфиса. Из мести Набусардар обесчестил его избранницу, и та в отчаянии бросилась в воду Нила. Этот случай Набусардар с радостью стер бы из памяти. Из всех воспоминаний о стобашенном Мемфисе это было одно из самых неприятных.

Случилось это давно, шли годы, и Набусардар забыл о грехах юности. Теперь слова Нанаи заставили его вспомнить о них. Странно, откуда она узнала об этом? Среди множества предположений всплыла мысль о персидских шпионах, и он силился поймать нить, потянув за которую он распутал бы этот клубок. Возможно, что среди персов ей встретился и князь с глазами святого по имени Устига. Только он мог очернить его в глазах Нанаи и поколебать ее любовь.

Поэтому Набусардар решил перевести беседу в иное русло, надеясь попутно выведать истинные чувства Нанаи. Отказав ему в любви, она вряд ли откажется выдать ему персидских лазутчиков.

– Итак, ты отклоняешь дар, и причиной тому мальчишеские выходки Набусардара, хотя Набусардар давно уж не мальчишка. Однако я не вправе говорить за него. Я его посланец и уполномочен касаться только военных вопросов, не мне улаживать его сердечные дела. Подарок я ему верну, а теперь попрошу тебя, дочь Гамадана, рассказать, как ты обещала, о персидских лазутчиках.

– Не так все это просто.

– Ты уже не согласна выдать Вавилону персов?

– Вавилон не имеет на них права…

– Вавилон не имеет на них права, ты сказала? Да известно ли тебе, что армия царя Кира окружила Халдейское царство с трех сторон? Сознаешь ли ты, что сейчас играешь со смертью?

Армия царя Кира окружило Халдейское царство с трех сторон. Возможно ли? – пронеслось у нее в голове, снова вызвав смятение. Но она быстро совладала с собой. Устига лгал ей, когда уверял, что у персов нет враждебных умыслов против Вавилонии! Может, он и сам ничего не знал? Едва ли, он ведь первым получает тайные сведения. Ему ли этого не знать? Он обманул ее!

У нее задрожали губы, и она с горечью взглянула на мнимого царского гонца.

– Выдашь ли ты персидских шпионов или тебе не жаль лишиться головы? – холодно спросил он, потому что она продолжала молчать.

– Не суди так поспешно, ты ведь не знаешь, что я скажу. Ты перебил меня, а я хотела сказать, что я выдам шпионов не Вавилону, а только Набусардару.

– Я тебя слушаю.

– Да и то при одном условии.

– Время идет, дочь Гамадана. Я должен как можно раньше вернуться со сведениями. Рассказывай, не теряя времени.

– Ты слишком нетерпелив, но я не задержу тебя. Персы подошли к нашим границам, и я знаю, в чем состоит мой долг.

Как же Устига уверял ее, что у персов нет злых умыслов против Халдейского государства?.. Отчаяние охватило ее. Все оказалось таким сложным, запутанным, словно сети рыбаков после бури.

Она продолжала:

– Я знаю, в чем мой долг, и потому слушай: пусть завтра в это же время сюда придет сам Набусардар. Человек, которого он увидит сидящим на краю моей постели, и есть персидский шпион. И это никто иной, как сам начальник персидских лазутчиков в Халдейском государстве. Он князь, и род его очень знатен. Я не требую, чтобы с ним обращались как с князем, но требую – и это мое непременное условие, – чтобы никто не смел посягнуть на его жизнь.

Она сурово взглянула на гонца, который жадно ловил ее слова.

– Так вот, – прибавила она, – жизнь за жизнь. Шпион, которого я выдам Набусардару, спас меня от жрецов Эсагилы, и я обязана отплатить ему тем же.

Она продолжала смотреть на верховного военачальника строгим и испытующим взглядом, словно подчеркивая непреклонность своей воли.

– Если Набусардар не сможет поручиться за жизнь Персидского лазутчика, то я его не выдам, скорее соглашусь положить голову на плаху.

– Не слишком ли ты благосклонна к этому персу? Едва ли кто из халдеев одобрит твои чувства, – заметил Набусардар, озадаченный ее условием и настойчивостью.

– Мне безразлично, что думаешь о моих чувствах ты, гонец, безразлично, что подумает о них Набусардар. Мои понятия о чести велят мне поступить так, как поступали в подобных случаях мои предки. Я дала слово, что не выдам этого человека смерти. Скажи это Набусардару и передай, что я жду его завтра.

Она помолчала.

– Я буду ждать его вместе с персом. Он будет сидеть на краю постели, ничего не подозревая. Он обещал рассказать мне о молодых годах великого Кира, своего прославленного повелителя. Мы будем беседовать о Кире, а тем временем…

Она умолкла и перевела печальный взгляд на потолок.

Мысленно она вернулась к минувшей ночи. В ушах ее еще звучали слова персидского князя.

– Зачем и ты опутывал меня ложью, Устига? – прошептала она и закрыла лицо руками.

Набусардар расслышал имя Устиги, и его передернуло.

Итак, это все же он. Предчувствие не обмануло его. Он отнял у него Нанаи и хочет отнять колыбель его предков. Но у Набусардара хватит сил вернуть себе Нанаи и защитить отчизну. Они были соперниками в ранней юности, теперь, в зрелом возрасте, они сойдутся лицом к лицу как враги. Скала столкнется со скалой, одной из них разлететься в куски! С этой минуты сердце Набусардара навсегда уподобится камню. Он опять будет таким, как прежде, когда при звуке копыт его коня все живое спешило спрятаться. Будет таким, как раньше, когда он не стеснял себя соображениями человечности. Тогда он был безжалостным и жестоким, и весь Вавилон преклонялся перед ним, теперь захотел стать добрым и человечным – и потерял расположение дорогой ему девушки.

Он сурово сжал губы и посмотрел на ту, которую хотел приютить в своем сердце, как хотел приютить ее в своем борсиппском дворце. Виссон, шелка, кисею распорядился купить для нее. Ароматные притирания и благовония велел приготовить. Считая ее самой верной и преданной… а теперь?

Поистине, все суета сует, как изрек когда-то еврейский царь Соломон. Все суета сует и томление духа.

Всего несколько дней назад она любила его, уверяя, что любовь ее нерушима, будто гранит, и вдруг…

Он выбросит из головы все мысли об этом. Все мысли о любви и человечности. Меч – единственное, на что можно положиться. Меч будет его другом и возлюбленной. Меч не предаст, и он будет надеяться только на него. С мечом в руке он войдет завтра в комнату Нанаи и положит конец своим страданиям. Устига станет его пленником, а Нанаи он помилует только тогда, когда она упадет к его ногам и будет со слезами умолять его.

– Значит, завтра, дочь Гамадана, – сказал он холодно, – завтра в это же время.

Нанаи отняла от лица руки и ответила ему страдальческим взглядом.

– Да, завтра, – проговорила она, – завтра, но ты еще не сказал мне, поручится ли непобедимый Набусардар своей жизнью за жизнь пленника.

– Я ручаюсь тебе, дочь Гамадана, – ответил он.

– А Набусардар?

– Он уполномочил меня решать все военные-вопросы. Следовательно, Набусардар ручается своей честью и жизнью за жизнь этого перса.

Он презрительно улыбнулся, не в силах простить ей сочувствие врагам.

Она не поняла его улыбки.

Когда он повернулся, чтобы уйти, Нанаи напомнила:

– А подарок, господин? Ты оставил его на столе. Он притворился, что не слышит, и поспешно вышел. Но ее последние слова еще звучали в ушах, и этот враждебно-холодный тон разрывал душу, крушил, ломал, стирал в порошок все внутри, подобно ползущим с ассирийских гор ледникам.

После отъезда Набусардара Нанаи вышла во двор и перед домом воткнула в землю колышек – на том самом месте, где кончалась тень от тростникового навеса. Завтра, когда тень доберется до этого места, Набусардар придет за Устигой.

* * *

Князь Устига сидел в трактире, занимавшем самый большой и красивый дом Деревни Золотых Колосьев.

Стены трактира были выложены диковинным узором из двухцветных кирпичей. – без них не обходилось провинциальное зодчество. Залы трактира были просторны и предназначались одни – для гостей побогаче и познатней, там подавали в дорогой посуде, другие – для простого люда, и посуда для таких гостей была попроще. На полках выстроились медные и бронзовые чаши, стеклянные и глиняные кувшины: путешественникам благородного происхождения была приготовлена посуда, оправленная в серебро и золото. Для деревни это был богатый трактир.

О его владельце Зефе поговаривали, что он разбогател на взятках, которые взимал с иностранцев, раздобывая для них разрешения торговать и заниматься мелким промыслом. Больше всего ему перепадало от финикийцев, всегда стремившихся к наиболее прибыльным занятиям. Деньги сыпались на Зефа как из рога изобилия. Повсюду он имел своих людей, с которыми делился за оказанные ему услуги. Поговаривали, что он умеет подобрать ключи к любым натурам.

Как-то раз его навестил некий еврей благородного происхождения в сопровождении финикийского купца. Они условились, что Зеф поможет зажиточным евреям получить права халдейских граждан. Это было необходимо прежде всего для того, чтобы евреям разрешили селиться не только в еврейском квартале, где жили в основном ремесленники, но и на других улицах города. Зеф учуял новый источник доходов и не ошибся. Лучше всех понимали силу золота знатные евреи из Сиона. Используя алчность – одно из самых распространенных в Халдейском царстве недугов, – с помощью взяток и подношений, они прокладывали себе путь во все более высокие сферы, и в конце концов перед ними открылись двери Эсагилы и царского дворца. При Набониде чиновники еврейского происхождения были не редкость в царских учреждениях. Когда власть перешла в руки Валтасара, для евреев наступили тяжелые времена. Валтасар всей душой ненавидел этот народ и не скрывал своей ненависти. Вместе с евреями в царскую немилость попали и те, кто им пособничал. Поэтому Зеф спешно покинул Вавилон и устроился в провинции. Он выстроил в Деревне Золотых Колосьев трактир, справедливо считая свое дело доходным. В Халдейском царстве процветало пьянство, и Зеф едва успевал пополнять запасы вина.

Вот и сегодня все столы в трактире были заняты. Головы гостей колыхались, как колосья в поле.

Посетители пили клеверную водку, житное пиво и все сорта вин. Шли в ход и другие напитки – гаома, медовое питье и настойки на кореньях.

Больше всего было солдат, которые возвращались с учений и заходили сюда целыми отрядами.

Кроме них, здесь были странствующие торговцы, караванщики, матросы, сирийские плотогоны, перевозчики с Евфрата, торговцы женщинами, деревенские старцы, уже не способные работать в поле или на каналах, – толкователи снов, гадальщики по руке и прорицатели будущего, умевшие читать по звездам и предсказывать счастливые и несчастливые дни жизни. У входа толклись нищие, покрытые язвами, которые им лизали собаки. Сутолокой в помещениях ловко пользовались карма иные воришки.

За отдельным столом сидел князь Устига и вел беседу с братом Улу, который выдавал себя за посланца святилища Ормузда из Экбатаны.

Князь Устига тут же сообразил, что имеет дело с самозванцем. Правда, жрец Улу сумел дать подробную информацию о настроениях в Храмовом Городе, о бегстве Сан-Урри и о овладении планом Мидийской стены, которому персы придавали исключительное значение, но жрец не знал нового пароля персидской тайной службы. Устиге было достаточно одной этой детали, но он продолжал сидеть с самым невозмутимым видом.

Оба играли свои роли превосходно.

Они обсудили, каким образом выкрасть у Эсагилы план Мидийской стены и доставить его царю Киру. Устига охотно поддержал идею Улу, хотя и не собирался ею воспользоваться. Он обещал направить Забаду и Элоса в условленную ночь к городским воротам, через которые Улу проведет их в Вавилон. Взял он и ключи, с помощью которых Забада и Элос должны были проникнуть в башню Этеменанки и похитить план.

После сердечной беседы они расстались.

Пока Улу пробирался к выходу, довольный, что ему блестяще удалось расставить ловушки на легковерных персов, Устига, сжав кулаки, смотрел ему вслед поверх сидящих солдат, которые в самом веселом настроении коротали за столами минуты редкого отдыха.

На миг он подумал, не имеют ли они отношения к его скромной особе. У него были основания предполагать, что солдаты пришли арестовать его. Но когда он встал и позвал хозяина, чтобы расплатиться за угощение, никто из них не обратил на него внимания. Хозяин прибежал, держа в руке весы, на которые Устига бросил несколько крупинок золота. Это, по крайней мере, втрое превышало стоимость еды и напитков, которые ему подавали.

Хозяин, обрадованный его щедростью, сообщил ему подобострастным шепотом:

– У меня есть голубица из Греции, которой еще никто здесь не обладал.

Он выждал, пока Устига прятал остальное золото в карман. Потом многозначительно подмигнул:

– Как раз сегодня ее привезли финикийские купцы с островов. Ты найдешь ее на втором этаже в комнате с желтой занавеской.

Устига не слушал его. Он невозмутимо пересыпал золото в кожаный мешочек и засунул за пояс.

– Кожа у нее цвета слоновой кости, господин, а уста как гранатовый сок. И она так искусна в любви, что ты не забудешь мой трактир до самой смерти. Прикажешь, господин?

– Благодарю тебя, Зеф, – ответил Устига, – меня ждут дела.

– Тогда вечером, господин, когда небесная Иштар в образе звезды Билит сеет зерна сладострастия на ложе влюбленных…

– Благодарю тебя, Зеф, – решительно отклонил его приманки Устига и направился к выходу.

Для этого надо было пройти еще через одно помещение. Погруженный в мысли, Устига шагал быстро, не замечая никого вокруг. Но, переступив порог второго зала, он увидел, что там прямо на полу валялись продажные девки в обнимку с Вавилонскими солдатами.

Одна из них бросилась Устиге в ноги, бесстыдно предлагая себя. Устига перешагнул через нее, преодолевая подкатывающую к горлу тошноту.

* * *

Тошнотворно сладковатый привкус не оставлял Устигу до самого дома в пещерах Оливковой рощи, куда он благополучно прибыл, не заметив по пути ничего подозрительного.

Дома он снова все обдумал и взвесил.

Он сделал выговор Забаде и Элосу за то, что они так легко дали обмануть себя эсагильскому жрецу. Ясно, что это шпион царя Валтасара. Теперь подозрения Устиги оправдались. А это значит, что тайная служба халдейских войск раскрыла истинный род занятий Забады и Элоса. Надо было срочно провести замену в его отряде.

Единственное, что сейчас можно было сделать, это направить Забаду и Элоса в Киш вместо тамошнего командира персидских лазутчиков, который поступит теперь в распоряжение Устиги. Из предосторожности, в кишский лагерь следовало переправить и все важнейшие документы, а здесь оставить только планы окрестностей Вавилона.

Но прежде всего надо безотлагательно сообщить могущественному Киру, что план Мидийской стены находится в руках Эсагилы. Кир сможет завладеть им через жрецов храма Ормузда, которые пошлют своего посла для переговоров со священнослужителями великого Мардука. При благоприятном исходе переговоров Кир мог бы отвести свое войско с юга, бросить всю армию на север и оттуда напасть на Халдейское царство через мидийские укрепления.

Было бы крайне важно разузнать также, какой приказ получил из Вавилона Итара, начальник халдейской тайной службы, после окружения Халдейского царства персидскими войсками.

Надо предусмотреть и то, что Набусардар, если будет принят его оборонительный план, начнет набирать солдат в свою армию. В число этих новобранцев легко могут попасть и люди, либо подкупленные персами, либо преданные Киру бескорыстно, от которых к Устиге будут поступать донесения обо всех важнейших военных приготовлениях. При этом Устига в первую очередь подумал о Сурме, двоюродном брате Нанаи, о чем не замедлил сказать Забаде и Элосу.

– Я тоже не сомневаюсь, – согласился Забада, – что Сурма охотно возьмется служить Киру.

– Он искренне верит, что персы борются за справедливость, – добавил князь.

– В крайнем случае ему можно пообещать доходную должность в Вавилоне после войны, – посоветовал Элос.

– Насколько я знаю Сурму, – сказал Устига, – его не соблазнить подкупом или посулами доходного места. Но стоит заговорить при нем о плетях и гнете халдейских богачей, как Сурма ринется в бой не только против царя Валтасара, но и против отца родного. На днях он говорил со мной о требованиях бедняков, как ярый бунтовщик. Он собирается произносить речи на улицах Вавилона, наподобие ученых пророков. При одном упоминании о несправедливости у него сжимаются кулаки и закипает кровь.

После минутной паузы он прибавил:

– Ну, а Кир – это ниспосланный богом избавитель, который призван очистить мир от кривды и научить человечество правде, навсегда искоренив распри, ненависть и пороки. К кому другому может Сурма присоединиться, как не к избавителю бедняков, царю царей Киру?

– У тебя сейчас такой вид, – улыбнулся Забада, – как будто ты и сам веришь тому, что говоришь.

Устига нахмурился и повернулся к нему.

– А ты разве не веришь этому, Забада? – спросил он.

– Я только стараюсь убедить в этом других, в особенности халдеев, потому что эти россказни защищают наши интересы успешнее кованого меча. Если б они не приносили столько пользы нашей дорогой родине, я считал бы их таким же бесчестным приемом, как и подкупы.

Устига закусил губу, потом спросил Элоса:

– Разве ты не веришь, что Кир борется за мир справедливости?

– Только за более справедливый, – серьезно ответил Элос.

– Но не вполне справедливый?

– Какая же справедливость в том, чтобы желать добра только себе? А ты не можешь отрицать, князь, что для Кира блага персов важнее блага лидийцев, мидийцев и вавилонян. Правда, он всем дает права, но одновременно поощряет персов извлекать из этих прав пользу для себя за счет других. Он объявляет и о справедливости, но если для персов он требует полной справедливости, то в отношении других народов закрывает глаза на новые притеснения.

И Элос многозначительно прищурился.

Устига загорячился:

– Но за новый порядок в мире льется кровь персидского народа по приказу самого бога Ормузда, а если и дальше персам терпеть несправедливость и притеснения, значит, нарушить его священную волю.

– Однако мы провозглашаем, возразил Элос, – мы провозглашаем войну за справедливость во всем мире, а сами отвоевываем справедливость только для себя. Вот почему до тех пор, пока не появится кто-то, кто перестанет делить всех на своих и чужих, кто будет ко всем подходить с одной меркой и равно любить всех, не будет на свете справедливости, не умолкнет звон мечей и не перестанет литься кровь.

– Ты, Элос, говоришь так, – вмешался отдыхавший на постели Забада. – словно считаешь нашу великую и священную борьбу напрасной.

– Нет, я не считаю ее напрасной для персов, но и не вижу в ней избавления для всего мира. Мы говорим, что халдеи добились для себя справедливости оружием, а ее, мол, следует добиваться сердцем. Мы так говорим но поступаем иначе. А я заявляю, что да, справедливости надо добиваться сердцем, и пока мы пускаем в ход оружие, мы можем быть лишь завоевателями, а не избавителями мира.

Устига вспыхнул:

– Ты оскорбил свою родину, свой народ, своего повелителя!

– В таком случае и тебе изменило чувство справедливости, князь, – огорченно ответил Элос, – или ты изменил своему учению. Устига вскочил и встал против Элоса лицом к лицу.

Глядя на него в упор, он гневно выкрикивал:

– Отступник? Предатель? Бунтовщик?

– Ни то, ни другое, ни третье.

– Кто же?

– Неуклонный приверженец твоего учения о силе правды, любви и добра.

Теперь ты понял, надеюсь, – улыбнулся он.

– Ах, вот как… Устига вздохнул с облегчением и улыбнулся тоже. – Я было подумал, что ты больше не желаешь верно служить мне и хочешь предать нас.

– Был ли случай, чтобы перс предал перса? – гордо сказал Элос.

– То-то же, – кивнул Устига и по-братски обнял Элоса.

Когда они сели, чтобы продолжить обсуждение планов на будущее, Элос решил поделиться своими сокровенными думами:

– Поймите, братья, о чем я частенько думаю: нет дня, чтобы не лилась кровь. Земля пропитана кровью. Еще немного – и потекут кровавые реки, после вступления персидской армии в Халдейское царство по руслам Тигра и Евфрата вместо воды побежит кровь. Я боюсь, что кровью наполнятся каналы, по которым до сих пор струился только благодатный ил. Я боюсь, что кровь заполнит озера, родники и колодцы. И боюсь также, как бы человечество не стало утолять жажду кровью вместо воды.

Он перевел дыхание и продолжал:

– На днях я побывал у канала Хебар, где землю обрабатывают пленные евреи из Иерусалима. Моим глазам открылась картина вопиющей нужды, но я заметил, что зреет возмездие. Мало того, что взрослые от непосильного труда падают на раскаленную землю и надсмотрщики добивают их плетьми, так еще и детей, изможденных до того, что от них остались только кожа да кости, заставляют крутить колеса водочерпалок. На моих глазах человек, у которого от усталости подкосились ноги, упал с мешком ячменя в болото возле канала, а царский надсмотрщик наступил ему на голову и не отпускал, пока тот не захлебнулся. Жизнь там невыносимо тяжкая. Еврейская беднота верит, что их освободит Кир.

Устига слушал с живым интересом.

– Продолжай, – попросил он.

– Кажется невероятным, – закончил Элос, чтобы человек мог испытывать наслаждение от угнетения себе подобных. Ведь все мы люди и в конце концов. Евреи с отчаяния кончали бы самоубийством, но их молодой пророк пробуждает в них веру в лучшие времена. По вечерам они тайком собираются под ивами. Я послушал одну из проповедей их пророка.

Забада безнадежно махнул рукой, но Устига проявлял все больше интереса к рассказу о положении у Хебара.

– Нет, дорогие мои, сказал он им обоим, – пленных евреев в общей сложности несколько тысяч человек. Их надо принимать во внимание. Чем больше рабов, тем больше слабых звеньев в цепи, на которой держится могущество Вавилона. Как видно, иерусалимские евреи понимают это, если ждут прихода Кира.

Забада нетерпеливо протянул руку за кувшином с козьим молоком. Жадно напился и произнес в ответ на слова Элоса и Устиги:

– Неудивительно, что они ждут прихода Кира, они станут ждать каждого, кто выступит против Вавилона. Тут и пророков не требуется, чтобы открыть им глаза. Я не вижу ничего необычайного в том, что делается на Хебаре, и не жду от этого большой пользы. Наоборот, они могут ждать пользы от нас.

– Но ведь мы этого и добиваемся, – веско заключил Устига.

Забада иронически усмехнулся, но тут же погасил усмешку.

Разговор прекратился, и по комнатам разносился только храп спящих персов, вернувшихся из утомительных путешествий.

Устига посмотрел на Забаду, затем на Элоса.

– Не сердись, князь, – начал Забада, желая сгладить впечатление от своих слов, – но мне непонятна твоя страстность. По-моему, судьба персов и устранение несправедливостей, чинимых нам другими народами, важнее всего. Ну и будет об этом. Отдай распоряжения.

– Хорошо, согласился Устига.

– Все остается так, как ты сказал? – спросил Забада.

– Да!

– Итак, князь, мы с Элосом отправляемся в Киш? Устига кивнул.

– Перед расставанием, – предложил Элос, – поклянемся, что и впредь нашим главным оружием будет сердце, а не меч.

– Воин должен забыть о сердце, – отозвался Забада, телом и душой ярый воитель. – Пока персы были вооружены одним только сердцем, чужеземные деспоты – мидийские, ассирийские и халдейские – не давали им дышать. Когда же персы научились владеть мечом, остановилось дыхание у чужеземных тиранов. Помните об этом.

Элос, по натуре миролюбивый и кроткий человек, собрался было возразить.

Но Устига клятвенно поднял два пальца и посмотрев на соратников.

– Так и решим, братья: пусть у нас будут наготове и мечи и сердца. Пусть каждый выберет по своему вкусу оружие для предстоящей борьбы. Но он должен с помощью этого оружия победить.

– На персидском знамени написано, что персы побеждают сердцем, следовательно, я выбираю сердце, – сказал Элос.

– Я – меч! – воскликнул Забада.

– А ты, князь? – спросили оба, когда он промолчал.

– Я же поступлю так: мечом я буду истреблять, крушить, искоренять все дурное. Сердце мое будет поддерживать, созидать, прививать и защищать все хорошее. Да поможет мне Ормузд отличать хорошее от дурного.

Элос восторженно выслушал его и сказал:

– Воистину, я вижу теперь, что ты – посланец Ормузда, князь, и я буду служить тебе, как самому, Ормузду. Мы ждем твоих приказаний.

И прежде чем лечь спать, Устига отдал необходимые распоряжения – что делать Элосу, Забаде и остальным людям отряда, отдыхавшим в подземных помещениях дома Синиба.

* * *

В Оливковой роще ночь прошла спокойно, а в Вавилоне с каждым часом ширилась паника.

С вечера люди собирались на площадях и, крайне возбужденные, беспорядочными толпами бродили по улицам.

В эту душную южную ночь Вавилон был похож на беспокойно кишащий муравейник. Все чувствовали тяжкий гнет на сердце, что-то мучило их, давило и сжимало грудь. Предчувствие опасности охватило всех.

Не меньшее волнение переживал в эти часы и Набусардар, бесцельно слоняясь по комнатам борсиппского дворца. В голове теснились мысли о персах, об Устиге, о Нанаи и ее помощи в аресте Устиги.

Несмотря на то, что Тека пуще глаза берегла в покоях освежающую прохладу, Набусардару казалось, что он ходит по раскаленным угольям. Он нигде не находил себе места и даже на мягких коврах и подушках чувствовал себя как на острых камнях.

Он пытался сосредоточиться на предстоящем заседании царских советников, но постоянно ловил себя на том, что думы его кружат вокруг хижины Гамадана.

Перед ним. неумолимо возникал образ неприступной и непреклонной Нанаи, лежащей в полумраке на своей постели. В туманных видениях рисовались ему ее глаза и волосы. Вновь и вновь слышались ее слова, твердые и холодные. И произносили их те же уста, которые еще недавно так пылко говорили о любви.

Он сидел одиноко в огромном зале на длинной скамье. Горел светильник в виде серебряной раковины, выложенной дорогими камнями. Пламя скупо освещало предметы, делая их очертания неясными и расплывчатыми, и в этом мерцающем свете он сам себе казался восставшим из мертвых, замурованных в склепе, из которого нет выхода.

Так сидел он на скамье, охватив голову руками и упершись локтями в колени.

– Она говорила, что любовь ее подобна пирамиде Хеопса, она также вечна. Ей следовало сказать, что любовь ее подобна бесчувственному камню.

Он поднял голову и обвел взглядом комнату, где в неверном свете колебались тени предметов.

Ему почудилось промелькнувшая тень Нанаи, он вскочил и закричал:

– Но я не хочу, чтобы ты была бесчувственные камнем, я хочу, чтобы ты меня любила, любила… и чтобы любовь твоя творила чудеса! Голос у него сорвался. Он опустился на скамью, корчась от боли и ярости.

Временами его охватывало, отчаяние при мысли, что все его усилия напрасны, как напрасны были его старания в Мемфисе, где утонченные египтянки дарили Устигу своими милостями и оказывали ему предпочтение перед Набусардаром, в то время самым богатым из вавилонян. Но он гнал эти мысли. В один прекрасный день победа будет на стороне Набусардара. Египетская красавица Ис, с цветком лотоса в смоляных волосах, с телом тела слоновой кости, восприняла его любовь как оскорбление и в отчаянии нашла смерть в водах Нила. Но Нанаи найдет его в объятиях небесное блаженство, Устига больше не будет стоять у него на пути, потому что через несколько часов Набусардар арестует его, я если не убьет его тут же, то сделает своим пожизненным пленником. Прикажет заточить его в мрачных подвалах борсиппского дворца, где тот умрет от голода и жажды.

Он захохотал – и громкий и злорадный смех гулко прокатился по огромному залу, населенному ночными тенями. Но звук собственного голоса нагнал на него ужас, и смех застыл на губах.

Он встал и нервными шагами стал мерять мраморные плиты пола, покрытого толстым ковром. При этом он говорил сам с собой:

– У тебя остались считанные часы, сын спесивого персидского тигра.

Когда ты будешь сидеть на ложе Нанаи и рассказывать ей о молодых годах своего владыки, я, сын главных халдеев и Города Городов, непобедимого Вавилона, проткну твое тело, и ты издохнешь на моих глазах, в той же комнате, где она встретила меня презрением. Твоя смерть поразит ее в самое сердце, и этот удар оставит в ее душе более глубокий след, чем рана мечом. Она должна видеть, как ты испустишь дух. Впервые в жизни она убедится в бессилии своей Иштар, богини, которой ее посвятили. Она, конечно, будет умолять небожительницу спасти его, но богиня любви и милосердия ответит ей бесстрастной улыбкой, так как ей одинаково приятно видеть и людские радости, и людские страдания, Так я одержу над тобой победу, князь Устига, и ценой твоей жизни спасу всех нас.

С этими словами Набусардар остановился перед стенной росписью, изображающей охоту на диких зверей. В образах охотников были запечатлены он сам и члены его знатного рода. Вот одна из сцен, где корчился в предсмертных муках тигр, раненный стрелой Набусардара.

Набусардар долго и с удовольствием смотрел на этот апофеоз силы и доблести и, наконец, произнес удовлетворенно:

– Так издохнешь и ты, Устига.

И в то же мгновение почувствовал нечто вроде укоров совести. Кто-то внезапно встал за его спиной – или ему так показалось в том состоянии горячечного возбуждения, которое не отпускало его ни на минуту.

Ему явственно почудился чей-то шепот:

«Разве ты не поклялся, Набусардар, что не посягнешь на жизнь этого перса? Разве не поручился своей жизнью за жизнь Устиги?»

– Кто здесь? – растерянно спросил он. «Это я, – в муках совести ответил он сам себе, – это я, любовь, неподвластная ни морским стихиям, ни яростным ураганам пустынь».

– Что ты хочешь?

«Я не хочу, чтобы ты изменил своему слову, Набусардар»

– А ты, разве ты не изменила своей любви, ради которой я хотел жить или принять смерть?

«Бывают обстоятельства, заставляющие людей пересмотреть свои решения», – с трудом дошел до его сознания ответ.

Набусардар мрачно засмеялся:

– Вот видишь, обстоятельства изменили и мое решение. Люди отказали мне в своей любви, и даже собаки моих друзей обходят меня стороной. Но теперь мне безразличны и любовь людей, и все прочее. У меня осталась только отчизна, моя Вавилония, которую я хочу спасти. А чтобы спасти ее, надо оторвать от ее тела первую ненасытную пиявку, и эта пиявка – князь Устига.

«Хорошо, Набусардар, только не убивай его… Именем великих богов, твоих и моих, заклинаю тебя – не убивай его».

– Ты любишь его? – Он заскрежетал зубами. – Да, ты любишь его, и это еще одна причина, почему он должен умереть.

Ему почудилось жалобное эхо приглушенных женских рыданий где-то в дальнем конце зала, но оно тут же замерло. С этим звуком растаяло и видение рыдающей Нанаи.

И еще не раз в течение этой ночи посещали Набусардара мучительные видения.

В конце концов он уже был не в состоянии ни ходить, ни думать, ни лежать, ни спать. В нем все более властно поднималась волна яростного гнева, И ему уже не избавиться от него до тех пор, пока он не очутится перед хижиной Гамадана и не вытащит меч, чтобы пронзить им Устигу, сидящего рядом с Нанаи и повествующего о юности царя царей, великого Кира.

* * *

Задолго до назначенного часа Набусардар направил в Деревню Золотых Колосьев отряд наиболее надежных солдат вавилонской тайной службы. Там они должны разделиться на группы, одни будут ждать в трактире, другие в лесу, третьи останутся у каналов, заводя разговоры с крестьянами. Ближе к назначенному времени они, встретив Набусардара, вместе с ним проследуют во двор Гамадана. Старик укроет их в хозяйственных пристройках во дворе, откуда они придут на помощь Набусардару по сигналу его трубы.

Все шло, как и было намечено, и Набусардар появился в дверях хижины как раз в тот момент, когда Устига повел неторопливый рассказ о жизни Кира.

Он сидел у изголовья Нанаи, опершись одной рукой о кровать, а другой играя ее волосами. Он накручивал себе на палец прядь ее кудрей и снова раскручивал и при этом смотрел в глаза Нанаи и видел в них свое отражение, которое словно колыхалось на сине-зеленых облаках.

Нанаи не вникала в суть его рассказа, и напрасно старался Устига завладеть ее вниманием. Мысленно Нанаи была далеко отсюда, устремившись навстречу верховному военачальнику царских войск, чтобы силой внушения предотвратить убийство Устиги. Порой в ее душу закрадывались сомнения, действительно ли гонец имел право давать обещания и именем Набусардара ручаться за жизнь персидского князя. Впрочем, он ясно сказал ей, что уполномочен решать все военные вопросы.

Она вспоминала слово в слово торжественное обещание посланца: «Набусардар ручается честью и жизнью за жизнь этого перса».

Снова и снова Нанаи повторяла про себя эти слова, но сомнения не проходили.

Она заранее страшилась минуты, когда в дверях покажется сам Набусардар. Впервые в жизни она увидит его. Впервые в жизни она встретится с тем, о ком грезила днем и ночью, пока не познакомилась с Устигой. Великий и непобедимый Набусардар впервые в жизни глянет ей в глаза. Впервые в жизни встретятся их взоры.

Сердце рвалось у ней из груди, кровь бурлила в жилах, стучала в висках.

Она считала часы по движению тени от тростникового навеса. Когда тень приблизится к ее колышку, можно ждать появления верховного военачальника, который придет арестовать Устигу. С того момента, как Устига пересек порог ее комнатки, она ни на секунду не забывала о своих часах. Нанаи напряженно следила, как тень подкрадывалась к вбитому в землю колышку. Мысленно она уже много раз переживала мину ту, когда тень коснется роковой черты. И всякий раз от страха закрывала глаза, отдаваясь на милость великих богов. Однако назначенный час еще не наступил. Она открывала глаза и с облегчением убеждалась, что все ей просто грезится.

Как ни старалась она скрыть волнение, оно в конце концов передалось Устиге, и он спросил:

– Что с тобой сегодня, Нанаи? Ты чем-то встревожена? Может быть, тебе не интересно то, о чем я рассказываю? Тогда скажи, и я замолчу.

– Нет, нет, – вздохнула она, – рассказывай дальше, князь.

Он продолжал свой рассказ, а она опять не сводила взгляда с тени у входа.

В конце концов тень добралась до означенной черты, и в тот же миг Нанаи услышала стук копыт. Она заволновалась и привстала на постели.

Устига помог ей подняться и нежно улыбнулся. Нанаи хотела улыбкой поблагодарить его, но улыбки не получилось.

Сказала только:

– Князь, прими мою благодарность за все, что ты для меня сделал. Сохрани добрую память обо мне, как я сохраню о тебе.

Эти слова, которыми она перебила его рассказ, очень удивили Устигу.

Нанаи продолжала:

– Что бы ни случилось, навсегда запомни, что моей самой сильной любовью была любовь к родине, родина для любого из Гамаданов дороже всего.

– Что ты хочешь этим сказать? – недоуменно спросил он. – Не собираешься ли ты вновь доказывать, что мне не удалось убедить тебя?

Она молчала, напряженно прислушиваясь к приближавшемуся стуку копыт.

Устига тем временем продолжал:

– Я уже говорил тебе, что. готов запастись терпением. Если бы я хотел прибегнуть к мечу, я давно бы уже добился тебя, но победы оружия всегда скоротечны. Ты сказала, что, полюбив во мне человека, ты не перестанешь ненавидеть меня до тех пор, пока персы сеют смуту в Халдейском царстве. Я уверен, что ты будешь на моей стороне, когда убедишься, что персы думают не о завоевании твоей родины, а о восстановлении у вас справедливости. Разве ты уже забыла, что Халдейское царство полно несправедливости, страданий и бесправия?

Но все, что он говорил, проходило мимо нее; она прислушивалась к тому, что делалось во дворе, – там кто-то спрыгнул с коня, звякнув коваными наколенниками.

Ни Устига, ни Нанаи больше ничего не успели сказать – в дверях появился Набусардар, как и в прошлый раз, в парадной одежде простого военачальника.

Первой его увидела Нанаи, и в охватившем ее смятении в ней родился проблеск надежды, что гонец окажется более милосердным, чем сам Набусардар. Вместе с тем она была разочарована, что Набусардар не приехал и на этот раз, она опять не увидит его.

Набусардар, продолжая играть роль посланца верховного военачальника, поздоровался:

– Привет вам!

Нанаи не нашла в себе силы ответить ему. Устига обернулся и, увидев перед собой халдейского военачальника, встал, почуяв недоброе. Набусардар не знал, на кого смотреть.

Он увидел Нанаи, и на этот раз она вовсе не казалась ему холодной и бесстрастной. Напротив, лицо ее светилось любовью, и он снова почувствовал ее власть над собой. Но долг повелевал ему сохранять хладнокровие. Он резко перевел взгляд на Устигу.

Несомненно, это он, святоша из Мемфиса, поражавший остротой своего ума. В высшем военном училище ему прочили блестящую карьеру, хотя с первого взгляда всех обманывала его внешность святого. Знавшие его не могли понять – за счет ума или изворотливости ему удалось так быстро добиться признания высокопоставленных египтян. Сколько зависти возбуждал тогда в Набусардаре этот юноша, но теперь он без долгих слов уберет его с дороги.

Устига непроизвольно положил руку на рукоять меча и ждал. Он узнал в пришельце Набусардара и понял, что минуты его сочтены. На лбу у него. вздулись жилы, выступившие над глубокими глазами, подобно утесам над бездонными озерами. Появление Набусардара встревожило его, но он настолько владел собой, что в голосе его, когда он заговорил, не было и тени волнения.

На чистом халдейском языке он ответил Набусардару:

– Привет и тебе, царский гонец.

Набусардара привели в ярость и спокойный тон Устиги, и его лицемерие, с которым он назвал его царским гонцом, хотя не мог не узнать Набусардара. Может, он и в самом деле не узнал его? Но на догадки времени не было, и Набусардар немедленно приступил к делу.

Он обратился к нему суровым тоном:

– Именем закона Халдейского царства ты, князь Устига, отныне пленник Вавилона.

Устига сжал губы и собрал всю свою волю. Он отлично понимал смысл происходящего. Мысль его лихорадочно работала в поисках выхода.

Набусардар прервал его размышления:

– Я требую, чтобы ты отдал мне свой меч.

– Ты должен взять его сам, – ответил Устига и, обнажив меч, встал против Набусардара.

Обнажил меч и Набусардар и, с силой взмахнув им в воздухе, устремился на противника.

Устига сперва уклонился от удара, потом стал стремительно наступать.

С лязгом сошлись клинки, из-за тесноты маленького помещения они то и дело оказывались в угрожающей близости от тел.

Сжавшись на постели, Нанаи наблюдала поединок. Минутами ей казалась в опасности то жизнь гонца, то жизнь Устиги. Острия клинков сплелись в клубок молний. Оказалось, что святоша превосходна владеет мечом, – не однажды во время поединка жизнь Набусардара висела на волоске. Устига молниеносно наносил удары, целясь то в голову, то в грудь противника. Набусардар отчасти устал после дороги, но главное, ему давно не приходилось орудовать мечом. В последние годы халдейские военачальники носили оружие только для украшения, тогда как персидская армия уже несколько лет вела войны. Единственным спасением Набусардара было призвать своих солдат. Он с трудом улучил момент и, приложив к губам трубу; дал сигнал.

В тот же миг в комнату ворвались солдаты.

Теперь не стоило большого труда схватить Устигу, который все не хотел сдаваться и упорно отбивался мечом. Все усилия были напрасны, он вынужден был уступить явному перевесу врага.

Набусардар, весь потный, с небольшим порезом на лбу, приказал связать Устигу.

Один из солдат плюнул Устиге в лицо – так поступали с побежденным врагом.

Нанаи тотчас вскочила с постели и, растолкав солдат, подбежала к Набусардару. Она напомнила ему, что Устига принадлежит к знатному роду, и потребовала, чтобы с ним обходились учтиво.

– Он наш пленник, – равнодушно отвечал Набусардар, – и мы можем делать, с ним что угодно.

– Не забывай, – не отступала Нанаи, – что ты всего лишь посланец верховного военачальника его величества и не имеешь таких прав, как Набусардар. Кроме того, я тоже имею право требовать, чтобы с пленником не случилось ничего плохого.

– Ты слишком заботишься о нем, – расхохотался он, стирая кровь со лба. – Знай, однако, что все, что тут делается и будет делаться, справедливо.

– Что ты задумал?

– Увидишь сама, дочь Гамадана, – сказал он холодно, – ты сейчас все увидишь сама.

Потом он обратился к солдатам и приказал:

– Привязать к коню!

Солдаты схватили связанного Устигу, а Набусардар с усмешкой сказал Нанаи:

– Я разрешаю тебе проститься с ним – это единственное, что я могу для тебя сделать.

Нанаи опустила глаза и закусила губы, но не нашлась, что ответить. Она подошла к Устиге и, став перед ним на колени, вытерла рукавом своего платья его лицо.

Устига смотрел на нее с немым упреком, с выражением бессильного гнева на лице.

Он понял, почему все это произошло. Нанаи любит в нем человека, но ненавидит врага. Потому она и подчеркнула, что родина для нее дороже всего, как и для любого в роду Гамаданов. Только это могло оправдать в его глазах ее предательство. Но ведь он был готов ко всему, и даже это вероломное нападение не очень удивило его. Накануне, когда он сделал Забаду и Элоса своими преемниками, он инстинктивно предвидел подобный исход. Забада и Элос продолжат его дело. Он жертвует жизнью ради родины, как жертвовал жизнью ради родной Персии каждый из рода Устигов. Он всегда готов отдать жизнь за родину, и теперь ему не о чем печалиться. На этом его деятельность кончилась. Несколько преждевременно, но, по крайней мере, его ждет смерть, какую он сам для себя избрал. Последний из Устигов достойно завершит историю своего рода, – значит, все в порядке.

Так он думал, но, когда Нанаи склонилась над ним, его решимость заколебалась.

Нанаи почувствовала, какая внутренняя борьба происходит в его душе, и прошептала:

– Князь…

– Нанаи… – произнес Устига, пытаясь улыбнуться.

– Князь… – тихо повторила Нанаи.

Ничего другого они не сумели сказать.

Набусардар издали наблюдал эту сцену. Желваки ходили у него на скулах. Потеряв наконец терпение, он повторил приказ:

– Привязать к лошади!

Солдаты бесцеремонно оттолкнули Нанаи – в их глазах она была всего лишь дочерью простого крестьянина – и потащили Устигу, туго перетянутого веревками. Затем конец длинной бечевы они привязали к седлу коня. Тело пленника будет волочиться по земле, Набусардар избрал для него такую казнь.

Между тем к дому Гамадана сбежалось полдеревни. Среди них были царские и эсагильские надсмотрщики, и здесь не выпустившие из рук палок и хлыстов. Кошка забралась на самый верх тростникового навеса и оттуда шипела и фыркала на солдат. В хлеву блеяли овцы, тревожно кричал петух. Старый Гамадан караулил солдатских лошадей и делал вид, что не имеет никакого отношения к происходящему. Когда крестьяне приставали к нему с расспросами, он отвечал, что по воле великого Энлиля в его доме творятся какие-то чудеса.

Сначала никто ничего не знал о связанном человеке. Среди собравшихся было немало тех, кто втайне ждал прихода Кира, и они с радостью вступились бы за Устигу. Но были и такие, в ком вдруг вскипела горячая халдейская кровь, и они принялись швырять в пленника камни, узнав, кто он.

Нанаи возмущало, что гонец, от имени Набусардара поручившийся за жизнь Устиги, теперь позволяет забрасывать его камнями и распорядился привязать его к лошади, чтобы покончить с ним.

Но до поры до времени Нанаи скрывала, что у ней на уме. Незаметно вернувшись к себе в комнату, она вытащила из-под матраца кинжал и, сунув его за пояс, направилась к Набусардару. В этот момент мимо нее пролетел камень и попал Устиге в ногу. Кто-то из толпы натравливал на пленника собаку.

Нанаи твердо помнила одно: она дала слово персидскому князю и теперь должна спасти ему жизнь.

Поэтому она обратилась к Набусардару:

– Господин, ты говорил, что уполномочен решать военные дела вместо Набусардара и его именем обещал не нарушать обычая – даровать жизнь за спасение жизни. Прошу тебя, не забывай своих слов.

– Ты просишь оставить перса в живых только для того, чтобы не был нарушен закон халдеев? – спросил он хмуро.

Нанаи ответила:

– Не только поэтому.

– Почему еще?

– Князь Устига был гостем нашего дома. Жизнь гостя неприкосновенна.

Еще ни один халдей не преступил этого закона.

– Очевидно, потому, что не было поводов нарушить этот закон. Ты утверждаешь, что превыше всего любишь родину, а сейчас тебе дороже какой-то Устига. Заклинаю тебя памятью твоего доблестного дяди Синиба – верни мне мое слово, потому что я не могу посту пить иначе.

– Не хочешь ли ты сказать, что получил такой приказ от непобедимого Набусардара и теперь его именем нарушаешь законы Вавилона? Или Набусардар хочет дать понять, что законы действительны только для бедноты, а для знатных людей не существуют?

Набусардар в ответ зло взглянул на нее.

Шумя и переговариваясь, люди подступали все ближе к дому.

Одни восхищались смелостью Нанаи, бросившей в лицо царскому гонцу, что вельможи не соблюдают законов. Они готовы были прийти ей на выручку, если бы он приказал солдатам наказать девушку, Другие, напротив, так и ждали, не понадобятся ли царскому посланцу их услуги. Если Нанаи привлекут к суду за оскорбление представителя власти, можно будет рассчитывать на щедрость Вавилона.

Но Нанаи не обращала внимания на ругань и не искала сочувствия.

Она выхватила из-за пояса кинжал и, без боязни глядя на гонца, сказала:

– Тогда знай, господин, что у любого из Гамаданов смелости не меньше, чем у царских гонцов.

С этими словами она выбежала из толпы и одним ударом рассекла канат, которым Устига был привязан к лошади.

Ее тут же схватили солдаты.

– Что прикажешь с ней делать?

– Связать! – был ответ Набусардара. Но тут подоспел Гамадан. Он упал в ноги военачальнику и запричитал:

– Она молода и безрассудна, благороднейший господин. Будь милосерден, и боги будут милосердны к тебе. Наша семья оказала тебе немалую услугу, не требуя взамен награды. Возьми себе перса и поступай с ним по своей воле, но помилуй мою дочь.

Нанаи прервала его:

– Я не нуждаюсь ни в чьей милости. – Она смерила презрительным взглядом царского гонца и прибавила: – Видно, правду говорят, что честь и справедливость в нашей стране могут ждать защиты только от чужеземцев.

Набусардар, сам будучи невысокого мнения о чести и справедливости в Вавилонии, пришел в страшное негодование. Слова Нанаи возмутили его прежде всего намеком на воззвания Кира, которые распространяли приверженцы персидского владыки и вернейший средь них – Устига. Выходит, она помыслами заодно с этим персом, ему же, Набусардару, не оказывает никакого почтения, хотя ее жизнь может оборваться, стоит ему лишь дать знак. Но он тут же спохватился – ведь Нанаи не подозревает, кто скрывается под личиной царского посланца! Может быть, знай она, что имеет дело с самим Набусардаром, девушка вела бы себя иначе.

Он пытался разобраться в своих чувствах.

Выходит, несмотря ни на что, она не безразлична ему. Он, гордый, облеченный властью вельможа, робеет при одной мысли, что навсегда потеряет Нанаи. И не о его ли любви скорее можно сказать, что она несокрушима, подобно пирамиде Хеопса? Он размышлял об этом, глядя на Нанаи, которую грубо держали его солдаты. А ее признания в Оливковой роще и обещание выдать Устигу только самому Набусардару, так как лишь он один имеет на него право? Отчего именно Набусардар имеет исключительное право на персидского князя, который олицетворяет собой угрозу свободе Халдейского царства? Не потому ли, что Нанаи втайне все-таки любит Набусардара, и в этом проявляется ее любовь? А может быть, Нанаи убеждена, что только Набусардар истинный спаситель ее родины?

Эта догадка обратила его мысли к Вавилону, где он разом проиграл все и вышел из игры нищий и всеми покинутый. И он затосковал о Нанаи, в ней, только в ней видел он надежного, преданного друга. Зачем же он выставил на позорище ту, для которой в его дворце приготовлены палаты, роскошные одежды и драгоценные украшения? Нанаи преподала ему урок не только подлинной любви к родине, но и мужества, и верности своему слову. Она ведь требует одного – чтобы и он сдержал слово. А он ведет себя как негодяй и на ее глазах вершит казнь над Устигой.

Все это вихрем промелькнуло у него в голове, и он решил повернуть дело иначе.

Кстати, Гамадан все еще валялся у него в ногах и умолял сжалиться над Нанаи.

И Набусардар сказал:

– Вавилон в самом деле многим обязан дому Гамадана, и поэтому я помилую твою дочь.

Но когда полководец приказал солдатам отпустить девушку, она вызывающе воскликнула:

– Я не прошу твоей милости!

– Что же ты просишь, дочь Гамадана? Он едва сдерживал себя.

– Жизнь за жизнь, – смело отвечала она, – больше ничего. Но я убедилась, что для вавилонянина слово чести подобно сухому листу на ветру, и потому я уже ни о чем не прошу тебя. Попробую убедить тебя делом.

Освободившись от цепких солдатских рук, она встала перед ним, величественная, как царица.

Такой она снилась ему во сне. И сейчас, наяву, она смотрела на Набусардара с высокомерием повелительницы мира. Это было уже слишком, в нем взыграло уязвленное самолюбие первого после его величества царя Валтасара халдейского вельможи.

Не зная, как смирить Нанаи и чем вернуть ее расположение, он спросил:

– Знаешь ли ты, с кем разговариваешь?

– Знаю, – ответила она, – с посланцем его величества, с гонцом победоносного Набусардара.

– А если б перед тобой был сам Набусардар? Он ожидал, что Нанаи смутится. Но она лишь прищурила глаза и высокомерно заметила:

– Будь ты даже царем, дочь Гамадана не покорится тому, кто преступает законы справедливости и нарушает слово!

– Мы встретимся еще! – только и нашелся ответить ошеломленный Набусардар.

Никто не догадывался, что происходило в его душе. после слов Нанаи. Как бы то ни было, он передумал и решил доставить Устигу в Вавилон живым, поэтому распорядился привязать его к подбрюшнику своего коня.

Вскочив в седло, он взмахом меча дал знак солдатам следовать за ним. Кавалькада всадников устремилась в сторону Вечного Города. Телохранитель Набусардара ехал с поднятым над головой мечом персидского князя в знак одержанной победы.

Толпа провожала их глазами.

Тут же стояла смятенная Нанаи, прислушиваясь к удалявшемуся топоту коней, пока он не затих совсем. Толпа начала расходиться. Нанаи подняла наконец голову и посмотрела в том направлении, куда Набусардар увез Устигу.

Рядом с ней упал брошенный кем-то камень, за ним второй. Она отнеслась к этому безучастно, не обращая внимания на тех, кто с радостью закидал бы ее камнями. Это могли быть и сторонники Кира, не простившие ей выдачи Устиги Вавилону, и халдеи, жаждавшие расправы за то, что она дерзнула перечить Набусардару и заступилась за перса.

Нанаи не придавала значение тому, что творилось вокруг. Она сосредоточенно смотрела вдаль, где рассеивались последние клубы пыли. Картина умиротворения в природе – и ураган мыслей и чувств, не затихающий в душе Нанаи. В нем слились горечь разочарования и торжество победы, радость и рыдания.

Она долго еще стояла с отрешенным видом, не выпуская из рук кинжала. Спадало душевное напряжение, и гамадановская отвага покидала ее. Мысленно пережив еще раз все случившееся, она удивилась, откуда у нее взялись силы, ей не верилось, что все это было. Нанаи показалась себе вдруг беспечной девочкой, которая бегает за овцами по лугам и слушает пенье жаворонков.

Но страшная опустошенность в душе и слабость, как будто почва ускользала у ней из-под ног, настойчиво возвращали ее к действительности. Вдруг острая боль пронзила раненое плечо, и в глазах у нее потемнело. Она испугалась, что ей не хватит сил дойти до своей постели, крикнула:

– Отец! – и пошатнулась.

Еще один камень упал у ее ног. Как знать, возможно, ее забросали бы камнями, если бы не Гамадан, выбежавший из хижины, где он молился после отъезда Набусардара всемилостивейшим богам за оказанную поддержку.

Проводив обессиленную Нанаи в дом и уложив в постель, он сказал:

– Помолись и ты, дитя добродетельнейшей Дагар, которую среброликий Син призвал в царство вечной радости, возблагодари всемилостивейшего Энлиля за то, что он оказал тебе свое божественное покровительство и помог одолеть паршивого перса, которого доблестный Набусардар отправит в царство теней жрать глину и прах земной. Вознеси свою молитву всеблагому Энлилю, пусть он прикажет своим демонам развеять тело кровожадного Устиги по всем уголкам мира, чтобы Ормузду никогда не удалось собрать воедино куски этого бешеного шакала.

Она лежала на постели, слушала отца, и каждое его слово впивалось в нее острым ножом. Не стоило труда объяснить отцу, что представлял собой Устига, – отец этого никогда не понял бы. Все это она должна держать про себя, запрятав глубоко в душе.

В ее сознании возник туманный облик Устиги, который вернулся к ней, снова примостился у ее изголовья, чтобы досказать повесть о юности царя Кира. Как ни в чем не бывало он играет ее кудрями, наматывая пряди себе на пальцы. С нежной улыбкой смотрит ей в лицо и говорит: «Тебе сейчас очень одиноко, Нанаи?»

Она кивнула.

«Если б меня не схватили, я бы все время был с тобой. Я мог бы всегда сидеть рядом с тобой, если бы интересы твоей родины и моей не разделили нас».

Она придумывала слова оправдания и, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, закрыла одной рукой глаза, а другой отгоняла от себя навязчивые видения.

Старый Гамадан, увидев поднятую руку Нанаи, подошел к ней, думая, что она зовет его. Но она ни о чем не просила. Нанаи никогда не питала к отцу особо теплых чувств, и кто знает, может, и правду поговаривали люди, будто Нанаи – дочь Синиба, которого втайне любила ее мать Дагар. Не потому ли Дагар и утопилась в Евфрате после его казни? Нанаи бессознательно больше льнула к дяде Синибу, чем к родному отцу. Они жили с Гамаданом под одной кровлей, но Нанаи нередко тяготилась этим. Она относилась к нему с почтением, но никогда не ждала от него ласки. И сейчас она поспешила убрать руку, чтобы он не коснулся ее.

В присутствии Гамадана сознание отчужденности становилось в ней еще сильнее.

В мертвой тишине она слышала только стук своего сердца да бормотанье старца, возносившего молитвы великим халдейским богам.

– Благодарю вас, владыки земли и неба, – шептал он, – что вы помогли моей дочери выдать персидского шакала. Вы снова показали, что все делается по вашей праведной воле и что нет богов сильнее вас. Священна ваша воля, справедливы ваши деяния, и око ваше всевидяще.

* * *

Весть о поимке персидского шпиона привела в еще большее волнение и без того беспокойный Вавилон.

Набусардар вихрем влетел во внутренний двор своего борсиппского дворца с Устигой, притороченным к подбрюшнику его лошади. Сперва он собирался допросить его в доме командования армии, но потом раздумал и оставил Устигу у себя, приказав запереть в одном из подвалов борсиппского дворца. У дверей темницы был поставлен усиленный караул, которому было предписано никого не пускать к пленнику, кроме преданной Набусардару Теки. Она должна была носить ему пищу и следить за тем, чтобы Устига добровольно не уморил себя голодом.

Тека тряслась всем телом, когда ее богочтимый и богоподобный Набусардар угрожал ей самыми страшными карами, если по возвращении из Вавилона не застанет Устигу в полном здравии. Он поклялся всеми семью демонами, что не оставит в живых ни одного человека во дворце, если с персом что-либо случится.

Набусардар по зрелом размышлении понял, насколько важно для него сохранить Устиге жизнь и как безнадежно он испортил бы себе все, если бы расправился с ним немедленно. Показания Устиги будут одним из красноречивейших доказательств враждебных замыслов персидского царя. Его снедали тревожные опасения при мысли о необходимости оставить дворец и ехать на заседание государственного совета. Что, если он не застанет Устигу живым? Эти страхи привели его в состояние крайнего раздражения, что сразу почувствовала на себе вся прислуга.

Рассыпая угрозы, злобно сверкая глазами, покинул он Борсиппу и поспешил в свой вавилонский дворец, который отличался истинно княжеской роскошью и где госпожой была Телкиза. Отсюда он собирался отправиться прямо на совещание, час которого неумолимо приближался.

Не один Набусардар, но и весь царский дворец был охвачен необычайным волнением. О совещании шептались во всех уголках Муджалибы. С утра во дворце только и было разговору что о совещании, к нему готовились все невольники, повара, водоносы, садовники, пажи, царские чиновники, царские советники и сам царь.

Больше всего волновало оно женскую половину дворца, где наложницы царя – а их было без малого около тысячи – коротали минуты вынужденной верности в сплетнях и развлечениях. Все они, ради подарков и золота, соперничали между собой в борьбе за благосклонность и любовь Валтасара, однако любая из них не задумываясь, готова была ему изменить. Их любовь к повелителю была лицемерной, и не одна из них втайне вздыхала о победоносном Набусардаре. Вечные пленницы золоченой тюрьмы, они мечтали о сильных мужских ласках, на которые изнуренный сладострастием царь был неспособен. Пренебрегая угрозой смерти, наложницы царя изыскивали всевозможные лазейки, чтобы обмануть своего повелителя. И по крайней мере, мысленно каждая из них изменила ему бесчисленное множество раз.

Одна царица верно и свято соблюдала свой супружеский долг, и царь несправедливо подозревал ее в любовных интригах с еврейским пророком Даниилом.

Накануне важных государственных событий царица не отпускала Даниила от себя. Она искала опору в его мудрости и щедром на доброту сердце. Царица чувствовала грозящую со стороны Кира опасность и тревожилась за судьбу державы. Она перебирала в памяти все виденные ею вещие сны и требовала от пророка их толкования. Кто же, как не он со своей премудростью, объяснит скрытый смысл вещей и предскажет неведомое?

В тревоге расхаживала она перед ним. Каждый ее жест выдавал не покидавшее ее ни на миг волнение. Картины расправы торжествующего врага над побежденными преследовали ее. Она затыкала уши, чтобы не слышать рыданий, которыми будет охвачен Вавилон, прикрывала ладонями глаза, чтобы не видеть усеянные трупами улицы и крыши домов. Собрав всю свою волю, она отгоняла эти видения и твердила себе усвоенное еще с детства, что Вавилон непобедим. Напрасно она утешала себя, чувствуя, насколько призрачны ее надежды. Единственной ее поддержкой был Даниил.

– Друг мой, – сказала она ему, – я все больше падаю духом. В особенности с тех пор, как и ты стал считать персидскую опасность весьма серьезной. Твои доводы столь основательны, что только глупец может в них сомневаться. И тем не менее я желала бы предотвратить опустошительную войну и кровопролитие. Я желала бы спасти Халдейское царство. Подумаем над этим вместе, друг мой.

Она села на покрытую шелком скамеечку и Даниилу приказала сесть.

– В последнее время охватило меня отчаяние, хотя это и не достойно царицы, – заметила она высокомерно, – но, по-видимому, цари тоже всего лишь люди; отчаяние подсказало мне принять веру в твоего бога, если он спасет царство. Я готова молиться ему и одарить его золотом. Сколько нужно твоему богу?

По лицу Даниила пробежала тень. Он старался сдержать себя.

– О царица, – укоризненно покачал головой Даниил. – Ты должна принести не золото, а чистое сердце и чистую душу. Ты обязана не перед богом, а перед жизнью.

– Я не понимаю тебя, Даниил.

– Научись отличать хорошее от дурного.

– Но каким образом я могу отличить чистую душу от низменной, доброе сердце от злого? – с недоумением возразила царица. – Сердце недоступно глазу, и душа невидима.

Даниил улыбнулся.

– Сердца людские подобны колодцам, со дна которых бьют ключи – прозрачные или мутные. О колодцах мы судим по их ключам. Сердце же людей распознаем по их деяниям. От чистого сердца исходят деяния чистые и добрые, от злого – деяния грязные и злые. Нет, ваше величество, ничто на свете не укроется от нашего взора и ничто не устоит перед нашей волей, было бы только желание видеть и действовать.

Она не могла согласиться с ним, слова пророка раздражали ее. К тому же он отвлекал ее внимание от главной цели. Разве мало того, что она, повелительница Халдейского царства, снизошла до признания Ягве? Что еще нужно от нее этому богу нищих пленников? Ведь даже евреи знатного происхождения отступаются от него и начинают поклоняться Мардуку. В ней возмущалась гордыня, которую она не могла подавить в себе даже в преддверии тяжких испытаний.

Она резко встала и подозрительно взглянула в лицо Даниилу. Потом недовольно сказала:

– Ты утверждаешь, что ничто не укрывается от людского взора. В таком случае я хочу увидеть твоего бога, если он существует.

– Я не солгал тебе, он жив в нашей совести.

– Ты говоришь, что совесть пробуждает человеколюбие. Так ведь и я из человеколюбия хочу спасти державу. Разве этого мало?

– Спроси свое сердце с пристрастием, царица, и ты увидишь, что не для народа, а для себя печешься ты о спасении царства, ибо приятно сознавать себя могущественной повелительницей. Если бы ты пеклась о благе народа, ты приказала бы отворить царские житницы и раздала зерно голодающим, приказала бы открыть бочки с оливковым маслом из дворцовых запасов и разлила его по пустым кувшинам вавилонской бедноты. Если бы ты пеклась о народе, ты разделила бы царские угодья между безземельными крестьянами и снизила высокие налоги. Только халдейский люд поможет тебе спасти державу, если ты освободишь его от рабского ига, в противном случае взор твоего народа будет устремлен за Евфрат, где стоит со своей армией Кир, в котором он видит избавителя.

– Если верить твоим словам, правительницы израильские и иудейские так именно и поступали. Однако народ в твоем отечестве был порабощен, как и в плену у вавилонян, – сказала она и оперлась рукой о стол эбенового дерева, словно под тяжестью свалившихся на нее забот.

– Ты права, – подчеркивая каждое слово, ответил Даниил; – Царь, жрецы и знать живут в роскоши и изобилии, а народ, нагой и голодный, надрывается на принудительных работах под бичами надсмотрщиков, поставленных царем, жрецами и знатью. Не в одном Вавилоне, но и у евреев так было. Однако все имеет свое начало и свой конец. Кто притесняет других, кто обрекает людей на нищету и голод, тот – запомни это, царица, – готовит бич для самого себя и сам узнает однажды нищету и невзгоды.

«Если справедливы слова Даниила, – подумала она, – то иерусалимская знать должна бы понести кару за свои преступления и жить в Вавилоне хуже последних невольников, – но это не так! Они нашли пути к богатству и в Халдейском царстве, слились с вавилонской знатью, расположили к себе жрецов, потому что, мол, не только Ягве, но и Мардук благоволит им. Во время своего царствования Набонид многим евреям дал высокие посты при дворе. Они нажили состояние, понастроили себе дворцов не хуже, чем у халдеев, носят роскошные одежды, живут на широкую ногу, приносят дары богам Вавилона и развлекаются в священных рощах богини сладострастия, как и халдеи». Высказав это Даниилу, она заключила:

– Возможно, твоя мудрость не совершенна и ты заблуждаешься, дорогой друг. Не все стройно в твоем учении.

Довольная, что удалось уязвить его, она жадно ждала ответа. Ей даже стало легче на душе. Спокойным жестом, садясь, она. расправила платье.

– Ты права, – согласился пророк… – наши князья, наша знать обзавелись дворцами, нарядами и золотом и сравнялись в богатстве с халдеями. Но, – Даниил предостерегающе поднял палец, – они лжесвидетельствуют в суде и дают взятки властям предержащим; подобно халдеям, живут потом и кровью бедноты, подобно халдеям, и единственный бог для них – их ненасытное чрево. Они обходят стороной вдов и сирот, но приносят щедрые дары бездушным идолам. Вот почему в Судный день их постигает кара, уготованная всем жителям Вавилона, и участь их будет ужасна!

Последние слова он произнес так убежденно, что царица внутренне сжалась и страдальчески уставилась на Даниила.

– Да, ужасная судьба ждет Вавилон в Судный день, – повторил Даниил. Убежденность пророка поселила ужас в душе халдейской повелительницы и сломила остатки ее самоуверенности.

Как безмятежно жила она еще совсем недавно, тешась иллюзиями о непобедимости Вечного Города. Как уверенно ходила она по дворцовым покоям. А теперь ложится спать с тревогой в сердце, а утром просыпается с еще большей тревогой. И нет ей ни в ком опоры. В эти тревожные дни один владыка державы занят тем, что строит храмы богам и отыскивает следы первых династий в развалинах древних дворцов, другой живет в ожидании финикийских кораблей с кипрскими красавицами. Великий Мардук равнодушно взирает на добро и зло, а божественная Иштар равно улыбается и любви и ненависти. Даже Ягве, в которого она готова поверить, как поверил когда-то Навуходоносор, не предотвратит гибель Вавилона, так как, будь это в его власти, он прежде всего не допустил бы падения Иерусалима и спас бы свой народ от плена.

– Конечно, Ягве не допустил бы падения Иерусалима, – заметила она вслух, – если бы он был таким могущественным, как ты утверждаешь, дорогой Друг.

Даниил едва заметно отрицательно покачал головой, обдумывая свой ответ.

Оба невольно прислушивались к суете в соседних залах, вызванной приготовлениями к совещанию.

Их смутил было звук шагов за дверью, но это оказались дворцовые рабы, убиравшие залы под надзором управителя.

Даниил первым нарушил молчание и вернулся к сомнениям царицы в могуществе Ягве.

– Иерусалим пал не потому, что слабым был наш бог, царица. Мы были слабы. Но ваше величество еще убедится в истине моих слов о том, что ничто не вечно. Придут добрые времена и для моего народа. Мы снова вернемся в страну наших отцов, будем бросать зерна в собственную землю и подвязывать лозы на собственных виноградниках.

Она нервно провела рукой по лбу и спросила:

– Ты рассчитываешь на персов?

– Царица, ты всегда больше доверяла доводам разума, чем превратным толкам, – убеждал он ее, – постарайся понять меня. Когда человек страдает, он не выбирает средств, чтобы избавиться от страданий. Вавилон не отпускает пленников-евреев на родину. Известно тебе почему, царица? – спросил он и сам объяснил: – Потому, что ему нужны рабы, без них он падет точно так же, как и от меча врагов. Царь Валтасар упорно не принимает наших выборных, которые просят об освобождении евреев из плена. Я тоже добивался аудиенции его величества по тому же поводу – и всегда бесполезно. Мы выплатили бы большую дань за свое освобождение. Наша земля в изобилии родит ячмень, пшеницу и просо; вина у нас больше, чем воды, меда больше, чем молока, оливкового масла хватило бы не на одно, а на три поколения вперед. Наш народ славится своим умением возделывать землю, а из чувства благодарности за освобождение его усердие возросло бы вдвое. Наши ремесленники превосходят искусством всех на свете. Самые красивые изделия – из шерсти и льна, узорчатые ткани и кожу – мы отправляли бы в Вавилон. Но царь Валтасар не желает выслушать нас.

– Я знаю, Даниил, – вздохнула царица, – воля владыки непреклонна. Чтобы доставить тебе радость, я недавно тоже просила его за евреев. С тех пор он возненавидел меня и подозревает, что я в сговоре с тобою против него. Я его очень просила, хотя… – с грустью добавила царица, – хотя мне жаль расставаться с тобой. Я даже не могу себя представить, что тебя не будет в Вавилоне. Мне будет очень недоставать тебя.

В самом деле, только и было у царицы отрады, что беседы с Даниилом. Он единственный понимал движения ее души. Чем грознее сгущались тучи над Халдейским царством, тем необходимее была ей поддержка Даниила. Она ценила его мудрость и в последние дни ждала от него важной услуги – она просила открыть ей, что ждет народ Вавилонии в будущем. Даниил всякий раз отказывался, и, по-видимому, не без причин. Царица решила выпытать это у него еще до начала совещания.

И тут она вспомнила, что это и было главной целью ее сегодняшней встречи с Даниилом. Пусть он развеет ее страхи и опасения. Она верила, что в сосуде с водой и елеем перед статуей богини можно прочитать судьбу Халдейского царства.

– Ты же видишь, – вкрадчиво говорила она, – царица просит тебя: освободи ее от терзаний и скажи ей, какой суд вынесли боги над Вавилоном. Пойдем со мной в святилище Иштар, облегчи мои муки и страдания. Неизвестность невыносима для меня. Открой мне грядущее, я должна его знать, – убеждала она страстным шепотом, молитвенно протягивая к нему руки.

И, видя, что пророк стоит недвижим, скорбно заключила:

– Может быть, ты, как правоверный еврей, боишься увидеть лик небесной Иштар, моей покровительницы, богини моего народа?

– Я не боюсь идти к тем, – серьезно ответил он, – кто держит в руках смертоносный меч, чем же испугает меня твоя вечно смеющаяся богиня?

– Не хочешь ли ты сказать: царица, твоя вера безумие, но я чту его, потому что оно кроткое и безобидное.

Он удивленно поднял брови.

– Мне известно, дорогой друг, – торопливо продолжала она, не давая ему возразить, что ты думаешь о той, с губ которой не сходит улыбка. Возможно, и я однажды паду ниц, как это сделал Навуходоносор, перед твоим богом – я повелительница халдейского царства. Может быть, этим я смягчу твое сердце?

– Видимо, для человека нет большего несчастья, чем иметь в груди гордое и беспокойное сердце, ваше величество. Ведь я всего лишь пленник Вавилона, как всякий другой из иерусалимских пленников, и ты можешь повелевать мною. Но плен тьмы для мудрости хуже плена вавилонского.

Он встал с огорченным видом.

– Пойдем же в святилище Иштар, ваше величество. Она не успела задуматься над его словами. Лицо ее порозовело от волнения – наконец-то он уступил. Воодушевленная, она поднялась и велела сопровождать ее.

Только по дороге она напомнила:

– Ты заключил наш разговор в комнате оскорбительными словами, но царица прощает тебя.

Они вошли в святилище, где пламя золотых лампад бросало блики на статую богини.

Царица пала ниц перед Иштар, воздавая ей почести. Потом поднялась, взяла чашу с водой и елеем и протянула ее Даниилу.

Большие пятна елея расплылись по поверхности воды и мерцали радужными огоньками. В них-то и должна была скрываться судьба Халдейского царства и халдейского народа. Даниил и царица пристально вглядывались в эти пятна.

– Даниил, – прерывающимся от волнения голосом зашептала царица, – близится час совещания, и мне надо знать предопределение богов. Я должна знать, Даниил. Тебе известно, что Валтасар насильно захватил власть, он незаконный государь. Халдейское царство сейчас не имеет законного государя… Даниил!

– А если я прочитаю по этим знакам, – произнес Даниил, не сводя пристального взгляда с жидкости в золотом сосуде, – что Валтасар приведет Халдейское царство к гибели, что ты станешь делать?

Она вцепилась в него дрожащей рукой.

– Что я стану делать? – исступленно повторила она.

– Да, что ты предпримешь после этого? – не поднимая глаз от жидкости, повторил Даниил.

– Были некогда Балкис-Македа, царица Савская, Томирис, доблестная царица массагетов, была египетская царица Tea, ассирийская царица Семирамида, Исабель, царица Израильская, Элиза, жена Сихарбала, основательница Карфагена… почему бы и Халдейским царством не могла бы править женщина?

– Ты собираешься взять власть? Она кивнула.

– А Валтасар?

– Я выпрошу для него смерть у всемилостивейших богов.

– А известно ли тебе, что грешно посягать на жизнь другого?

Весь ее вид свидетельствовал о страшном волнении. Красные пятна покрыли ее шею, щеки, лоб.

– Твое учение ужасно, – прошептала она в бессилии, и золотая чаша выскользнула из ее рук, ударив ее по ногам. От боли царица вскрикнула и упала на колени перед статуей великой богини.

Даниил был ее последней надеждой. Она рассчитывала на его помощь в устранении Валтасара. Царица не считала убийство Валтасара злодеянием, поскольку оно будет совершено на благо державе. Но Даниил не велит убивать. Она думала об этом с первых дней, как над Вавилоном нависла угроза персидского нашествия. Валтасара надо низложить, но нельзя допустить, чтобы вместо него правили Набонид или жрецы. Единственный выход, казалось ей, в том, чтобы занять трон самой и своим первым советником назначить Даниила. Она верила, что спасло бы Халдейское государство.

Она рассчитывала, что Даниил согласится подкупить вавилонских евреев, которые убьют Валтасара. Сделать это им будет тем легче, что Валтасар был их злейшим врагом и ни от одного из царей они не натерпелись столько, как от него. Замысел казался ей превосходным, и вот Даниил разрушил его, сказав всего два слова: не убий! В ту минуту она возненавидела его, но ненависть ее скоро растаяла. Когда Даниил нагнулся, чтобы помочь ей встать, она не отклонила помощь и схватила его за руки.

Ее роскошные одежды были забрызганы водой и елеем. На дорогой ткани расплывались масляные пятна.

Она беспомощно взглянула на Даниила, но гнев ее уже остыл, и она улыбнулась.

Жестокость царицы была не столько проявлением ее натуры. Столько внушена воспитанием. Царица была красивая женщина и душу имела скорее добрую. Сейчас, когда Даниил поддерживал ее и помогал ей встать, она была особенно хороша.

Лицо Даниила осветилось мягкой улыбкой, он чувствовал, что к нему вернулось расположение царицы, которым он дорожил, как дорожат благосклонностью любимой женщины.

Удивительные отношения связывали этого седобородого старца и венценосную красавицу. Весь двор недоумевал, чем Даниил обворожил непреступную царицу, которая с презрительным высокомерием отвергала ухаживания самых красивых военачальников из личной охраны царя. Туда попадали сыновья из наиболее знатных княжеских семей, и на их обязанности было не только охранять особу царя, но и развлекать царицу. Этим обычаем не пренебрегала еще ни одна из халдейских повелительниц, напротив, они не упускали случая вскружить голову царским телохранителям и возбудить в них ревность друг к другу. Двор покровительственно смотрел на любовные приключения цариц, так как это отвлекало их внимание от развлечений царя, которому, как сыну богов, надлежало предаваться сладострастным утехам. Нынешняя царица хорошо знала о порочной жизни царя, тем не менее оставалась ему верна, и единственный мужчина, с которым она охотно коротала часы томительной праздности, был пророк Даниил. Она никому не жаловалась на свой удел, даже Даниилу. В обществе мудреца царице становилось как будто легче, а его вера в лучшие времена передавалась и ей. Своей любовью к единоплеменникам он подавал ей пример любви к халдейскому народу. Уважение, с которым Даниил относился к чужим обычаям и верованиям, заставляло и ее чтить чужие обычаи. Добросердечие и человеколюбие пророка, его самоотверженная верность соплеменникам вдохновляли ее на служение Вавилонии. Подобно Даниилу, который стремился освободить евреев из плена и тем спасти их от гибели, царица решила отвратить от Вавилонии чреватую опасностями войну. Для этого надо было убрать царя, не способного управлять государством.

Что предпримет она, спросил Даниил, глядя в чашу с елеем, если окажется, что Валтасар ведет страну к гибели? Очевидно, именно это предсказание и прочитал пророк, хотя и высказал его в форме вопроса. Но она поняла его намек и теперь, еще раз все обдумав, решилась перед солнечным ликом божественной Иштар упросить Даниила помочь ей.

Взволнованным жестом царица коснулась его одежды и зашептала:

– И все же выслушай меня. Помоги мне, и я добьюсь освобождения евреев из вавилонского плена.

Они станут свободными людьми и вернуться на родину. Ты ведь знаешь, как они тоскуют по Сиону и Иерусалиму.

– Успокойся, царица, – так же тихо ответил он, – и поясни, чего ты ждешь от меня. Я с радостью сделаю все, что в моих силах.

– Я хочу попросить богов послать Валтасару смерть.

Даниил невольно отшатнулся, так зловеще прозвучали ее слова.

– Не бойся, это, справедливо, и сами боги помогут нам. Поручи кому-нибудь из сильных мужчин своего племени заколоть его в муджалибском парке. Он всегда прогуливается там перед ужином. Заплати им из моих денег. Любую сумму. Можешь пообещать им свободу и возвращение на родину. Можешь пообещать им все, что угодно. Я не откажу в любой награде за его смерть.

– Ты ведь любишь его, царица.

Она ответила ему уничтожающим взглядом.

– Ты не любишь его?

Царица вздрогнула и сжала губы.

– Царица!

– Ах, какое тебе дело до моих чувств, Даниил, что тебе за дело до этого? Лучше ответь, поможешь ты или нет.

– Я уже советовал тебе не брать на душу столь тяжкий грех.

– Поможешь или нет?

– Ты слишком взволнованна, а человек в волнении допускает ошибки.

– Ты хочешь помочь мне или не хочешь? – повторила она угрожающе, намереваясь уйти из святилища.

– Неужели тебе так хочется быть повелительницей Халдейского царства?

Царица метнула в него острый, будто копье, взгляд и зловеще прошептала:

– Ты заодно с персами!

– Царица!

– Заодно с ними!

– Царица!

– Да, я изобличу тебя перед царем, перед советом, я изобличу тебя перед халдейским народом.

С этими словами она направилась к выходу. Но у порога она оглянулась. Даниил спокойно стоял перед статуей Иштар, и его невозмутимость привела ее в еще большее негодование. Она невнятно бормотала какие-то угрозы.

– Ты даже не оправдываешься? – наконец спросила она.

– Позволь объяснить тебе все. Она остановилась, выжидая, и это означало, что он может говорить.

– Ты можешь обвинить меня в чем угодно, – начал он, – но этим ты не остановишь персов, так как виной всему не мои предвидения, а намерения Кира и его военное могущество. Не в моей власти решать, нападать персам на Вавилон или нет. Это решать Киру. Я знаю только, что победить персов не сможет никто; слава о его армии и о силе ее оружия распространилась по всему Старому Свету. Его начинает бояться и Новый Свет, собирающий силы для будущей схватки. Греки и римляне уже сейчас помышляют о войне с персами. Вавилон совершил непоправимую ошибку, не предприняв в свое время подобных приготовлений, и поэтому не исключено, что персы победят Вавилон. Но не столько царь тому виной, сколько…

– Сколько… – Царица слушала его в страшном волнении, потому что Даниил впервые говорил с нею так.

– Сколько жрецы Эсагилы. Да, Эсагила, которая уверила его величество Валтасара в том, что боги живут исключительно в утехах сладострастия и что ему, сыну богов, уготована такая же жизнь. И вот царь предается разгулу и любовным оргиям, вместо того чтобы править и решать государственные дела на благо державе. Эсагила умышленно толкает Валтасара к гибели. Она учит его творить зло и этим восстанавливает против него население. Эсагила рассчитывает на то, что Взбунтовавшийся против царя народ поможет ей осуществить заветную мечту – свергнуть Валтасара и снова прийти к власти. Убийство Валтасара, царица, было бы только на руку Эсагиле! На трон взойдешь не ты, а тот, кто будет угоден жрецам. Вершить делами снова станут жрецы, а народ, который ты хочешь спасти, окажется во власти кровопийц, которые будут тянуть из него соки, навалив бремя неисчислимых поборов. Как знать, возможно, даже персы будут не столь жестоки к халдейскому люду, как жрецы, которых нельзя считать истинными служителями богов.

– Может, ты напрасно клевещешь на них, пророк?

– Сейчас я докажу тебе, царица, насколько подлы их действия. Тебе известно, что при попустительстве его величества царя Валтасара евреи десятками мрут на канале Хебар и в вавилонском еврейском квартале около канала Пикиду. Но царь вершит волю Эсагилы. Она подогревает в сердце царя ненависть к евреям, а сама покровительствует некоторым из них и принимает дары для своих святилищ, помогает им в прибыльных сделках и устраивает их на выгодные должности. Валтасар ненавидит евреев, и они платят ему подобной же ненавистью.

– Все это слишком ужасно, Даниил. – Царица взволнованно схватилась за ручку двери.

– Точно так же, – продолжал Даниил, – по наущению жрецов его величество собирается выслать из страны всех чужеземцев, видя в них угрозу государству, тогда как сама Эсагила вошла в сговор с иноземцами против Валтасара.

Царица от неожиданности едва нашлась спросить:

– С Египтом?

– С персами, ваше величество. Царица выпустила ручку двери, и рука ее бессильно упала. Не сразу она пришла в себя.

– Не обманываешь ли ты меня, Даниил? – прошептала она, не в силах поверить услышанному.

– Нет, ваше величество. Что же вызывает сомнение в моей преданности?

Их взгляды встретились. Глубокие глаза царицы, оттененные длинными ресницами и шелковистыми дугами черных бровей, встретились с ясными, как пронизанная солнечными лучами толща воды, глазами пророка.

В самом деле, у царицы не было оснований не верить ему. Напротив, с каждой новой встречей все больше убеждалась, что он один не лжет ей. Тем не менее ею владели тревожные мысли. Она хотела быть мудрой повелительницей и стоять бок о бок со своим державным супругом. Персидская угроза посеяла в ней первые сомнения. Она сознавала слабые стороны Валтасара и теперь видела единственный выход в отстранении его от власти. Однако, вняв совету пророка, царица отказалась от этого намерения. У нее возник новый план – разоблачить предательство Эсагилы и ее интриги с персами.

Словно угадав ее мысли, Даниил сказал:

– Разумеется, ваше величество, о тайных сделках жрецов с персами до поры до времени не следует никому говорить.

– Но я как раз предполагала предупредить царя, ведь речь идет об измене.

– Царь и сам узнает об этом, уверяю тебя, царица.

– Я боюсь, что будет поздно. Сейчас начнется совещание. Я вся дрожу, голова у меня раскалывается. Мне трудно выносить даже воздух святилища. Вернемся во дворец… Мне надо поговорить с царем. Кто знает, какие еще козни замыслили жрецы против него.

– Ваше величество, ни одна душа, даже царь, не должны знать об этом. Слишком рано что-либо предпринимать. Мы должны поддерживать в Эсагиле уверенность, что об ее интригах никому ничего не известно. Если это предательство раскроется, у Эсагилы будет время совершить новое предательство, о котором мы не догадаемся. Самое разумное – знать все, но до поры скрывать это.

– Хорошо, я буду молчать, пока ты сам не велишь мне говорить. Моя гордыня всегда уступает твоей мудрости.

– Мы слишком задержались в святилище, – напомнил ей пророк. – Вероятно, уже стемнело.

В самом деле, уже опустился. вечер, и, когда они вышли из святилища, их встретил густой сумрак; только на западе просвечивало бездонное небо, синее и ясное, усыпанное золотыми искрами звезд.

В ту же минуту из-за статуи Иштар выскользнул закутанный с головы жрец, который прятался там и слышал весь разговор царицы с Даниилом.

* * *

Наступила ночь. Но в Вавилоне было светло, как днем, от яркой луны и звезд. При их свете можно было даже прочитать надписи на обелисках перед дворцами вельмож и на колоннах, где были высечены слова законов Хаммурапи. В лунном сиянии блестели крыши построек, от ворот храма Иштар, самого красивого здания в Вавилоне, излучался голубоватый свет дорогих изразцовых плит, которыми были выложены наружные стены. В ожидании роковых известий на улицах собирались толпы. Но всего оживленнее было в зимней резиденции царя, во дворце, который выстроил себе на берегу Евфрата Набопаласар, отец Навуходоносора.

С самого утра здесь не прекращалась суматоха. Царской челяди было приказано разукрасить дворец, как во время больших празднеств или приемов торжественных посольств из чужих стран. От прислуги скрывали причину подобных приготовлений, но все знали, что нынешним вечером должна решиться судьба государства.

О том, что во дворец пожалует сам его величество царь Валтасар, стало известно только за час до его прибытия. Это держали в тайне по приказу царя, боявшегося за свою жизнь. Он велел расставить усиленную охрану на всем пути от летнего дворца – Муджалибы до дворца Набопаласара. Эта дорога всегда была для него дорогой пыток. Каждый раз, отважившись проделать этот путь, он с ужасом вспоминал о нем еще много времени спустя. Из предосторожности царь распорядился усилить дворцовую охрану солдатами из царских казарм. Начальник городского гарнизона весь день был занят расстановкой постов. Наружный дворцовый двор был окружен отрядами отборных солдат в парадной форме. На груди начальника городского гарнизона красовался знак золотого льва, полученный за доблесть от царя Набонида, на поясе висела серебряная двойная секира, пожалованная Валтасаром.

К концу дня между Муджалибой и входом в парадный зал зимнего дворца выстроилось столько солдат, как будто предстояло сражение. Сопровождать царя и его свиту были выделены отряды конницы и копьеносцев, отобранных из числа наиболее рослых эфиопских наемников. Таким образом, были приняты все меры для безопасности его величества царя Валтасара. Желая скрыть, что все это предпринято ради охраны его особы, Валтасар делал вид, будто он гордится военной мощью своей державы и пользуется любой возможностью похвастать ею перед вавилонянами и перед иноземцами, чтобы они множили его славу.

Но в полной мере тщеславие Валтасара обнаруживалось в хвастливом выставлении напоказ своих богатств. Он приказал главному смотрителю царской казны открыть сокровищницы и украсить покои дворца золотом, серебром, драгоценными камнями, роскошными дорогими тканями и коврами.

Повсюду, куда ни обратишь взор, бросалась в глаза баснословная роскошь. Управитель дворца произвел осмотр убранных залов, и к концу у него так разболелась голова, что он потребовал себе чашу с целебным отваром. С самого начала весь этот труд казался ему ненужным, так как совещание было назначено на ночь. Разве возможность продемонстрировать свои сокровища Валтасару важнее предстоящего секретного совещания? Впрочем, управителю было не до размышлений, и он ограничился тем, что залпом осушил чашу целебного отвара.

Но еще долго в глазах у него кружились видения потолков кедрового дерева, стен из алебастра, мраморных лестниц и полов, стен, покрытых эмалью с искусной инкрустацией из золота и слоновой кости; снова и снова высились перед его мысленным взором величественные порталы, украшенные хитроумным орнаментом работы старых халдейских мастеров, исполинские фигуры крылатых львов, охраняющих входы, гранитные, бронзовые, медные и каменные статуи, высокомерно застывшие у стен; просторные входы во внутренние покои были завешаны тяжелыми портьерами из плотных дорогих тканей; мягкие диваны, золотым ножкам которых была придана форма тигриных лап, застланы пурпурными, синими, желтыми, белыми и цвета морской волны покрывалами работы самых знаменитых мастеров; полы были устланы коврами работы самых искусных ковровщиков, такими пушистыми, что нога уходила в них по самую щиколотку, словно человек ступал по травянистым лугам Месопотамии; лабиринты коридоров и внутренних дворов были обсажены пальмами, ароматным кустарником, завезенным из далеких стран, украшены фонтанами причудливых форм; столы в помещениях были покрыты скатертями, расшитыми золотом и серебром; на столах стояли металлические или стеклянные безделушки, украшенные драгоценными камнями.

Золотые цепи струились из чаш тонкой художественной работы, изображая вино, напиток богов; цветы из золота украшали вазы необычайных форм и отделки; из золота была мебель для сидения и лежания; юные невольницы расставляли кушанья в золотых мисках. Золотые бокалы для напитков, золотые подсвечники, золотые лампы по стенам, золотые светильники при входе; золотой пылью напудрены волосы царя и его невольниц; золото на сандалиях и поясах; из золота кинжалы и ножны для мечей; золотом затканы одежды, ч вся жизнь оправлена в золото.

Приказом царя наибольшее внимание следовало уделить убранству его кабинета, где должны были собраться советники перед, тем, как торжественно вступить в тронный зал. В кабинете царя преобладал цвет морской зелени в сочетании с пурпуром. Пол покрывал ковер, изображающий море с фантастическими растениями и животными. Высокие светильники, расставленные вдоль стен, представляли бога воды Эа – существа с туловищем рыбы и человеческой головой. В глубине кабинета от стены до стены был накрыт стол. На нем стояло двести золотых кубков, из них советники в ожидании начала совещания будут пить вино, закусывая сдобными печеньями, лежавшими в вазах критской работы. У передней стены протянулось возвышение, к нему вели три ступеньки, выложенные золотом и черным деревом. На возвышении стояли стол и царский трон. На столе были разложены резцы для письма и покрытые клинописью золотые таблички. Вдоль боковых стен до самого входа тянулись полки с книгами. Перед ними были расставлены низкие скамьи с шелковыми подушками. В центре комнаты разместилось множество маленьких столиков и стульев, инкрустированных по краям серебром и топазами.

На стенах кабинета до недавнего времени висели бронзовые барельефы, но Валтасар приказал убрать их, ибо они прославляли победы царя царей, бессмертного Навуходоносора. Валтасар уверял, что на его душу умиротворяюще действуют плиты, покрытые сине-зеленой эмалью, и велел заменить ими барельефы, скрывая за этим объяснением непобедимую ненависть к славным деяниям своего великого предшественника.

Стены кабинета преобразились, но муки зависти по-прежнему терзали душу Валтасара. Даже здесь, окруженный сокровищами халдейского искусства, он не находил себе покоя. Наконец решил выстроить себе новый дворец, который прославлял бы его правление и превосходил роскошью дворец Навуходоносора. Но воплотить это намерение в жизнь постоянно что-нибудь мешало.

Когда управитель дворца вошел в кабинет, он убедился, что его величество может быть доволен убранством и что он, управитель, заслужил от царя золотую цепь на грудь, высочайший знак отличия.

Итак, покои и залы готовы принять участников совещания.

С наступлением вечера зажглись огни во дворах и на террасах, и пятиэтажный зимний дворец весь засиял в мерцающем пламени факелов, ослепляя сильнее света звезд, который делает дно небесного свода глубже и прогибает его, как теплый ветер прогибает сеть паутины в кроне олеандра.

Со всех сторон дворец окружили толпы зевак, и чем ближе был час прибытия царя, тем больше любопытных собиралось на дорогах и улицах, по которым пролегал путь от Муджалибы к дворцу в Вавилоне.

* * *

Нервное оживление царило в тот вечер и во дворцах высших сановников. Советники и их писцы облачались в парадные одежды, в самое дорогое и красивое, что у них было. К одеждам прикалывались знаки царских отличий, полученные за собственные заслуги или унаследованные от предков. В последнюю минуту затверживались речи, приготовленные к совещанию и заблаговременно нанесенные на восковые таблички.

Каждый втайне надеялся, что именно его слово произведет на всех самое сильное впечатление. Каждый связывал судьбы державы лишь с собственными интересами и соответственно намеревался говорить. Мало кто вспоминал при этом о простом народе, а тем более возлагал надежды на его патриотизм. Ведь простолюдины были всего лишь одной из рубрик в сухом перечне хозяйственного инвентаря, принадлежащего аристократии. И она уповала только на собственное могущество, основанное на золоте, на свой разум, ослепленный блеском золота.

Разве что Идин-Амуррум, верховный судья Вавилона, смотрел на вещи иначе. Он верил в здравый смысл и широкую душу народа и понимал, как важно заручиться его поддержкой. Для этого надо отбросить бичи, которыми ежедневно кровавили крестьянские спины, дать народу хлеба, масла и мяса, избавить его от голода. Но вельможам дорог лишь мишурный блеск собственных речей, а не судьбы державы.

Если бы в этот момент чудом удалось раздвинуть занавесы в покоях царских сановников, то можно было бы убедиться, насколько далеки их стремления от надежд и мыслей Идин-Амуррума.

Вот дворец сановника, ведавшего дорогами. Слуги суетятся вокруг своего господина, облачая его в парадное платье. Перед ним с табличкой в руках стоит; писец и бдительно следит, чтобы его светлость не пропустил ни одного слова из выступления, которые он затверживал наизусть и которым намеревался ошеломить самого Идин-Амуррума, этого призванного оратора и тонкого ценителя красноречия. Подходящий момент доказать перед лицом избранных мужей всего Вавилона, что не один верховный судья наделен мудростью и даром яркого слова. Что же касается персидской угрозы, то она весьма мало заботит тщеславного сановника.

Сановник, на попечении которого было хозяйство страны, питал слабость к знакам отличия и не упускал случая выставить их на всеобщее обозрение. И теперь он прежде всего распорядился увесить себя регалиями. Его не оставила равнодушным весть о продвижении Кира; несмотря на слабость к красивым вещам, вельможа отличался рассудительностью и преданностью отчизне и мечтал прибавить к перешедшим к нему по наследству наградам и собственный высший знак отличия за доблесть, проявленную в бою за родину.

Сановника по внутренним делам перед каждым заседанием совета, кроме забот о делах государства, одолевали хлопоты, со стороны, быть может, и пустячные, но по-человечески понятные и проистекавшие главным образом из-за беспокойства о том, чтобы его особа выглядела достойно. За какие только грехи боги покарали его? Высокопоставленного халдея нельзя было представить себе без ухоженной бороды, у него же, несмотря на притирания, она не желала расти. Бедняга носил накладную бороду, доставлявшую ему массу неудобств. Вот и теперь ему пришлось вытерпеть из-за нее сущий ад. Презирая ухищрения цирюльника, борода никак не держалась на своем месте. Лишь когда, порядком намучившись, ее удалось наконец закрепить, сановник отправился во дворец; иначе он не мог бы показаться на глаза царю.

Главный казначей часами простаивал перед зеркалом и не мог налюбоваться на подарок царицы – золотого скарабея, которого он носил на золотой цепочке. Царица удостоила его этой награды за образцовую заботу о сонме царских наложниц, и с тех пор он многозначительно улыбался, стремясь произвести впечатление человека, связанного с царицей тайными узами.

Сановник по делам правосудия, получивший пост по наследству от отца, являлся на заседания в парике, хотя это и противоречило введенным Валтасаром новшествам. Однако за пышными локонами парика удобно было прятать лицо, когда приходилось бледнеть или краснеть при намеках на беззакония, творящиеся в стране. Сановник пользовался славой самого отъявленного взяточника во всем Вавилоне.

Хранителю печати достался в награду золотой кинжал, и его бесило, что на совещания в царском дворце запрещено являться при окружении. Это лишало его возможности покрасоваться перед другими. Вельможа втайне негодовал, что Валтасар не подарил ему вместо кинжала перстень-печатку с бесценным тифонским рубином или топазом, который больше пристал его сану. Кинжалы следует давать военачальникам, те могут постоянно носить их при себе.

Распорядитель протокола не думал об украшениях, его заботили мысли о дочери, бывшей замужем за лидийским князем. В случае войны князю, по-видимому, придется покинуть Вавилон, а с ним уедет в чужие края и дочь. В городе упорно ходили слухи, что царь потребует изгнания всех иноземцев. Эти угрозы могут прежде всего обернуться против лидийцев, которых Кир, покорив, говорят, набирает теперь в свою армию. Лидийцы стали ныне врагами Вавилонии. Распорядитель протокола, готовясь идти во дворец, мучительно подыскивал достаточно веские доводы, чтобы выгородить своего зятя и уберечь дочь.

В самом отчаянном положении находился, однако, халдейский посол в Египте, который специально прибыл из Мемфиса, чтобы проинформировать правительство об отношении его святейшества фараона к надвигающимся событиям. Посол вложил все свои капиталы в доходное корабельное сообщество, основанное финикийскими купцами. Сразу же по приезде в Вавилон он узнал, что тридцать кораблей вместе с грузом пропали без вести. О них скупо просачивались самые неопределенные сведения. Наконец какому-то смельчаку-капитану удалось ночью бежать на лодке, он благополучно доплыл по Евфрату до самого Вавилона и рассказал, что произошло. Корабли уже в верховьях Евфрата были задержаны персами, захватившими команду и грузы. Таким образом, посол лишился почти всего состояния. Скорбная весть повергла в глубокую печаль его семью, и поэтому посол ни о чем другом, кроме постигшей его беды, не мог даже думать.

Персы перехватили те самые корабли, с которыми финикийские купцы должны были доставить его величеству Валтасару кипрских красавиц.

Царь с нетерпением ждал, когда исполнится его мечта. Он распорядился ежедневно докладывать ему о делах корабельного сообщества, величественные пристани которого раскинулись по берегу Евфрата. Каждый день, не отводя глаз от сверкающей глади священной реки, царь подолгу простаивал на террасах Муджалибы, чтобы узнать о прибытии кораблей прежде, чем ему доложат об этом обычным порядком. И всякий раз царя постигало разочарование. Пустынной оставалась река, по-прежнему тщетно призывал он в свои объятия заморских красавиц, щедрых и сладостных, как благодатная почва Месопотамии.

Почти наяву Валтасар ощущал прикосновения их нежных пальцев на своем обрюзгшем лице и возбуждался при одной мысли о молочной белизне их тел, обласканных морским солнцем. Изнемогая от страстного томления, он допьяна напивался кипрским вином, чей букет напоминал ему юных дев, нежившихся в садах, подобно наливным ягодам на виноградной Лозе. С ветром, прилетавшим с севера, царь вдыхал аромат их кожи, с соком фруктов впивал сладость их тел. На охоте в заповеднике царю грезилось кипение крови и биение их сердец. Валтасар ловил серн и ланей и, прикладывая руку к дрожащим животным, с жадным волнением вслушивался в испуганный трепет их сердец.

Так он и жил тайной, напряженной жизнью, весь устремленный к будущим усладам, которые боги готовят ему в образе кипрских красавиц. Валтасар часами просиживал неподвижно, уставясь на чашу с вином, и ему чудился буйный хоровод прекрасных танцовщиц. Порой он уже протягивал руку, готовый схватить одну из них, но пальцы натыкались на холодное, твердое стекло. Валтасару приходилось утешать себя тем, что время идет и близится день исполнения заветной мечты. Корабли с живым товаром в пути и прибудут, самое позднее, утром, в день назначенного совещания.

В то утро царю доложили о приходе управляющего верфями. Валтасар принял финикийца с пышностью, но При известии о захвате кораблей персами рассвирепел, как лев. Управляющий едва спасся бегством. Гнев Валтасара сотрясал всю Муджалибу. Царь заперся в маленькой гостиной злосчастной царицы Амугеи Мидийской и там дал волю ярости. Прислуга ходила под дверями на цыпочках, а царедворцы, съежившись за занавесами, ждали, когда он призовет их к себе. Но Валтасар не желал никого принимать, он никого не мог вынести. Никто не отваживался попасться ему на глаза. В великой печали он затягивал и отпускал массивную золотую цепь, висевшую у него на шее. Он даже подумывал заколоть себя мечом, но не хватило решимости. Да, боги из зависти отняли у царя кипрских девушек. Он давно подозревал, что небожители не слишком благоволят к смертным, но обездолить его, сына богов! Проклятиями, одно страшнее другого, он осыпал коварные небеса и, наконец, поклялся объявить им войну – священную, справедливую войну. До сих пор слава халдейских царей не могла затмить звезд, но слава Валтасара засияет ярче. Она поднимается выше звезд и божественных чертогов, чтобы отомстить богам, унизить их.

Когда ярость Валтасара поулеглась, царедворцы рискнули развеселить опечаленное сердце владыки. Они выстроили у дверей хор лучших певцов, и под их пение в гостиную проскользнули шесть греческих танцовщиц. В белоснежных кисейных покрывалах они, словно мотыльки в небе, запорхали на голубом фоне гостиной. На мгновение Валтасар задержал взгляд на их гибких стройных фигурах, но тут же вскочил со стула. Девушки замерли. Наступила гнетущая тишина.

Ее разорвал исступленный крик Валтасара:

– В ямы их, к змеям, пусть извиваются там!

Но едва несчастные удалились, в гостиную вбежала любимая невольница Валтасара, родом тоже из Греции. Она бросилась к его ногам и принялась умолять за своих сестер.

– Я единственная люблю тебя беззаветно, я докажу тебе свою любовь добровольной смертью. Пусть теперь исполнится моя воля. Из любви к тебе я готова расстаться с жизнью, но перед смертью прошу, даруй жизнь моим сестрам, ведь они совсем юны и им не хочется умирать. Я единственная любила тебя беззаветно, самой пылкой любовью. – Она обняла его ноги. – Знаешь ли ты, что такое любить беззаветно, дольше всего на свете, царь? Только ради такой любви человек может отречься от жизни. – Она устремила на него пылающий взгляд и выхватила маленький кинжал. -

Смотри, царь… – И вонзила себе в сердце острый сверкающий клинок.

Гречанка упала на вытянутые ноги Валтасара. Выпростав одну ногу, он оттолкнул труп.

Сегодня он был ко всему безучастен и не видел разницы между водой и кровью, жизнью и смертью. Он даже не сразу осознал, что находится в одной комнате с умершей.

«Как это она сказала, – вспоминал он, – одна, мол, я любила беззаветно. А потом кинжалом – и все…»

Вслух он произнес:

– Да, пожалуй, она поистине любила меня… А что это такое – любить больше всего на свете? Что значит – любить беззаветно? Я желаю знать, что такое – истинная любовь! Я тоже хочу любить истинной любовью!

В смятении ему показалось, будто в сердце его шевельнулось теплое чувство к гречанке. Он пристально всматривался в ее лицо и подумал, что великая любовь достойна воздаяния; В безотчетном порыве он снял с руки дорогой перстень и надел ей на палец со словами:

– Ты любила меня больше всего на свете, и я жалую тебя перстнем с эмблемой сына богов. Еще никто не удостаивался этого! Цени!

Потом он дважды хлопнул в ладоши и безучастно распорядился убрать труп.

Снова он остался один, и даже критская чаша с хороводом танцовщиц не могла скрасить ему одиночества. Валтасар всматривался в призрачных плясуний. Ярость опять накатывалась на него. Ему казалось, что он окружен толпой завистников и врагов, и его удел – вечное одиночество. Единственная любившая его ушла из жизни. Он заметил на ковре следы ее крови. Они словно вплелись в тканый узор, и Валтасар не мог оторвать от них взгляда.

Он действительно одинок, ему некого любить. Валтасар заплакал. Сквозь пелену слез перед ним вместе с образом беззаветной гречанки мелькали видения девушек с Кипра, захваченных персами. Вот и они достались Киру, а не ему, Валтасару. Этот шакал собирается отнять у него и женщин, и державу. К нему, быть может, направилась и душа умершей. К нему перейдут все мертвые и живые. Кир задумал лишить Валтасара всего.

Он застыл, погруженный в свои мысли, недвижимы были даже ресницы. Он будто спал.

Казалось, гроза миновала. Однако едва один из придворных открыл двери и одернул занавес, как Валтасара охватил новый приступ ярости и не оставлял его до самого вечера. Дважды он приказывал принести труп гречанки и ласкал ее, словно ребенка. В конце концов он снял с себя золотую цепь и обвил ею шею умершей.

При этом он причитал с громкими рыданьями:

– Это мой дар за твою истинную и пламенную любовь. Если бы ты была жива, ты научила бы и меня, сына богов, любить сильно и беззаветно. Если бы ты была жива, я любил бы тебя вечно и горячо. Я величайший повелитель Вавилонии, и мое сердце должно уметь так любить. О, если б ты была жива… почему ты не осталась жить? Разве Валтасар не держит при дворе десятки врачей? Разве при дворе Валтасара нет мудрецов? Так пусть же она оживет…

Валтасар страстно захотел, чтобы его любимая рабыня снова ласкала его. Чтоб извивалась у него на коленях, подобно змее, умеряя своими прохладными руками жар его тела в знойные дни. Пусть ее взгляд любовно коснется его лица. Пусть ее пальцы перебирают его волосы, и в ночной тиши ярко-алые губы льнут к его губам. Да, он желает этого. И Валтасар велел позвать к нему придворных врачей и мудрецов. Но ни один из них не взялся воскресить гречанку. Они сгрудились в углу голубой гостиной и в страхе ждали своей участи.

Среди мертвой тишины, всегда предшествовавшей царскому приговору, Валтасар закричал:

– Чего стоит ваша мудрость, если вы не можете воскресить даже такое убогое создание, как невольница? Вас развелось во дворце больше, чем пауков, и вы даром едите мой хлеб. Я постараюсь уменьшить число дармоедов. Бросить каждого шестого львам…

Никто не посмел проронить ни слова из страха, что царь предаст смерти всех. Лишь один из них, авантюрист по натуре, которому уже случалось обвораживать сердце царя, рискнул прибегнуть ко лжи во спасение.

– Государь, – сказал он, – ты обвиняешь нас, а ведь наша совесть чиста. Каждый из нас сумел бы воскресить твою любимую невольницу, если бы ее любви не пожелали сами боги. Боги призвали гречанку в свое царство, чтобы сделать своей возлюбленной. Мы всего лишь служители богов, и не нам противиться их воле. Лишь ты – самый могущественный, самый прославленный властелин Халдейского царства – можешь заставить их вернуть ее тебе. Побеседуй с богами, а мы удалимся, так как не подобает смертному быть свидетелем разговора сына богов с небожителями. Отпусти нас с миром.

– Это мудрый совет, – согласился царь. – За что мне карать вас, если виновны боги? Я договорюсь с ними, а вы ступайте. Тебе же, – он кивнул на пройдоху, – тебе пусть смотритель казны даст перстень из нефрита.

Гостиная опустела, но Валтасар не договорился с богами. Они не подали никакого знака, что умершая может восстать из мертвых, снова начать двигаться, обвивать своими гибкими руками тело царя царей. Недвижимая, она лежала перед ним на. ковре с полуоткрытыми синеющими губами, на которых изменился даже цвет губной помады. Щеки у ней запали, лицо приобрело пепельный оттенок. Пальцы рук заострились, как у скелета, стройные упругие ноги, так грациозно носившие ее тело, одрябли. От нее осталась только тень былой красоты, и Валтасар, взглянув на нее, ужаснулся.

– Она отвратительна, – пробурчал он, – она очень изменилась с тех пор, как вступила в царство теней, хотя сами боги соперничают со мной из-за нее.

По спине у него пробежали мурашки.

– Она стала безобразной и противна мне. Валтасар несколько раз обошел ее вокруг, рассматривая со всех сторон.

– Не буду я спорить с богами из-за нее. Даже последний раб в рудниках не стал бы сейчас домогаться ее, не то что царь.

Ему померещилось, что от трупа потянуло тлетворным запахом, и он хлопнул в ладоши.

– Унесите, – брезгливо сказал он вошедшим слугам, и погребите в саду под кедрами, где покоится прах злосчастной Амугеи Мидийской.

Но тут явился главный садовник и попросил царя отменить свой приказ, так как не годится царице лежать рядом с рабыней.

– Эта рабыня любила Валтасара беззаветной и пылкой любовью, как Амугея любила Навуходоносора. Если Навуходоносор избрал местом вечного упокоения Амугеи террасы парка, то почему этого не могу сделать я для той, которая любила меня одного?

Ее величество Амугея Мидийская была халдейской царицей, ваше величество.

– Халдейской царицей была Нитокрис, – возразил царь, – истинной царицей была Нитокрис, а Амугея для Навуходоносора была тем же, чем для меня греческая невольница. Я не вижу здесь разницы, и поэтому положите их рядом.

– Ваше величество, – начал было снова главный садовник.

– Кому ты перечишь? Я не Навуходоносор, который выслушивал советы простых пахарей и умилялся их мудрости. Запомни, что мудрым может быть только сын богов, то есть я.

Валтасар нахмурился, лицо его приняло брюзгливое выражение.

Главный садовник, боясь накликать на себя беду, поклонился и вышел.

Невольницу похоронили под кедрами, и Валтасар пожелал убедиться в этом лично. Он собственноручно поставил на могилу золотую чашу со священным елеем и выжал из себя несколько слезинок. В знак печали он надорвал ворот своей роскошной сорочки.

В действительности рабыня-гречанка была похоронена на вавилонском кладбище, могила же под кедрами была пуста. Так распорядилась царица, взяв все на себя. Царица не позволила осквернить прах царственной особы соседством невольницы. В тайну были посвящены только Даниил и главный садовник.

В тот же вечер царица еще раз посетила Валтасара, который все больше терял самообладание. Час совещания близился. По улицам слонялись толпы зевак, во дворце караулом стояли солдаты, сановники прибывали в тронный зал зимнего дворца, а Валтасар отчужденно сидел в голубой гостиной. Мрачного настроения не развеяла и царица. Стоило ей упрекнуть Валтасара в том, что из-за женщин он забывает о своем державном долге, как царь пришел в бешенство.

Он был ужасен. Угрожающе протягивая к ней руки, он хрипел:

– Ты блудишь со своим иудейским псом и еще смеешь упрекать меня?

– Валтасар! – взмолилась она и, не желая выслушивать дальнейшие оскорбления, покинула его и тотчас же направила к нему врача с лекарственным настоем против безумия.

Но Валтасар отказался что-либо пить.

Оставались еще два человека, которые могли бы унять царя. Это были Набусардар и его жена Телкиза.

Час совещания неумолимо приближался, и царским советникам поневоле пришлось послать за Набусардаром. Однако его уже не застали дома. Оставалась Телкиза, всегда с удовольствием выполнявшая подобные поручения. Она упивалась своим влиянием на царя, неотразимостью своей ослепительной красоты и утонченной лести.

Но и Телкизу, тигрицу Вавилона, начали посещать мысли о персидском нашествии. Кому-кому, а уж ей-то был хорошо известен эгоизм знати, царских советников. Послав за ней с просьбой утихомирить Валтасара, приближенные царя рассчитывали, что она будет лить масло в их светильники, но не так-то просто было предугадать поступки лукавой Телкизы.

* * *

Благородную Телкизу доставили в Муджалибу в роскошном паланкине. На ней были изящные белые одежды, плотно облегавшие тело, и она напоминала гибкую змейку. В волосах, аркой возвышавшихся над лбом, сверкали драгоценные камни, а на груди у ней была прикреплена брошь в виде букетика цветов из жемчуга и серебра. Ножки были обуты в легкие туфли из белой кожи на высоких каблуках, о которые бился край ее длинного платья.

Такой она появилась среди царских советников, а потом и в дверях гостиной злосчастной Амугеи Мидийской.

В полном блеске своей красоты она вдруг вынырнула из-за полураздвинутых занавесов и устремила взгляд на Валтасара: царь нервно обернулся, чтобы увидеть, кто посмел явиться без его зова.

Телкиза улыбнулась.

Одной рукой она держалась за занавес, другой слегка приподняла край платья, намереваясь пройти дальше.

Валтасара на сей раз раздражала даже улыбка Телкизы, перед которой, как говорили, в Вавилоне редко кто мог устоять. Телкиза все улыбалась своей обольстительной улыбкой, а Валтасар судорожно искал глазами предмет, чтобы метнуть в Телкизу и помешать ей выйти из-за занавесов.

Но Телкиза храбро вышла, точно морская богиня из водных глубин, и направилась прямо к Валтасару.

– Стой! – задыхаясь, крикнул он.

Однако Телкиза продолжала приближаться к негодующему царю и ответила ему новой обворожительной улыбкой. Окончательно потеряв власть над собой, он швырнул в нее дорогую чашу с изображением хоровода танцовщиц, в следующее мгновение пожалев об этом. Выкатив глаза, он смотрел в лицо гордой Телкизы, которая, только теперь остановившись, не сделала даже попытки уклониться от летящей чаши, и та задела край ее платья.

– Ты даже не увернулась, – прошептал он. Царь стоял перед ней с видом напроказившего мальчишки, позабыв о своем сане.

Он повторил уже более мирным тоном:

– Ты даже не увернулась.

– Нет, Валтасар, – игриво ответила она, – я ведь знала, что ты в меня не попадешь. Человеку, который метит в цель, нельзя терять хладнокровие. Чтобы добиться своего, нужен рассудок, а также выдержка.

– Терпеть, не могу умничающих, женщин. Не хватало, чтобы и ты мне опротивела.

– А ты, как всегда, думаешь только о себе, и никогда – о других. Может быть, ты надоешь Телкизе раньше, чем она тебе?

Он нахмурил брови, но не успел ответить ей, и Телкиза продолжала:

– Если Валтасар охладеет к Телкизе, ее будет еще любить весь Вавилон. Но уж если Телкиза охладеет к Валтасару, найдешь ли ты ей замену? Поэтому самое разумное – от мудрых принять мудрый совет. А я, государь, даю тебе хороший совет. У тебя перебывали тысячи женщин, и все тебе надоели. Только я и осталась у тебя и останусь навеки. Как не может иссякнуть море, так никогда не иссякнет мое обаяние. И как жаждущий не сводит глаз с колодца, так взоры всех мужчин прикованы ко мне. Среди них многие не уступят царю в любви, и ласки их более жгучи, чем ласки царя. Отрицать это может только тот, кто не сведущ в любви и не знает мужчин. Кстати, прими государь, мою благодарность за освобождение Сибар-Сина. Тебе благодарны за это половина вавилонских женщин, не считая меня. Когда он вышел из здания суда, то был подобен сказочному герою. Все женщины готовы были припасть к его ногам и молиться ему, как божеству.

Валтасар взмахнул рукой и надулся.

Телкиза не давала ему прервать себя.

– Сибар-Син весьма искусен в любви. За каждую каплю наслаждения он щедро одаривает своих возлюбленных. И когда насытится их ласками, не прогоняет их с отвращением. Если они приходят снова, он не. отталкивает их. С той, которая изменила ему, он расстается мирно. Когда соперник отнимает у него возлюбленную, он не ропщет, полагая, что каждый имеет право на свою долю наслаждений. Таков Сибар-Син, мой государь. А ты? – И она показала на осколки разбитой чащи.

Валтасар дрожал от злости и негодования. Телкиза в его присутствии превозносит Сибар-Сина и унижает царя, да еще вынуждает соглашаться с ней! Валтасару хотелось оборвать ее, но она смотрела на него взглядом, под которым присмирел бы даже хищник. В конце концов, поддавшись власти этого взгляда, Валтасар в раздумье присел на скамью.

Зачем Телкиза пришла сюда, думал он. Чтобы учить его любви? Она хочет, чтобы царь любил ее, и поэтому завела речь о любви. Она хочет, чтобы он любил ее самой нежной любовью, вот и рассказывает о нежности Сибар-Сина, Она желает быть нежно любимой царем… Или?

Он зловеще сжал губы.

– Или?.. – громко закричал он.

– Почему ты кричишь, Валтасар? – спросила она с подобострастной нежностью.

– Они подослали тебя сюда?

Недавно ему стало известно, что Телкиза ходит сюда не по своей воле, ее используют как успокоительное средство.

Изогнувшись всем своим гибким телом, Телкиза села рядом. Потом ответила с оттенком наигранной обиды:

– Кто же пошлет меня сюда, напротив, я вынуждена скрываться, чтобы меня не заметили. Ведь я не царица Халдейского государства, чтобы ходить к тебе, когда вздумается. Я жена Набусардара.

– Значит, ты пришла по собственной воле?

– Ох, государь, как ты можешь думать иначе, – лицемерила она, – как ты можешь подозревать меня? Мне хотелось побыть с тобой, вот я и пришла. Я с самого утра хотела повидаться с тобой, но меня не пустили.

– Тебе сказали, что я буйствую? Но я – царь и имею на то право.

– Нет, мне сказали, что ты занят предстоящим совещанием.

Валтасар удивился.

– Мне сказали еще, то ты целый день не выходишь из гостиной и готовишь речь к совещанию. Я наслышана об этой речи, как о важном событии в истории нашей страны. Ты ведь знаешь, весь Вавилон взволнованно ждет, что принесет ему завтрашний день. Да, тебе предстоит успокоить народ и воззвать к его мужеству. Мне было обидно откладывать встречу с тобой, но я сказала себе, что в такие минуты родина – главное. Мы все трепещем за ее судьбу, и поэтому мое сердце возликовало, когда твои советники сообщили мне, что ты готовишься к нынешнему совещанию, чтобы, как и подобает истинному государю, спасти державу от угрозы врага.

– Тебе действительно так сказали? – Он невольно опустил глаза.

– Да, мне так сказали, государь, – вдохновенно играла она свою. роль, – так мне сказали, и я умолила хотя бы на минутку пропустить меня, чтобы принести тебе свой поклон еще до начала совещания. Прими же мой поклон, великий и славный властелин Халдейского царства.

И в то время как она грациозно склонила перед ним голову, он мрачно пробормотал:

– Ты хотела сказать: величайший и славнейший властелин.

– Да, величайший и прославленнейший повелитель Халдейского царства, – в тон ему подхватила она, – ты истинный защитник своего народа, и народ на твоей стороне. Да будут и боги на твоей стороне – и при их божественном покровительстве ты доведешь свое дело до победного конца.

– Боги не нужны мне, – отрезал он, – я одержу победу и без богов, я один, я одержу победу над врагом и над богами.

Телкиза смутилась и не нашлась сразу, что ответить на эту вспышку державной спеси. Ее самым испытанным оружием была улыбка, поэтому она не замедлила воспользоваться им.

Она улыбалась так обворожительно и таким чарующим взглядом смотрела на Валтасара, что он не в силах был избавиться от ее власти. Она права, он может пресытиться любой женщиной, только не ею. Так и было в действительности, и источник ее притягательности в том, что она всегда разная.

Валтасар не мог оторвать от нее жадного взгляда.

– Ты всякий раз другая, а остальные женщины очень однообразны, – сказал он.

Сейчас кстати было вспомнить о разноцветных камешках, которыми они играли в детстве, – еще тогда она нравилась Валтасару. Разноцветные камешки он выкапывал из песка и самые красивые клал на ее детские ладони. Это было для Валтасара наиболее приятным воспоминанием далеких лет. Цветные камешки и Телкиза. Телкиза с темными, как ночь, волосами, с огромными выразительными глазами, и. камешки всех цветов и оттенков.

Поскольку Телкиза безошибочно угадывала, на чем в душе Валтасара выгоднее сыграть в тот или иной момент, то она придвинулась вплотную к нему и почти шепотом спросила:

– Помнишь ли, Валтасар, как мы играли цветными камешками под сикоморами, кедрами и пальмами? Валтасар взял ее за руку.

– Помнишь ли, как ты обещал мне, что будешь царем, а я – царицей Халдейской державы?

– Телкиза…

– Конечно же, ты помнишь, как мы играли в царя и царицу и ни ты, ни я не желали слушать друг друга, потому что оба мы были отчаянно упрямы. Наконец, ты швырнул в траву самые красивые камешки, чтобы отомстить мне. А потом долго отыскивал их и жалел, что огорчил меня. А когда ты собрал их снова, то не отдал мне, а сказал, что еще подумаешь. Я оставила тебя раздумывать, а сама побежала играть с другими детьми из благородных фамилий. И ты страшно рассердился, грыз зубами камни, бросился на землю и выл, как шакал. Когда ты совсем выдохся, тебя, измученного, отнесли в детскую, и там ты крепко уснул.

Рассказывая, она с лукавой нежностью льнула к нему и обвивала руками его шею, пока и он не обнял и страстно не прижал ее к себе.

Уже в его объятиях она рассмеялась.

– Ты всегда был таким и таким остался, только ты царь, а я не царица Халдейской державы, и в то время как я тоскую по тебе, ты тоскуешь по многим другим.

Как будто и не бывало сегодняшних событий, как будто кто-то стер самую память о них – Валтасар смотрел как зачарованный на ее лицо, покоряясь ее обаянию:

– Я, конечно, глупец, что думаю о других, когда существуешь ты. Ни одна не сравнится с тобой. Даже те, с Кипра, которых украл у меня Кир, даже они. Ты должна была быть халдейской царицей, ты должна была быть моей женой. Я любил бы тебя одну, а ты меня. Я пламенно любил бы тебя.

Он любовался ею, однако незаметно к нему вернулись назойливые думы о красавицах, которых захватил Кир. Он устремил взгляд поверх ее головы куда-то на север и с вожделением прошептал:

– Но эти киприотки, говорят, подобны сочной мякоти винограда. Говорят, они превосходят всех на свете, а таких у меня еще не было.

Глаза его напоминали меркнущий очаг, в них тлела печаль ребенка, у которого отняли игрушку.

Телкиза знала, что Валтасар неистовствовал из-за кипрских девушек, а выдумку о его речи на вечернем совещании сочинила сама. Она пришла в Муджалибу укротить царя и настроить его на деловой лад. С этой же целью она приготовилась хорошенько припугнуть Валтасара.

– Я слышала, – начала она, – что Кир задержал корабли, захватил все товары и девушек, которых финикийские купцы везли тебе. Ты думаешь, что Кир завладел самыми прекрасными женщинами в мире. Уверяю тебя, ты заблуждаешься. Я знаю, что есть племена, чьи женщины превосходят кипрских.

Снова поглощенный мыслями о киприотках, Валтасар почти не слушал Телкизу. Он упорно сверлил взглядом стену гостиной, которая закрывала от него северные дали.

Но Телкиза продолжала:

– Это женщины скифов с берегов Черного моря. Они стройны, как ели, и ездят верхом не хуже мужчин. Они сражаются с врагами за своего царя и носят оружие, как халдеи. Но не это главное.

Валтасар покачал головой.

– Не это главное, послушай, что я скажу дальше.

Царь обнаружил некоторую заинтересованность.

– Слушай хорошенько, не пропусти ни слова. Валтасар поднял голову, как настороженный олень в лесу.

– Эти женщины с берегов Черного моря из племени, которое зовут скифами. Они сложены безупречно, и тело их свежо и гладко, потому что они натирают его кедровым и кипарисовым маслом. Телкиза, в знак признательности, может подарить тебе одну скифскую женщину, как ты когда-то дарил ей цветные камешки.

Эти слова произвели на Валтасара впечатление.

Он прикрыл глаза и встал.

Еще недавно он упивался кипрским вином, чтобы почувствовать в его букете аромат тех, которые нежились под кронами деревьев, подобно зрелым плодам. Теперь его манило пойти в парк, чтобы вдохнуть аромат кедров и представить себе женщин, умащивающих себя кедровым маслом, чтобы тело было гладким и благовонным.

– Правда, – напомнила ему Телкиза, – сейчас тебя ждут государственные дела. Тебе придется одеться и пойти к советникам, но когда ты вернёшься, скифка будет тебя ждать, в Муджалибе. Если только это будет угодно тебе.

– Я хочу ее, Телкиза, – подтвердил он. Телкиза горько усмехнулась, но главное – свой долг перед царским двором и государством она выполнила. Еще раз, будто невзначай, она напомнила ему, что предстоит ему сделать в эти роковые минуты. Одеться, отправиться на заседание и настаивать на решительной обороне державы. Когда он завершит совет так, как подобает истинному и прославленному властелину, он с чистой совестью может отдаться наслаждению.

– После этого ты найдешь ее здесь, и она будет твоей так долго, как ты сам пожелаешь. Правда, она скакала по горам на резвых скакунах с копьем в руке, но при этом женственностью она не уступит самым избалованным вавилонянкам. Мне ее прислал Итара, начальник сторожевой службы на севере. Его солдаты поймали ее, когда она перешла нашу границу. Вождь скифов послал ее выведать, насколько могущественна Персия и не грозит ли им с ее стороны опасность. Она слишком отклонилась на юг и попала к нам. По крайней мере, так она объяснила. Итара подарил мне ее в качестве невольницы. Но для этой роли она слишком хороша, да к тому же из княжеского рода; поэтому ей вполне пристало быть возлюбленной царя. Твоей возлюбленной, Валтасар. Но только после заседания.

– Ты неумолима, как и в детстве, Телкиза, – сказал он.

– Я не уступлю тебе, даже если бы ты сделал меня за это царицей. Сейчас нам нужны не цари и царицы, а военная мощь и сила духа, чтобы одолеть врагов. Докажи, что ты владыка, сильный духом. Я могу не быть халдейской царицей, но хочу, чтобы в награду за скифскую девушку ты спас Вавилон. Помни, Валтасар, что для спасения Халдейского царства нужна армия. Поэтому ты утвердишь оборонительный план Набусардара.

– Мои советники настроены против войны.

– Разве ты не царь? Разве твое слово ничего не значит?

– Да, Телкиза, – ответил он гордо, – я царь, и мое слово решает все.

– Значит, все зависит от твоего решения, а не от решения сановников. Истинному и великому государю нужна могущественная армия. Без армии, которую хочет создать для тебя Набусардар, ты не станешь настоящим властелином. Как видишь, даже женщин с Кипра не смогли тебе доставить финикийские купцы, потому что границы страны не защищены. Если бы на севере у тебя был мощный военный заслон, ты бы нежился сегодня на ложе с прекрасными островитянками.

– Ты же сказала, что скифская девушка превосходит их.

– Ты потеряешь и ее, если Кир завоюет Вавилон, мой повелитель. И тогда Кир будет обнимать ее плечи и стан. Кир будет упиваться ароматом ее тела, пахнущего кедром. Кир будет любоваться ее улыбкой. Кира будет ласкать ее руки в долгие лунные ночи. Кира…

– Довольно! – оборвал он ее, задетый за живое.

– Теперь ты знаешь, как необходима тебе армия!

– И я буду ее иметь! Под водительством царя царей, властелина Халдейского царства, она сметет Кира и Персию. Я не люблю мудрствующих женщин, но ты подала мне верный совет.

Тут же, словно не думая уже ни о чем другом, кроме заседания, он хлопнул в ладоши и велел одевать его.

Когда он опустил Телкизу, она подобрала правой рукой край роскошного платья и отвесила ему низкий поклон.

– Живи вечно, Валтасар, и помни о своей Телкизе, которая счастлива, когда видит тебя.

– Да хранят тебя боги, Телкиза.

Он простился с ней, окончательно умиротворенный.

Телкиза скользнула за занавес, снова подобная грациозной белой змейке.

Советники ждали ее за дверями и, когда она проходила мимо, низко и почтительно кланялись ей в знак благодарности – с лицемерной благодарностью и издевательским почтением. Они были посвящены в тайны ее запутанных отношений с Набусардаром и утвердились в мнении, что вечно ищущая новых любовных услад, ненасытная тигрица Вавилона сама ни к кому не питает настоящей любви. Им казалось, что она не требует и не ждет от жизни ничего, кроме наслаждений.

Они ошибались.

Телкиза шла в сопровождении телохранителя через анфиладу огромных покоев огромного дворца, озаряя их так хорошо знакомой всем улыбкой. Но в душе все это время с затаенной горечью глухо звучала извечная обида: «Я должна была стать царицей, царицей Халдейской державы».

* * *

Когда из дворца посылали за Набусардаром, его не нашли ни дома, ни в зимней резиденции царя, потому что по дороге его задержала непредвиденная встреча.

Воин по натуре, Набусардар повсюду ездил только верхом и даже для визита в царский дворец не пользовался паланкином. И на совещание он отправился верхом. Он ехал по улицам Вавилона, и при свете звезд уже издалека была заметна золотая уздечка его скакуна, украшенная топазами. Парадную сбрую его коня знал каждый житель Вавилона.

На голове у Набусардара на этот раз красовался шлем с султаном из перьев; он надевал его в особо торжественных случаях. На нем были белый хитон и пурпурный пояс, богато расшитый золотом. Через плечо перекинут алый плащ, усыпанный золотом, словно звездами.

По улицам Вавилона он ехал в сопровождении телохранителя и четверых воинов.

Они уж поравнялись с воротами Иштар, на которых месяц освещал отливавшие голубизной изображения священных быков, как неожиданно на пути Набусардара появился человек, с головой закутанный в мантию жреца. Он выступил из-за колонны, заканчивающейся шестом с обвитой вокруг него железной змеей – знак Миниба, бога силы, здоровья и целебных средств, символы которого были расставлены по всем улицам Вавилона.

Человек внезапно очутился у самой морды коня, солдаты выхватили мечи и хотели оттолкнуть его от Набусардара.

Но жрец опередил их, вполголоса сказав полководцу:

– Выслушай меня, Непобедимый, у меня есть для тебя важное сообщение.

– Кто ты? – спросил Набусардар, в то время как воины стояли со скошенными мечами между ним и незнакомцем.

– Я – халдей телом и душой.

– Твое имя?

– Не гневайся, если я не открою тебе своего имени. Пусть тебе будет порукой то, что у меня нет ни меча ни злых умыслов. Пусть твоя светлость выслушает меня, хоть ты не знаешь моего имени.

– Жди меня здесь после совещания. – приказал Набусардар.

– Тогда будет поздно, досточтимый, мне важно, чтобы ты узнал все сейчас.

Жрец так подчеркнуто произнес это «сейчас», что Набусардар согласился выслушать его. Он велел солдатам осмотреть ближайшие декоративные кусты и деревья, и они вместе с жрецом укрылись в их тени. Телохранитель и солдаты остановились поодаль, чтобы не мешать их беседе, но прийти на помощь Набусардару, если понадобится.

Едва они очутились в зарослях кустарника, жрец сказал:

– Теперь я могу открыть тебе, кто я. Я Улу, жрец Эсагилы и первый советник верховного жреца.

Набусардар невольно отпрянул и недоверчиво взглянул на закутанного с ног до головы жреца.

– Я Улу, – повторил тот и слегка приоткрыл лицо, так что теперь его было хорошо видно при свете луны.

– Что привело тебя ко мне?

– Та же любовь, которая таится и в твоем сердце, и та же ненависть к персам, которая заставляет тебя готовиться к войне с ними.

– Если ты вздумал провести меня, я уложу тебя тут же на месте, жрец Улу, – предостерегающе сказал Набусардар.

– Лучшим доказательством тебе будет то, что я скажу, иных у меня нет.

– Говори, – приказал полководец.

– Ты быстр, как орел, и силен, как лев, господин, но есть вещи, которые остались бы навеки скрыты от твоего взора, если бы великие боги своей властью не сталкивали замыслы людей.

– Говори короче, мне некогда слушать долгие речи.

– От тебя, конечно, скрыли, Непобедимый, что Сан-Урри жив и прячется в Эсагиле. Украденный план Мидийской стены он отдал верховному жрецу. Не исключено, что Эсагила передаст его персам.

Набусардара словно ударили мечом по голове. Жрец заметил, как ошеломило Набусардара его сообщение, и умолк.

– Говори дальше, Улу, – приказал полководец, до боли стиснув руки.

– Одно мне не ясно:, как может Эсагила передать план именно персам?

– Она заключила с ними договор, господин, – шепотом сказал Улу, оглядевшись вокруг.

– Какой может быть договор у Эсагилы с персами? Улу снова сторожко огляделся и потом подробно рассказал Набусардару о визите жрецов Ормузда из Экбатаны и о тайном соглашении, копию с которого он снял в подземном святилище Мардука. Набусардар даже заскрежетал зубами, когда услышал от Улу, что священнослужители Эсагилы встали на сторону Кира и обещали ему выдать Вавилон, если он оставит в неприкосновенности Храмовый Город.

– Предатели! – Тяжким камнем сорвалось это слово с языка Набусардара.

– Да, предатели, господин, – убежденно сказал Улу, – подлые предатели, которых алчность довела до того, что они торгуют жизнью людей, продают за золото народ, продают государство, продают родину.

– Ты один из них, как же ты можешь говорить так? Ты знаешь, что тебя за это ждет смерть!

– Я готов принять смерть, досточтимый господин, я готов умереть за Халдейское царство. Знаю, что братья из Эсагилы не проявили бы ко мне милосердия, они жестоки и бесчеловечны. С этого дня я отмечен клеймом смерти, но меня уже ничто не страшит. Я хотел поставить тебя в известность о затеваемом Эсагилой, чтобы ты знал, кто враг тебе в Халдейской державе. Никому не говори обо мне, я постараюсь еще быть тебе полезным. Я буду сообщать сведения, которые помогут тебе. И да благословит тебя великий Мардук, Непобедимый.

– Да хранит тебя дух страны наших предков, Улу.

– Да хранят нашу страну твоя мощь и боги, досточтимый.

Набусардар посмотрел на небо, уточняя время.

– Это все, Улу? Мне пора ехать.

– Есть кое-что еще, Непобедимый.

И Улу рассказал о встрече с персидскими шпионами, которых он застал на постоялом дворе, о свидании с Устигой в трактире у Деревни Золотых Колосьев, где они договорились, что Устига пошлет Элоса и Забаду к городским воротам, а Улу проводит их в башню Этеменанки и поможет им завладеть планом Мидийской стены. Поскольку ворота охраняют не только солдаты царя, но и вооруженные слуги Эсагилы, Улу предложил Набусардару тайно перебить всех солдат Эсагилы, тогда у входа останутся только его воины, и они без помех схватят Элоса и Забаву.

Набусардар одобрил план и, не мешкая, отправил посыльного из своей свиты в дом командования за военачальником из тайной службы, чтобы тот явился получить необходимые распоряжения в зимнюю резиденцию царя.

Полководец простился с жрецом и продолжил свой путь.

Улу поднял руку и благословил его. Серебристый луч луны осветил лицо Улу.

Оно казалось вычеканенным из металла.

* * *

Дворец царя Набопаласара заполняли высшие сановники. У входа то и дело останавливались золоченые паланкины, один роскошнее другого. По всем дворам и галереям распространялось благоухание нарда, которым были умащены тела вельмож. Напомаженные волосы блестели при свете факелов, масляных светильников и ламп. Одежды сверкали драгоценными камнями, соперничая красотой с драгоценностями в дворцовых покоях.

Первым в кабинет царя вступил сановник по делам правосудия, которого приветствовал главный управитель дворца. Следом вошел хранитель печати в сопровождении халдейского посла в Египте. Чуть позже явились сановник, ведавший делами внутри страны, сановники, в ведении которых были дороги и хозяйство. Потом пришел главный казначей с целой свитой высокопоставленных чиновников.

Сановник, ведающий хозяйством, уселся первым, так как был не в силах выстоять под тяжестью праздничных одежд и царских наград.

Прямо против него сел главный казначей, чтобы подразнить его видом своего скарабея, которого прикрепила к его груди сама царица. Он считал эту награду более ценной, чем любые воинские знаки отличия, и все время становился против света, многозначительно улыбаясь при этом. Сановнику по хозяйству было противно хвастовство коллеги, и, желая унизить казначея, он завел с ним такой разговор:

– Я слышал, что твоя светлость получил эту награду от царицы, – и концом своего посоха, знаком власти сановных деятелей государства, указал на скарабея. – Слышал я также, светлейший, что таких скарабеев царица раздает до трехсот шестидесяти штук в год.

– И все-таки мне доставляет больше удовольствия один собственный скарабей из трехсот шестидесяти, чем триста шестьдесят унаследованных наград.

Главный казначей хотел поддеть своего собеседника, но тот невозмутимо ответил:

– Свои собственные награды, достойнейший, мне уже негде и прицепить, с меня довольно хлопот и с этими. – И он с довольным видом оглядел свою грудь и прибавил: – Мой род получал награды не за волокитство, а за верную службу отечеству. Наш род известен со времен Саргона Аккадского, и на моей груди знаки отличия царей всех династий, начиная от Саргона. Если царь предоставит мне возможность, то у тебя, достойнейший, будет случай увидеть и мою собственную награду.

– Какой же возможности ты ждешь, если сейчас царят мир и спокойствие?

– Уж не спишь ли ты, достойнейший, ведь не за горами новая война.

– Война? – иронически переспросил казначей.

– Да, с персами, лидийцами, мидийцами и Египтом. Казначей захохотал так громко, что привлек внимание сидящих за другими столиками. Хранитель печати поперхнулся вином и закашлял, тогда как другие включились в беседу главного казначея с сановником по хозяйству. С кубками в руках они обступили их. Главный казначей объяснил им:

– Вот его светлость утверждает, что будет война с персами, да и не только с ними, а еще и с лидийцами, мидийцами и египтянами.

Слова эти встретил дружный смех.

– Ты позабыл еще греков, римлян, скифов, массагетов, индийцев, китайцев и гишпанцев, – раздался чей-то голос, за которым последовал новый взрыв хохота.

Не смеялся только верховный судья Вавилона. Он сидел один за столиком и сосредоточенно думал. Идин-Амуррум решился в конце концов выложить перед членами совета все, что накопилось на душе. Он не в состоянии больше оставаться в своей должности, так как не желает творить суд неправедный. Вспоминались ему один за другим тяжбы, в которых он по приказу царя и против своей воли выносил несправедливые приговоры. Взять хотя бы последнее дело – дважды убийцы Сибар-Сина, да и остальные дела, в которых подкупленные судьи сказали свои лживые «да» или «нет». Так слуги правосудия сами нарушали закон основоположника права Хаммурапи. Все триста статей его закона сводились теперь к тому, чтобы судьи взимали мзду с тяжущихся.

Он был погружен в свои мысли, когда к нему обратился сановник, ведающий дорогами:

– А ты, достопочтенный верховный судья Вавилона, каково твое мнение о войне?

Судья с неудовольствием выслушал вопрос, однако ответил, что считает войну весьма вероятной.

– Весьма вероятной? – изумился управитель дворца.

– Даже несомненной, – решительно подтвердил судья.

– Несомненной? – отозвался и сановник по внутренним делам и поправил свою накладную бороду. – Я тоже считаю ее несомненной, но ее надо предотвратить.

– Ты считаешь войну несомненной, но говоришь, что ее надо предотвратить, как это понимать, достойнейший?

– Как вам удобнее, – съехидничал кто-то, намекая на его двуличие.

В ответ сановник по внутренним делам презрительно выпятил губу в знак того, что считает ниже своего достоинства обращать внимание на колкость, взял бокал вина и единым духом осушил его. Свое мнение он еще выскажет в тронном зале перед царем, Набусардаром, Эсагилой и всеми прочими. Однако, когда вино ударило ему в голову, он обошел поочередно всех и перед каждым ораторствовал с таким пылом, что ему могли позавидовать выступающие на площадях пророки.

В таком настроении и застал его Набусардар, о приходе которого возвестил в этот момент один из стражей.

Полководец появился в полном блеске военных доспехов, не сняв даже шлема. Его фигура в парадном убранстве выглядела столь величественно, что в первый момент его легко было принять за царя.

Каждый счел своим долгом почтительно приветствовать полководца, только сановник по внутренним делам продолжал разглагольствовать с бокалом в руке. Когда в наступившей тишине он наконец увидел Набусардара, то несколько смешался, но, подогреваемый вином, храбро направился к нему.

– Твоя светлость, конечно, думает, – забормотал он, – твоя светлость думает, что я питаю пристрастие к вину. А я всего лишь из желания не обидеть царя отведал его напитков.

– Превосходно, достопочтенный, – рассеянно бросил Набусардар.

Он нервно прошелся по кабинету, почти никого не замечая, и тут же вышел. В одном из боковых покоев он дождался военачальника из тайной службы, за которым посылал в дом командования. Когда военачальник явился, Набусардар отдал ему необходимые распоряжения, исходя из услышанного от Улу. У Ниневийских ворот, ночью самых тихих, перебить часовых Эсагилы. Когда на месте останутся только царские солдаты, пропустить в город Забаду и Элоса – персидских шпионов, замещающих арестованного Устигу. Шпионов запереть в тюрьму при доме командования. Утром Набусардар лично допросит их. Трупы часовых Эсагилы еще до рассвета сбросить в Евфрат, чтобы не осталось никаких следов.

Военачальник удалился, а Набусардар вернулся в кабинет и вместе со всеми дожидался момента, когда возвестят о прибытии царя.

Государь что-то мешкал, и все недоумевали, не зная, что происходит в Муджалибе.

Еще более странным было отсутствие Эсагилы, которая обычно в полном составе церемонно вступала в тронный зал из расположенных напротив кабинета дверей. На этот раз в тронном зале ожидали царя только советники и прочие сановники, а жрецов Эсагилы не было.

* * *

Наконец прибыл царь.

Сановники и члены государственного совета при его появлении встали со своих мест и низко поклонились царю, скрестив руки на груди.

В сопровождении советников и воинов царь прошел к трону, стоявшему на возвышении, к которому вели семь золотых ступеней. Самый трон, устланный китайским шелком, покоился на золотых львиных лапах, локотники из золота и слоновой кости, все в жемчугах и драгоценных камнях, заключали в себе состояние целой династии. Валтасар имел поистине царственный вид. Расшитый золотом хитон сиял в свете ламп. На голове сверкала каменьями тиара. Перстень с печатью лучился цветными огнями. В руке он сжимал жезл, символ державного сана. Предплечья были схвачены массивными золотыми браслетами. Даже на сандалиях сверкали алмазы.

Однако одежда и украшения только дополняли общее впечатление царственности, которой веяло от всей его фигуры, надменного лица, гордого орлиного профиля.

Валтасар сел, за ним сели и остальные.

В тронном зале наступила тишина. Валтасар поднял руку и подал знак начинать заседание.

Поднялся первый советник, на обязанности которого лежал церемониал заседания, и спросил, можно ли ему произнести вступительную речь в отсутствие Эсагилы.

Царь сделал знак рукой.

Он был согласен выслушать Вступительную речь. Однако в глубине души был крайне уязвлен, чти

Эсагила не явилась до его прибытия, как то предписывал закон и обычай. Эсагила должна встречать повелителя, а не повелитель – Эсагилу. Это сулило новые козни. Впрочем, лучше бы она не явилась совсем, – по крайней мере, одним препятствием меньше для принятия угодных царю решений.

Первый советник открыл совещание следующими, словами:

– От имени царя царей, владыки мира, сына богов, искупителя народа, защитника границ, хранителя права и справедливости, заступника вдов и сирот, властелина славной Халдейской державы, великого преемника Саргона Аккадского, Хаммурапи Первого и прославленного преемника Навуходоносора Второго, призываю на вас милость богов. Да благословит вас Мардук, создатель мира, Ану, владыка небес, Иштар, его дочь и дарительница услад. Да благословят вас бессмертные боги Халдейского царства устами царя царей, владыки мира, сына богов, искупителя народа, защитника границ, хранителя права и справедливости, заступника вдов и сирот, властелина славной Халдейской державы, бессмертного продолжателя…

Его слова внезапно были прерваны раздавшимися снаружи звуками труб эсагильских воинов, которые возвещали о прибытии жрецов Храмового Города. В былые времена солдаты Эсагилы находились в тронном зале вместе со жрецами, но Валтасар, вступив на престол, запретил этот обычай. Он всегда был неуверен в Эсагиле и поэтому не желал видеть ее перед собой вооруженной. И на этот раз солдаты остались снаружи, а распахнутые двери тронного зала торжественно вступила процессия жрецов в длинных белых одеждах и мантиях.

Среди них был верховой жрец Исме-Адад, рядом с которым, ко всеобщему удивлению, выступал и бывший царь Набонид.

По меньшей мере половина присутствующих в зале оказала ему царские почести, встав при его появлении. Но в этом было больше растерянности, чем восторга. Остальные не сдвинулись с места, так как не подобало оказывать кому-либо почести в присутствии законного владыки, Валтасара. На всех лицах было написано крайнее недоумение, в особенности изумлены были Валтасар и Набусардар.

Набусардар мгновенно понял в чем тут дело. Эсагила искала случая свергнуть Валтасара с первого дня его воцарения. Видимо, она сочла удобным сделать это теперь. Эсагила всегда подчеркивала, что законным царем она считает только Набонида, поэтому и дерзнула явиться на совещание после Валтасара. До Набусардара дошли слухи, что Эсагила подарила высшим сановникам пятьдесят поместий, но он не знал. что за этим кроется. Сначала он предположил, что этими дарами Эсагила обеспечивала выступления против его оборонительного плана. Но, помимо этого, у Эсагилы еще что-то на уме. Видно те. кто получил от нее подарки, должны были вызвать сумятицу в настроениях участников заседания и поднять бунт, когда появится Эсагила. Божьи воители сумели бы воспользоваться этим и посадить на трон Набонида, который прежде сам был жрецом. Опоздание Эсагилы и присутствие Набонида на совещании Валтасар воспринял как дурное предзнаменование. Его охватил панический страх, но, увидев растерянные лица членов совета, у которых недоставало отваги поддержать коварные действия Эсагилы, он немного успокоился и поудобнее расположился на троне, скривив губы в презрительной усмешке.

Валтасар продолжал сидеть, наблюдая за служителями Мардука, начинавшими проявлять признаки беспокойства и неуверенности.

Верховный жрец взглянул на царя Набонида, потом окинул взором присутствующих – Валтасара, Набусардара, советников, сановников, наместников, высших военачальников. Он был озадачен. Верховному судье Вавилона он послал шкатулку с золотом и жемчугом, чтобы тот не являлся на совещание. Судья подарка не вернул, однако присутствует здесь. Сановник, ведающий хозяйством, отказался принять от него поместье, и сейчас верховный жрец прочел в его взгляде откровенный вызов. Это встревожило верховного жреца, и, прежде чем выступить, он взвешивал про себя каждое слово, подбирая убедительные доводы, чтобы привлечь всех членов совета на свою сторону. Он медлил начать речь и испытующе смотрел в лицо Набонида.

В толпе жрецов Набонид – хилый старец с живыми любознательными глазами – казался маленьким сказочным человечком.

Набонид явился сюда по настоянию Храмового Города. Он отвык от государственных дел, тем более что нашел прекрасную замену – науку археологию. открывающую древнюю, никому еще не ведомую историю Халдейского царства. Он не собирался ни с кем здесь ссориться и сразу понял, что жрецы обманули его, расписывая, как страстно мечтают халдеи о его возвращении на престол. Он убедился в обмане, едва переступил порог дворца. Он был встречен недоумением и негодованием. Конечно, жрецы задумали с его помощью взять власть в свои руки.

Нет, он не станет ни с кем ссориться. Киш и Кута, священный Киш и священная Кута – вот где его место, место ученого. Пускай в Вавилоне правит Валтасар, спесивый и жестокий узурпатор отчего престола. За это преступление Валтасара ждет возмездие богов, боги, которым Набонид ежедневно приносит свои молитвы, покарают его.

Он посмотрел на трон, где, развалившись, сидел Валтасар с недоброй усмешкой в уголках губ. Он выглядел весьма внушительно. Набонид вспомнил, как сам он на троне проваливался в подушки, которыми его обкладывали со всех сторон. Набонид казался ребенком с черными бусинками проницательных глаз. Голосок у него был негромкий, и стоило кому-нибудь во время его речи скрипнуть скамьей, как уже нельзя было разобрать ни слова. И сановники сидели каменными истуканами, боясь шевельнуться. В этом тронном зале он казался смешным даже самому себе. Живя в тихой Куте, он растерял последние остатки царского величия и теперь охотнее всего ушел бы отсюда.

Пока Набонид предавался размышлениям, а Валтасар с победоносным видом восседал на троне, верховный жрец все больше убеждался, что вельможи, невзирая на полученные в дар поместья, робеют выступить против нынешнего правителя Вавилона. Они. обмениваются растерянными взглядами, перебирают золотую бахрому на своих одеждах или нервно крутят золотые резцы для письма, лежащие перед ними на столиках. Ни один не отважился поднять глаза ни на верховного жреца, ни на Валтасара.

Валтасар упивался общей растерянностью. Он видел жрецов насквозь. Они хотели свергнуть его и вернуть на престол Набонида, чтобы его именем снова самим править Халдейским царством. Только этому не бывать.

Он еще крепче стиснул золотые локотники и, прищурившись, взглянул на верховного жреца.

Тот, приняв позу человека, озабоченного судьбами государства, изрек:

– В этот важный для судеб державы час его величество царь Набонид пришел с визитом в Вавилон.

– Мы рады видеть Набонида, – не вставая с места, приветствовал его Валтасар и дал знак рукой, что он может занять одно из кресел, предназначенных для представителей Эсагилы.

Жрецы не садились, продолжал стоять и немощный старец Набонид.

Валтасар снова дал знак сесть.

Верховный жрец вспыхнул, не в силах долее сдерживаться.

– Царю Халдейской державы, – он имел в виду Набонида, – подобает занять место на троне.

– Халдейский царь и сидит на троне, – взорвался Валтасар. – Или Эсагила явилась на совет затем, чтобы во всеуслышанье заявить, что она не признает царя Валтасара владыкой Халдейской державы? Если так, то у меня есть что сказать Эсагиле.

Он побагровел, его охватила дрожь, как всегда в минуты волнения.

Вместо ответа верховный жрец выступил вперед и направился к Валтасару.

Валтасар дал знак телохранителям преградить ему путь.

Для всех навсегда осталось тайной, что намерен был сделать верховный жрец, дерзко двинувшись на царя. Очевидно, добра это не сулило. Быть может, верховный жрец думал совершить то, что не удалось жрецу-кастрату, которому божьи воители приказали убить Валтасара по дороге из Муджалибы в зимнюю резиденцию царей. Жрец стоял наготове позади Колоннады Львов, но из-за большого скопления народа не смог протиснуться к носилкам царя. Это спасло Валтасару жизнь. Потому жрецы и опоздали к началу совещания, что ждали в Храмовом Городе известия о смерти Валтасара, на всякий случай держа под рукой Набонида. Покушение не состоялось, но это не означало, что Эсагила отказывается от попыток устранить Валтасара. Может быть, выступление верховного жреца и должно было теперь решить все дело. Однако копья солдат преградили ему путь.

Исме-Адад остановился, поджав губы и выпятив грудь.

Валтасар, единственный, имевший право присутствовать на совещании при оружии, выхватил меч. Увидев это, верховный жрец воскликнул:

– Ты поднял меч на святого отца?

– Меч против меча! – ответил Валтасар.

– С мечом против святого отца, – скорбно прошептал Исме-Адад, но острый взгляд Набусардара и верховного судьи отметили, что скорбь его была притворна.

Набусардар приготовился вмешаться, чтобы как-то разрядить эту тягостную обстановку, но тут заговорил царь Набонид, попросивший не устраивать из-за него свару в священном месте. Он посетил Вавилон, как это делает любой житель халдейской земли. Он проникся важностью момента и поэтому, по совету Эсагилы, пришел на заседание совета, чтобы укрепить в народе веру.

– Я прошу моего сына-преемника, – он поднял свои проникновенные черные, как угольки, глаза на Валтасара, – я прошу разрешить мне выступить наряду с остальными с речью.

На мгновение задумавшись, Валтасар милостиво махнул рукой.

Эсагила вместе с царем Набонидом заняла отведенные им места, и первый советник Валтасара повторил свою вступительную речь.

– От имени царя царей, – снова заговорил он, – владыки мира, сына богов, искупителя народа, защитника границ, хранителя права и справедливости, заступника вдов и сирот, властелина славной Халдейской державы, великого преемника Саргона Аккадского, Хаммурапи Первого и прославленного преемника Навуходоносора Второго, призываю на вас милость богов. Да благословит вас Мардук, создатель мира, Ану, владыка небес, Иштар, его дочь и дарительница услад. Да благословят вас бессмертные боги Халдейского царства устами царя царей, владыки мира, сына богов, искупителя народа, защитника границ, хранителя права и справедливости, заступника вдов и сирот, властелина славной Халдейской державы, бессмертного продолжателя дела Саргона Аккадского, Хаммурапи из первой династии и прославленного преемника Навуходоносора Второго.

Первый советник сел, его сменил второй. Выступили еще четыре советника царя, после чего Валтасар дал слово Набониду, перед тем как перейти к обсуждению персидской опасности, с которой археологические изыскания его незадачливого отца не имели ничего общего. Будет лучше, рассудил Валтасар, если Набонид выговорится сейчас.

Набонид сделал попытку встать с кресла, из которого он высовывался, как птенец из гнезда. Жрецы поспешили ему на помощь, но Исме-Адад раздраженно остановил их и почтительно обратился к царю царей, непреклонному Валтасару, чтобы он позволил Набониду произнести свою речь сидя.

Валтасар кивнул, и Набонид начал говорить, почти беззвучно шевеля губами. В огромном зале голос его звучал едва слышно даже в былые времена, когда он произносил свои речи сидя на троне и глаза всех присутствующих устремлялись на него с обожанием. Тогда наступала такая тишина, что, казалось, можно было услышать лет мотылька. Теперь же слова его были. встречены с явным неудовольствием, и звуки его голоса совсем потонули в шуме.

Бескровные губы Набонида дрожали, дрожали руки, он весь дрожал… Только глаза светились проникновенно, как две священные лампадки. Они были сама жизнь, жизнь, одухотворенная влюбленностью в науку, страстной жаждой открытия древней неведомой Халдеи. Он знал заранее, что, при всем желании зажечь сидящих здесь вельмож, вызовет в них одно лишь отвращение. Им чуждо славное прошлое Вавилонии. Но он, Набонид, докажет, что, как свидетельствуют древние летописи, найденные в развалинах храмов, на этой земле между двумя священными реками возникла древнейшая культура. Слово изреченное может развеять ветер, но слово, запечатленное в старинных письменах, не подвластно даже времени.

– Да, – начал Набонид. Он еще раз глубоко вздохнул и продолжал слабым, но вдохновенным голосом. – Уже десять тысячелетий Вавилонии предуказано питать культурой весь мир, способствуя развитию соседних народов. Богам угодно было. сделать ее кладезем мудрости и открытий. Страна между священными реками Тигром и Евфратом подарила миру гениев, которые не только стали творцами великой истории Халдейского государства, но сумели мощью своего выдающегося духа преображать землю и обгонять время. Посмотрите на финикийцев, они не создали ничего примечательного. Их самый известный властелин Хирам Тирский прославил себя только пристрастием к роскоши. Ассирийцы преуспели лишь в подражании халдейскому искусству. Доказательством тому – списки с книг из вавилонской библиотеки, перевезенные ими в Ниневию. Персы недавно научились делать то, что создал у нас уже три тысячи двести лет назад Саргон Аккадский Египтяне ценой ухищрений, с помощью поддельных свидетельств объявляют себя основоположниками и творцами культуры человечества. Римляне крадут статья из свода законов Хаммурапи и выдают их за собственные. Греки перенимают наш уклад жизни и благодаря этому слывут учителями Нового Света. Всю эту ложь и ухищрения история в будущем приняла бы за истину, если бы великий Мардук не призвал к жизни мужа правды и не повелел ему разоблачить обман. По велению богов я извлекаю из праха забвения истину, которую прикрыли собой священные руины и сохранили там до наших дней, чтобы доказать, что нет народа выше халдейского, нет державы выше Халдейской, а также, что здесь, между священными реками, возникла первая жизнь и первая культура. Сегодня мы уже можем доказать, что именно наш дух и наш гений подняли человечество из праха. Он сделал короткую паузу, перевел дыхание, словно приготовился исполнить важнейшую миссию своей жизни, и продолжал восторженно повествовать о своих, еще никому не ведомых великих открытиях:

– Да, уже четыре тысячи лет халдеям известна письменность, тогда как Египту – только три тысячи пятьсот лет. И не египтяне, а мы заложили основы математики и астрономии. Мы первыми открыли умножение, деление, возведение в степень, извлечение корня, дроби. Мы высчитали продолжительность солнечного года. Мы поделили его на двенадцать месяцев, месяц на четыре недели, неделю на семь дней и ввели високосный год. Мы открыли час и минуту. Мы обнаружили земную ось. Вавилонские ученые рассчитали движение звезд по кругу и их кратчайшее расстояние от солнца при восходе и заходе. Мы определили астрономическое начало времен года. Мы первыми наблюдали движение планет. Мы первыми высчитали скорость движения луны и солнца. Мы первыми заложили основы естественных наук и географии. И мы же, а не Египет, первыми открыли лекарства. В то время как в Египте лечат с помощью заклинаний и мозгом ящериц, вавилонские ученые сделали медицину серьезной наукой, опирающейся на результаты всесторонних наблюдений. Мы первыми стали заниматься историей, литературой, филологией, грамматикой. У нас были первые государственные договоры и первое государственное устройство. Мы первыми завели торговлю и банковское дело, которые теперь распространились по всему свету. Мы и только мы… и снова мы, во всем первые – мы.

Речь старца и его кропотливый труд на научном поприще были очень интересны. Однако собравшиеся нетерпеливо ждали, когда он кончит. Пока он рисовал перед ними картину прошлого, их снедала тревога за будущее Вавилонии – персидские войска стоят у стен мидийских укреплений. Сегодня предстояло решать иные дела, и потому, едва Набонид сделал новую паузу, в зале задвигались. Сам Валтасар нетерпеливо ерзал на троне. Наука никогда не увлекала его, и он не мог понять, какое удовольствие находит старик в том, чтобы рыться в старых, пыльных библиотеках или раскапывать холмы, в которых погребены развалины древних святилищ, и по их обломкам читать необычайную историю Халдейского государства. Искусством Валтасар признавал только то, что служило прославлению его царствования, его самого, как величайшего властелина всех времен, и его державы, как самой могущественной на свете. Все, связанное с именами других людей, с иными временами, не имело в его глазах никакой ценности, за исключением разве что армии, которая возвышала его мощь. Вот и Телкиза говорила сегодня, что, если у него будет непобедимая армия, все его желания сбудутся. Поэтому он нетерпеливо поглядывал на отца, едва сдерживаясь, чтобы не оборвать его на полуслове.

Набонид же перевел дух, собрался с силами и продолжал:

– Да, во всем, что было, есть и будет на свете, неоспорима великая заслуга халдеев, самого могущественного, самого благородного и одаренного среди других народов. Халдеи потому самый могущественный и одаренный народ, что они – избранники богов. Боги вдохнули в нас свою силу, свою мудрость и свое бессмертие. Халдейский народ будет жить вечно, как вечно живут боги. В пору недобрых предзнаменований я пришел сказать вам, халдеи, что вам нечего беспокоиться о судьбе родины. Уповайте на милость богов и не гневите их, принося им вместо молитв и даров вести о том, что вы куете мечи против врагов. Не армию, а храмы вам следует создавать. Не мечи ковать, а воздвигать алтари. Не солдатам, а божьим воителям надо вверить судьбу державы. Не в сражениях, а на жертвенниках Мардука следует проливать кровь.

Не перед лицом неприятеля склоняться, а падать ниц перед священными ликами богов, населяющих небесные чертоги. Пробудитесь, халдеи, и служите тем, кто ведет вас к Мардуку, а не тем, кто ведет вас к гибели. Это хотел сказать вам я, ваш истинный царь, его величество Набонид.

С этими словами Набонид начал подыматься. Вместе с ним поднялись и жрецы и помогли хилому старцу встать на скамеечке перед креслом.

В этот момент раздался чей-то громкий голос:

– Да живет вечно царь Набонид!

– Да живет вечно Набонид! – на весь тронный зал закричал второй.

Поднялся шум. и зазвучали здравицы во славу бывшего владыки.

Валтасар судорожно вцепился в локотники тронного кресла, и ярость исказила его лицо. Золотые локотники трона были в эту минуту единственной опорой его власти. Ни за что не выпускать их из рук. Царь тот, кто держит трон. Он не выпустит его: даже если ему грозит смерть, он и мертвый будет повелевать живыми.

В суматохе несколько жрецов вытащили мечи, хотя приносить оружие на заседания было строжайше запрещено, и устремились к трону.

– Стража! – выпучив глаза, завопил насмерть перепуганный Валтасар.

Телохранители с длинными копьями бросились к трону, но жрецы опередили их. Еще минута – и Валтасар захлебнулся бы кровью. Но мгновением раньше Набусардар выхватил меч у Валтасара, воскликнув: – Позволишь, государь?

Потрясенный Валтасар окаменел. Но Набусардар не ждал его ответа. Он сознавал, что действует ради своей несчастной родины. Ведь Набонид призвал возлагать надежды на богов, а не на оружие и армию, которая одна может противостоять персам. Он им покажет алтари! Ясно. на кого жрецы натравливают Набонида. Им надо было, чтобы свои археологические россказни он свел к тому, что халдеи должны выступить против тех, кто ведет их к гибели, а не к Мардуку. Иными словами, против захватившего власть царя Валтасара и Набусардара, командующего его армией. Теперь они с одним мечом на двоих стоят перед толпой жрецов. Они должны устоять, если суждено победить Вавилону.

При мысли об этом Набусардар почувствовал небывалый прилив сил, но прежде чем обратить меч против недругов, закричал на весь зал так, что затрепетали языки пламени в светильниках:

– Халдеи, выслушайте правду из уст Набусардара!

Натолкнувшись на отпор, жрецы отступили перед мечом Набусардара.

Зал возбужденно гудел, но постепенно возгласы стихали. Только кучка жрецов вокруг Набонида не унималась, требуя низложения Валтасара, и устранения Набусардара.

Набусардар не дал себя испугать и громко повторил:

– Халдеи, хотите ли выслушать Hабусардара?

– Предатель! – было ему ответом.

– Погубитель страны!

– Изменник!

– Смерть ему! – раздался грозный приговор.

Набусардар бесстрашно стоял с мечом против жрецов снова воззвал.

– Халдеи, вам незачем предавать меня смерти. Выслушайте меня, и, если убедитесь, что я изменник, я сам предам себя смерти. Но если вы поймете, что предатель не я, а кто-то другой предайте смерти его. Возле самых наших границ полыхает пламя войны, но боги не гасят его. Наша страна охвачена бедствием, но я не видел чтобы боги подали руку помощи нашему народу. Враг расползся по нашей земле, словно саранча по плодородным месопотамским полям, но боги не остановили его. Наступило время когда богов надо чтить в небесах, защитников страны – на земле. А кто, кроме армии, защитит о хорошо вооруженного врага ваших жен, детей, достояние?

– Не хотим войны, не желаем войны! – прервал Набусардара выкрик.

Но в нем уже не было прежнего ожесточения, и крик растаял в огромном помещении.

Набусардар словно не слышал его и говорил, воодушевляясь все больше:

– Хорошо вооруженного неприятеля остановит только хорошо оснащенная армия.

– Верно! – воскликнул Валтасар и храбро поднялся с трона.

– Желаем жить в дружбе и мире с соседями, – кричали жрецы.

В зале стоял взволнованный гомон. Но Набусардар. перекрывая голоса жрецов, вызывающе воскликнул:

– Разве мало натерпелся халдейский народ под ассирийским, эламским и египетским игом? Разве свобода и рабство – одно и то же?

– Разве свобода то же, что рабство? – гневно повторил за ним царь.

Свобода и рабство – не одно и то же. Разве можно сравнить свободу с рабством! Соглашаясь, первым кивнул головой верховный судья Вавилона Идин-Амуррум, за ним сановник по хозяйству, грудь которого, словно панцирем, защищена наградами предков.

Больше никто не возражал Набусардару вслух, и царь вздохнул спокойней.

Жрецы, поднявшие мечи на Валтасара, отступили от трона.

– Халдеи, – уже тише продолжал Набусардар, – свобода и рабство – не одно и то же. Вы хотите остаться и в будущем свободными гражданами, а не рабами персов. Это и мое желание, и я клянусь здесь памятью моих великих предков, что хочу отдать жизнь ради спасения моей и вашей отчизны, которой угрожает враг. Сейчас я обнажил меч государя, отстаивая его и свою жизнь, но это не значит, что я боюсь смерти. Я защищался, ибо если уж умирать, то за честь народа. Если достопочтенные советники и служители Эсагилы думают иначе, то я заявляю, что никогда не соглашусь с ними. Народ, который гордится перед всем миром тем, что в его жилах течет кровь Саргона Аккадского, Хаммурапи и Навуходоносора, должен подкреплять свои слова делом. Или нет в Халдейском царстве металла для мечей? Или в сердцах сыновей Вавилонии не стало доблести и мужества и им довольно величия и славы предков? Если мы не сумеем постоять за себя, мы погибнем. Так я считаю и никогда, ни перед чем не отступлюсь от своих слов.

Если сыны Вавилона из трусости изменят родине и отдадут ее врагу, то я, даже если останусь совсем один, буду биться против целой армии персов и отвоюю для себя хотя бы столько места, чтобы было где погибнуть с честью.

– Да живет вечно великий Набусардар! – неожиданно раздался восторженный крик.

Прежде чем вельможи успели разглядеть, кому принадлежало горячее восклицание, к Набусардару вдоль стены под светильниками торопливо прошел неизвестный человек. Он упал перед полководцем да колени и, обнажив грудь, сказал:

– Господин, я вместе с тобой хочу отвоевать столько места, чтобы было где погибнуть с честью за свой народ.

– Киру! – изумился Набусардар.

– Да, это я, господин. Чему ты удивился? Разве я не поклялся тебе быть всюду, где ты будешь, чтобы защищать тебя?

– Киру!

– Да, господин, – еще раз кивнул Киру, – каждый халдей должен следовать за тобой.

Тут писец главного казначея положил на стол свою табличку и резец и тоже приблизился к Набусардару. Он опустился на колени рядом с Киру и попросил:

– Прими и меня, господин, я тоже халдей, халдей телом и душой.

– Меня тоже, – стал рядом с ним телохранитель первого советника.

Зазвенели награды на груди сановника, ведающего хозяйством страны, он поднялся с кресла и заявил:

– Пробил и мой час, светлейший. Не умереть, но победить персидского Кира хотел бы я вместе с тобой и твоей армией.

– Да, победить врага нашей отчизны, – поднялся верховный судья Вавилона, – и я с тобой вместе, досточтимый, шестеро моих братьев тоже с тобой.

– Да живет вечно свободная халдейская держава! – воскликнул сановник, в ведении которого были пошлины, взимаемые по всей стране. – Да живет вечно царь Валтасар и верховный военачальник его армии, непобедимый Набусардар!

Валтасар и Набусардар смотрели все уверенней и радостней.

– Да живут вечно! – уже дружно пронеслось по залу.

Это были голоса сановников, убежденных Набусардаром.

Но немало оставалось таких, для кого убедительными были лишь золото да соображения личной выгоды.

К их числу принадлежал и распорядитель протокола, который слушал страстную речь Набусардара, думая о своем:

«Народ… это ведь каждый из нас. Народ… это и я сам. В интересах народа не следует выступать против более сильных персов, это не в моих интересах. Если начнется война, всех иноземцев вышлют. Одним из первых будет и мой зять, ведь лидийцы теперь служат в армии Кира и потому считаются врагами Халдейского царства. Не будет войны, не вышлют иностранцев, а служить все равно кому: Набониду или Валтасару, Валтасару или Киру».

Хранитель печати все еще переживал обиду на Валтасара, который подарил ему вместо перстня с тифонским рубином золотой кинжал, а им даже не похвастаешься перед остальными. Валтасар был ему ненавистен, и он решил всегда выступать против того, что угодно Валтасару. Валтасар за войну и укрепление армии, значит, он – против войны и армии. Но Эсагила отказалась утвердить его сына жрецом храма в Ларсе, поэтому он выступит против Эсагилы. Эсагила же и слышать не хотела о войне и о создании великой армии царя. Обида на Эсагилу оказалась сильнее, и хранитель печати в глубине души согласился на то, чтобы была война и чтобы Валтасар создал армию, которой не имел еще ни один властелин мира.

В самом трудном положении оказался сановник по делам правосудия, который помимо поместья принял от Эсагилы золото, обязавшись поддерживать Эсагилу против царя. В то же время он дал честное слово своей жене Ноэме, которая приходилась сестрой Набусардару, что не поддержит Эсагилу. Лицо его менялось по мере того, как одна ситуация на заседании сменялась другой, а единственным спасением был для него парик с затейливо уложенными локонами, за которыми он прятал свою нечистую совесть.

Главный казначей еще не пришел ни к какому выводу; Но ему казалось, что было бы неплохо поддержать Валтасара, добивающегося войны, в которой царь, пожалуй, может и погибнуть. В этом случае, кроме золотого скарабея, ему, возможно, удалось бы завоевать и сердце несчастной царицы.

Сановник, ведающий дорогами, не особенно вникал в то, что говорили жрецы и Набусардар. В который раз он повторял про себя речь, записанную его писцом на золотой табличке. Он больше всего беспокоился о том, чтобы не пропустить своей очереди и чтобы все его фразы прозвучали как можно отчетливее и убедительнее, иначе ему не удастся привлечь внимание царя.

Сановник по внутренним делам, дрожа за свою должность, ждал, когда ситуация окончательно прояснится, чтобы примкнуть к сильнейшим. Он старался прежде времени не встретиться взглядом ни с верховным жрецом, ни с Валтасаром.

Халдейский посол в Египте был одним из немногих. кого не мучили сомнения. Он был за войну с персами во что бы то ни стало. Ему надо было вернуть свои корабли и свое состояние. В его личных интересах и в интересах Халдейского царства иметь союзником могущественного египетского фараона. Самое верное – объединиться халдеям с египтянами и нанести поражение персам. Правда, посол не знал, что лукавый фараон ведет тайные переговоры о соглашении с Киром и собирается занять нейтральную позицию, если Кир поручится не посягать на безопасность Египта.

Как и посол, Валтасар также сделал окончательный вывод для себя. Он снова удобно устроился в своем тронном кресле, по-прежнему не выпуская из рук локотников. Пока Набусардар вершил дела за растерявшегося государя, Валтасар с трудом приходил в себя. Мечи жрецов должны были отправить его в царство теней, но его спали, и спасли не боги, а Набусардар. И Набусардар уже не так одинок, как в начале. Знатные халдеи, пусть не все, но принимают его сторону. Кто не побоялся открыто выступить перед всем советом, тот наверняка не боится Эсагилы. Это одинаково радовали и Валтасара и Набусардара. Неделю назад Валтасар еще колебался – дать ли согласие на перестройку армии, теперь же, когда его чуть не убили прямо на троне, он упрекал себя за то, что не вполне доверял Набусардару. Сегодня он убедился, что лишь сильная армия сохранит ему трон, защитив не только от персов, но и от Эсагилы.

Набусардар выслушивал заверения преданности от Киру, казначеева писца и телохранителя первого советника, сановника по хозяйству страны и верховного судьи; Валтасар, напряженно выпрямившись на троне, беспокойно оглядывал присутствующих.

Сперва он задержал взгляд на своем отце, Набониде. Он так и сидел, окруженный жрецами, поставив слишком короткие ноги на скамеечку, придвинутую к креслу. Набонида привела в замешательство пылкая речь Набусардара, воодушевившая добрую половину членов государственного совета. Валтасар дорого дал бы, чтобы узнать, о чем думает Набонид. Этот Старьевщик, как его называл Валтасар, полагал, что халдейский народ по-прежнему дремлет, как дремал он во времена его правления. Пожалуй, даже хорошо, что он явился сюда сегодня, теперь он воочию убедится, что не Набонид, а кто-то другой призван вершить историю Халдейского государства. Пусть и Эсагила видит, что историю делают не всемогущие боги, которые, говорят, создали мир из ничего, что отныне и в будущем зиждителем истории Халдейской державы является он, Валтасар, величайший из властелинов. Его воле подчинится народ, армия, знать, Эсагила и боги. Его воле покорится весь свет – Старый и Новый, север и юг, восток и запад, море и суша, воздух и облака. Все, все должно принадлежать ему и трепетать перед ним.

«И ты, царь Набонид, – беззвучно шептал он толстыми губами, устремив взор поверх толпы советников на щуплую фигурку Набонида. – Говоришь, ты пришел в Вавилон, как приходит сюда любой халдей. Ложь, ты явился отнять у меня трон. Ты ясно сказал: „Халдеи, пробудитесь и следуйте за теми, кто ведет вас к Мардуку, а не за теми, кто ведет вас к гибели. Это говорю вам я, ваш истинный царь, его величество Набонид“.

Этого Валтасар уже не мог вынести. Он затрясся от ярости и ненависти, вспыхнувший в нем с новой силой. Ему хотелось немедленно расправиться со своими врагами.

Но тут раздался голос верховного жреца, поспешившего вмешаться и не допустить, чтобы совещание пошло за Набусардаром.

– Халдеи! – воскликнул он. – По-моему, мы на заседании совета, а не в царских казармах. По Какому праву Набусардар вербует здесь солдат? Или нравы во дворце упали столь низко, что тронный зал не отличишь от казарм? Набусардар нарушает установленные порядки, он набирает армию прежде, чем совет вынес какое-либо решение. В соответствии с законом, тот, кто пытается создать в стране армию без санкции совета, карается смертью как изменник родины. Поэтому я призываю вас, халдейские вельможи, исполнить свой долг. Ведь для защиты вашей жизни и ваших достояний существует воинство Эсагилы.

Дерзость жрецов переходила все допустимые границы. И, оставив трон, царь Валтасар поднялся во весь свой рост. Он возвышался над Набусардаром, стоявшим тремя ступеньками ниже, как изваяние карающего божества.

Выждав паузу, он прохрипел:

– С каких это пор Эсагила присвоила себе право выносить суд над военными силами царя?

– С тех пор, как на халдейском троне не стало законного правителя! – вызывающе ответил верховный жрец.

– Вон! – взревел Валтасар, сбежал по ступеням к Набусардару и выхватил из его рук меч.

Набусардар не посмел противиться воле царя, но, предчувствуя неминуемую беду, он как бы случайно повернулся, преграждая Валтасару путь.

Вмешательство Валтасара снова развязало поулегшиеся было страсти.

Большинство приняло сторону царя после выступления его верховного военачальника. Но религиозные чувства были у них настолько прочны, что сановники, не задумываясь, уложили бы на месте всякого, кто оскорбляет богов. Верховный жрец был первым наместником богов на земле, халдеи трепетали перед небожителями, и чувство долга требовало от них возмездия за оскорбление, которое Валтасар нанес верховному жрецу. В истории Халдейского государства еще никогда, пожалуй, не случалось ничего подобного.

Волнение в зале усугублялось причитаниями. Набонида, который стонал, что с этой минуты халдейский народ лишился божественного покровительства.

Блеснули мечи. Жрецы вытаскивали их из-под своих долгополых одеяний и раздавали тем, кто именем Мардука хотел освободить Вавилон от богохульников, накликавших месть богов на головы халдейского люда.

Набусардар призывал собравшихся к хладнокровию и рассудительности.

Никто не внимал его словам. Объятые безумием, сторонники Эсагилы открыто ринулись на тех, кто поддерживал Валтасара и Набусардара. Жрецы подогревали их пыл, напоминая о подаренных им поместьях. Приверженцы царя отступили. Одни из них бросились в дальний конец зала, другие – к трону. Вопли, крики, в воздухе мелькнул окровавленный клинок, и на пол покатилась отсеченная голова.

– Халдеи! – вскричал Набусардар. – Вы убиваете друг друга, хотя ваш долг обратить мечи против главного врага нашей державы, против Эсагилы.

Назови он главным врагом державы персов, египтян, лидийцев, греков, римлян, никто, пожалуй, даже не услышал бы его. Но имя Эсагилы обрушилось на них огненным дождем. Смешались и безоружные, и те, в чьих руках были мечи.

– Халдеи, – призывал Набусардар, – выслушайте меня еще раз. Не дожидаясь их согласия, он воспользовался заминкой и, стоя рядом с Валтасаром, заговорил:

– Не проливайте кровь напрасно, рассудите прежде, за кого, за что вы боритесь. Эсагила, нарушив закон, тайком пронесла сюда оружие. Обманом и хитростью она хотела добиться перевеса. Она хотела с помощью мечей добиться от вас одобрения своих позорных дел.

– В каких позорных делах вельможа Набусардар осмеливается обвинять Храмовый Город и его божьих служителей? – угрожающе двинулся к нему Исме-Адад.

– Терпение, святейший, – отвечал он. Среди жрецов поднялось беспокойство.

– Хотите ли знать правду, халдеи? – повторил Набусардар, боясь, что жрецы помешают ему высказаться.

– Хотим!

– Я, Набусардар, верховный военачальник армии его величества царя Валтасара, владыки Халдейской державы и нашего повелителя, клянусь памятью моих предков и своей честью, что из моих уст не выйдет ни одного лживого слова. И теперь перед лицом всего совета я обвиняю жрецов Эсагилы в действиях, идущих во вред нашей стране. Возможно многие из вас не знают, что Сан-Урри похитил в доме командования план Мидийской стены и скрылся с ним. Пока не удалось напасть на его след. Мы не смеем скрывать от вас истину, и потому наш долг напомнить вам, что царь Кир кует враждебные замыслы против Халдейской державы. Три мощные армии уже стоят на левом берегу Тигра и готовы пересечь наши границы. Верховный военачальник армии его величества царя Валтасара убежден, что персам не удастся вторгнуться в нашу страну ни с юга, ни со стороны Тигра. Опасность грозит Вавилону только с севера, как это предвидел уже великий Навуходоносор. Отныне Мидийская стена не является неприступной твердыней, мы не можем надеяться на нее. Сан-Урри украл план Мидийской стены по приказу Эсагилы, которая собирается передать его персам.

Это сообщение настолько потрясло всех, что они не сразу пришли в себя. Больше всех был ошеломлен сам царь, слышавший об этом впервые. Не меньшее изумление отразилось и на лице верховного жреца, который твердо полагал, что похищенный план Мидийской стены и договор с персами является священной тайной Эсагилы. Но у него уже не было времени строить догадки, каким образом Набусардар узнал об этом. Надо было срочно оправдаться перед советом и царем и опровергнуть обвинения Набусардара.

Не сомневаясь в успехе, он заговорил:

– Халдейские вельможи, обвинение, предъявленное нам Набусардаром, конечно, было бы тяжким и вы были бы вправе негодовать, если я не объясню вам суть дела. Эсагила до сих пор не признала власть наследного царевича Валтасара, который захватил престол, воспользовавшись старинной традицией, а именно, коснувшись рук великого Мардука во время новогодних празднеств, когда его величество царь Набонид не принимал участия в торжествах из-за великого открытия на раскопках вдали от Вавилона. Эсагила не смеет признать законной власть, захваченную таким образом.

Кровь бросилась в лицо Валтасару, он не мог произнести ни звука.

Вместо него отозвался верховный судья Вавилона, которого возмутило произвольное толкование законов жрецами:

– Мардук сам прикосновением руки избрал его величество Валтасара царем Халдейской державы. Или Эсагила отрицает божественную власть Мардука, вопреки своему учению о том, что небо, земля и всякая власть человеческая проистекают из его воли?

У верховного жреца на лбу вздулись вены. Намек судьи Вавилона на несоответствие между словами и делами жрецов задел его за живое.

И все же Исме-Адад попытался спасти положение: – Да, всякая власть проистекает от Мардука, но у Эсагилы свои доводы, по которым она не признает власть царевича Валтасара.

У Валтасара дрогнули губы, глаза налились кровью, от волнения он не находил слов.

Судья возразил:

– Значит, Эсагила противится воле Мардука, а сопротивление воле Мардука карается смертью.

– Верховному судье Вавилона, знатоку законов, не мешает знать, что жрецы, как служители богов, подлежат не суду мирскому и не суду Храмового Города, а только суду божьему. – осадил его Исме-Адад.

Судья ответил на это презрительной усмешкой.

Верховный жрец продолжал:

– Итак, Эсагила не обязана признавать власть Валтасара и не признает ее. Она не признает и его армию и единственной армией державы считает войско Храмового Города, которому принадлежат все военные планы, в том числе и план Мидийской стены. Таким образом, нет ничего противозаконного в том, что Эсагила завладела военным документом, хранившимся в доме командования.

– Однако Эсагила не имеет права предпринимать никаких действий без ведома совета, а потому и объяснения Эсагилы противоречат законам, – отрезал Набусардар и посмотрел на царя, продолжавшего хранить молчание.

– Впрочем, – самоуверенно продолжал Исме-Адад, – исходя из того, что Эсагила не признает царевича Валтасара правителем, Эсагила не признает ни Верховного военачальника его армии, ни его советников.

Это заявление вызвало рев негодования, и Набусардару не пришлось больше никого убеждать в предательстве Эсагилы. Всех, как пламя, охватило возмущение подлостью жрецов, среди которых суетился и дрожащий старец Набонид. Почуяв перемену в настроении зала, жрецы поспешили спасти Набонида, который был им нужен для будущих попыток захвата власти. Часть жрецов с мечами в руках заняла оборонительную позицию. К ним примкнули их единомышленники, теперь уже совсем малочисленные.

Пока в зале лилась кровь, сановник по делам справедливости, прикрыв лицо париком, из малодушия не покидал своего места за столом. Всем было не до него, и только Набусардар вскользь обратил на него внимание.

Когда жрецов и их приверженцев вытеснили из тронного зала, взору открылась неприглядная картина. Кресла перевернуты, дорогая обивка забрызгана кровью. С выходных дверей, открывающих подземный ход в Эсагилу, во время рукопашной схватки был сорван занавес. Из-под занавеса торчали чьи-то ноги. Когда его убрали, то увидели лежащего в луже крови сановника по хозяйству. На груди у него блестели наследственные награды, заливаемые теплой кровью,

Набусардар склонился над ним и окликнул:

– Светлейший!

Сановник приоткрыл глаза и беззвучно шевельнул губами.

– Он хочет что-то сказать, – произнес царь, стоявший с мечом в руках в окружении оставшихся верными советников.

Раненый приподнял руку, подзывая Набусардара. И тот склонился к нему еще ниже. Сановник зашептал ему почти в самое ухо:

– Береги Халдейское царство, Набусардар. Лучше погибнуть, чем утратить свободу. Скажи это всем халдеям. Скажи, что это завещают им мертвые.

Губы его замерли. Глаза закатились, и взор потух. Жизнь ушла из него. Он отправился в обитель вечного покоя, вслед за своими предками, чьи награды носил на груди. К этим наградам прибавилась и его собственная: ярко-красное пятно, из которого сочилась струйка крови.

Набусардар тронул его за плечо:

– Светлейший!

Но тот был мертв.

В зале лежало еще восемь трупов, среди них – писца первого советника и двоих жрецов.

Царские солдаты унесли трупы, и заседание продолжалось уже без жрецов Эсагилы и перешедших на ее сторону.

Набусардар произнес еще одну пламенную речь. Однако тайное соглашение Эсагилы с экбатанскими жрецами о сдаче Вавилона персам без сопротивления, если Кир возьмет под свою охрану их жизнь и имущество, Набусардар на время оставил в секрете. Он только сообщил, что по халдейской земле рыщут, словно шакалы, персидские лазутчики. И в доказательство этого прибавил, что ему удалось арестовать одного из них, князя Устигу.

Слова Набусардара произвели на всех огромное впечатление, и каждый уже без всяких оговорок отдал должное его целеустремленной деятельности, выдержке и незаурядным способностям.

И когда он предложил план обороны страны, совет единогласно одобрил его.

Наконец произнес речь и Валтасар и обещал, что как истинный государь будет защищать границы Халдейской державы и всемерно поддерживать Набусардара в реорганизации армии и проведении в жизнь оборонительного плана. Отныне царская казна открыта для всех начинаний, призванных служить защите от персов. И тут же царь передал в руки Набусардара командование над новой великой царской армией.

– Да живет вечно царь! – пронеслось по залу.

– Да живет вечно верховный военачальник! – прокатилось снова.

– Слава непобедимому Набусардару!

– Слава его величеству царю Валтасару!

* * *

Глубокой ночью, почти под утро, рабы разносили в паланкинах советников по домам. Многие засыпали прямо в носилках, другие же от волнения до утра не могли сомкнуть глаз.

Горожане все еще стояли на улицах. Люди чувствовали, что в царском дворце решалась их судьба, и хотели знать, какое будущее уготовили им сильные мира сего, собираются ли они защищать народ или заботятся только о своем добре. Народ верил, что ему объявят решение, принятое во дворце. Более терпеливые дожидались у городских ворот до восхода солнца, пока там не были вывешены таблички с объявленным решением. О скандале, разразившемся во дворце, дворцовые слуги тайком обронили слово-другое, но и эти скупые вести живо распространялись по всему городу от дома к дому, из уст в уста.

Среди горожан находился и Сурма вместе с несколькими сверстниками из Деревни Золотых Колосьев. Они жаждали узнать, что ожидает деревенский люд, предстоит ли отцам, сыновьям и братьям из потомственных военных семей проститься со своими близкими и, вооружившись луками, идти походом против армии Кира. Сурма знал, что за отказ воевать против Кира его ожидает смерть, но надеялся на Идин-Амуррума, у которого были свои расчеты относительно Сурмы. Верховный судья хотел, чтобы Сурма выступал с речами на улицах Вавилона и внушал населению идеи, которые по мнению Идин-Амуррума, в эту трудную годину окажут благотворное воздействие. Высокий сан не позволял ему самому выступать на улицах. Он верил, что Сурма, юноша сообразительный, красноречивый и решительный, прямо-таки создан для этой роли. Идин-Амуррум и не подозревал, что Сурма, по своему юношескому легковерию, поддался влиянию персов. Понукаемый укорами совести, Сурма не раз порывался признаться верховному судье Вавилона, что он связан с Устигой и его сподвижниками, но не решался, все откладывал этот разговор. Стоя перед зимним дворцом царя он снова вернулся к своим сомнениям и стремился утвердиться на какой-то одной истине, очистив ее, как ядро ореха, от шелухи посторонних соображений. Но сутолока и разговоры в толпе отвлекали его.

Рядом с Сурмой стоял дородный работорговец. Как раз в эти дни он привез на кораблях двести рабов. Торговец собирался продать их вельможам для работ в имениях. Предвкушал приличный барыш, а тут нагрянула весть о персидской армии, и вельможи решили пока воздержаться от покупки рабов.

– Остались они на моей шее, – жаловался он юношам из Деревни Золотых Колосьев. – Знали бы вы, какая прорва уходит на этих дармоедов. – Он напрашивался на сочувствие. – Даже если дать каждому на зуб по одному ячменному зернышку – это уже двести зерен ежедневно. А одно ячменное зерно не спасет от голодной смерти. На одном зернышке долго не протянешь. Сколько же надо зерен, чтобы насытить их? Этак я в несколько дней разорюсь. – Он нервно дергал жирными плечами и толкал соседей локтями, чтобы привлечь к себе внимание. – Двое вчера сдохли. Кто мне возместит убытки? Худые времена наступают. Вельможи велят – привези рабов, а потом отказываются от них, и делай что хочешь. Конечно, они боятся, что придется отдать их задаром царю или жрецам для армии, если дойдет до войны. Конечно, они не дураки, оставляют их на моей шее. Но мне-то что делать с двумя сотнями рабов? Разве что кормить рыб в Евфрате, – говорю же, вчера двое подохли.

Сурма со злостью посмотрел на него, но промолчал, покусывая губы; потом все же не выдержал и ехидно посоветовал торговцу:

– Ты предложи их Набусардару, может, на совете решили увеличить армию.

Торговец не знал, как ему отнестись к словам этого парня, – в шутку он посоветовал или всерьез. Он дружелюбно потрепал его по плечу и хотел расспросить поподробнее: такая возможность пришлась ему по душе.

Но в этот момент распахнулись ворота царского дворца и пропустили первые паланкины с советниками. которых рабы уносили домой.

В толпе оживились, и дородный торговец принялся пробираться в первые ряды, чтобы поскорее узнать новости. Но новостей не прибавилось. Носилки были наглухо задрапированы, в них никто не подавал даже признаков жизни. Вельможи были рады, что буря наконец-то улеглась и можно вернуться в свои уютные дома.

Только Идин-Амуррум из носилок махал людям рукой и своим бодрым видом придал бодрости встречавшим.

Сурма попытался пройти поближе, но работорговец стоял на пути, как скала.

Еще и упирался:

– Эй, эй, парень, куда лезешь!

Толстяка сдвинула б с места разве что пара добрых лошадей.

Послышался топот Набусардарова скакуна по мостовой.

Толпа снова оживилась. Глядя на Набусардара, Сурма невольно залюбовался им, признавая, что у этого вельможи внешность под стать его сану. Но тут же у него перехватило дыхание при воспоминании об Устиге, ради которого Сурма с радостью пожертвовал бы последней коркой хлеба, последней каплей крови. С его именем у Сурмы были связаны надежды на восстановление справедливости в Халдейском царстве, и вот Устига в заточении по вине Набусардара. Сурма бросил последний взгляд на султан его шлема, и сердце его наполнилось ненавистью.

Толпу у дворца не покидали недобрые предчувствия. Все вспоминали недавние беспокойные времена. Тревожные думы не давали уснуть вельможам.

Бывали и прежде бурные заседания, случались и кровопролития, но все они казались невинной забавой для скучающих сановников. Теперь же каждое слово брало за живое и бередило ум. Нечто похожее пришлось пережить, пожалуй, только в правление Авельмардука, сына Навуходоносора и Нитокрис, весьма предприимчивой царевны из династии ассирийских Саргонов. Тогда, в царствование этого выкормыша жрецов, набожного и своенравного фанатика, тоже случалось нечто подобное. Повторялось это и при Нериглиссаре, зяте Навуходоносора, который вступал на престол после Авельмардука и которого халдеи сами убили. Борьба между жрецами и придворными особенно обострилась, когда на трон взошел Лабашимардук, сын Нериглиссара, который принял имя Лабазоаршада. Он стремился ограничить власть жречества, и за эту дерзость Эсагила наложила на него проклятие. Она уничтожала каждого, кто пытался поддерживать молодого царя. В конце концов Лабазоаршад вынужден был покинуть царский дворец. Преследуемый жрецами, он скитался по великому Халдейскому царству. Но жрецам и этого показалось мало, и, чтобы окончательно обезвредить беспокойного монарха, они его убили. После него на халдейском троне перебывало несколько высших жрецов вплоть до Набонида. Храмовый Город в конце концов победил в долгой борьбе с народом и знатью. Царь Набонид был игрушкой в руках Эсагилы. Он правил страной в полном соответствии с волей жрецов и по их указаниям. Это продолжалось больше десяти лет. Потом Халдейская держава пережила еще несколько потрясений.

Тогда вернулся из чужих краев Набусардар.

До этого он был с посольством сначала в Мидии, потом в Египте и, наконец, в Лидии. С его приездом Вавилон внезапно оживился.

Его часто видели в обществе наследного царевича Валтасара, который самозабвенно увлекался военным делом. Началось с того, что они вместе охотились и рыскали по лесам за дичью. Внешне это выглядело невинной забавой, но Набусардар преследовал определенные цели. Он возбуждал в Валтасаре жажду власти и военных подвигов. В то время Набусардар имел высокий военный чин, числился в дворцовой охране. Он в любое время имел доступ к престолонаследнику. И он не только завоевал расположение Валтасара, но и сделал из него пылкого воителя. Валтасар мечтал о великой армии и целыми днями муштровал солдат на плацу царского дворца, в нарушение дворцового этикета. Но Валтасар презирал все, что стесняло его, не исключая и этикета. Он привык все делать по своей воле.

Любимым занятием Валтасара была охота на пестрых голубей, завезенных издалека, хотя после ему было жаль убитых птиц. Однажды он забрел в Храмовый Город и стрелой из лука убил священного голубя богини Иштар. Когда верховный жрец пожурил его за это, царевич ответил, что не понимает, почему ему нельзя убивать голубей Эсагилы, если позволено убивать голубей царя. Исме-Адад ожесточился к нему, и с той поры оба затаили друг к другу ненависть, которой рано или поздно суждено было прорваться.

Эсагила бдительно следила за играми царевича, а потом, когда он подрос, и за его занятиями. В двадцать лет это был воинственно настроенный юноша. Но даже Эсагила проглядела, что Набусардар по-своему воспитывал его и что с помощью Валтасара он задумал свергнуть Набонида.

Набусардару не на кого было опереться. Народ был слаб и беспомощен, аристократия слаба и равнодушна, у царя фактически не было армии, а с малочисленным дворцовым отрядом многого не сделаешь. И Набусардар прибегнул к хитрости.

Согласно обычаю, власть каждого халдейского царя была действительна в течение одного года и с нового года возобновлялась если царь коснется рук золотого изваяния Мардука во время новогодних празднеств. Если владыка почему-либо пренебрегал этим обрядом, то не считался законным царем до следующих новогодних торжеств. этот момент всегда подстерегали ассирийские правители, чтобы захватить власть в Халдейской державе.

После возвращения на родину Набусардар окончательно убедился, что Набонид ведет страну к гибели. В то время как соседние страны усиленно готовились к войне. Набонид забросил армию, дела государства и целиком ушел в науку и религию. Он посвятил себя одной великой цели – установлению точной даты правления Саргона Аккадского.

Набусардар ждал наступления новогодних празднеств.

Зная фанатическую увлеченность царя Набонида археологией, он приказал поставить в отдаленном храме бога Сина поддельные плиты с именем Саргона. Чтобы дать Валтасара возможность прикоснуться к рукам бога Мардука. Набусардар за два дня до наступления нового года вызвал Набонида из Вавилона, послав ему секретную депешу с известием о найденных плитах.

Ученые жрецы высчитали по ним, что Саргон, первый коронованный царь Халдейского государства, правил за две тысячи двести лет до Набонида. Но Набонид поплатился за это открытие тем, что когда вернулся в Вавилон, на троне восседал уже другой царь, его сын и сын богов, владыка мира, его величество Валтасар. Таким образом, Набусардар помог прийти к власти Валтасару, надеясь воскресить страну для новой жизни.

О своей хитрости Набусардар не проговорился никому, и даже Валтасар не узнал о ней. Внешне все выглядело так, как будто боги отвернулись от Эсагилы и все, что случилось, случилось по воле богов. Но Исме-Адад, которому лучше других было известно, кому Мардук обязан даром божественной власти, подозревал Валтасара и Набусардара, что они захватили власть обманным путем. И вот Исме-Адад высказал это во всеуслышание на совете.

Эсагила в свое время затем и придумала обряд освящения царя Мардуком, чтобы обеспечить себе возможность утверждать на халдейском престоле того, кого она сама выберет. Теперь она поплатилась за свое изобретение. Как ни грешно прочим смертным сомневаться в божественной власти Мардука, в данном случае от нее готова была отказаться даже сама Эсагила.

Но его величество царь Валтасар прочно держался за локотники трона. И он будет сидеть на троне еще прочней, обретя сильную армию, за которую высказался совет и которой предстоит защищать державу и власть Валтасара.

Об этом думали и вельможи, ушедшие с совещания в страшном волнении. Они не могли усидеть в носилках, а дома до утра метались без сна на шелковых постелях.

* * *

В Муджалибе Валтасара ждала скифская девушка Дария, обещанная ему Телкизой. За это он должен был провести заседание совета, как подобает истинному властелину. Для Телкизы это означало утвердить оборонительный план Набусардара, что он и сделал.

Валтасар был безмерно утомлен пережитыми треволнениями. Он собственными глазами увидел, какие козни строит против него Эсагила. Если бы не Набусардар, на халдейском троне уже восседал бы Набонид. Помимо усталости Валтасара угнетало сознание, что его молодость отравлена заботами и страданиями. Не знать бы ничего этого. С малых лет его учили, что только рабам боги предопределили изнурительный труд, лишения, печаль и нужду. Напротив, владыкам мира они сулили радости и буйное веселье, фундамент власти сделали из золота. А что же выпало на его долю? Ничтожной капли услад не познают его уста, боги вынуждают его испить чашу горечи, отравляют горечью его жизнь. Он гнал от себя гнетущие мысли. Единственное утешение, что теперь у него будет сильная армия, с ее помощью он истребит врагов и утвердит свои права. Ведь Телкиза говорила, что только непобедимая армия удержит для него престол.

С чувством облегчения и свободы он вдохнул предрассветный воздух. В его воображении встала Телкиза – гроздь жемчуга светлела на ее груди, в волосах мерцали драгоценные камни, узкая белая одежда плотно облегала ее бедра. Так выглядела она при их последней встрече. Она обещала ему скифку, захваченную Итарой. У Валтасара против воли текли слюнки в предвкушении удовольствия. Его не учили отказывать себе в чем-либо, и он не умел противиться искушению. Ему было приятно сознавать, что за искушениями следуют удовольствия, а удовольствия призваны услаждать избранных мира сего. Он был вправе желать вознаграждения за тревоги, пережитые нынешней ночью.

Постепенно рядом с образом Телкизы начал вырисовываться образ скифской девушки. Она виделась ему то с луком в руке, верхом на лошади, то в узких штанах со шнуровкой, с копьем наперевес, но никак не удавалось представить ее себе в женском наряде, ведь по слухам, это воинственные женщины. Валтасар не прочь для разнообразия иметь такую девушку-воина. Он станет вместе с ней охотиться в заповеднике на кабанов и тигров. Он научит ее бороться со львом и целиться острием меча хищнику прямо в сердце.

Чем больше он думал о ней, тем бесконечней казалась ему дорога.

Царский возничий не сообразовывал скорость езды с бегом мыслей Валтасара. Лошади шли степенным шагом как и подобает выезду властелина. Но Валтасар все торопил их. Он покрикивал на лошадей и в конце концов сам взялся за вожжи.

Первый советник проводил Валтасара до дверей покоев, где его встретили слуги, чтобы снять церемониальное облачение и приготовить ко сну.

Но Валтасар торопливо прошел мимо слуг. Они знали, что это значит; Валтасара в его покоях ждет женщина, новая возлюбленная царя, и царь либо настолько почитает ее, что хочет предстать перед ней парадном облачении, как перед сановниками и Эсагила или его подстегивает нетерпение.

До него и на заседании порой доносился аромат кедрового и кипарисового масла, которым будто бы натираются скифские женщины. Временами его овевал запах смолы, но страх за жизнь прогонял эти головокружительные видения. Только теперь, когда он вырвался из тисков государственных обязанностей, он может в полной мере отдаться блаженным ощущениям, которые наполнят его сердце.

Так же быстро миновал он и последние, двери.

Только здесь, в своей опочивальне, он остановился. И увидел ее.

С первого взгляда он убедился, что его представления о ней были неверны.

Она скромно сидела на эбеновой скамье, сложив руки на коленях.

На ней было белое полотняное платье, разрисованное большими, с ладонь, зелеными листьями. Длинные рукава достигали запястий, подол прикрывал щиколотки. Собранная пышными складками юбка стянута в поясе. Глухой ворот закрывал грудь и шею. На пальце блестел грубый медный перстень, покрытый зеленоватым налетом. Ноги обуты в кожаные башмаки с медной застежкой.

Ростом она была высока, но пониже Телкизы. Черты лица правильные, и кожа покрыта легким загаром. На чего смотрели опушенные ресницами живые серые глаза, похожие на затянутое тучами северное небо. Над высоким лбом подымались каштановые косы, обернутые вокруг головы наподобие царской тиары.

При виде вошедшего царя она встала, но не приветствовала его, как подобает царской невольнице. Она продолжала стоять в выжидательной позе.

Ее поведение поразило Валтасара.

Он насупился и отрывисто сказал:

– Я царь.

Дария слегка поклонилась.

– Я Дария, дочь скифского князя Сириуша.

Она говорила на смеси семитских языков.

Валтасар оторопело смотрел на нее, не решаясь подойти. Его смутил самоуверенный тон девушки, он не терпел его у женщин.

Так как он молчал, она прибавила:

– Я дочь князя, Сириуша и военная пленница Вавилона.

– Военная пленница Вавилона, – машинально повторил за ней Валтасар.

– Да, военная пленница Вавилона, – подчеркнула она.

– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил он.

Не прогневайся, государь, но меня мучает любопытство, почему в Халдейском государстве судьбой военных пленников распоряжаются женщины. Благороднейшая Телкиза, жена верховного военачальника твоей армии решила, что эту ночь я проведу с тобой, а о дальнейшем узнаю завтра после восхода солнца. Когда она уходила из этой комнаты – это она привела меня сюда, – то сказала, что для меня это большая честь. Я сижу здесь всю ночь, ваше величество, и жду, когда ты удостоишь меня этой чести.

У Валтасара брови сошлись на переносице – его словно обдало холодом, но он сдержался и даже попытался улыбнуться. И с улыбкой упрекнул ее:

– Тебе следовало сказать это приветливей.

Он приблизился к девушке, чтобы приласкать ее и лаской добиться от нее теплых слов. После ужасных сцен в тронном зале ему хотелось забыться. Хотелось выбросить из головы Эсагилу, персов, измены и коварство.

Он протянул к ней руку и повторил:

– С царем пристало разговаривать нежнее.

Она настороженно отпрянула, словно лань от лапы тигра, и предупредила его:

– Наш край суров, государь, и люди у нас суровы.

– Но ты станешь кроткой и нежной, когда ляжешь с царем на шелковое ложе, – перебил он ее.

Грудь ее вздымалась от негодования. С губ готово было сорваться неосторожное слово, но она овладело собой и сдержанно объяснила:

– Наши женщины не ложатся к царю. У нас каждый мужчина имеет только одну жену… даже царь…

– Ты ведешь себя дерзко, – ответил он холодно, – забываешь, кто я и какая дана мне власть.

Он смерил ее взглядом с головы до ног.

– Я думал, ты будешь нежной и кроткой, как голубица, которых мне присылают из ваших северных краев и которых я убиваю, когда мне захочется. Ты запальчива и не умеешь разговаривать с царем.

Он впился в нее взглядом, но встретил бесстрастную непреклонность.

– Ты дерзкая и, по-видимому, хочешь показать, что отказываешься от чести принадлежать царю? Таких, как ты, я укрощаю мечом, и, если ты мне не покоришься, я укрощу мечом и тебя. Но прежде, разумеется, ты исполнишь мое желание.

Он снял с головы тиару, разбросал одежды по креслам и мягкому ковру. Надел на себя ночную сорочку, расшитую, словно свадебный убор.

Переодевшись, он повторил:

– Разумеется, ты исполнишь волю царя, но раньше я хочу выпить вина.

Он указал рукой на золотые чаши, стоявшие на столике возле постели. Они искрились смарагдами, сапфирами и карбункулами. Золотистое вино пряно благоухало шафраном и корицей.

Она не сдвинулась с места, не подала вина царю, не взяла и сама. Стояла недвижно, напоминая восковую свечу, к которой подносят пламя.

Рассматривая ее красивое лицо, он старался сдержать себя, что было не в его привычках, и сказал с видимым спокойствием:

– Возлюбленные царя сами потчуют повелителя. Они подносят чашу к его губам и, пока он пьет, гладят его волосы и щеки. Они возбуждают его, так как гордятся тем, что ими овладеет царь.

– Мне неведомы повадки возлюбленных, государь. У нас другие обычаи.

– Вот потому я и объясняю тебе. Ты в этом не искушена, так посмотри, – он протянул ей чашу, – смотри, сам царь подает ее тебе.

Дария взяла чашу, но пить не стала.

– Это с подножья Маганских гор, – уговаривал он, – ты княжеского рода, но, верно, никогда не пила ничего подобного. Может быть, ты никогда не пила и из золотой чаши, раз у тебя украшения на руках и обуви только из меди.

Он хотел было взять ее за руку и рассмотреть покрытый патиной перстень.

Но она спрятала руку за пояс со словами:

– Я пила из золотой чаши, пила и из позолоченного черепа врага, которого я победила.

Валтасар отступил на шаг.

– Выходит, тебя надо остерегаться.

Его испуг позабавил ее, и лицо скифки чуть прояснилось. Ей было неведомо, что она невольно напомнила царю, как Исме-Адад бросился к трону и хотел убить его, Валтасара.

– Тебе нечего бояться меня, я просто рассказала о нашем обычае. У нас принято сохранять череп побежденного врага. Его обтягивают кожей и. украшают золотом. На празднествах, на больших празднествах, каждый пьет не из чаши, а из черепа. Тот, кому приходится пить из чаши, стыдится, что он еще ничего не сделал для своего племени.

– Вы странные люди, но мне хочется именно такую девушку, – снова оживился Валтасар.

Да, именно такую, взамен сладострастных халдеек, самозабвенно преданных гречанок, лукавых финикиек, упоительных арабок, беспечных аммонитянок, расчетливых египтянок, ослепительных римлянок, медлительных ливиек, пламенных эфиопок, прекрасных индианок, застенчивых китаянок, благоразумных критянок, гордых мидиек и лидиек.

– Я имел женщин всех народностей, не было у меня только иудеек, киприоток и тебя.

С этими словами он одним духом осушил чашу почти до дна.

– Иудеек я не желаю, кипрских женщин у меня отнял Кир, осталась только ты. Я смертельно жаждал киприоток, но и ты прекрасна. Телкиза сказала мне, что ты лучше их.

Он усмехнулся.

– Говорит, ты лучше их. И будто бы благоухаешь кедром и кипарисом. С тех пор как она сказала мне об этом, я хожу опьяненный ароматом кедров и кипарисов. Ты и сама как кипарис. Женщины с Кипра похожи на ягоды винограда, полные сочной мякоти. Мне хотелось соку этого винограда. Но Телкиза говорит, что аромат кедра лучше, и поэтому я хочу иметь тебя. Тебе только надо выпить вина, чтобы твоя кровь быстрей побежала по жилам. Ты будешь обнимать меня и целовать в губы, ты должна услаждать царя.

Он поставил чашу на стол и снова направился к ней. Он приближался к ней, прерывисто дыша, и на его лице нежное выражение сменялось диким и похотливым.

– Не подходи ко мне, государь, – спокойно сказала она, – не подходи, я не могу принадлежать тебе.

Звук ее голоса взволновал его еще больше, хотя он и не совсем понимал, что она говорила.

Он не остановился, и она отпрянула со словами:

– Подходи, если хочешь померяться со мной силой.

Скифка вытащила из-за пояса кинжал, которого раньше не было видно в складках ее одежды. Изменившись в лице, он шептал:

– Я хочу тебя… хочу такой, какая ты есть…

– Заклинаю тебя богами твоей страны, государь…

– Я хочу тебя, – жалобно протянул он.

– У меня в руках кинжал, – предупредила она.

– Я не понимаю, что ты говоришь, – простонал он и схватил ее в объятья.

Она подняла кинжал, нацелив его острием прямо в сердце Валтасару. Но тело ее было сжато, словно обручем. Его юное лицо было теперь совсем рядом. Он обнял ее еще крепче, и его черные, отливающие синевой волосы упали на ее каштановые косы. Холодным лбом она почувствовала жар его пылающего лба. Ее щека коснулась щеки царя.

– Пусти меня, – продолжала она упираться.

– Я хочу поцеловать тебя в губы, дочь Сириуша. В губы, в шею и… Он бормотал что-то бессвязное.

Потом его губы слились с ее губами. Дыхание у него перехватило. Он терял рассудок и словно проваливался в какую-то пропасть, из которой курились дурманящие пары кедровой смолы.

Придя в себя, он оторвался от ее губ, и, задыхаясь, поблагодарил ее за эту минуту. Еще никогда, держа в объятьях женщину, он не чувствовал такого жара в крови и такого блаженства. От сознания этого он снова будто пьянел.

Он опять привлек ее к себе, закрыл глаза и горячо, словно в бреду, заговорил:

– Даже если это будет стоить мне жизни, ты станешь моей. Ты лучшая из тысяч, десятка тысяч, из сотен тысяч женщин. Ты стройнее всех ливанских кедров и всех кипарисов на морских берегах. Ни на земле, ни в небесах нет никого лучше тебя. Ты княжеского рода и могла бы быть царицей Халдейской державы. Я хочу, я желаю, чтобы ты была царицей.

– Пусти меня, государь, – я не могу принадлежать тебе и не могу, как ты знаешь, быть царицей халдейской державы.

– Что же ты хочешь, что ты хочешь? – прерывисто шептал он.

– Я хочу вернуться домой на север, в страну скифов.

– Если ты будешь моей, я разрешу тебе вернуться в страну скифов. Но прежде ты должна принадлежать мне, царю царей.

– Я не могу и не хочу, государь, потому что…

– Потому что?..

– Я боюсь сказать тебе правду.

– Можешь сказать мне все.

– Я слышала, что ты жесток, да ты и сам угрожал мне минуту назад.

– Как всякий властелин, я и жесток, и милостив но с тобой я хочу всегда быть милостив. Я так мечтал о женщине из далеких стран, и хотя мне привозили сотни женщин, еще ни одна не была похожа на мою мечту. Но я знал, что однажды она явится, ибо ее судьба связана с моей судьбой. И вот ты пришла, милая Дария. Да, это ты. Я знаю, ты моя судьба. Ни персы, ни Эсагила, только ты. Ты!

– Опомнись, государь! – Я в здравом уме и повторяю: ты моя судьба. Никогда еще мысли мои не были так ясны. Никогда в душе у меня не было такого покоя. Я буду добрым и милостивым царем, только ты должна остаться со мной… и быть моей.

– Я уже сказала, государь, что не могу.

– Почему ты упрямишься, почему ты не можешь?

– Мне надо вернуться домой.

– Тебя там кто-то ждет? – спросил он с отчаянием при мысли, что любая радость, не успев родиться, уже бежит от него. Что это: наказание или зависть богов? Но ведь право на радость забвения с Дарией он честно заслужил сегодня, показав себя на совете настоящим властелином. И он никому не уступил этого права, никому. Вот почему он спросил, ждет ли ее кто-нибудь на севере.

– Да, меня ждут, и я прошу: отпусти меня.

– Никто не имеет права ждать тебя, кроме царя Халдейской державы. Никто не имеет права быть счастливым с тобой, кроме меня, – твердо произнес он. – Мне нужен кто-нибудь вроде тебя, нет, именно ты!

Он провел рукой по ее волосам и снова привлек ее себе, покрывая поцелуями ее губы, глаза, лоб, виски.

Он целовал ее, хотя она и не отвечала ему и от нее по-прежнему веяло холодом. Чтобы добиться ее благосклонности, он пообещал:

– Я буду милостивым и добрым к тебе и к своим подданным, только скажи, что ты останешься со мной по доброй воле.

– Я уже сказала тебе, что не могу, что не останусь по доброй воле ни за что. А если попробуешь силой, я заколю себя кинжалом.

– Кто этот другой? – спросил он, цепенея.

– Скиф.

– И ты отдаешь ему предпочтение перед царем Вавилона?

Она кивнула.

– Перед царем Вавилона? – повысил он голос.

– Да, государь.

Он медленно разжал руки и оттолкнул ее.

Не постигая, как это она осмелилась так оскорбить его, он злобно закричал:

– Перед царем Вавилона?

Он закрыл глаза, тяжело дыша. Его пронзила боль, и он поник, как тростник под порывом ураганного ветра. Боль сменилась ощущением чего-то темного, мрачного. И когда он снова открыл глаза, выражение их не предвещало ничего доброго.

– Меня охватывает злоба, – прохрипел он, – и тогда люди страшатся меня. Но ты, видно, не умеешь даже бояться. Ты хуже тигрицы. Да, ты не достойна милости властелина, царя царей и владыки мира. Пусть твое сердце проткнет стрела. Я позову солдат, чтобы они убили тебя. Я сейчас позову их, и они сделают это прямо здесь. Когда ты будешь издыхать, я возликую, что твой ненаглядный возлюбленный не дождался тебя.

Он хлопнул в ладоши и велел прислать солдат, как если бы речь шла о простой услуге, – наполнить вином чашу, например.

– Пусть они придут с копьями, – добавил он. Оставшись наедине с ней, он продолжал:

– Я велю заколоть тебя копьем. Стрела может переломиться о твое каменное сердце. Копье надежней. Я прикажу проткнуть тебя, как тигрицу на охоте. Потом сообщу Сириушу, что он может присылать за своей дочерью. И твоему возлюбленному сообщу, что он может взять тебя.

Его удивило равнодушие, с каким она приняла эту весть.

Подобная невозмутимым гребням гор, она спокойно ожидала своей участи. Смерть от копья почетна не только для статных широкоплечих скифов, но и для сильных, воинственных женщин. Смерть от удара копьем прямо в сердце. Пусть так. Но быть любовницей царя, потаскухой – нет? Она никогда не примирилась бы с этим. Ее избранник на далеком севере кует стрелы для скифских воинов против персов, он может гордиться своей Дарией.

Валтасар прервал ее размышления:

– Ты даже не плачешь?

– О чем?

– Но ведь тебя ждет смерть… безвременная смерть. Она усмехнулась.

– У нас оплакивают тех, кто умирает своей смертью, не от оружия. Я рада, государь, что меня ждет такая смерть. Когда мои соплеменники на севере узнают об этом, они порадуются за меня. Мое имя будет вечно жить среди скифов. Матери будут рассказывать своим дочерям, а отцы сыновьям, что Дарии, дочери скифского князя Сириуша, царь Вавилона велел пронзить сердце копьем.

И взгляд ее, устремленный вдаль, прочь от стен дворца, был такой гордый и нежный, что Валтасар не выдержал.

– Ты прекрасна, – неожиданно сказал он, – ах, если б твое сердце не было подобно сердцу тигрицы… Но и тигрицы прекрасны…

В опочивальню вошли два солдата с длинными копьями.

Валтасар не взглянул на них, он не сводил глаз с Дарий.

– Улыбаясь, ты кажешься доброй и нежной; при желании ты, вероятно, смогла бы ласково говорить с царем. Он задумался и решил, что спешить не следует.

– Если я мог неделями ждать женщин с Кипра, то почему бы мне не подождать тебя до восхода солнца. Может быть, ты перестанешь дерзить.

Он еще подумал и, подняв голову, отослал солдат. Они снова остались одни.

Царь пересел со скамьи на постель. Залпом выпил полную чашу вина. Голова у него кружилась, но он опять протянул руку за вином. Он шарил возле чаши, но не мог достать ее. Дотянувшись, он никак не мог ее поднять.

Дария подошла к столу и отняла у него вино.

– Не пей больше, государь, – сказала она, словно пересиливая себя. А ему показалось, что она сказала это душевно, будто и не было недавней ссоры.

Ее внезапная заботливость растрогала его.

– Нехорошо, когда человек много пьет, государь.

– Я должен пить.

– Ты не можешь сдержать себя?

– Ты думаешь, – заплетающимся языком говорил он, – ты думаешь, что у меня такое же бесчувственное, каменное сердце, как у тебя?

– Мое сердце не каменное, государь. Глаза Валтасара слиплись, он с трудом шевелил губами:

– Ты думаешь, что у меня такое же бесчувственное и жестокое сердце, как у тебя… Хочу вина… Я пью, чтобы забыть… Можешь не бояться меня, я подожду, пока ты подобреешь… Ты все-таки станешь моей… ты будешь возлюбленной халдейского владыки, и твоему ненаглядному никогда не дождаться тебя… Но сегодня я страшно устал от этого заседания. Мне надо набраться сил.

– Засни, государь, сон укрепляет силы.

– Мне надо выспаться.

Он повалился на шелковые подушки.

– Сон укрепляет силы, говоришь?

– Да, сон возместит утраченные силы. – Вот видишь, а я по нескольку ночей не сплю.

– Тебя, наверное, гнетут тяжелые думы.

– Навуходоносор!

– Но ведь он умер.

– Не верь. Он постоянно преследует меня и говорит, что он истинный владыка Халдейской державы. Обвиняет меня в том, что я привел в упадок страну, за которую его армия пролила столько крови. Все нашептывает, что я должен иметь армию, если хочу быть настоящим властелином, каким был он. У меня будет армия, еще сильнее, чем была у него. Так решил сегодня государственный совет, и Набусардар займется этим. Я буду самым могущественным властелином в мире. Но Навуходоносор говорит мне, что прежде мне надо стать халдейским царем. Разве я не халдейский царь? – Он устремил на нее помутневший взор. – Я владыка Вавилонии?

– Владыка. И лежи спокойно.

– И царь царей?

– Царь царей.

– И владыка мира?

– Владыка мира.

– И все-таки я не могу уснуть, – пожаловался он. – Еще вина.

Она унесла вино в противоположный угол опочивальни, чтобы его аромат не смущал царя.

Когда она вернулась к нему, он сказал:

– В Халдейском царстве все ждут моей смерти.

– Прогони мрачные мысли, государь. Спи спокойно. Завтра ты трезво подумаешь обо всем и отпустишь меня. А я за это буду охранять тебя до утра.

– Ты, конечно, не знаешь, – говорил он, не слушая ее, – откуда тебе знать! Евреи и персы подстрекают население против меня. Эсагила подстрекает против меня аристократию. Сама Эсагила тоже против меня, потому что ее восстанавливают против меня боги. И боги против меня, они сами хотят править Халдейской державой. Сегодня меня дважды собирались убить. Первый раз мне спасли жизнь мои солдаты, второй раз Набусардар. Но им я не могу доверять. Говорят, Набусардар сам хочет быть царем, а моя армия хочет быть его армией. Солдаты за него. Скоро все оставят меня. дни мои полны жгучей тревоги, а ночи терзают бессонницей. Я боюсь, что стража уснет у дверей и меня убьют.

Дария не узнавала в этом жалком человеке воинственного и жестокого царя Халдейской державы, о крутом нраве которого шла слава за пределами его страны.

Вино парализовало в нем остатки воли, и он не сознавал, что исповедуется перед незнакомой чужестранкой. Он беспокойно метался на подушках и был рад, что может излить душу. У него вылетело из головы, что дочь Сириуша схвачена тайной службой халдейской армии и может воспользоваться его слабостью.

Но Дария словно и не слышала Валтасара, она сидела на скамье в решимости дождаться утра.

Валтасар затих, и она подумала, что он заснул. Но вдруг царь приподнялся и послал ее проверить, не спит ли стража, и пригрозил, что если она вздумает бежать, солдаты убьют ее – так им приказано. Она несколько раз выходила, но только за порог и тотчас возвращалась. Не видя вокруг никого, она рассудила, что будет сама охранять царя и разбудит его, когда понадобится. Сейчас ее безопасность зависела от его безопасности.

Заглянув, нет ли кого за занавесами, она успокоила царя:

– Спи спокойно, государь. Стража несет свою службу. А если заснут они, то не засну я.

– Ты сильная… я знаю… я ведь держал тебя в объятиях…

– Значит, можешь надеяться на меня. Я защищу тебя.

– Потому, что я не велел пронзить тебя копьем?

– Потому, что я так хочу.

– Ты все еще непреклонна, но царь, может быть, полюбит тебя.

Он уже был не в состоянии повернуть голову, не мог даже поднять веки. Он пошарил рукой и, как испуганный ребенок тянется к матери, так и он попросил ее присесть рядом, крепко ухватил ее за руку и уснул.

Пожалуй, впервые с тех пор, как он стал царем, Валтасар спал спокойно. Набусардар собирался с утра утвердить с Валтасаром расходы на оборону, но царь проснулся только к полудню.

Наступил день, но никто не отважился прервать сон государя. Слуги ходили мимо его спальни на цыпочках, а часовые менялись у его дверей совершенно бесшумно.

Дария долго сидела, не смыкая глаз, у постели Валтасара и все думала о северной стране с темными горами и бегущими облаками. В спальне горели светильники, а за стенами дворца вовсю сияло солнце, когда усталость сморила Дарию и голова ее склонилась на грудь.

Она уснула.

* * *

В стране между Тигром и Евфратом полдень.

Обычный полдень, когда солнце изнуряет людей до полусмерти, когда каждый уголок земли пышет жаром, и нет, кажется, места, где бы можно было хоть на минуту укрыться и передохнуть от зноя.

Корням уже не под силу держать стебли. Ветви деревьев устало поникли, а листья едва шевелятся под редкими Лениными порывами ветра. Люди и животные словно раскалились от зноя. Пропитанную потом, липкую одежду беспощадно пронизывают острые, как иглы, солнечные лучи.

Вавилонские улицы вымерли. На них не встретишь в этот час ни знатного, ни простолюдина. Только рабы с потрескавшейся от ожогов кожей бредут, сгибаясь под тяжестью своей ноши.

На Базарной площади выставлен к позорному столбу человек, ему отрезали ухо за то, что он нарушил строжайший запрет и дерзнул утолить жажду из священного водоема Иштар.

Недалеко от него в тени колонн сидят несколько бродяг и развлекаются тем, что дразнят несчастного пустой кружкой. Привязанный к столбу человек обливается потом и то и дело впадает в беспамятство, потому, что солнце немилосердно печет ему голову. Только рабы сочувствуют ему, но спешат поскорей миновать это место, боясь, как бы и их не постигла та же участь.

Через площадь проходил жрец из храма бога Эа, и громкие стоны привлекли его внимание. Жрец приблизился к осужденному.

– Чем ты провинился? – спросил он.

Тот не в силах был ответить и только беззвучно открывал рот, с трудом ворочая пересохшим языком.

– Ты хочешь пить? – спросил жрец. Человек кивнул.

– Я не смею нарушить закон и дать тебе воды, но вот эта трава умерит твою жажду.

С этими словами жрец вложил в его пышущий жаром рот горсточку зеленых травинок.

– Да продлят боги твои дни, – с трудом прошептал человек.

– Да подарят они и тебе много лет, ты еще будешь нужен стране.

– В эту минуту я ее ненавижу, – угрюмо возразил человек.

– Ты ненавидишь ее нынешних правителей, но у Вавилонии еще будет свой вождь, и тебе захочется верно служить ему. Когда тебя отпустят, вступай в армию непобедимого Набусардара.

– У Набусардара нет армии, Набусардар…

– У Набусардара будет армия, самая сильная армия в мире.

– Самая сильная армия в мире… – недоверчиво прошептал человек, потому что помнил, как была распущена армия Набонида, в которой, он служил солдатом.

С той поры он скитался по стране в поисках куска хлеба, как шакал, испытав страдания, выпавшие на долю таких же, как он, горемык. Бывшие солдаты армии Набонида наводнили державу, из них составилась каста бродяг, воров, преступников и убийц. Шайки грабителей отправлялись в Египет и там обкрадывали пирамиды, обители вечного покоя фараонов. Всех манило золото, и некоторые искатели приключений добирались до самой Эфиопии, о которой рассказывали, что там каторжники ходят в наручниках из золота. В погоне за счастьем они кочевали вдоль берегов Африки; любителей легкой наживы в особенности волновал Карфаген. Самую удачливую жизнь сулило море, и шайки морских пиратов нападали на корабли, направлявшиеся во все концы земли с живым товаром и ценными грузами на борту. Многие стали наемниками в армиях Греции, Рима, заботившихся об укреплении своей военной мощи. И хотя немало бывших солдат разбрелось по свету, Халдейская держава оставалось страной мыкающих горе скитальцев, которые тщетно искали работу у ремесленников и в царских мастерских, в копях, на пристанях и в имениях. Отчаявшиеся и голодные, они бороздили страну из конца в конец, все же не уставая надеяться, что и им однажды улыбнется удача.

Одним из них и был человек, выставленный к позорному столбу на Базарной площади.

Слова жреца о новой армии непобедимого Набусардара доносились до него как во сне. Он слушал и не верил, что после всех мытарств сможет снова взяться за меч и стать доблестным воином.

Ему хотелось поподробней расспросить жреца, но не было сил, да и жрец не мог задерживаться. Он отошел, а человек долго еще следил за ним потускневшим взглядом, забыв про нестерпимый зной. Он жевал травинки, и ему казалось, что они и вправду умеряют жажду. Потом он увидел, что жрец задержался возле бродяг и сказал им то же самое:

– Державе грозит опасность. Вступайте в армию Набусардара.

Когда же те в ответ разразились издевательским хохотом, жрец невозмутимо удалился, словно ничего не произошло.

Затем остановился около рабов, сгибавшихся под тяжестью поклажи, и всем говорил одно и то же, но человек с отрезанным ухом уже не слышал этого.

Один из рабов сбросил груз и ответил:

– Я тотчас пойду за тобой, служитель божественного Эа. Я с малых лет носил. меч и готов носить его до самой смерти.

– Ступай к Набусардару.

Раб оставил груз прямо на улице и повернул в сторону дома командования армии.

Служитель храма Эа обошел всю Базарную площадь, везде повторяя то, что ему велел говорить Улу, жрец Мардука.

В ночь заседания Улу по распоряжению верховного жреца Исме-Адада обходил святилища Вавилона. Он в точности исполнил приказ там, где жрецы были душой и телом преданны Эсагиле. В храмах же, служители которых давно таили на нее обиду, он вел дело иначе.

Самых заклятых противников Исме-Адада Улу нашел в храме бога Эа. Свое недовольство Эсагилой они выразили тем, что на другой же день отправились вербовать солдат в армию Набусардара. Они начали свое паломничество по улицам Вавилона в полдень, в самую жаркую пору дня, когда было меньше опасности встретить кого-либо, кроме жителей из низших слоев.

Свою миссию они исполняли успешно, и к вечеру двор дома командования заполнился бывшими солдатами.

Добровольцев тут же зачисляли в армию. Было определено, сколько солдат предстоит выставить каждому вельможе. Особое опасение внушало войско Эсагилы, не входившее в состав царской армии.

Во все концы державы к наместникам городов и провинций поскакали гонцы. Через неделю они обязаны были представить донесения с точно указанным числом воинов, выставляемых от каждой провинции; опытные ветераны занимались обучением новобранцев. После этого часть солдат надлежало отправить в Вавилон, а остальных разослать по провинциям.

Поначалу набор в армию проходил на удивление гладко. Немалая заслуга в этом принадлежала Улу и жрецам бога воды, бога сребропенных волн, искрометного Эа. Издевки и насмешки бродяг и попрошаек, слонявшихся около пристани и речной дамбы, не останавливали служителей Эа. Их старался не замечать и жрец, проявивший сострадание к человеку с отрезанным ухом.

Хохот и рев пьянчуг сопровождали его, пока он не скрылся из виду в одной из ближайших улиц.

Когда жрец сворачивал за угол, один из бродяг скорчил вслед ему рожу; остальные покатились со смеху. Потом тот же насмешник встал и, подражая жрецу, произнес:

– Державе грозит опасность, вступайте в армию Набусардара!

– Вступайте в армию Набусардара! – подхватил другой зубоскал.

Снова раздались гогот и сквернословие.

– Вступайте… – замямлил было и третий, но язык отказался ему повиноваться.

– Уже нализался, а у нас еще полмеха, – шатаясь, укорял его первый, показывая грязной рукой на кожаный бурдюк с вином.

Мех лежал на земле, под ним образовалась лужа кисловато пахнущего вина. У бродяг были кружки, но многие уже не могли держать их в руках и расплескивали вино на землю. Лица лоснились на солнце. Сквозь лохмотья просвечивало давно немытое тело, по которому ползали вши и стекали грязные струйки пота.

Одни стояли, прислонившись к колоннам, другие растянулись на каменных плитах и сидели на ступеньках.

Человек с отрезанным ухом жевал стебельки травы и смотрел на них. Когда один из пьяниц выплеснул вино на землю, он судорожно глотнул слюну.

– Видать, ему хочется пить, – заметил бродяга.

– Так напоим его! – загалдели остальные. Они налили вина в оловянную кружку. Но едва несчастный коснулся потрескавшимися губами края посудины, как бродяга отнял ее. Потом снова приложил и опять отнял. Пьянчужка наслаждался этой жестокой игрой. Наконец, когда изнывавший от жажды человек застонал, бродяга, размахнувшись, с довольным смехом выплеснул вино ему в лицо. Человек вскрикнул от боли. Вино обожгло ему глаза. Он не мог вытереть их, так как руки его были скручены за спиной. Внезапно он почувствовал острую боль на месте отрезанного уха: вино разъело свежую рану, и она снова начала кровоточить. Темно-алые струйки побежали по шее на плечо и грудь. Несчастный взмолился:

– Воды!

Но вокруг никого не было. Даже бродяги, испугавшись чего-то, убрались подальше.

Тогда он нагнул голову, так, чтобы кровь стекала в рот, и слизывал ее языком.

Тут на площади появился юноша. Пройдя мимо торговки с сушеными финиками на лотке, он остановился под навесом, где жарили на вертеле говядину.

Смотрите, Сурма! – пискнул бродяга с писклявым лицом.

– Башка у него варит! – заметил другой.

– Говорит почище пророка.

– И откуда что берется!

– Видать, нахватался от этого перса Устиги.

– А вот и нет… а вот и нет, – замотал головой третий.

– И в самом деле, – поддержал его кто-то, – я слыхал, что Сурма подкуплен верховным судьей Вавилона.

– Верховным судьей? Ну, это вранье! – усомнились остальные.

– Коли хотите знать точно, – вмешался бродяга с мокрой от вина и слюны бородой, – так наши выследили его. Сурма то и дело бегает к Идин-Амурруму. Подслушали даже их разговор в саду.

Сурма действительно больше, чем Устиге, был обязан мудрейшему Идин-Амурруму. Он узнал от него о стольких бесчинствах, творимых в стране, что, уже не колеблясь, поднялся однажды на возвышение перед высеченным в камне сводом законов Хаммурапи и принялся горячо убеждать прохожих задуматься о своей жизни. Чем грознее становилась персидская опасность, тем больше страстного обличения вкладывал он в свои слова.

– Так, значит, верховный судья Вавилона набивает Сурму мудростью! А что же стражники, почему его до сих пор не схватили?

– Народ за него горой. Его прозвали Сурма-Гильгамеш.

– Гм, Сурма-Гильгамеш.

– А что подслушали в саду?

– Как судья учил Сурму произносить речи.

– А о чем?

– Я тебе не Сурма, чтобы запомнить это. В разговор вступил плешивый бродяга с приплюснутым носом.

– Я знаю, я все знаю, – сказал он. – Вот, у меня есть табличка.

Он вытащил из-за пазухи глиняную табличку, красиво исписанную четким почерком.

Остальные сгрудились вокруг него.

– Читай!

– Откуда она у тебя?

– Сурма раздает их тем, кому доверяет. Я купил ее у грузчиков на пристани за пригоршню поддельного золота.

– Читай!

– Читай, глядишь, Сурма скоро и сам подойдет. Он где-то неподалеку.

– Да вот он, под навесом, уплетает говядину.

– Может, он и не подойдет сюда.

– Читай!

Владелец таблички в смущении уставился на нее, поводил по ней пальцем. Зачем-то подтянул застежку на ремне. Поскреб в затылке, хмыкнул.

Остальные едва не лопались от любопытства и нетерпеливо понукали его:

– Ну, давай же! Начинай!

– Ученый я вам, что ли? – обозлился вдруг плешивый. – Чего пристали? Откуда взяли, что я умею читать? Я человек простой.

– На что же тогда тебе табличка? – прыснул косоглазый бродяга в темном ассирийском халате, который он стащил у торговца волами.

– А так захотелось… Не твоего ума дело!

– Через сто лет он продаст ее Старьевщику.

Остроту отпустил человек, державший мех и разливавший вино.

– Послушай, вдруг кто-то обратился к нему. – А ведь ты вроде был писцом, пока не сошел с круга. Прочитай-ка!

Плешивый передал табличку бывшему писцу, и тот начал разбирать по складам:

– «Царь со своим двором, с царевичами и царевнами пребывает в роскоши, держа народ на положении рабов».

– Святая правда! – зашумели слушатели.

– «Царь безучастен к судьбе своих подданных и не заботится об их нравственных помыслах».

– А что это: «нравственные помыслы»? Наступила тишина, которую нарушали только стоны страдальца, привязанного к столбу.

– Ты дальше читай, дальше, – понукали чтеца.

– «На обитателей царского дворца и Царского Города гнет спину вся Вавилония. Знать не отстает от царя, купается в роскоши и тянет соки из народа. Советники не утруждают себя делами и заботятся лишь о том, чтобы угодить царю».

– Провалиться им в преисподнюю Нергала!

– А дальше что? – приставали к чтецу.

– «Государство, нищает, хозяйство расстроено…»

– Что значит – «хозяйство расстроено»?

– Погоди, пусть дочитает до конца.

– »…земледельцы влачат жалкое существование, ремесла в загоне, государственных мастерских почти нет, халдейских торговцев притесняют. Народ знает только непосильный труд…»

– Да, это о нас, это о нас!!

– «Народ знает только непосильный труд, а в верхних слоях наблюдается падение нравов и образованности. Все государство погрязло во взяточничестве».

– Постой! – не выдержал кто-то. – В чем погрязло?

– Продажное оно, дубина! – пояснил тот, кто плеснул вином в лицо человеку с отрезанным ухом. – Ты знай читай, а то так никогда не кончишь.

– «Все государство погрязло во взяточничестве. На чиновников положиться нельзя, велением совести они предпочитают взятки. Стражи порядка и законности ищут лишь своей выгоды и падки на подкупы. Идею справедливости они превратили в посмешище. И все это происходит в стране, которая кичится тем, что ее законы стали образцом для всего Старого и Нового Света. Куда ни бросишь взгляд, всюду тлен и мерзость. Все прогнило в Халдейской державе. Раньше, по крайней мере, армия стояла на страже порядка в стране, а ныне и солдаты нападают на честных людей и грабят их, вместо того, чтобы защищать родину».

– А нас еще сманивают в армию Набусардара! – гоготали кругом.

– «Раньше жрецы пеклись о душе халдея, учили его добру и правде, а ныне и они, подобно царю, помышляют лишь о собственных удовольствиях. Вместо того, чтобы служить богам, они по три раза в день моются в раззолоченных ваннах и натирают себя благовониями. Забросив алтари, они куют заговоры. Ищут радость не в общении с небожителями, а в золоте и драгоценностях».

– Что правда, то правда!

– Долой их продажные святыни!

– Долой Мардука!

– Пст!

То подал знак владелец таблички, он забрал ее из рук писца и кивнул головой в сторону навеса, где торговали жареным мясом.

– Сурма идет.

Человек с приплюснутым носом спрятал табличку за пазуху, а остальные взялись за кружки. Веселье разгорелось с новой силой, языки у всех развязались, по площади неслась отборная брань.

Сурма не спеша направлялся в их сторону, краем глаза наблюдая за бродягами. Он шел размеренным шагом, лицо его было задумчиво. Беззвучно шевелил губами, и казалось, будто юноша и теперь мысленно внушает толпам людей:

«Ныне в Халдейском царстве не осталось почвы для порядочности, как не осталось среди халдеев ни одного с незапятнанной душой. Поэтому должен явиться кто-то, кто очистит его от скверны. Он должен прийти с востока, а потому ждите с той стороны знака, который скажет вам, что час уже близок. Будьте готовы к нему, и как огненная птица нежданно застилает своими крылами небеса, так и он нежданно объявится в нашей стране. Тогда канут пороки, слезы сменятся улыбкой, рыдания уступят место пению. Готовьтесь!»

Сурма на этот раз не собирался говорить – нестерпимая жара разогнала людей, и улицы были пустынны. Он медленно шел в тени колоннады.

Внезапно он заметил человека, привязанного к столбу. Сурма остановился, прислушиваясь к хриплым стонам несчастного, и увидел, как тот судорожно облизывает пересохшие губы.

Сурма без колебания направился к нему. И только вблизи заметил, что у бедняги отрезано ухо.

– Кто это тебя так? – спросил он. Человек вздохнул.

– Блюстители порядка.

– Что ты натворил?

– Я раб, господин, и у меня нет ни собственной крыши над головой, ни собственного клочка земли под ногами. Куда ни посмотрю, все вокруг чужое, и чего не коснусь, все не мое. Сегодня, изнывая от жары, я, чтобы увлажнить губы, зачерпнул воды из священного водоема и осквернил его… Стражники Эсагилы схватили меня, в наказание отрезали ухо и поставили к позорному столбу. Мне приказано рассказывать об этом всякому, кто остановится около меня, в назидание другим.

– Больше ты ни в чем не виноват? – спросил Сурма, испытующе глядя на несчастного.

– Это вся моя вина, господин, да еще я виноват в том, что родился. Проклят тот день, когда я появился на свет.

– Не отчаивайся, – утешал его Сурма.

– Как же мне, не отчаиваться, господин, когда у меня дома дети умирают с голоду. Я надеялся, что боги смилостивятся ко мне – я всей душой молил их – и дадут мне подработать. А вместо этого меня изуродовали и привязали здесь. Вечером я приду к детям с пустыми руками.

Эти слова больно впивались в сердце Сурмы. Наконец, не вынося отчаянного вида бедняги, он вытащил кинжал и перерезал веревки. – Ты свободен, – сказал Сурма, пряча кинжал за пояс. – А на это купи детям еды. – Юноша улыбнулся и насыпал несчастному в руку золотых крупинок. – Купи еды, а если стражники будут преследовать тебя, сошлись на меня.

– Что сказать им? – Скажи, что Гильгамеш встал из мертвых; скажи, что Гильгамеш перерезал твои путы.

– А кто ты?

– Я Сурма-Гильгамеш.

– Как мне отблагодарить тебя, господин? Сегодня я обязан двоим за милосердие. Совсем недавно, когда мне до смерти хотелось пить, служитель бога Эа вложил мне в рот траву, утоляющую жажду. Он сказал, что родина в опасности и чтобы я вступил в армию Набусардара, как только меня отпустят. Сурма озадаченно взглянул на него.

– Мне незачем скрывать это от тебя, – продолжал человек. – Ты сделал мне столько добра, что и мне хочется отблагодарить тебя.

Сурма задумчиво покачал головой.

– Если ты хочешь отблагодарить меня, то не вступай в армию Набусардара.

– Разве ты считаешь, господин, что наш законный царь Набонид, а не Валтасар?

– Ни Набонид, ни Валтасар, а… Он оглянулся вокруг.

– А?

– Наш законный царь – Кир! Человек задрожал, его смутили эти слова.

– Да, Кир, – серьезно повторил Сурма.

– Ты, значит, тоже так думаешь? Я от многих слышал, что он придет. Только правда ли это?

– Правда. Он придет, чтобы искоренить зло и несправедливость.

– И отплатит им за наши мучения? Не осуждай меня, господин, но я люто ненавижу подлый Вавилон.

– Отплатит, сторицей отплатит.

– Да будет благословенно его дело. А тебя благодарю, господин.

Неверными шагами человек побрел прочь. Сурма довел его до колоннады. Тут они расстались.

Бродяги украдкой наблюдали за ними и ждали, что Сурма подойдет к ним. Но он скрылся среди мрачных колонн.

* * *

Набусардар и не подозревал, кто мешает ему вербовать солдат среди бедноты. Если в первые дни добровольцы валом валили в казармы, то потом число их резко пошло на убыль. Нашлись и такие, кто отказывался исполнять воинскую повинность и даже бежал за пределы страны, чтобы только не вступать в армию Валтасара. Набусардар видел в этом происки знати. Ему было невдомек, что дух Устиги продолжает жить на свободе. Он даже не мог предполагать, что этот дух поддерживается не только персидскими лазутчиками, но что глашатаем его стал и Сурма. И уж, конечно, ему и во сне не грезилось, что Верховный судья Вавилона, так выступавший против Исме-Адада, теперь действует и против него за спиной Сурмы.

Но Набусардар решил не отступать и добиваться своего, не взирая ни на какие препоны. Вавилония должна быть готова к войне.

Он подогревал в Валтасаре мечту о покорении мира, разжигая в нем честолюбивые замыслы, неосуществимые без создания непобедимой армии. У Валтасара загорались глаза, когда он. слышал об армии. Он во всем соглашался с Набусардаром и даже вызвался посетить окрестные казармы, чтобы поднять боевой дух солдат.

Солдаты, которых теперь сносно Кормили и одевали, встретили Валтасара восторженно.

Повсюду шло обучение новобранцев. Обветшавшие казармы ремонтировались полным ходом. Там трудились рабы. То и дело подъезжали подводы, груженные кирпичом и кусками битума.

Оживление, царившее в казармах, доставило царю истинное удовольствие, и Набусардару стоило труда уговорить его вернуться во дворец. Прежде Валтасар дивился, как это Набусардар не гнушается сам закладывать первый камень в основание общественных построек, а теперь у него самого возникла охота класть кирпичи.

Он уже было решился это сделать, но в последнюю минуту опомнился и пробормотал:

– Ведь я царь! Какая будет после этого разница между царем и рабом, если я стану наравне со всеми укладывать кирпичи?

Но эта мелочь не омрачила его восторженного настроения. Что ни говори, а здесь создается – собственно, уже создана, – его армия. Вот казармы, в которых разместятся его победоносные полки.

– Мне здесь нравится. Так и должно быть. Моим солдатам не пристало ходить голодными и оборванными. О моих воинах никто не посмеет сказать, что они больше походят на грабителей, нежели на защитников родины. Во всем, что касается армии, не следует скупиться. Все царские имения впредь будут делать поставки только на армию.

– Напротив, следует быть бережливей, государь, – неожиданно отозвался Набусардар, – теперь надо быть гораздо рачительней, чем когда бы то ни было. От сытой жизни солдаты обленятся, к тому же нам предстоит война. Важно заготовить впрок достаточно припасов, чтоб нам не страшна была никакая осада. Валтасар недовольно покосился на него.

– Да, государь, это непростая задача – не проиграть войну из-за голода. У Навуходоносора было превосходное оружие, самое лучшее оружие в мире и отборные солдаты, однако Иерусалим склонил голову не перед его оружием и не перед его воинами, а…

– А?

– А перед голодом, который обрушился на город после двухгодичной осады.

– В самом деле, мне об этом рассказывали учителя на уроках истории.

– Значит, ты помнишь это, государь?

– Да, – раздраженно повторил тот, – но…

– Чем же я вызвал неудовольствие вашего величества?

– Ах, нет! Просто, когда речь заходит об истории, я испытываю отвращение, как будто дотронулся до чего-то мерзкого. В общем, не люблю я истории. Она напоминает мне покойника, которого надо похоронить и прекратить о нем всякие разговоры.

– Мне, напротив, государь, история представляется весьма поучительной.

– Вот как? – подозрительно процедил он.

– Да, я за свою жизнь извлек больше всего полезных уроков именно из истории.

– Например?

– Например, зная, что Иерусалим пал от голода, я не повторю его ошибки. Я дам твоему солдату смертоносное оружие и при этом не забуду про его желудок. Иначе история повторилась бы, с той лишь разницей, что тогда пал Иерусалим, а теперь его участь могла бы постичь Вавилон. Голод сильней кованого меча. Поэтому мы должны все предусмотреть.

– Твои слова не лишены мудрости. Этого нельзя допустить. Хотя бы потому, что это доставило бы радость евреям. Они, разумеется, стали бы потом утверждать, что Вавилону отомстил их Ягве.

– Не ради евреев, а ради самих себя, ради нашего народа мы не имеем права делать ошибки.

– Что ты сегодня беспрестанно перечишь мне, Набусардар?

– Прости, если я в чем провинился.

– Я не собирался тебя упрекать, а хотел только напомнить, что евреи тешат себя надеждой, будто Кир вызволит их из нашего плена.

– Евреи всегда на что-нибудь надеются…

– Но теперь их надежды слишком явно расходятся с моими. Я охотно избавлюсь от них. Мне надоели их вечные бунты, а в последнее время они еще отлынивают от работы. У них на уме одно – возвращение в Иерусалим. Безумцы, ведь там не осталось камня на камне. Они зачинщики всех беспорядков. Недаром поговаривают, что Набонид был им больше по душе, потому что потакал им во всем, Подражая Эсагиле. Я ничуть не удивлюсь, если Эсагилу вместо Исме-Адада возглавит однажды еврейский жрец.

– Он расхохотался, довольный своей остротой, выпятил грудь и с победоносным видом взглянул на Набусардара.

– Каково, Набусардар: верховный жрец – еврей? Удачно сказано, не так ли? Когда вернусь, прикажу записать в мою «Книгу изречений». Пусть останется для потомков. Что ты на это скажешь?

– Мы, пожалуй, задержались здесь, государь.

– Однако! – Валтасар округлил глаза. – Недостойно вести себя так с царем. Не подобает мыши выпячиваться перед львом.

– Я хотел только сказать, ваше величество, что пора бы подумать и о возвращении.

– Постой, – развивал свою мысль Валтасар, – я хочу, чтобы ты меня понял до конца. Мышь – это ты, Набусардар, а я – царь Валтасар. С тебя может статься, что ты все перетолкуешь по-своему. Ты, я знаю, заносчив. Мне говорили, ты позволяешь именовать себя некоронованным властителем Халдейской державы. Не забывай, однако, что люди склонны шутить. Возможно, тебя называют так в насмешку… Что ж, по-твоему, нам следует возвращаться?

– Да, государь, – процедил верховный военачальник.

– Следуй за мной, – сухо приказал Валтасар, подбирая полы хитона, чтобы они не мешали при ходьбе.

Царь и полководец вышли из казармы на плац, где образцово экипированные части с почестями проводили их.

Всю дорогу до Вавилона Валтасар говорил только о евреях. Он мог без конца говорить о них, он дрожал за свою жизнь и опасался их коварства. Его ненависть и страх подогревала Эсагила мнимыми сведениями о еврейских заговорах. Эсагиле важно было отвлечь внимание Валтасара от своих интриг против него.

Эсагила и после недавнего совещания продолжала лелеять надежду на свержение Валтасара, чтобы восстановить на престоле Набонида. Она цеплялась за любую возможность. Когда стало известно, что царь отправился на смотр казарм, жрецы подготовили новое покушение. В прибрежных зарослях над каналом они укрыли смельчака, который должен был заколоть Валтасара, когда тот будет возвращаться в Вавилон. Ему удалось подобраться к самой колеснице царя, но едва он занес руку на Валтасара, как солдат вышиб у него кинжал.

Злоумышленника немедленно связали и увезли в Муджалибу.

На допросе выяснилось, что у него отрезан язык, так что невозможно было добиться, кто его подослал. Первые подозрения пали на Эсагилу, но не менее правдоподобным казалось и предположение, что это дело рук евреев, так как у преступника было явно семитское лицо.

Валтасар и не искал других мотивов. Он был убежден, что на сей раз не Эсагила, а именно евреи подослали убийцу, недаром они ждут не дождутся Кира. Его ненависть к этому народу только усилилась.

Подозрения Валтасара утвердились, когда Эсагила через своего доверенного донесла ему о заговоре пророка Даниила и ее величества царицы. Об этом рассказал царю тот самый жрец, который подслушал разговор царицы и Даниила перед статуей небесной Иштар.

Валтасар верил всяким доносам. Он тут же распорядился бросить Даниила в подземелье, а царицу запереть на женской половине и не давать есть.

Оставалось еще наказать евреев.

Уже давно ходили слухи о том, что иудеи, живущие на канале Хебар, нарушают законы Вечного города. Им запрещалось возводить храмы; но в обход закону они с наступлением темноты совершали богослужения на открытом воздухе. Какой-то юнец выступал там под видом пророка и подстрекал народ против царя. Его надо убрать. Эту задачу можно возложить только на Набусардара. С отрядом своих людей Набусардар в ближайшие дни выедет на канал Хебар и примерно накажет тамошних евреев. Разорить гнездо этих смутьянов, будоражащих всю страну! Чем, как не происками евреев, можно было объяснить появление на городских воротах табличек, содержавших злостную клевету на особу государя, на совет, народ и страну?

Впервые таблички появились в ту ночь, когда Эсагила приказала вывесить на воротах объявления о персидской опасности, чтобы побудить население приносить золото и дары Мардуку. Однако ночью эти таблички были заменены другими. Утром ошеломленные прохожие останавливались перед ними и читали воззвания, полные угроз в адрес Вавилона, Халдейской державы, всех ее богов, в адрес ее знати, надменного царя и спесивой Эсагилы.

Уже тогда Валтасар издал указ, под страхом смертной казни запрещавший иудеям после полуночи появляться на улицах Вавилона. Но наивысшей точки гнев Валтасара достиг после того, как на его жизнь посягнул безъязыкий убийца, вид которого свидетельствовал о принадлежности к ненавистному племени.

Убийство часовых у Ниневийских ворот тоже относили за счет евреев. Словом, все грехи приписывали им, так как вину всегда легче свалить на безответных.

Как известно, Набусардар в день заседания совета отдал приказ перебить часовых Эсагилы у Ниневийских ворот и арестовать персидских шпионов Забаду и Элоса. Но утром были обнаружены трупы не только стражников Эсагилы, но и царских солдат. Вряд ли это было делом рук Забады и Элоса. Возможно, тут замешаны скрывавшиеся в городе преступники. Нашлись и свидетели, уверявшие, что видели как раз в ту ночь группу вооруженных иудеев.

В тот момент в халдейской армии каждый солдат был на счету. Узнав о безвестной гибели царских воинов, Набусардар рассвирепел. Как ни старался он сохранить хладнокровие, он тем не менее без достаточных оснований поверил выдвинутому против евреев обвинению и решил, что наведение порядка в еврейской общине на канале Хебар будет для них заслуженным возмездием.

Набусардар уже готов был выехать, когда прискакал гонец с известием о новом возмутительном преступлении евреев у канала Хебар. Они поднялись против надсмотрщиков – двоих загнали в канал, где те и утонули. Это была расплата за несчастных соплеменников, до смерти забитых плетьми. Тщетно было искать в Вавилоне управы на своих мучителей, тщетно взывать к справедливости. Оставался единственный выход – взбунтоваться, когда переполнилась чаша страданий.

Набусардар, озабоченный новым известием, не мешкая собрался в путь с конным отрядом копьеносцев.

На время своего отсутствия он поручил командование армией верному Наби-Иллабрату, вместе с которым разрабатывал план обороны и перестройки армии.

* * *

Эсагила, на совете так домогавшаяся власти, теперь подчеркнуто устранилась от всех государственных дел. Но это был чисто тактический ход.

Царь Набонид вернулся в свою Куту под охраной солдат Эсагилы и решил, что, пока жив Валтасар, ноги его не будет в Вавилоне. Он согласится снова занять Халдейский трон лишь в том случае, если сын-узурпатор перестанет докучать ему на этом свете и будет смотреть на него только из царства теней. Эсагила рада была исполнить волю Набонида, что не раз пыталась доказать действиями.

Она верила в успешный исход задуманного, так как гаданье на бараньей печени показало, что Валтасару недолго править и что он умрет насильственной смертью. Бару, жрец-прорицатель, утверждал, что по всем признакам, увиденным на печени, Валтасар погибнет на войне от удара мечом прямо в сердце. А верховному жрецу печень открыла, что Валтасар действительно погибнет от меча, но случится это в царском дворце, в Муджалибе. Жрец Улу прибавил, что и ему видится насильственная смерть Валтасара, но не от руки жрецов Эсагилы, а от руки ее врага. Он убеждал жрецов, что видит на печени знамения, согласно которым Эсагила будет существовать до тех пор, пока живет Валтасар. Со смертью Валтасара падет и Эсагила, и обоим суждено пасть от руки общего врага.

Жреца Улу сочли сумасшедшим, но все же Исме-Адад предусмотрительно обсудил вместе с Сан-Урри, откуда Эсагиле может грозить беда. Персы не в счет, Лидия и Мидия превратились в персидские провинции, а Египет как-никак союзник Халдейского государства.

После длительных раздумий боги указали им общего врага царя и Храмового Города. Это был не кто иной, как Набусардар, деятельность которого направлена к одной цели: захватить власть в Халдейском царстве. Неспроста он добивается создания армии: с ее помощью он осуществит свои намерения.

Сан-Урри подсказал верховному жрецу, что необходимо без всяких промедлений значительно увеличить численность воинской охраны Эсагилы. Если дойдет до вооруженного столкновения с Набусардаром, он готов возглавить отряды священного Храмового Города. У арендаторов из храмовых имений придется взять половину работников да можно еще набрать наемников из арабов, ливийцев, эфиопов, нубийцев, греков и кочевников. До поры до времени знать трогать не стоит, чтобы не восстанавливать ее против себя. Достаточно того, что она настроена против царя. Придется увеличить подати с храмовых имений на содержание армии, а от знати добиться вложений в виде даров богам. Подходящим поводом для этого будут ближайшие празднества Таммуза и Иштар.

Исме-Адад вполне доверял Сан-Урри и не имел от него секретов. По окончании беседы об армии он сам перешел к празднествам бога и богини любви, во время которых Храмовый Город обеспечит себя золотом на столетие вперед.

Накануне празднеств начнется приношение даров царю богов Мардуку и его божественному сыну Набу в Борсиппе. В последнее время народ возлюбил святилище бога Эа, жрецы которого утверждают, будто Эа – творец мироздания и владыка земли. Он вызвал всемирный потоп и тем покарал богоотступников. Он доказал, что является богом не чудес, а действий. Только он может вызывать несчастья и избавлять от них человека, народам державу. Эа из Эриду был первым из небожителей. За ним следовал Энлиль из Ниппура, и только на третьем месте стоял Мардук из Аккада. Этим священнослужители храма бога Эа накликали на себя немилость Эсагилы. Исме-Адад с огорчением отмечал, что народ начинает носить дары Эа, а не Мардуку, так как верит, что Эа отвратит от страны угрозу, о которой тайно и явно поговаривали повсюду. Храмовый город объявил о ежедневных торжественных молебствиях, чтобы напомнить о гневе Мардука и требовать приношений. Халдеи весьма благочестивы, и нетрудно возбудить в них богобоязненность, в особенности перед ликом бога богов Мардука.

Надо было еще придумать, как выманить у знати сокровища и этим лишить ее возможности помогать Набусардару. Пожалуй, лучше всего убедить, ее, что боги предвещают опасность восстаний и грабежей и поэтому самое надежное – укрыть свои богатства в подземельях Эсагилы.

И, наконец, третий источник пополнения кладовых Храмового Города – обряд очищения девушек перед ликом Иштар. Девушек из знатных семей и простолюдинок, которых сочтут достаточно красивыми. заранее продавать богатым вельможам.

Исме-Адад поделился с Сан-Урри всеми этими соображениями. Выходило, что военные расходы не истощат сокровищ Эсагилы.

Когда Исме-Адад заговорил о халдейских красавицах, Сан-Урри поднял на него бегающие глазки в сказал:

– Раз уж ты заговорил о девушках, то и у меня есть к тебе просьба.

Верховный жрец. ответил улыбкой.

– Как тебе известно, святой отец, персидский князь Устига попал в руки Набусардара при содействии одной девушки из Деревни Золотых Колосьев. Говорят, она настолько хороша собой, что Устига потерял голову, хотя он и не очень падок на женщин.

– И что же?

– Я не прочь познакомиться с ней. Я хотел бы оценить ее прелести перед лицом божественной Иштар. – Он прибавил доверительным тоном: – Я отомщу ей за Устигу. Мне кажется, Иштар жаждет ее крови.

– Да благословит твои намерения Мардук, – кивнул Исме-Адад.

– Я обещаю подарить Мардуку десять золотых кубков. Это фамильные ценности нашего именитого рода, и на них нет ни одного поддельного камня.

Исме-Адад опять улыбнулся и протянул для поцелуя перстень на указательном пальце – символ сана верховного жреца. Это был жест монарха, правителя Халдейской державы.

А на просьбу Сан-Урри он ответил так:

– Правда, девушка о которой речь, уже третий год отказывается принимать участие в празднестве богини любви и брачных уз. Возможно, она заупрямится и на этот раз.

Глазки Сан-Урри загорелись:

– Разве Эсагила не может заставить ее?

– Скорее всего, именно так мы и сделаем. Тем более, что эта девушка дочь Гамадана, а Гамадан приходится братом Синибу, который потерял эмблему отряда с изображением Мардука. Как ты помнишь, достопочтеннейший, его пришлось казнить у Ворот Смерти посредством вливания в глотку расплавленного свинца. Эсагила поступила так, чтобы отвлечь от себя гнев Мардука. Но вся семья Гамаданов убеждена, что жрецы опасались могущества Синиба и только потому велели казнить его. А ведь мы лишь исполнили волю Мардука. С той поры все Гамаданы ненавидят Мардука и Эсагилу. Потому и дочь Гамадана пренебрегает обрядом очищения девушек.

– Будет только справедливо, если Храмовый Город прибегнет к насилию, – заметил Сан-Урри.

– Я пошлю жрецов к Гамадану. Если он не согласится добром, я прикажу силой привести его дочь накануне празднеств. Пусть порадуется Мардук.

Оба усмехнулись.

Вошел служитель и положил на стол верховного жреца глиняные таблички, свитки, папирусы и кожаные ленты. Потом шепнул что-то на ухо Исме-Ададу.

Пока служитель ждал распоряжений, верховный жрец сказал, перебирая почту:

– Мне надо ответить на просьбы верующих. Я вижу, что прибыли письма даже из Египта и Персии, хотя Набусардар и приказал закрыть границы. Таблички в льняных обертках – это от евреев. Я всегда узнаю их по оберткам.

Он вынул из обертки одну табличку и стал вполголоса читать:

– «Благороднейший Иоаким обещает пожертвовать Мардуку тридцать слитков золота, если Мардук возьмет его под свое покровительство». Надо тебе заметить, – улыбнулся Исме-Адад, – что Иоаким один из еврейских богачей и до последнего времени признавал только Ягве. А теперь, когда ситуация усложнилась, он, видимо, чувствует себя не очень уверенно под сенью крыл Ягве.

– И ты примешь его, святой отец?

– Я полагаю, что Мардук благосклонно примет его дар. Это значительнее десяти золотых кубков.

Сан-Урри нахмурился при этих словах. Тогда, чтобы загладить промах, верховный жрец прибавил, что и десять кубков – щедрый подарок, особенно если камни настоящие.

– Разумеется, настоящие, – надменно кинул бывший помощник верховного военачальника.

– А теперь, досточтимый Сан-Урри, да охраняют великие боги каждый твой шаг.

Сан-Урри понял намек и поднялся, собираясь уйти.

– Ты можешь выйти вот в эти двери, чтобы избежать какой-нибудь нежелательной встречи, – предупредил его верховный жрец, – сегодня я больше никого не успею принять.

– Едва Сан-Урри удалился, Исме-Адад повернулся к служителю:

– Пусть войдет, я давно жду его.

Служитель вышел, и вскоре в комнате появился благородный Сибар-Син. Он пал ниц перед верховным жрецом.

– Да продлятся дни твои бесконечно, святой отец, и да сияет твоя мудрость подобно звездам.

– Будь благословен, Сибар-Син.

Верховный жрец отодвинул послания в сторону, а именитого гостя усадил на диван. Исме-Адада поразила нежность кожи его красивого лица – Сибар-Сину могла позавидовать любая девушка. Глядя на это лицо, нельзя было поверить, что Сибар-Син причастен к смерти своего отца и матери. Белая шелковая сорочка, по вороту расшитая золотом, подчеркивала невинность его облика. Поверх сорочки на нем был новейшего фасона узкий кафтан цвета морской волны с рукавами по локоть. В тон ему были башмаки с золотой шнуровкой. На пальце сверкал перстень с крупным смарагдом.

Он небрежным жестом откинул руку на спинку дивана и заговорил:

– Скоро будет праздник цветов и любви. Я неоплатный должник божественной покровительницы любви, потому что никому еще она не дарила столько услад, как мне. Во время предстоящих празднеств, как и каждый год, я хотел бы испросить ее милостей. Может быть, святой отец изволит сказать мне, не забыла ли обо мне божественная Иштар и удостоит ли она меня любовью моей избранницы?

– Божественная Иштар пойдет навстречу желаниям твоего сердца, Сибар-Син. Ты можешь выбрать любую из вавилонских дев.

– Та, о которой я думаю, не из Вавилона. Верховный жрец поднял брови.

– Да, святой отец, она не из Вавилона, а из Деревни Золотых Колосьев. Весь город говорит о ней с тех пор, как Набусардар арестовал Устигу. Говорят даже, что она могла бы стать над алтарем олицетворением самой Иштар. Набусардар домогается ее любви, а она помогла ему схватить Устигу, но в любви отказала. Она горда и непреклонна. Однако благородный Сибар-Син сломил упрямство не одной женщины. Всему Вавилону известно, что я непревзойден в любви, и я хочу, чтобы дочь Гамадана узнала меня… А может. быть, на нее претендовал Набусардар? Исме-Адад покачал головой.

– Набусардар рассорился с Эсагилой. Я полагаю, что в этом году он даже не примет участия в празднествах Иштар. У него голова занята войной.

– Тем лучше, – обрадовался Сибар-Син, – тем крепче будет моя надежда на эту красавицу. А после меня Набусардар может взять ее себе. Я жертвую божественной дарительнице страсти пять золотых кубков. Жертвую ей пять золотых кубков чеканной работы, выложенных жемчугами и карбункулами.

Верховному жрецу дар показался слишком незначительным, ведь Сан-Урри уже обещал десять кубков.

Сибар-Син понял это по выражению его лица и прибавил еще пять.

– Я с радостью положу к ногам Иштар и десять кубков. Десять кубков, зеркально гладких, как ладонь.

Как раз от Сибар-Сина Эсагила могла ждать более щедрого приношения, и потому Исме-Адад ответил:

– Дочь Гамадана выбрал для себя сам Мардук, и я не уверен, уступит ли он ее за десять кубков. Признай, досточтимый Сибар-Син, что десять кубков – это ничтожная песчинка по твоим богатствам.

– Согласен на двадцать, – с готовностью предложил Сибар-Син.

– Даже двадцать – слишком умеренная цена.

– Двадцать кубков и десять золотых цепей.

– Ну, – неопределенно протянул верховный жрец.

– Значит, двадцать кубков и десять цепей, – повторил красавец.

– Двадцать кубков и двадцать цепей, – утвердил окончательную цену Исме-Адад.

– Итак, двадцать кубков и двадцать цепей, – согласился Сибар-Син.

Он задумался и потом уточнил.

– Разумеется, я увижусь с ней на ложе при алтаре Мардука. Пусть думает, что ее осчастливил любовью сам Мардук. Или я недостаточно красив для божества?

– Ты можешь увидеться с ней на ложе Таммуза. Ведь Таммуз, а не Мардук брат Иштар в любви.

– Во время праздника страсти и любовных услад и Мардук опьянен хмелем любви и страсти. Почему она не может принять меня перед ликом Мардука?

– Потому что Мардук требует приношений за это.

– С удовольствием, святейший… Скажи только, чего желает Мардук.

– Ежедневно до самых празднеств утренние жертвоприношения.

– А из чего складываются утренние жертвоприношения?

– Из одного быка, восемнадцати овец, одного теленка, пива четырех сортов, восемнадцати золотых кувшинов вина и восемнадцати алебастровых кувшинов молока.

– Однако желания бога богов не назовешь слишком скромными. – Сибар-Син забарабанил пальцами по дивану и иронически посмотрел на верховного жреца.

– Он более скромен, чем ты, – возмутился Исме-Адад, – а ведь ты всего лишь простой смертный.

– Едва ли, потому что мне и за год не съесть целого быка, восемнадцати овец и одного теленка, а Мардук требует этого на один только день.

– Рассуди хорошенько, Сибар-Син, ведь это ничтожная соринка от твоих богатств, тогда как Мардук оказывает величайшую милость, уступая тебе девушку, предназначенную для него. Имея твое состояние, другой не торговался бы со святым отцом, как с купцом на Базарной площади.

– Да простят мне великодушные боги, – взмолился Сибар-Син, – злые духи на миг вселились в мою голову, но теперь я уже на все согласен. Двадцать золотых кубков, двадцать золотых цепей и утренние жертвоприношения ежедневно вплоть до празднеств.

Исме-Адад на глиняной табличке начертал текст соглашения, и с того дня Нанаи, дочь Гамадана, стала принадлежать Сибар-Сину перед ликом божественного Таммуза и бога богов Мардука. Она предназначена ему в невесты на празднества цветов и любви.

Теперь Сибар-Сину не о чем тужить, так как он заранее знал, что та, которую он купил, будет принадлежать ему. Он мог спокойно и уверенно ждать начала празднеств.

На дочь Гамадана претендовали в Эсагиле еще несколько именитых вавилонян. Среди них был и главный казначей с золотым скарабеем на груди, который ему пожаловала царица. Сановник по делам правосудия, супруг Ноэмы, сестры Набусардара, прятавший под париком свою черную совесть. Египетский посол в Вавилоне, финикиец, владелец рисовых полей, банкир-еврей, открыто поклонявшийся халдейским богам, и многие другие высокопоставленные лица.

Но ни один из них не мог заплатить так много, как Сибар-Син, и Эсагила всем отказала под предлогом, что дочь Гамадана предназначена для божественного Мардука.

Теперь Эсагиле надо было устроить так, чтобы Нанаи приняла участие в празднествах.

При ближайшем же посещении Деревни Золотых Колосьев доверенные жрецов зашли и в дом Гамадана. Отец и дочь с ужасом слушали их напоминания о готовящихся празднествах брачных уз и любви.

Нанаи ответила уклончиво, не обещая, но и не отказываясь. Она старалась сохранить спокойный вид, хотя внутри у ней все кипело от возмущения. Девушка чтила память доблестного дяди Синиба и не могла уступить ни желанию, ни приказу Эсагилы.

* * *

Судьба открывает завесу грядущего только взору провидца. А даром ясновидения, по всеобщему признанию, обладала Таба, сестра Синиба и Гамадана.

Нанаи навестила ее и излила ей свое отчаяние.

Тетушка Таба искоса посмотрела сперва на девушку красивое лицо которой было теперь омрачено печалью, потом на тайник в стене, закрытый черной грубошерстной занавеской, на которой было вышито серебром двенадцать знаков зодиака.

Она потрогала занавеску и сказала:

– Я уже и сама спрашивала тайные силы о твоей судьбе, Нанаи! Ты будешь много страдать.

– Страдать? Почему, дорогая Таба?

– Потому что в твоих жилах течет гамадановская кровь, которая доставляла немало хлопот всем поколениям нашей семьи, честной и непреклонной. Из-за этого много выстрадаешь и ты.

Резко отдернув занавеску, она устремила ястребиный взгляд на полки.

Чего там только не было! Пучки лекарственных трав. всевозможные плоды и миски с отварами. В груде камней разных пород желтел и кусок драгоценного янтаря, солнечного камня. Отдельно громоздились связки глиняных табличек, содержащих сведения халдейских ученых о жизни небесных тел, об их влиянии на жизнь людей и животных. По соседству с ними лежали свитки папирусов, содержащих записи египетских прорицателей, и свитки шелка с толкованиями восточных магов. Тут же висел лук с заговоренными стрелами, по полету которых можно было определить будущее человека. Была там и баранья печень, вылепленная из глины и испещренная надписями, объясняющими смысл указаний отдельных частей этого органа о грядущих событиях в стране. Словом, там было бессчетное множество разнообразных предметов, среди которых тетушка Таба искала миску с водой из волшебного источника. Она вытащила миску, поставила на пол и капнула туда несколько капель елея, который тут же расплылся по поверхности.

Нанаи встала на колени, наклонясь над миской.

Напротив нее опустилась на колени тетушка Таба, и рука ее совершила в воздухе семь кругов; при этом Таба называла различные планеты. Потом она пробормотала заклинания на шумерском языке и уставилась в пятна елея.

Через минуту она сказала:

– Подобно оси, соединяющей два колеса, твоя жизнь соединит судьбы двоих людей. Один из них перс, другой – халдей.

Изумленная Нанаи повторила:

– Один из них перс, другой – халдей.

– Да.

– Боги открыли тебе их имена?

– Нет, Нанаи. Но они открыли мне, что сердце твое принадлежит обоим и ему суждено следовать и за одним, и за другим.

– А показали они тебе дорогу, по которой я последую?

– Да, Нанаи. Ты увидишь Вавилон и предстанешь пред очами царя. На тебе будут покоиться взоры тех двоих и взор царя.

– Взор царя, говоришь? – Она смущенно оглядела свое невзрачное платье.

– Тебе не придется стыдиться своего платья, потому что ты будешь носить роскошные одежды и достигнешь вершины богатства, почета и красоты.

– А узнаю ли я радость, буду ли счастливой?

– Ты изведаешь радость и будешь счастливой. Но не в пору радости, а в пору величайшей печали предопределено тебе узнать цену истинного счастья. Ты станешь родоначальницей нового поколения любящих и праведных, которое родится от плоти и крови твоей и одного из тех двоих.

Нанаи настойчиво сказала:

– Я хочу узнать его имя.

– Такой милости не явили мне боги, дочь Гамадана. Но я дам тебе совет. На лугу богача Сина-Эля растет древний сказочный цветок, золотой и многолистый. Днем он раскрывает лепестки и обращает их к солнцу. Но с наступлением ночи он свертывается, опускает головку к земле и становится похожим на колокольчик. Говорят, многие слышали его звон в полночь при полнолунии. Но может, это пустые толки. Ступай на этот луг и отыщи в траве цветок. Если он подымет головку под твоим теплым дыханием, значит, он ответит тебе. Опустись перед ним на колени и шепотом скажи ему имена, дорогие твоему сердцу. При чьем имени бутон раскроется, тот и предназначен тебе судьбой. Нынче ночью как раз полнолуние. Ступай, а я попрошу Иштар помочь тебе.

– Я вся дрожу, тетушка Таба, мне страшно от твоего рассказа. Прошу тебя, проводи меня на луг Сина-Эля. У меня не хватит духу пойти туда одной.

Старуха отрицательно покачала головой.

– Мне нельзя, цветок скажет только тебе.

– Значит, я должна пойти туда совсем одна?

– Совсем одна, – кивнула старуха. – Перед уходом из дому помолись Энлилю. А как ступишь на луг, молись небесной Иштар.

Нанаи поступила, как велела Таба.

В эту ночь высыпало необычайно много звезд. Они расцвели золотом, и в воздухе дрожали многолистые кроны их венчиков. Они трепетали в волшебном свете луны, похожие на сказочный цветок. Вокруг звезд клубилась голубоватая мгла.

Около полуночи Нанаи стояла за оградой имения, залитая светом луны, и смотрела на волнующиеся травы.

Ее воображение было взбудоражено, сердце сжималось от страха, а губы лихорадочно шептали молитвы.

Наконец, собравшись с духом, Нанаи перепрыгнула каменную ограду и попала на мягкую траву. Стебли были высокие, почти до колен. На листьях серебрилась роса, и скоро ее ноги и подол платья стали мокрыми. Прохладная роса умерила жар, вдруг охвативший ее. Она вздрогнула, когда, не пройдя и половины луга, увидела золотистый венчик цветка.

Нанаи подкралась к нему и тихонько опустилась на колени.

Словно в забытьи приблизила она губы к чашечке цветка, подышала на него, шепотом произнесла имя того, кто, подобно редкой жемчужине в морской глубине, таился на дне ее сердца:

– Набусардар.

От теплого дыхания лепестки пробудились и раскрылись полукружьем навстречу небу, словно их коснулось живительное солнце. Открылась только правая половина, согретая ее дыханием.

Нанаи шепнула второе имя, светившее во тьме, словно луч:

– Устига.

И тогда ожила и раскрылась вторая половина цветка.

Распустившись в неурочный час, когда на земле царит бог Син, цветок смотрел в лицо луне точно так же, как смотрят цветы в лицо солнца днем, во время царствования бога Шамаша.

Раскинув крылья лепестков, он безмолвно говорил ей, что, подобно оси, соединяющей два колеса, жизнь Нанаи соединит две жизни, – Набусардара и Устиги.

Так ей открылась тайна грядущего. Едва осознав это, она почувствовала, что вся дрожит от холода. Нанаи плотнее запахнулась в одежды и встала.

Скрипнули двери во дворе имения. Ночной сторож отправился дозором. Нанаи испугалась, что ее примут за вора и принялась бежать. За спиной залаяла собака. Но Нанаи, перепрыгнув через ограду, уже бежала тропинкой между рядами густой высокой фасоли. Потом, миновав кунжутное поле, вышла на тропку, ведущую к хижине тетушки Табы.

Таба не ложилась спать и курила благовонные травы в честь богов.

За этим занятием ее и застала Нанаи. Старуха открыла ей дверь и она вбежала в дом.

Обе женщины смотрели друг на друга вопрошающе.

Первой заговорила Таба:

– Ты была на лугу Сина-Эля?

– Цветок ответил мне, тетушка Таба. – И Нанаи прижалась к ее груди. – Один из них Набусардар, другой – Устига.

– Крепись, дорогая, приласкала ее старуха. – Пока ты была на лугу, к твоему отцу приезжали на колеснице солдаты Эсагилы и хотели увезти тебя. Они только что обратно отправились в Вавилон.

– Гиены! – зарыдала Нанаи. Таба усадила ее на табурет и погладила шершавой рукой по голове.

– Нельзя поддаваться слабости, а в слабости – слезам, – успокаивала она ее, – надо действовать, действовать быстро и разумно. Я придумала, как нам быть. Ты пойдешь в Вавилон и найдешь дворец Набусардара в Борсиппе. Там живет его преданнейшая невольница Тека, которую я знала в молодости. Она добрая женщина и посоветует тебе, как быть дальше. Она будет опекать тебя вместо меня. Только не говори ей, что я жива. Скажи, что я умерла.

Нанаи глубоко вздохнула.

– Искать защиты у Набусардара? А как же другой? Как Устига? Ты ведь сказала, что моя жизнь соединит их жизни.

– Другой? – Старуха задумалась, потом строго посмотрела ей в глаза.

– Он перс, а для врага у Гамаданов наготове только одно: меч!

– Но Устига, кроме того, и человек, и как человек он лучше всех, кого я до сих пор знала.

– Он перс, и только это ты должна помнить. Если ты забудешь об этом, всех нас постигнет несчастье.

Возможно, Таба права, советуя укрыться у Набусардара. Разве Нанаи не имеет права просить у него убежища? С ее помощью ему удалось поймать персидского шпиона. За свою услугу она вправе надеяться на его защиту перед Эсагилой.

– А вдруг Набусардар подумает, – испугалась Нанаи, – что я пришла к нему как бесстыжая распутница? Нет, тогда я заколю его кинжалом.

Таба в изумлении слушала эти речи. Она поднялась с пола, где снова колдовала над миской с елеем, взяла миску, покрытую лоскутом черной материи, и поставила на полку к связкам лекарственных растений, плодов и древесной коры. Потом наглухо задернула тайник плотной шерстяной занавеской.

После этого она села рядом с Нанаи, взяла ее руку в свою и серьезно сказала:

– В тебе настоящая кровь Гамаданов, но все-таки лучше покориться Набусардару, чем Эсагиле,

– И согрешить против чести и совести? Ведь любить, пусть это будет даже сам Набусардар, еще не значит – во всем уступать. Разве любовь измеряется слабостью сердца? О величии любви можно судить только по мужеству и возвышенности поступков, которые совершаются во имя ее.

– Ах, Нанаи, сейчас не до сердечных переживаний. Не по своей воле ты пойдешь искать во дворце Набусардара защиты от Эсагилы.

Нанаи горько усмехнулась.

– Будущее покажет тебе, – твердила Таба, – что я права. А сейчас выбирать не приходится. Собирайся в путь в город Мардука и там проси защиты у верховного военачальника армии его величества Валтасара.

Да, святой Энлиль видит, что ей остается только одно – искать убежища у Набусардара.

Она живо представила себе, что ей придется переломить свою гордость и унижаться перед ним как побитой собаке. Но лучше уж перед ним, чем перед Эсагилой. В тысячу раз лучше перед Набусардаром, чем перед Эсагилой. Другого выхода нет.

– Чтобы тебя впустили в город и во дворец в Борсиппе, скажи, что идешь с донесением к верховному военачальнику царской армии.

В смятении и тревоге, напутствуемая советами тетушки Табы, Нанаи в тот же день собралась в дорогу. В сандалиях и полотняном платье, в праздничном платье из домотканого полотна, она направилась в Город Городов.

* * *

Через несколько дней после того, как царь Валтасар приказал навести порядок на канале Хебар, Набусардар выехал туда.

Канал Хебар был расположен в плодородной Месопотамской долине. Царь Навуходоносор поселил здесь пленников из Израиля и Иудеи, повелел им заниматься земледелием. Он рассчитывал на их трудолюбие. Каменистую почву своей родины они сумели возделать так, что на ней произрастали наливные хлебные колосья, гроздья сочного винограда, славившегося далеко вокруг, и превосходные оливы, маслом которых умащивали себе волосы и халдейские цари. Навуходоносор уповал, что их усердием плодородная Месопотамская долина у канала Хебар станет краем изобилия. Пока иго рабства было еще не столь суровым, евреи работали старательно. Но когда на них обрушился жестокий бич ненависти Валтасара, их усердие резко упало. Только дух протеста поддерживал в них жажду жизни.

Бесчеловечные законы Вавилона разрушали семьи, не щадя родственных уз пленников. У земледельцев Хебара насильно уводили сыновей, братьев, отцов и селили их в низинных кварталах Вавилона возле канала Пикиду в качестве водоносов, молотобойцев, слуг, подметальщиков улиц, кирпичников, грузчиков на пристани, каменщиков, кузнецов, сапожников, ткачей и прочих ремесленников. Они с горечью видели, что богатые соплеменники отдаляются от них, хотя изредка и протягивают им руку помощи. Потомки князей из дома Давида и дома Арона и потомки жреческого племени левитов имели право селиться в Верхнем Городе и заниматься торговлей. Поначалу терпели лишения и представители еврейской знати. Однако скоро выяснилось, что Эсагила благоволит тем, кто готов отречься от Ягве и поклоняться Мардуку. В короткое время переменившие веру евреи достигли власти и почета. Рядом с дворцами вавилонской знати выросли и их трехэтажные особняки, где вводились те же порядки, что и в. домах вавилонских богачей. Беднота с канала Пикиду смотрела на них косо. Всего лишь несколько семей, потомки знатных еврейских фамилий, остались непреклонными. Они не могли забыть, что их насильно оторвали от столицы Соломоновой и от земли предков. Они не подчинялись приказам Халдейских царей, отчаянной ненавистью ненавидели Вавилон и мечтали о возвращении в край быстрин и темно-зеленых северных кедров. Куда милее было бы снова взлелеивать захиревшие виноградные лозы среди родных камней, чем наслаждаться хмельным питьем на берегах Евфрата. Уж лучше ворочать камни на собственной пашне, расчищая землю для каждого ячменного зерна в разоренной стране, чем есть ароматный хлеб в обители золотых идолов. Страну, где теперь было их пристанище, они не могли считать родиной. Их отчизна – на берегах Иордана, она ждет к себе свой освобожденный народ.

Мечта об Иордане и его долинах, об Эвфраимских и Иудейских взгорьях особенно глубоко укоренилась в сердцах и душах пленников, живших у канала Хебар. С каждым днем они все сильнее тосковали по родине, и тоска эта сделалась еще нестерпимее, когда после умершего старого пророка не вечерних молебствиях им стал проповедовать его молодой преемник. Избавиться от страданий – к этому вел он свои речи. Освободиться от вавилонского плена, избавиться и от предательской иудейской знати, заботящейся лишь о собственном благополучии. Как на родине, так и на чужбине она не ищет путей к душе человеческой, ее манят только золото, чревоугодие и власть.

– Может быть, ее постигнет общая с Вавилоном судьба, когда его мечи скрестятся с мечами Кира. Иной судьбы она не заслужила, – произнес свой суровый приговор молодой проповедник. – Она переняла обычаи халдейской знати, так пусть же подвергнется и суду, уготованному халдейским тираном. Близится пора, когда падет ярмо, надетое Вавилоном на народы. Грядет час расплаты. Пламя охватит ее дворцы, а меч неприятеля настигнет ее жителей. Это будет возмездие за злодеяния, причиненные другим народам.

С огнем и мечом халдеи пришли в город царя Соломона, вечный город Иерусалим. Еще утром его заливало восходящее солнце. На горе Мория высился царский дворец. Из храма Ягве поднимался дым жертвенных курильниц. Зеленые оливы оберегали от зноя белые, будто мраморные, домики. Дети беспечно играли в садах под кронами дубов. Только солдаты, изнуренные голодом и жаждой, умирали в крепостных башнях. У армии уже не было сил удерживать ворота и крепости. Пока Навуходоносор ждал в безопасном отдалении, в аммонитском городе Рибле, свежие полки халдейской армии пошли в атаку на крепостные стены и с одного удара захватили город. Они ворвались в Иерусалим, грабя и круша все на своем пути. Солдаты сразу поспешили во дворец, чтобы пленить царя и двух его сыновей. Но царь успел бежать подземным ходом. Однако везде найдутся люди, готовые за деньги служить хоть самому дьяволу. Предатели выдали этот ход солдатам Навуходоносора, и те настигли беглецов. Оба царевича были убиты на месте, а царю Иоакиму по приказу Навуходоносора выкололи глаза в Рибле. Ослепленного царя отвезли в Вавилон и бросили в темницу. В Иерусалиме не стало царя, пало Иудейское царство. Все население угнали в рабство, в Вавилонию. Золото разграбили солдаты Навуходоносора. Сам Навуходоносор, захвативший сокровища царя, вывез из храма пять тысяч золотых сосудов, алтари из меди и драгоценный светильник. Солдаты Навуходоносора насиловали дочерей Иудеи. Отрывали младенцев от материнской груди и разбивали их о стены, чтобы прекратилось вовсе племя израильское. Улицы были залиты кровью, завалены трупами. До самого вечера город пылал, как жертвенный факел. Несколько дней спустя на месте богатого города лежали одни развалины, внушающие ужас отчаяния.

Минуло пятьдесят лет, но события тех страшных дней живы в памяти.

Старики, пережившие падение Иерусалима, думали о том, можно ли избежать гибели, когда неприятельские рати ворвутся в Вавилонию. Они помнят, что беда налетела на Иерусалим ураганом и что праведные умирали на улицах заодно с нечестивцами. Надо искать путей спасения, потому что разъяренный солдат с мечом в руке подобен ослепленному жаждой крови хищнику.

С последним словом проповедника из толпы вышел старец, убеленный сединами и дрожащим голосом произнес:

– Скажи, премудрый сын человеческий, не суждено ли нам погибнуть вместе с халдеями, коли мы живем в их стране? Ты открыл нам волю Ягве, так укажи место, где нам не грозила бы опасность.

Пророк в недоумении перевел взгляд со старика на толпу, затаившую дыхание в ожидании ответа.

В напряженной тишине слышно было, как шумят воды канала. Вдруг из тростника вспорхнула белая птица и пролетела над зелеными зарослями. Толпа заволновалась, это походило на знамение. Тревожный лет птицы не предвещал ничего доброго.

Из толпы выкрикнули:

– Не таись, открой нам, как укрыться от беды. Ягве явил тебе свою волю, а ты укажи нам место спасения.

Пророк ответил горькой улыбкой:

– Где еще надеетесь вы обрести убежище, как не в своем сердце? Нет вам спасения в долинах месопотамских. Очистите свои сердца от скверны и откройте их навстречу добру. Утверждайте добро – в этом смысл и спасение жизни. А покуда человек будет злоумышлять против человека, народам не избежать погибели, они рухнут, как стены покосившиеся и подпоры подгнившие.

Не такого ответа ждали от него. Они готовы были следовать его велениям, как дети. Они хотели быть добрыми и согласны были ценой тяжких страданий выкупить себе возвращение. Молитвами, постами и отречением испросить у бога увидеть отчизну. Страдания больше не страшили их, они верили: час вызволения близится. Страшна была только смерть, потому что погибнуть в этой войне значило навеки оставить свои кости, кости плененных рабов, в халдейской земле, никогда не увидеть освобожденную родину.

– Об этом скорбим мы, – сказал старец, стоящий перед проповедником, – это нас мучает. Нас осталось здесь всего несколько тысяч, остальные уничтожены. Если в этой войне и мы погибнем от голода, жажды, болезней или меча, кто же тогда вернется в Иудею? Ты должен знать, что нам надо делать?

– Вы хотите, чтобы я указал вам место безопасное, как мне указал его Ягве: «Никто не избежит суда праведного». В землю ли кто зароется, на небо ли взберется – везде достанет моя десница. Укроется в горах – и там мое око узрит его. Пусть схоронится на дне морском – я укажу чудищу, и именем моим оно и там его настигнет. А попадет врагу в плен, прикажу, дабы и там никто не избежал своей участи.

Эти слова повергли всех в отчаяние. Послышались сдавленные рыдания и горькие жалобы.

– Напрасны ваши стоны, – продолжал меж тем проповедник, – нет для нас приюта укромного в Халдейском царстве, а война подобна урагану или потопу. Единственный свет надежды сияет нам с востока, и имя ему – Кир. Помните это и храните спокойствие!

Тут он показал рукой на деревья, росшие вдоль канала; на их ветках были развешаны музыкальные инструменты.

– Сохраняйте спокойствие духа, чтобы не возбуждать подозрений и не навлечь на себя беду. Собирайтесь под вербами каждый день в это время. Снимайте с ветвей арфы и пойте псалмы. Это лучшее, что вы можете сделать.

Он первый направился к деревьям в знак того, что проповедь окончена.

Вскоре все сидели под деревьями, сквозь листву которых просвечивали последние лучи солнца. И вот пальцы коснулись струн, и те отозвались тихой мелодией. Под музыку началось пение, сперва еле слышное, потом все более отчетливое, пока голоса не слились в мощный хор, который заглушил и рокот волн, и шум птичьих крыльев, и шелест листьев.

Эту вечернюю молитву на другом берегу канала слушали скрытые за кустарником любопытные халдеи. Они часто приходили сюда, потому что у них мало кто умел так играть и петь.

Проповедник тоже послушал певцов, постоял возле поющих, а потом отошел в сторону и остановился в тихой задумчивости.

Из деревни доносилось блеянье овец. У дворовых, изгородей дети плели венки и вплетали в Волосы желтые луговые цветы.

Вдруг на дороге послышался конский топот. Он приближался, все усиливаясь.

Неожиданно для всех группа всадников вырвалась из-за деревьев на лужайку, которую евреи использовали для молебствий, поскольку им было запрещено строить храмы.

Песня оборвалась, все вскочили.

Никто даже не успел убрать музыкальных инструментов – так стремительно верховный военачальник армии его величества Валтасара и его телохранитель, оба верхами ворвались на лужайку. Набусардар остановил взмыленного коня и потребовал к себе старейшин общины.

Из толпы выступили убеленные сединами старцы в длинных балахонах. Они дрожали всем телом. Но даже страх и волнение не погасили в их глазах непреклонной воли и решимости.

На другом берегу канала халдеи вышли из своих укрытий посмотреть, что будет дальше.

Набусардар крепко натянул кованые золотом поводья, конь под ним встал на дыбы. Остальные всадники выстроились за его спиной.

Когда старейшины в полном составе вышли к Набусардару, он объявил:

– Царь царей, его величество Валтасар приказал мне арестовать вашего проповедника, и я требую, чтобы вы его выдали. Тому, кто попытается его укрыть, отрубят голову.

Старцы в темных балахонах задвигались. Объятые ужасом, они едва держались на ногах. Перед глазами встало видение плахи. С трудом сохраняя присутствие духа, они тревожно переглядывались, не зная, как поступить.

Набусардар повторил:

– Приказываю выдать проповедника. Мой отряд готов по первому знаку исполнить повеление царя царей и снести голову с плеч каждому, кто станет укрывать или защищать его.

Толпа израильтян, словно темный холм, отступила к вербам, в страхе перед готовящимся кровопролитием.

– Я не обязан повторять трижды, и если я это делаю, то только из добрых чувств, хотя вы этого и не заслуживаете, так как пренебрегаете благами и гостеприимством, которое вам предоставил Вавилон.

В его словах один из старейшин углядел слабый знак надежды. Пытаясь спасти проповедника, он сказал просительным тоном:

– Наш проповедник – невинный сын человеческий, но если тебе нужны жертва и кровь, могущественный полководец халдейской армии, я готов подставить свою голову.

Набусардар вспыхнул. Не для того он приехал, чтобы упиваться зрелищем крови. Он требует только восстановления порядка и справедливости. Кто понимает это иначе, тот против законов Халдейской державы и того ждет смерть. Поэтому он сказал:

– Я дважды предупредил, что каждому, не подчинившемуся приказу царя, отрубят голову. Ты не подчиняешься приказу, – он показал на старца, – и за это лишишься головы.

Он повернулся к солдатам, стоявшим неподалеку с обнаженными мечами, и приказал, рассчитывая сломить упрямство израильтян:

– Отрубить ему голову!

Толпа опять пришла в движение, сквозь нее торопливо пробиралась Дебора, внучка обреченного на смерть старца. Как безумная, она расталкивала людей, а когда солдаты схватили старика и поволокли, истошно закричала:

– Боже Авраама!

Столько отчаяния было в этом душераздирающем крике! Женщины и дети заплакали. Мужчины ждали, затаив дыхание.

На крик из зарослей вышел юноша, тот, кого искал Набусардар. Это могло спасти старца. Провожаемый любопытными взглядами халдеев и полными ужаса взорами единоверцев, юноша твердой поступью направился к верховному военачальнику, а солдатам сделал знак подождать.

– Господин, не карай безвинного, – обратился он к Набусардару, – ибо каждому воздается по его деяниям.

– Значит, это ты сеешь смуту среди людей? – спросил полководец, пристально глядя на него и не обращая внимания на внучку старика.

Юноша ответил, как подобало проповеднику:

– Я лишь толкователь воли Ягве.

– Мы уже слышали в Вавилоне, что ты свои подстрекательства выдаешь за волю вашего бога, который наущает вас не повиноваться властелину Халдейской державы.

Он хотел еще что-то сказать израильскому проповеднику, но солдат уже занес меч, чтобы отсечь старцу голову. Набусардар понял это по мертвой тишине, воцарившейся вокруг. Он замолчал и оглянулся на толпу.

Тут он увидел внучку старика. Взгляд ее, прикованный к месту казни, застыл от ужаса.

Набусардар в смущении всматривался в ее лицо, потом поднял руку, приостанавливая казнь. Медленно, подобно уходящему за линию горизонта солнцу, опускалась его рука. Как завороженный смотрел он на Дебору и не мог отвести глаз, потеплевших от сострадания. Морщины прорезали его крутой лоб.

Нечто неизъяснимое и неожиданное происходило в его душе. Другое лицо встало в его воображении при виде этой юной девушки. Его суровое сердце воина будто потеплело. Он не был готов к этому. Да и может ли человек предусмотреть все случайности, с которыми его сталкивает жизнь? Он понимал, что нельзя поддаваться чувствам, что порученное ему дело обязывает его взять себя в руки. Но он не мог отвести глаз от девушки.

У ней были красноватые волосы. Крутые локоны обвивали ей шею, напоминая нанизанные на нитку темно-пурпурные початки тростника. Ее сине-зеленые глаза в дымке юной мечтательности были совсем как глаза юной Нанаи из Деревни Золотых Колосьев. Красотой она уступала дочери Гамадана, но цвет ее волос и глаза вызвали в его памяти другой, милый сердцу облик.

Оттого неожиданно переменилось его настроение. Потому и смягчился он, когда она взглянула на него глубокими, как море, глазами.

Конечно, она и не подозревала, что творится в душе Набусардара. Она только знала, что рядом стоят солдаты с занесенными мечами. Она хотела спасти самого близкого для нее человека. Когда взгляд Набусардара остановился на ней, она подбежала к нему и упала на колени.

– Господин! – воскликнула она. – Каждый умеет карать, но лишь немногие – миловать. Если ты так могуществен, зачем ты делаешь то, что может каждый?

Набусардар спрыгнул с коня, предусмотрительно вытащив из ножен меч. Вслед за ним спешились его телохранитель и четыре военачальника, один из которых взял из рук Набусардара поводья.

– О, господин, господин, – умоляла девушка, припадая к его ногам.

– Чего ты хочешь? – спросил он.

– Не убивай его, Непобедимый, и жизнь вознаградит тебя, исполнив твое самое большое желание. Если ты жаждешь власти – даст власть, если грезишь о любви – пошлет любовь.

Рукоятью меча он приподнял за подбородок ее лицо, и оно осветилось лучами заходящего солнца. Нет, оно было далеко не так прекрасно, как лицо Нанаи. Все усыпано мелкими веснушками, а в глазах не было и следа трогательной неги, одни только отчаяние и покорность.

– Я не верю, господин, что ты не умеешь прощать, так прости же его и верни ему жизнь, – взмолилась она снова.

Казалось, он слышит Нанаи, ее голос, ее упреки. Вовсе не ради самой Деборы, а потому, что она мучительно напоминала ему дочь Гамадана, он поднял руку и снова дал знак, что отменяет казнь.

Однако теперь его жест был воспринят, как приказ отрубить старику голову. В воздухе блеснул меч, и голова старца покатилась в траву.

Исступленный вопль потряс толпу. Девушка с медными волосами упала на землю и отчаянно вцепилась в нее ногтями. Песчинки веснушек смешались с бусинками слез, которые брызнули, у нее из глаз.

У Набусардара было благое намерение помиловать старца, но солдаты не поняли его. И вот окровавленная голова уже лежит в чахлой траве, а из шеи ключом бьет кровь.

Полководец стоял в раздумье.

– Господин, – сказал пророк, который неподалеку ожидал своей участи, – господин, этот старик был невиновен.

– Кто дал тебе право судить мои поступки? – вспыхнул задетый за живое Набусардар.

– Все, что ни делается, делается по воле Ягве, – уклончиво ответил проповедник.

– Следовательно, мои солдаты отрубили старику голову по воле Ягве.

Точно так же по воле Ягве, а не по велению его величества царя Валтасара дождешься своей очереди и ты.

Оставалось покончить с проповедником, и поэтому Набусардар приказал девушке встать и вернуться к своим.

– Тебе предъявлено обвинение в подстрекательстве к бунту, а твоим соплеменникам – в сговоре с врагами державы. Вавилонские евреи однажды ночью перебили всех часовых у Ниневийских ворот. В другую ночь они вывесили на городских воротах таблицы с дерзостными выпадами против державы и царя. На преступления подстрекали евреев в Вавилоне – Даниил, а на Хебаре – ты. Даниила царь Валтасар уже бросил в темницу, с тобой рассчитаюсь я. Не надо особой отваги, чтобы действовать исподтишка, но любопытно посмотреть, достанет ли у тебя смелости повторить свои проповеди теперь, передо мной и моими солдатами. Тебе предъявлено обвинение в подстрекательстве к мятежу. Ты подбил своих соплеменников против царевых надсмотрщиков, по твоей вине двое царских слуг утонули в водах канала. Царь повелел подвергнуть тебя казни бичеванием. Но чтоб кому-нибудь не показалось, что мы поступаем несправедливо, верховный военачальник армии его величества готов выслушать твои объяснения.

Халдеи перешли канал и обступили солдат. Каждый стремился встать поближе к Набусардару, чтобы не пропустить ни одного слова. Проповедник переспросил:

– Какую из моих проповедей я должен повторить для тебя, господин? Я уже продолжительное время беседую с людьми и произнес их немало. Что же касается надсмотрщиков, то они прыгнули в воду сами, спасаясь от разъяренной толпы. Мои соплеменники обрушились на них, преисполненные гнева за то, что им не разрешили подать воды и отнести в тень под деревья тех несчастных, которые во время работы упали, изнуренные зноем. Люди вынуждены были смотреть, как у них на глазах умирает двадцать измученных товарищей. Согласись, господин, что в подобных обстоятельствах любой возмутился бы без всякого подстрекательства. Как видишь, моей вины тут нет, господин.

– Это правда! – раздался крик из толпы. Набусардар взвешивал каждое его слово, убеждая себя действовать обдуманно и по справедливости. Когда объяснения проповедника подтвердили старейшины и поручились за правдивость его слов собственной жизнью и жизнью своих детей, Набусардар был готов снять обвинение.

– Но я не снимаю обвинения в подстрекательстве к бунту против Вавилона, – поспешно добавил он. – Царь дарует тебе свободу, если ты выдашь тех единоверцев, которые состоят в заговоре против престола и державы.

– Я ничего не знаю о заговоре против престола и державы.

– Твой Ягве тоже ничего не знает об этом? – презрительно спросил Набусардар. Внимание его привлек шум крыльев белой птицы, и он поднял голову.

Птица возвращалась на ночь в свое гнездо. Она пролетела над толпой и скрылась в высоких зарослях тростника. Проповедник тоже проводил взглядом неспешный, мирный полет птицы и, когда она исчезла из глаз, приготовился отвечать.

– Ягве говорит только: «Я призову к жизни поборника справедливости на востоке, и по слову моему он будет править над владыками запада. Я выдам их, подобно праху, мечу его, и подобно сору летучему, стрелам его. С именем моим он обрушится на сильных мира, погрязших в скверне, и растопчет их, как глину гончарную». У Набусардара перехватило дыхание, но он постарался сдержать себя.

– Кого ты считаешь поборником справедливости с востока? – спросил он. – Огненную птицу, Кира?

– Я говорю лишь то, что внушил мне Ягве, – с внутренним вызовом оправдывался проповедник.

Возмущение Набусардара росло. Он спросил уже более резко:

– Кто же, по-твоему, эти владыки запада? Правители Вавилона?

– Не я, а Ягве определил так. Я только его скромный служитель и глашатай правды.

– Царь приговорил тебя к смерти, – вскричал Набусардар, – не забывай: ты умрешь под бичами!

– Я не противлюсь приговору своего повелителя, ибо Ягве сказал: «Не бойся, пойдешь ли по водам, не поглотят тебя. И пойдешь ли в огонь – не спалит тебя, ибо правда – вечна».

Он еще не кончил говорить, а из толпы халдеев уже послышались крики, что он насмехается над царем и оскорбляет халдейские законы.

– Смерть ему! – кричали они, хотя незадолго до этого с удовольствием слушали игру на арфах и пение евреев.

– Смерть ему!

– Смерть!

Многие схватили камни и кинулись на проповедника. Если б солдаты не преградили путь, они забили бы его. Издали они плевали в него. Не имея возможности подступиться к юноше, стали забрасывать камнями толпу евреев.

Набусардар хотел продолжить допрос, но халдеи кричали:

– Смерть ему! Смерть!

– Исполнить приговор царя!

– Царь приказал связать его и предать бичеванию!

– Бичевать его!

– Смерть ему!

– Бичевать!

Набусардар медлил. Но толпа халдеев напирала на него с криками «Бичевать! Бичевать!» Собственно, участь проповедника была решена еще в Вавилоне, и, чтобы успокоить орущих, Набусардар приказал связать его и приступить к экзекуции.

Солдаты сорвали с проповедника одежду, скрутили его веревками и подтащили к камню, который служил израильтянам вместо жертвенника. Солдаты нарочно положили его на этом возвышении, чтоб виднее было бьющееся в муках тело – халдеям на радость, израильтянам – в назидание.

Солдаты царя усердно исполняли свой долг.

Удар за ударом судорогой отдавался по всему телу пророка. Ступни заливала кровь. Уже и камень под ним окрасился кровью. Тело смертника вздрагивало от боли. Но лицо не выдавало нестерпимых страданий. Оно оставалось спокойным и строгим. Крепко сжатые губы не пропускали ни единого вздоха. Но вот они все же разжались, испустив тихий стон. Силы заметно оставляли юношу. Руки бессильно поникли бы, не будь они накрепко связаны. Дыхание стало прерывистым, на губах выступила пена. Взор туманился, несчастный терял сознание. Он уже не слышал угроз и насмешек халдеев. Не слышал и рыданий своих единоверцев. Он покидал этот мир и уходил в неведомое царство новой жизни. В последний раз он приподнял голову под безжалостным бичом и – уронил ее на камень.

Уже не было ни боли, ни заходящего солнца, ни кроваво-красного горизонта. Все куда-то исчезло, и осталось только ощущение умиротворяющей пустоты. В эту пустоту ворвался отдаленный конский топот. Проповедник не знал, где это происходит, на этом или уже на том свете. Но топот слышался все явственней, как будто на бешеной скорости несся к его ушам. Ему показалось, что под копытами коней дрожит земля.

На поляну ворвались два взмокших от пота царских гонца.

Его светлость верховный военачальник должен немедля вернуться в Вавилон, потому что войска Эсагилы под командованием Сан-Урри выступили против армии Валтасара. Храмовый Город воспользовался отсутствием Набусардара и послал своих солдат на штурм царских казарм близ зимнего дворца Валтасара. Эсагила намеревается захватить дворец и посадить на трон Набонида. Второй отряд осаждает Муджалибу, и царь опасается за свою жизнь.

– А народ? – вырвалось у военачальника.

– Народ? – переспросил гонец. – На улицах льется кровь, стены домов в крови. Рабы убивают своих хозяев, беднота грабит дворцы. Евфрат забит трупами. Если ты, досточтимый верховный военачальник халдейской армии, не вернешься до завтра, вавилоняне сами разрушат город. Повсюду пылают пожары.

– Не может быть, – решительно произнес Набусардар, – перед отъездом я не заметил ничего подозрительного.

Гонец продолжал почти шепотом:

– Эсагила приказала казнить тридцать евреев, так как нашла в еврейском квартале Нижнего Города текст, который был начертан на глиняных табличках, вывешенных вместо табличек Эсагилы. С этого все и пошло. Во время казни евреев из толпы зевак послышались крики: «Нам не нужны жертвы, дайте нам хлеба!», «Мы не хотим пить кровь евреев, дайте нам мед и вино!», «Не надо нам зрелищ, мы требуем снижения налогов!» Тогда ворота Эсагилы распахнулись и конные солдаты устремились прямо на толпу. Несколько человек нашли свою смерть под копытами лошадей. За конниками оказалась пехота и не было ей конца. Все недоумевали, зачем Эсагила направила целую армию против кучки смутьянов, как будто началась война. Потом только выяснилось, что у Эсагилы совсем другая цель и толпа возле лобного места всего лишь предлог. Солдаты Храмового Города окружили царский дворец и осаждают его. Армию царя возглавляет доблестный Наби-Иллабрат. Есть подозрение, что Эсагила сама подстроила эту историю с табличками, чтобы воспользоваться смутой и возвести на трон Набонида.

– В самом деле, надо немедля возвращаться, – согласился Набусардар.

– Но люди устали, эту ночь им надо отдохнуть. С рассветом мы выступим в Вавилон.

– Каковы твои успехи здесь, Непобедимый?

– Видишь, – показал он на растерзанное тело, – по приказу царя я схватил мнимого пророка и велел его наказать бичами. Он подговаривал евреев объединиться с персами, потому что верит в их победу над Вавилоном.

– Он еще жив?

– Думаю, что да. – Он посмотрел на солдат.

– Живой еще, подтвердили они.

– Тогда у меня еще один приказ к тебе, – сказал гонец. – Его величество крайне расстроен, что войско Эсагилы численно превосходит царскую армию, и не уверен, что Наби-Иллабрату удастся устоять. Он желает знать предопределение судьбы – победит Набонид Валтасара или нет. Он велел сказать, что помилует пророка, если тот ответит на этот вопрос.

Проповедник лежал недвижимо на жертвеннике, солдаты ждали. Осужденный не обнаруживал признаков жизни, и Набусардар приказал облить его водой, чтобы привести в чувство.

Когда он пришел в себя, Набусардар повторил ему приказ царя. Израильтяне, услышав его слова, подбежали и обступили жертвенник. Они уговаривали проповедника открыть царю грядущее и тем спасти свою жизнь.

Но тот безмолвствовал.

К нему подходили женщины с грудными младенцами, и старцы, и безутешные вдовы и наперебой уговаривали его.

Но пророк не выражал ни согласия, ни протеста. Он лежал с закрытыми глазами, совершенно недвижимо, лишь изредка у него вырывался судорожный вздох. Смешанная с кровью вода насквозь пропитала веревки. Он лежал на спине, превращенной в кровавое месиво, обнаженной грудью к небу. Но и грудь была похожа на большую рану, сплошь в кровавых рубцах, красных, как закатное небо.

Внезапно из толпы протянулась дрожащая рука и осторожно легла на эту исполосованную, исхлестанную грудь, легла мягко, неощутимо, поместив пальцы между рубцами. То была рука его матери.

Старуха опустилась на колени перед истерзанным телом сына, целовала его раны и кропила слезами его руки. Она горестно шептала:

– Боже всемогущий, боже Авраама, боже Иакова, боже пресветлого царя Давида и Соломона и всех нас…

В ответ на это пророк открыл глаза и взглянул на нее мутным взором. Его взгляд уловил выражение муки в глазах женщины.

Сын промолвил едва слышно:

– Мать.

Он понял, что ей одной не смог бы отказать в просьбе. Собрав последние силы, он ответил – не ради спасения своей жизни, а потому, что таково было желание его матери:

– Валтасар победит Набонида.

– Валтасар победит Набонида, – взволнованно и нетерпеливо повторил Набусардар.

Он тот час же велел развязать веревки и отпустить пророка.

Толпа израильтян облегченно вздохнула, а мать поцеловала кончики окровавленных пальцев сына.

В этот момент пророк еще раз собрался с силами, чтобы сказать:

– Валтасар победит Набонида, но Валтасара победит Кир, царь царей и владыка мира.

Проговорив это, он сжал губы. После этих слов израильтян и халдеев охватила тревога и страх при мысли об испепеляющей деснице персидского властелина, мечом которого повержены все окрестные народы. Как хищный ястреб, он схватил их в свои когти, осталась только Вавилония. Правда, царь Валтасар объявил Вавилон непобедимым, но разве не о том же возвещали царь Мидии Астиаг и царь Лидии Крез, а их державы не устояли перед его натиском. Никакое проклятие не могло внушить большего ужаса, чем это предсмертное пророчество израильского проповедника. Оно устрашило не только халдеев, но и израильтян, хотя и предвещало им избавление от вавилонского плена.

Не испугало оно одного Набусардара. Верховный военачальник армии сверкнул глазами и нахмурился. В победу Кира он не верит, но его возмутила дерзость пророка. Выходит, сговор с персами – не выдумка. Даже на смертном одре он осмелился заявить о своей вере в Кира, в эту огненную птицу и защитника справедливости.

– Значит, ты и твой бог. называете кровожадного Кира защитником справедливости?

Он стоял, едва сдерживая бешенство, потом крикнул:

– Забить до смерти!

Солдаты тотчас взялись за дело, и их безжалостные бичи снова впились в истерзанное тело мученика.

Напрасно израильтяне и мать с мольбою взывали к милосердию. Набусардар их даже не слушал. На их призывы спешила в сгущающихся сумерках ночи только избавительница – смерть.

Верховный военачальник халдейских войск торопливо вскочил в седло и приказал отряду собираться в путь, чтобы как можно скорее попасть в Вавилон, где они теперь всего нужнее. Он ждал только завершения казни.

Голос из толпы израильтян нарушил тягостное молчание:

– Гонец привез помилование. Разве слова вавилонского царя ничего не значат? Его поддержал другой:

– Пристало ли царю быть лжецом?

– Бесчестного сына произвел на свет царь Набонид! – крикнул третий.

Набусардар приказал разогнать всех бичами, чтобы они утихомирились и не задерживали его.

С мечами, копьями и плетьми солдаты обрушились на толпу.

К Набусардару подбежала Дебора, внучка казненного старца, и заговорила притворно сокрушенным тоном:

– Ни мой дед, ни я никогда не испытывали вражды к Халдейской державе. Мой дед занимался гончарным ремеслом, и мы были благодарны Вавилону, что он дает нам средства к существованию. Но теперь, когда ты, господин, приказал казнить моего деда, моего кормильца, я не знаю, что будет со мной.

– Чего же ты хочешь? – спросил Набусардар.

– Я прошу немногого, господин, – сказала она, – ты такой могущественный, ты все можешь.

Он вытащил из-за пояса и бросил к ее ногам две горсти золота.

– Купи себе овец и тем живи.

– Я прошу не золота, господин, а милости моим соплеменникам. Почему ты так жесток к ним?

– Потому, что вашим сердцам персы ближе, чем халдеи.

– Ты несправедлив к ним. – Она выдавила улыбку, тогда как в мозгу у ней черной тучей засела мысль о мщении.

Набусардар не обольщался насчет истинных чувств евреев к халдеям, и его не поколебала улыбка, мелькавшая на лице девушки, словно блики света.

Дебора не отступала. На его повторный вопрос, чего она хочет, она ответила, что боится будущего. У ней теперь никого не осталось, а одинокой девушке легко попасть в беду. Она чувствовала бы себя в безопасности, если бы ее взял под свою защиту такой могущественный человек, как он. Дебора умоляла взять его с собой в Вавилон и сделать ее своей прислужницей.

Глядя на него обманчиво преданными глазами, она с подкупающей искренностью уверяла его:

– Я буду служить тебе верой и правдой.

– Вы все коварны и двоедушны. Возьми золото и поди прочь, не то мой конь затопчет тебя.

– О господин, не гони меня, памятью безвинно погибшего деда заклинаю тебя. – Она припала к его ногам.

Набусардар не терпел женских слез и заверений в преданности, они пробуждали у него подозрения в коварстве. Он тронул коня шпорами.

– Меня зовут Дебора, господин, я буду служить тебе, как ни одна из женщин.

Она распахнула одежду и с притворным смущением обнажила грудь.

– Посмотри, господин, я красива.

Набусардар успел заметить только, как блеснуло ожерелье из пластинок желтой меди у нее на шее, и отвернулся.

Но у его телохранителя при взгляде на девушку загорелись глаза.

– Возьми ее с собой, Непобедимый. Когда мы раскинем ночью шатры, с ней будет веселее.

– Делай, что хочешь, – пробормотал Набусардар.

Солдаты оттеснили толпу к самому каналу. Многие евреи убежали в деревню, и Набусардар приказал собираться.

Отряд построился, и они тронулись в обратный путь во главе с Набусардаром, его телохранителем и четырьмя военачальниками.

Халдеи устремились за ними стадом саранчи. Лужайка, где евреи совершали молебствия, опустела.

Там остался только жертвенник, на котором лежал умирающий проповедник. Возле него в безысходном горе стояла на коленях мать. В ее объятьях он и умер.

Веревки пропитались кровью. Рубцы вздулись и стали толщиной с веревки, которыми он был обвязан. На груди пересекались сине-красные кровавые полосы. С разбитого лица в высокое небо глядели мертвые, мутные глаза. В уголках искаженного мукой рта показалась розовая пена, голова безжизненно свесилась с камня. Он не слышал уже, как дрожит земля под копытами удалявшихся коней. Не чувствовал и слабого веяния ветерка, прилетевшего издалека остудить воспаленное тело мученика.

С его последним вздохом солнце скрылось за горизонтом, и окрестности канала Хебар погрузились в темноту.

* * *

Отряд Набусардара остановился под открытым небом.

Стояла тихая, безветренная ночь. Где-то поблизости ворковали голуби.

Меднокудрую еврейку Дебору четыре военачальника зазвали в свой шатер. При свете луны и звезд они развлекались с ней и пили крепкие вина. Все четверо были приятно удивлены, что она охотно удовлетворяла все их желания, как покорнейшая из рабынь. Она все больше нравилась им, и они не могли досыта утолить свою страсть.

Однако утром никто не вышел из этого шатра на зов трубы. Когда же заглянули внутрь, то нашли всех четверых мертвыми. Дебора отравила их и покончила с собой. Она лежала между ними с кинжалом в груди.

Набусардар был потрясен вестью, он отказывался верить, внушая себе, что все это ему только снится. Он вошел в шатер и остолбенел при виде открывшейся картины. Среди раскиданных кубков, в лужах пролитого вина лежали трупы. У двоих лица были обезображены судорогами, третий упал лицом вниз, четвертый скорчился от боли.

На дорогом ковре, залитом кровью, лежала Дебора с кинжалом в сердце.

Набусардар встряхнул головой, все еще не веря в реальность случившегося.

Казалось, Дебора наблюдала за ним из-за полуоткрытых ресниц. Он не выдержал ее взгляда и велел закрыть ей лицо. Солдат оторвал лоскут от ее юбки и набросил на глаза и лоб. Нижняя часть лица осталась открытой. Набусардар не мог отвести взгляда от ее рта. Ему почудилось, будто губы Деборы шевельнулись и до него донесся ее шепот:

«Ты удивлен, господин, отчего же? Око за око, зуб за зуб».

Он продолжал смотреть на нее, и снова ему показалось, что на губах ее мелькнула ироническая улыбка.

«Так и доложи своему царю в Вавилоне!»

В ее голосе он почувствовал привкус горечи, как в голосе дочери Гамадана. И кудри ее снова напомнили ему темноватый оттенок медных волос Нанаи.

Его поразила обдуманная жестокость ее поступка. С трудом овладев собой, он сказал:

– Выройте для них могилы и воздайте им почести. А ее оставьте птицам.

Неверным шагом он вышел из шатра.

Когда они покидали место стоянки, Набусардар бросил последний взгляд на мертвое тело Деборы. Она лежала на пригорке, руки ее обвисли. Эти руки сыпали яд в вино военачальникам, этими руками она отняла у него четверых верных сподвижников. Дорого заплатил он за смерть старца и проповедника. Набусардар скрипнул зубами и пришпорил коня.

Отряд помчался следом.

К вечеру они достигли Вавилона.

В юго-западной его части валил дым. Издали трудно было разобрать, что горит. Когда же подъехали ближе, вид на город закрыли крепостные стены. До них доносились лишь шум и вопли.

У главных ворот деревенская девушка в холщовом платье и ветхих сандалиях упрашивала стражников пропустить ее в Вавилон. Солдаты караула и слушать ее не хотели, потому что у ней не было письменного свидетельства деревенских властей.

Заметив военный отряд, девушка решила подождать его, надеясь обмануть бдительность стражи и проскользнуть в город вместе с солдатами.

Теперь впереди отряда скакал военачальник с несколькими солдатами, затем Набусардар с телохранителем. Следом – остальные.

Возглавляющий кавалькаду военачальник обратил внимание на препирательства девушки со стражниками и поинтересовался, что случилось.

– Да вот, – объяснил солдат, – хочет без свидетельства попасть в город.

– Меня никто не предупреждал, что надо взять его с собой, я ничего не знала о боях в Вавилоне.

– А бои еще продолжаются? – прервал ее военачальник.

– Не знаю, господин, – ответила она, – хотя я здесь уже не один час. Никого не пропускают ни в город, ни из города, так что и узнать ничего нельзя. Но я все. равно не уйду, пока не добьюсь того, что мне надо.

– А чего тебе надо?

– У меня есть важное сообщение для непобедимого Набусардара.

Она пошла на хитрость, сделав вид, будто речь идет о военных сведениях.

– Для непобедимого Набусардара? – изумился он.

– Да, господин, а городская стража не верит мне и требует свидетельства от общины.

– Кто поручил тебе доставить сообщение?

– Я могу сказать это только Непобедимому.

– Если дело не терпит и ты говоришь правду, то я помогу тебе свидеться с Набусардаром хоть сейчас. Гляди, вон он на коне со своим отрядом.

– О, господин, – прошептала она, с испугу потеряв дар речи.

В эту минуту она была как паутинка, подхваченная порывом ветра. Как утлый челн во власти опустошительного урагана.

Наконец-то близок берег, долгожданный берег после долгого плавания. Неизвестно только, встретит ли он морских скитальцев спасительным светом или они разобьются о пустынные мрачные скалы.

Военачальник галопом помчался к Набусардару, и тот пожелал немедленно видеть женщину, едва лишь услышал, что волосы у ней того же красноватого оттенка, как у еврейки Деборы. Его кольнуло предчувствие, что это может быть дочь Гамадана. Он невольно потянулся к своему колчану, где хранил, как талисман, глиняную табличку Нанаи с изображением бога в образе священного быка.

Он издали узнал ее.

Нанаи в великом смущении сперва увидела только украшенные золотом поводья. Потом сверкающую белизну жемчуга в гриве коня. Потом сноп лучей от брильянтов на рукояти меча. Наконец фамильный герб Набусардара на массивном перстне. Медленно скользил ее робкий взгляд с перстня вверх по руке от запястья до плеча. Потом перебрался на шею и, наконец, упал на лицо. Боже, это лицо гонца, которому она поверяла тайны своего сердца! То же самое лицо было у посланца, арестовавшего Устигу. Выходит, это был вовсе не посланец, а сам Набусардар?

Кто мог понять смятение дочери Гамадана лучше, чем Набусардар? Он предвидел эту минуту, предвидел растерянность Нанаи. Ему известны ее мечты, она поверяла их ему. Сколько детского простодушия и глубины было в ее словах! Если бы он мог знать поворот событий, он постарался бы сохранить в своем сердце ее первоначальный невинный облик. Но роковая ночь, проведенная Нанаи с Устигой и превратившая ее в прозревшую женщину, опередила его. Это была уже не прежняя наивная девочка. Это была новая, совершенно иная Нанаи. Но он любил и новую Нанаи, любил нежнее прежнего. Он смеялся над своими чувствами грубым смехом воина, чтобы подавить их, но они настойчиво и властно заявляли о себе, как настойчиво и властно заявляет о своем приходе весна первой зеленью листвы и первыми цветами.

Ему хотелось встретить ее ласково, но его ждали обязанности, поэтому он обратился к ней холодно, нарочито бесстрастным тоном:

– Ты искала Набусардара? Я Набусардар. Ее вид выдавал крайнее замешательство.

– Я Набусардар, и если дело, с которым ты пришла, может потерпеть, то я велю проводить тебя в мой борсиппский дворец. Ты дождешься меня, и там я смогу тебя выслушать.

Она кивнула, все еще не в состоянии свыкнуться с мыслью, что Набусардар обманывал ее, прикинувшись посланным царя. На раздумья не было времени. Двадцати конникам Набусардар наказал сопровождать Нанаи во дворец в Борсиппу, и на этом пока все и кончилось.

Из-за стен неслись непрерывные крики, заставляя торопиться на улицы Вавилона.

Распахнулись ворота, и отряд Набусардара с грохотом устремился в город. Его воины были отменно вооружены, но притомились. Однако приказ полководца придал им силы.

Молнией ворвался Набусардар на улицы, охваченные паникой и смятением. Он направился прямо к зимнему дворцу, осажденному войсками Эсагилы, против которых сражался доблестный Наби-Иллабрат. Его солдаты держались стойко, но силы их были на исходе.

Храмовые воины почти протаранили одни из боковых ворот дворцовой крепостной стены, когда Набусардар обрушился на них с тыла. Хотя Наби-Иллабрат с нетерпением ждал Набусардара, этот решительный натиск оказался для него неожиданным. Неожиданный был он и для солдат Храмового города. Их охватила паника. Теперь им приходилось отбиваться с двух сторон.

Когда Набусардар прижал их к стенам, Наби-Иллабрат приказал отворить ворота. Лавина воинов Эсагилы ринулась на клинки царских солдат. Сан-Урри подал сигнал к отступлению, но Набусардару важно было окружить врага и не позволить ему ускользнуть. Солдаты Эсагилы бросились искать спасения от разящих мечей воинов Набусардара за крепостными стенами, на территории царских казарм. Тех, кто попадал за крепостные ворота, Наби-Иллабрат брал в плен, а кого не мог разоружить – убивал. Лишь Сан-Урри с горсткой солдат удалось вырваться из железных тисков. Воины Набусардара преследовали их до самых ворот Храмового Города, за которыми немногим посчастливилось укрыться.

Когда дворцу уже ничто не угрожало, царские конники поскакали к Муджалибе, где положение было гораздо опаснее. Здесь солдаты Эсагилы прорвались во внутренний двор и проникли даже в покои дворца. Их цель была – схватить царя Валтасара.

Валтасар прятался в усыпальнице халдейских царей. Задыхаясь в спертом воздухе подземелья, он с ужасом прислушивался к. тому, как по террасам парка с факелами в руках рыщут в поисках царя солдаты Эсагилы.

Набусардар и тут подоспел вовремя. Его воины очистили Муджалибу от солдат Эсагилы. Часть из них была брошена в темницы зимнего дворца. Несколько дней спустя их отправили в царские каменоломни, а невольников, работавших там, Набусардар зачислил в свою армию.

Эсагила не скоро теперь соберется для нового удара. Неудачное выступление Сан-Урри и разгром, учиненный его воинству, вывели верховного жреца из равновесия. Чтобы пополнить армию, надо было набирать наемников из иноземцев, а для этого пришлось бы основательно затронуть храмовые кладовые.

В расстройстве пребывал не только верховный жрец Исме-Адад. Валтасар тоже долго не мог прийти в себя после всех потрясений. Когда Набусардар спустился к нему в усыпальницу с вестью о том, что опасность миновала, царь едва понял, чего от него хотят. Он боялся покинуть свое убежище, хотя чуть не умер там от страха. Он дрожал, обливаясь холодным потом, при воспоминании, что пришлось ему пережить, пока он сидел один в каменном мешке усыпальницы. Казалось, не только живые, но и мертвые решили свести счеты с царем Вавилонии.

Когда солдаты Эсагилы прорвались во дворец, Валтасар решил бежать из усыпальницы подземным ходом. В каменных стенах он стал искать плиту, закрывавшую отверстие потайного хода. Это должна была быть седьмая по счету плита от надгробья царицы Нитокрис. Он шарил по стене рукой, снова и снова ощупывая плиты. Вот она, седьмая плита, но она никак не поддавалась, хотя Валтасар напрягал все свои силы.

– Что же это такое? Почему она не открывается? От страха волосы у него встали дыбом. Можно было позвать на помощь стражу, но он боялся, что она выдаст тайну его побега. Поэтому он продолжал лихорадочно ощупывать края каменной глыбы, стараясь понять, что ей мешает повернуться.

Тут его взгляд упал на высеченную над плитой фигуру. В слабом свете каганца Валтасар пристально всматривался в барельеф, и вдруг у него померкло в глазах. Он оцепенел, только сквозь зубы проскользнуло, как змея, ненавистное имя:

– Навуходоносор!

Снова Навуходоносор. Это он держит камень, не дает отвалить его. Видно, он хочет померяться силами с Валтасаром, показать ему, кто из них сильнее.

Удивительно, как Валтасар не сошел с ума от ужаса и сознания собственной беспомощности. Он исступленно бросился на соседнюю плиту и вцепился в нее ногтями в приступе страха и в безнадежном унижении. Пальцы его нащупали выбитые в камне письмена. Приняв с них руки, он прочитал:

«Я тот, кого не превзошел еще никто из живых и мертвых. Я гранит и камень, я сила и дух, я гении и властелин. Я повелевал этой страной и буду повелевать ею во веки веков. Как солнце всегда возвращается на небо, так и я буду возвращаться всегда до скончания мира».

Валтасар замер, но страх побуждал его действовать. Как загнанный зверь, он рыскал взглядом по сторонам. И повсюду его глаза натыкались на письмена, прославляющие ненавистного соперника. В конце концов его обессиленный и отчаявшийся взор остановился на таблице, где поблескивали золоченые слова:

«В служении Мардуку я ходил походами в дальние края, через необозримые горы, от Верхнего моря к Нижнему, по непроходимым дорогам, по тернистым путям, где некуда было поставить ногу и где каждый шаг дается с трудом… Это были дороги жажды. Я сокрушил непреклонных, взял в плен непокорных, я упрочил державу, благотворил народу, избавился от злых и строптивых, я принес серебро, золото и драгоценности, бронзу, красное и кедровое дерево, диковинные редкости, плоды лесов и морей в свой город Вавилон пред очи Мардука».

Валтасару почудилось, что за текстом надписи возникло лицо Навуходоносора и таинственный голос словно вопросил его:

«А что свершил ты?»

Он закрыл лицо руками и пошатнулся. Внезапно до него донеслись какие-то звуки извне, почудились приглушенные шаги. Очевидно, солдаты Эсагилы обнаружили его укрытие.

Вскочив, он принялся раскачивать седьмой по счету камень, глыбу, освященную изваянием величайшего из владык – Навуходоносора. Он еще не настолько обессилел и пал духом, чтобы не попытаться спасти хотя бы свою жизнь. Обхватив плиту руками, он все-таки отодвинул ее. Открылось черное отверстие подземного хода. Пламя осветило стены узкого коридора.

Он готов был скользнуть в проем, как в усыпальницу вошел верховный военачальник в сопровождении нескольких солдат. У Валтасара исказилось лицо и остановилось дыхание, потому что в первый момент он не узнал Набусардара.

Набусардар понял смятение царя и поспешил обрадовать его благой вестью:

– Государь, опасность миновала. Мы пришли, чтобы служить тебе и исполнять твои распоряжения.

Валтасар не понимал его. Он дрожал, по лицу сбегали струйки пота. Царь попытался открыть рот и подать голос, но горло было как заколдованное.

С трудом придя в себя, царь глубоко вздохнул, и плечи его поникли в изнеможении.

– Ох, мне уже казалось, что я не на этом свете, а в царстве Нергала, в стране, откуда нет возврата.

– Твои воины мужественно сражались, царь царей. У тебя превосходная армия. Они доблестно держались здесь и у Хебара.

– Здесь и у Хебара?

– Да. Я усмирил еврейскую общину. Подстрекателя нет в живых.

– Он умер под бичами?

– Как ты и повелел.

– Я больше никого не стану приговаривать к такой казни. Только сегодня я понял, как это ужасно – ждать смерти. Отныне преступников будут казнить только ударом меча. Это так страшно – ждать конца.

Его передернуло, у Набусардара тоже прошел мороз по спине. Факелы в руках его спутников зашипели, пламя их стало меркнуть. Усыпальницу заполнил синеватый сумрак.

* * *

Той же ночью Набусардар объехал весь Вавилон, хотя был до крайности утомлен бурными перипетиями дня. Улицы были безлюдны. Им не встретилось ни одного прохожего.

Он настолько устал, что стоило закрыть глаза, как воля оставляла его и он буквально терял сознание. Силы его были на исходе. Он продвигался со своим отрядом вдоль внутреннего кольца городских стен Имгур-Бел и Нимити-Бел. В ночных сумерках контуры башни Этеменанки вырисовывались то сзади, то впереди них. Они выехали на Дорогу Шествий и очутились в Аибуршабе, где устраивались религиозные празднества. Неподалеку от Аибуршаба и Ворот Иштар высился дворец – цитадель Набопаласара. Повернули к Храмовому Городу, ворота которого были на запоре. За толстыми стенами мирно спали дома и храмы. Среди них и святилище с бесценной статуей Мардука – символом державного величия Вавилона. Потом свернули в сторону Амбарного квартала, к оживленной Торговой улице, и оттуда, берегом судоходного канала Арахту, который соединял Город Городов кратчайшим путем с морем, выехали к Еврейскому кварталу у канала Пикиду.

Оттуда узкой улочкой повернули к Евфрату. Лошади шли неторопливой рысцой, и удары их копыт гулко отдавались в ночной тишине. Улочка упиралась в статую блудницы. Вокруг высились пальмы, под ними, на обочине дороги, расположились продажные женщины. По традиции их бедра были опоясаны веревкой, в медных мисках они жгли косточки маслин в честь своей богини. Они сосредоточенно предавались этому занятию, их словно и не коснулись треволнения дня. Некоторые бросились к солдатам и начали бесстыдно предлагать себя. Полунагие, они хватали коней за гривы и приплясывали. Другие, выстроившись вдоль дороги, играли на тамбуринах и пели. Одна сидела под темно-зеленым кипарисом и тянула мелодию любовной песни:

«Мое сердце – свет, мое сердце – игра и любовь».

Она вызывающе смотрела на Набусардара, но он даже не повернул к ней головы.

Солдаты пустили в ход плетки и безжалостно разогнали женщин.

Подковы снова застучали по мостовой, и дозорный отряд продолжал путь.

Вдогонку им несся разноголосый крик уличных женщин, но потом и он затих. Дольше других был слышен красивый альт, выводивший любовную песню:

«Мое сердце – свет, мое сердце – игра и любовь».

Но вот замер и он, и они наконец выехали на набережную.

Во мраке горделиво возвышалось здание финикийского корабельного сообщества. У его причала покачивались на волнах Евфрата два доверху груженых судна. Они везли в Индию медь из Ливана, терракоту из Кносса, багряницу из Сидона, вино и оливковое масло из Финикии и знаменитую коричную мазь из Вавилона.

Перед отплытием матросы и рабы шли поклониться Молоху, богу разрушительных сил, который испепеляет растения и иссушает источники.

Капище зловещего бога ослепительно светилось огнями. В глубине стояла колоссальных размеров статуя.

Жуткий лик получеловека-полуживотного внушил трепетный страх толпе. Голова, увенчанная бычьими рогами. Разверстая пасть. Могучие руки. Жирное вспученное брюхо. Чрево, как пропасть, в которой гибло все живое.

Статую прикрывала багряная ткань. Ее кровавые отблески струились по туловищу бога. Перед статуей двигались в танце жрицы в одеянии из такой же ткани. У алтаря стояли жрецы в черных ризах и готовились совершить обряд амелюты – человеческого жертвоприношения, на которое был обречен один из рабов.

Когда отряд Набусардара остановился возле храма, жрец как раз велел рабу встать посреди кадильниц, курящихся благовониями, и смочил ему лоб водой – чтобы он очистился. Потом взял с алтаря сосуд с елеем и покропил ему голову – освятил его. Остальные жрецы все это время произносили молитвы. Наконец, храмовый служка поднес к его груди золотую миску и перерезал рабу горло. Из глотки раба вырвался хрип, он зашатался и упал бездыханный к ногам великого бога.

Молох был умилостивлен, и корабли с грузом могли отправляться в путь.

Набусардар с отвращением наблюдал из-за колонн за этим бессмысленным обрядом. Когда раб упал мертвым и жрецы поставили миску с его кровью на алтарь, верховный военачальник, удрученный этой сценой, тронул поводья и двинулся дальше. У моста он свернул на Дорогу Шествий. Улица была вымощена каменными плитами с молитвами Мардуку. При свете звезд Набусардар разобрал надпись на одной из плит:

«Владыки стран и их подданные, вельможи и их рабы, поклоняйтесь мне все, падите передо мной ниц, я ваш властелин, я создал вас».

Перед храмом Семи Демонов они увидели коленопреклонную фигуру девушки. В корзинке у нее было семь жестяных кубков с вином. Она кланялась до земли проклятым богам подземного мира.

Набусардар велел телохранителю окликнуть девушку, потому что в этот час было запрещено находиться на улице.

– Кто ты? – спросил телохранитель. Она испугалась, но ответила:

– Я дочь бывшего управляющего имением Иддин-Сама и приношу молитвы семи демонам.

– Какая мерзость!

– А разве не мерзость то, что богач Син-Эрис лишил моего отца состояния и теперь мой отец, человек благородного происхождения, вынужден делать свечки, чтобы прокормиться? А я, дочь знатных родителей, должна ходить по домам вельмож и униженно предлагать свечи? Разве это справедливо, господин?

– Я ничего не знаю о тяжбе твоего отца, но мне приказано предупредить тебя, что в этот час находиться кому-либо на улице запрещено.

– Ты очень любезен, господин, и я знаю, как мне следует себя вести. Я воспитывалась в благородном доме. Я уйду, позволь мне только поставить семь этих кубков богам зла. Я принесла им нику, жертвоприношение вином. В преисподней они страдают от жажды. Они отблагодарят меня тем, что покарают Син-Эриса.

Она повернулась к статуям и принялась расставлять перед ними кубки.

– Это тебе, Лабарту, посылающая людям страшные сны: я прошу, чтобы ты превратила ночи Син-Эриса в ад… А это вам, Утуку и Алу, вызывающие спазмы в горле и смертельное удушье. Задушите Син-Эржа за то злодеяние, которое он совершил над нами… Это тебе, Лилитуя, насылающая на людей безумие. Нашли безумие и на Син-Эржа, чтоб не знать ему больше ясных мыслей…

– Довольно! – не выдержал телохранитель Набусардара, – Син-Эрис. занимает высокий пост на службе у царя. Ты позоришь слугу царя и призываешь кару на его голову!

И он хлестнул ее плетью, даже не спросив позволения у Набусардара.

– Отправить ее в тюрьму?

Набусардар молчал, а девушка запричитала:

– За что, господин? Я искала справедливости и у судей, и у защитника Вавилона, божественного Мардука. Судьи прогнали меня, как собаку. А служители Мардука обошлись со мной хуже, чем с последним из рабов. И после этого ты удивляешься, господин, что я прошу о помощи злых демонов? Но если ты так мудр, господин, назови мне имя того бога, который исправит несправедливость, причиненную нам Син-Эрисом. Я буду денно и нощно молиться ему, взывая к его могуществу.

– Ты оскорбила Мардука!

Он повернулся к Набусардару.

– Она оскорбляет Мардука и богов Вавилона, светлейший. Ты позволишь примерно наказать ее?

Набусардар устало посмотрел на него, ничего не ответив. Девушка поднялась и прикрыла плечи, словно заранее защищаясь от плетей.

– Не надо, – произнес Набусардар. – Едем поскорей, мне что-то нехорошо.

Телохранитель внимательно взглянул на него. Лицо Набусардара было серым, как поле после жатвы…

– Ты болен, светлейший. Вернемся в дом командования.

– Нет!

– Куда же ты собираешься ехать, Непобедимый?

– Продолжим обход, я хочу убедиться, что все в порядке.

Они миновали еще несколько улиц и площадей и остановились у подножья холма Колая. Воздух был напоен благоуханием роз и глициний. Склоны холма были увиты виноградом, а дороги обсажены тамариском. Клумбы желтели лилиями, а над искусственным водоемом колыхались узколистые травы со спящими на них бабочками и стрекозами. На миртах дремали улитки. Перед холмом тянулись рощи гранатовых деревьев и кипарисов, а на вершине его грустно склоняли ветви плакучие ивы, в тени которых стоял храм чудесной горы, храм небесной Гулы, богини исцеления/Белые стены храма из мелкозернистого камня были видны издали каждому, кто искал в его стенах приюта и здоровья. Увидев храм, Набусардар спросил:

– Ты веришь в действие этих источников?

– Да, светлейший, – отозвался телохранитель. – Теперь я вижу, куда ты вел меня. Божественная Гула вернет тебе силы.

Они стали медленно подниматься вверх, оставив отряд внизу, у подножья холма, за красивейшими в Вавилоне садами богачей.

Они приблизились к святилищу. В сумерках ночи выступали неясные очертания статуи богини. У ее ног стоял погасший фонарь, а рядом, сидя, дремали жрицы. В водоемах журчала вода, целебная вода источников.

Набусардар остановился и, поворотясь к телохранителю, с натугой проговорил:

– Что со мной? Голова гудит, а тело бьет озноб.

– Ты болен, светлейший.

Набусардар вздохнул и потер изрезанный морщинами лоб.

– Где мы?

– На холме Колая.

– Что нам здесь надо?

– Ты приказал ехать сюда.

– Я приказал? Не помню.

– Быть может, ты хотел попросить богиню Гулу о выздоровлении?

– Не может этого быть, я не верю в богов… У меня мутится рассудок, кажется, будто я падаю с лошади. В глазах темно.

Поводья выпали у него из рук, он покачнулся в седле.

– Светлейший! – вскричал телохранитель.

Набусардар очнулся и с трудом нащупал поводья. Вид у него был крайне измученный, а взор туманный, как созвездье Млечного Пути.

Пойдем к святилищу, жрицы дадут тебе животворной воды. К тебе вернутся здоровье и силы.

Он безропотно позволил увлечь себя к светлому зданию, откуда доносилось журчанье источников. Теперь к этим звукам присоединились рыдания, доносившиеся со стороны статуи. Жрицы в белоснежных одеяниях, припав к ногам богини, каялись, заливаясь слезами. Дни и ночи напролет они поддерживали вечный огонь в фонаре, а сейчас он нечаянно погас.

– Я хочу пить, – сказал Набусардар, когда служительницы богини Гулы поведали ему о своей печали. Одна из них прибавила:

– Без вечного огня и целительные источники не имеют силы.

– Может даже случиться, что тот, кто напьется воды при погасшем светильнике, умрет, – напомнила вторая.

– Принесите же воды, – повторил Набусардар, не внимая этому предупреждению.

Жрицы со страхом подали ему мраморную в прожилках чашу, Набусардар осушил ее до дна.

Все, оцепенев, ждали, что сейчас он соскользнет, бездыханный, по крупу своего скакуна. Но Набусардар глубоко вздохнул, возвращая чашу, и сказал уже бодрее:

– Благодарю вас. Вода освежила меня. Мне уже лучше.

– Что будем делать дальше, Непобедимый? – спросил телохранитель.

– Поедем обратно. Меня ждут дела.

Они повернули коней и той же дорогой спустились с холма Колая, оставляя позади цветущие лимонные деревья и журчанье источников.

* * *

В доме командования Набусардар отдал подробные распоряжения своим ближайшим соратникам, после чего, измученный и обессиленный, намеревался отправиться на отдых в Борсиппу.

Отдых маячил в его сознании как искупление. Временами ему казалось, что жизнь оставляет его плоть. Больше того, он не мог избавиться от опущения, что в лицо ему веет дыхание Э-урук-габгала, царства теней. Он неподвижно сидел в кресле. Вокруг него – тишина, внутри – смертельная усталость. На лбу и висках выступили капельки пота. Голова потихоньку клонилась вниз, пока он совсем не потерял сознание.

Позвали лекаря. Вместе с ним явились два мага. Они с первого взгляда определили, что в Набусардара вселился этимуа, Злой дух. Когда не помогло даже бузинное вино с толченым порошком солнечного камня, маги раскрыли шкатулку черного дерева и вытащили оттуда глиняную фигурку. Приложили ее к губам Набусардара и произнесли заклинание:

«Ты, одолевший духа-хранителя и вошедший в тело господина, чтобы мучить его, будь проклят и в наказание оставь мышцы, кровь и кости и войди в. глину, обитель и пищу злых духов. Будь проклят. Будь проклят».

Набусардара била лихорадка. Он тяжело дышал.

Маг отнял фигурку от его губ и быстро спрятал в шкатулку, придерживая крышку пальцем, чтобы злой дух не выскочил оттуда. Они были уверены. Что злой демон оставил Набусардара и вошел в глиняную куклу.

Держа шкатулку под мышкой, они произнесли новое заклинание:

«Отныне да пребывает в тебе один только малку, дух-охранитель. Пусть малку не оставляет и оберегает тебя».

Они поспешно удалились и у открытого святилища воинственной Иштар из Арбелы сожгли глиняную фигурку. В огне сгорел вместе с нею и демон, пожирающий мышцы и кости и сосущий кровь.

Набусардар не участвовал в этом ритуале. Магия всегда вызывала у него только недоверие и насмешку. Придя в себя, он спросил:

– Что я пил?

– Бузинное вино, – ответил лекарь.

– Без примесей?

– Без примесей, – неуверенно кивнул тот.

– Как ты думаешь, я уже здоров?

– Здоров, господин.

– В прошлый раз ты говорил, что чистое, без примесей вино туманит разум, но не лечит. Сейчас мозг у меня совершенно затуманен. Зачем ты это сделал?

– Голова у тебя должна быть ясной, Непобедимый, так как…

– Что «так как»?

– Так как я подсыпал в вино солнечный порошок.

– Значит, все-таки подсыпал, – вздохнул Набусардар, – а не говорил ли я тебе, что янтарь не обладает лечебными свойствами?

– Его пили все халдейские правители: Ур-Бан, Гудеа, Ур-Нингирсу, Ур-Гур, Самсуилун, Агукакрими, Куригалсу Первый, Назимуртташ Второй, Мардук-нардим-ахи, Набурнасир…

– Довольно! Я тоже могу перечислить царей всех династий, но я не осмелился бы утверждать, что ясностью разума они обязаны солнечному камню. Напротив, сказал бы я, их мудрость освещала даже камни. Так следует говорить о своих повелителях.

– Меня радует твое красноречие, светлейший. Я вижу, что бузинное вино – превосходное лекарство.

– Бузинное вино и солнечный порошок. Набусардар улыбнулся и хотел погрозить ему пальцем, но рука упала, в глазах потемнело. Во рту было горько, как от полыни, и эта горечь, плотным комком поднимавшаяся откуда-то изнутри, докатывалась до самого мозга, а там рассыпалась в стороны, как стая перепелок. Он сжал голову в ладонях.

– Что с тобой? – перепугался лекарь. Набусардар не ответил.

– Ты утомлен. Я прикажу отнести тебя в носилках во дворец к досточтимой Телкизе.

– Мне надо в Борсиппу, – еле слышно произнес военачальник.

– Тебе нельзя сейчас пускаться в такой длинный путь, да и благороднейшая Телкиза будет беспокоиться, не случилось ли с тобой чего в эти бурные дни.

Он хотел возразить, но почувствовал угрызения совести. Во время боев он даже не вспоминал о ней. Может быть, она нуждалась в его помощи? А вдруг она погибла во время беспорядков?

Он поднялся, решив, что сначала заедет в свой вавилонский дворец.

От носилок он отказался и, приняв несколько капель гаомы, разведенной в молоке, поехал верхом в сопровождении телохранителя и двух воинов.

На холме Гила уже щебетали птицы, и их звонкие трели неслись над пышными кронами деревьев.

– Уже светает, – заметил Набусардар, и это были единственные слова, которые он произнес за всю дорогу до дома.

Во дворце его встретила сонная встревоженная челядь.

Только хромой раб самозабвенно играл на флейте среди базальтовых колонн перед своим идолом, безучастный ко всему. В соседнем от входа помещении жужжали веретена, ткачихи наматывали пряжу на валы кросен. Они не могли уснуть из-за вчерашних событий и заглушали страх работой. Когда Набусардар появился на пороге дворца, все выбежали ему навстречу.

Преданный Киру приветствовал хозяина и доложил, что дома все в порядке и бои не коснулись его дворца.

Набусардар, волновавшийся за жизнь Телкизы, хотел немедленно ее видеть.

В ответ Киру распростерся перед ним ниц и с трудом выговорил:

– Убей меня, господин, но благороднейшей Телкизы нет в ее покоях.

– Она умерла? – испугался он.

Нет, господин, она жива. Я преданно охранял каждую вещь в твоем доме, я не спускал глаз с твоего имущества, но твоя досточтимая супруга нашла себе более безопасное убежище.

– Где она? – спросил он упавшим голосом.

– Я боюсь сказать и тем опечалить твое сердце.

– Говори, где она! – повторил он. Недоброе предчувствие охватило его.

– Уже целых два дня она вкушает минуты блаженства во дворце досточтимого Сибар-Сина.

Набусардар напряг всю свою волю, чтобы эта весть не подкосила его, как острый серп стебель соломы. С детства у него был твердый и решительный характер. Но тут он растерялся, не зная, что предпринять.

Киру, не разгибая спины, виновато смотрел на своего господина.

Набусардар, чувствуя невыносимую тяжесть в голове, устало с казал:

– Встань! Зачем ты-то валяешься у меня в ногах? Опечаленный Киру с трудом поднялся.

– Может быть, сообщить досточтимой Телкизе о твоем возвращении? – спросил он встревоженно.

– Оставь, пусть потешит свою ненасытную плоть. Голос у него был подавленный.

– Я недостоин твоей милости, – прошептал Киру.

– Ибо вижу, что огорчил тебя.

– Придет черед радоваться и моему сердцу. Не все ему терзаться и страдать. За эти дни я видел много крови и смертей. Мне тоже хотелось бы пожить без кровопролитии и трупов. Уединиться в своем борсиппском дворце и окружить свою жизнь тем, что человеку всего дороже. Должна же судьба улыбнуться и мне!

Тут он растроганно подумал о Нанаи, мысленно представив ее в домотканом платье с завязочками на шее.

– Киру, суровый воин Набусардар грезит о семейном тепле. И у него по мнению всех, самого беспощадного, после царя Валтасара, человека в Вавилонии, тоже, оказывается, есть сердце. Я еду в Борсиппу. Я буду жить там. потому что здесь все опостылело, опротивело мне.

Он старался, чтобы Киру не заметил, как дрожит его голос, и продолжал уже более твердо:

– Поеду в Борсиппу, поеду в Борсиппу, потому что мне нужен покой. Всем нам предстоит тяжелое испытание, всех нас ждет великий труд. Через два-три месяца мы выступим против персов, если только они не опередят нас. Впрочем, едва ли это случится. Близится смертоносный август, и вряд ли они решатся сейчас что-нибудь предпринять.

– Да хранит тебя божественный Мардук, Непобедимый. Да хранит тебя Иштар, владычица небес. Что прикажешь ты мне?

– По-прежнему смотри за моим хозяйством и будь всегда наготове. Пусть твоим лучшим другом станет меч. Нельзя знать заранее ни дня, ни часа, когда он понадобится.

– Я буду готов в любую минуту, только прикажи, господин.

– И еще одно… – Лицо у него снова потемнело,

– Не говори благороднейшей Телкизе, что я тут был. Надеюсь, тебе не надо ничего объяснять.

Он поправил кожаный плащ и шлем и скорее про себя процедил сквозь зубы:

– Пускай потешит свою плоть, блудница. Пусть потешит…

И как звенья скользящей цепи, в его памяти потянулись картины ее мерзких выходок. Телкиза – словно приманка, на которую слетается воронье. Ему противно было сознавать, что он ходит там, где она оставила свои следы. Знала бы Телкиза, сколько душевных мук принесла ему ее порочная натура. Не успеет подняться с царского ложа – уже готова лечь на солдатскую подстилку.

Набусардар отдавал должное красоте Телкизы. Никто из женщин не мог соперничать с ней обаянием, один ее вид заставлял мужчин сладостно и жестоко страдать. У нее не было соперниц и в умении одеваться. Ее одежды, с изяществом облегавшие стройную фигуру, каждой складкой, вырезом, украшением подчеркивали ее красоту. Женщины с завистью оглядывались на нее. Когда на улицах появлялись ее носилки, отбою не было от любопытных, жаждущих хоть одним глазком увидеть ее. Из прихоти она нередко ходила пешком в сопровождении прислужниц, с единственной целью ослеплять взоры прохожих. Ее нежное лицо, черные волосы и глубокие глаза в пушистых ресницах производили неотразимое впечатление. Она казалась гибким цветком лотоса, свернувшим лепестки перед заходом солнца. Всем своим видом она внушала представление о хрупкой, недоступной красоте. На улицах могли только восхищаться ею, поклоняться ей, подобно далекой, недоступной вершине в горной гряде, вершине, оправленной то в голубоватый жемчуг, то в смарагды, то в сапфиры, то в брильянты или в хрустальные звездочки снежинок, родившихся на темени гор Эльбрус и тающих под палящими лучами солнца. Да, только так смели о ней думать, любуясь ее грациозной поступью, изменчивым взглядом и едва приметной улыбкой в уголках губ. Каждое ее движение было исполнено неги. Она не могла ступить шагу, даже просто наклониться к цветку, чтобы не возбудить в ком-нибудь желания. Рабы в ее дворце втайне целовали следы, которые она оставляла на песке в парке.

Набусардар тоже долгое время был захвачен ее игрой. Он любил и мучительно ревновал Телкизу. Но в каждом сосуде есть дно, так и он однажды до конца допил свою чашу.

Он даже начал думать, что в мире больше нет женщины, которая могла бы ему понравиться. И тем не менее он ее встретил. Он встретил ее под кронами олив, и сердце наполнилось тихим блаженством. Даже после того тяжкого объяснения в ее доме чувства его не остыли. Напротив, он снова и снова мысленно возвращался к ней, размышляя о том, как привлечь. к себе Нанаи. Мог ли он предвидеть, что она сама, по собственной воле, переступит когда-нибудь порог его борсиппского дворца!

Пора отправляться к ней. Самое время поехать на исходе ночи; с рассветом новой жизни.

Он простился с Киру. Преданный раб проводил его до самых ворот.

Набусардар не помнил, как добрался до Борсиппы. Улицы и дома, мост и река – все каким-то чудом отступило перед образом девушки в стареньком платье и простых сандалиях. Такой предстала перед ним у городских ворот Нанаи, пришедшая сообщить ему нечто важное. Но на этот раз Набусардар не спешил получить ее известие. Он лелеял ее образ, умилялся бедной одеждой. Крестьянская девушка из Деревни Золотых Колосьев… Но что ему до этого! Именно в ней он надеялся найти существо, которое понимало бы его. Ему так недоставало человеческого тепла. Ему хотелось приникнуть к ее ногам и обнять без ненужных слов, только бы найти в ней покой, покой, в котором он больше всего нуждался сейчас.

Но, войдя в комнату, где сидела в ожидании его Нанаи, он застал там преданную Теку и ваятеля, творца Гильгамеша. И ему поневоле пришлось усмирить свое сердце.

Тека взяла у Набусардара плащ и меч и предложила переодеться. Одежда на нем была пыльная и забрызгана кровью.

– Нет, Тека, – ответил он, – сейчас не до этого. Нас ждут дела поважнее.

Потом обратился к Нанаи:

– Приветствую тебя в моем доме.

Она стояла потупясь и лишь прошептала:

– Господин…

Не сразу, лишь ободренная ласковой улыбкой Набусардара, она отважилась обратиться к нему. Ошеломленная роскошью и богатством, она чувствовала себя жалкой в его чертогах.

– Прости меня, – попросила она, – прости меня, Непобедимый, за то, что я осмелилась недавно противиться твоей воле. Я только теперь поняла, какой властью ты облечен и как далеко простирается твое могущество.

– Ты ошибаешься, если всю эту роскошь и богатство считаешь знаком моего могущества. Разве в этом источник внутренней силы человека?

– Прости меня, прости меня, я сама не знаю, что говорю.

– Успокойся, не терзай себя, тебе ничто не грозит в этом доме, – ласково отвечал он ей.

Она стояла перед ним, как одуванчик перед бурей. Прядь волос упала на лоб. Дыхание теснилось, как заблудившийся в ущелье ветер. Вся она – точно былинка, попавшая в водоворот…

Подавляя волнение, она отвела от него глаза.

– Тебе неприятно смотреть на меня, дочь Гамадана? Она вздохнула.

– Зачем ты лукавил со мной, господин? Зачем хитрил перед той, которая с самого начала открылась тебе?

– Так уж случилось, Нанаи.

– Мне стыдно вспомнить, Непобедимый, что я все тебе выболтала, когда встретила в первый раз.

– Я никогда не знал большего блаженства. И если потом, между нами пролегла тень, постараемся забыть об этом. А теперь скажи: что привело тебя ко мне?

Он пытливо посмотрел ей в лицо, потом перевел взгляд на статую Тиамат – чудища, которое победил Мардук.

– Ты хочешь знать, господин, что привело меня к тебе. Позволишь ли ты мне сказать тебе это одному? – Она неуверенно взглянула на Теку и ваятеля.

Набусардар знаком попросил прислужницу и Гедеку выйти. Ваятелю напомнил, что увидится с ним около полудня, а Теке велел быть у себя в комнате, на случай, если она ему понадобится.

Тека и ваятель с поклоном вышли.

– Я незваной явилась к тебе, господин, – начала она тотчас, как за ними закрылась дверь, – но ты, конечно, простишь меня, когда я расскажу, что меня заставило искать дорогу в твой дворец.

Она все еще держалась неуверенно и робко. Он подошел к ней совсем близко и мягко спросил:

– Почему ты дрожишь, Нанаи? Почему ты боишься того, кто всей душой тебя любит?

Она широко раскрыла глаза и – словно весеннее половодье затопило берега.

– Ты до сих пор не веришь, что я – Набусардар и что Набусардар принимает тебя с участием и любовью? Не знаю, что привело тебя ко мне, зато мне хочется верить, что нас больше ничто не разлучит.

Не только глаза, но и лицо Нанаи с каждым его словом выражало все большее удивление. Не спит ли она где-то в Оливковой роще рядом со своими овцами? Не сон ли, что Набусардар стоит перед ней, говорит с ней?

– Может быть, тебя пугает кровь на моей одежде? – Он оглядел себя. – Да, сегодня пролилось много крови, но и это когда-нибудь кончится.

Он никак не мог понять, что происходит в ее душе. Непостижимая, стояла она перед ним, более таинственная, чем свод небес над головой.

– Или ты хочешь сперва рассказать мне, что заставило тебя прийти ко мне? Садись со мной и смело говори.

Он показал на скамьи из дерева усу с Мелосских гор. Когда они сели, она заговорила:

– Я не могу опомниться, господин, я потерялась в этих огромных помещениях. Прежде я знала, что я – дочь Гамадана, и жила гордостью за свой род, а теперь убедилась, что это не имеет здесь никакого значения. Сейчас я даже не возьму в толк, как это я могла противиться твоим приказам, когда ты приехал за персидским шпионом.

– В привычной среде все мы чувствуем себя уверенней, Нанаи. Не думай, что Набусардар осудил тебя за твою смелость. Ты мне по-прежнему дорога. Войны и опасности, которыми сейчас грозят нам персы, умножают не только горы трупов на полях сражений, они наносят ущерб и живым. Они разрушают добрые отношения между людьми, но я не хочу, чтобы из-за персов мы сделались врагами. Устига, наш общий неприятель, едва не стал тому причиной. Я сам расскажу тебе о случае, который не слишком Лестен для меня, а по мнению многих и по твоему мнению, ложится постыдным пятном на мою жизнь. Да, я любил многих женщин, и меня любили многие, но никогда это не было настоящей любовью. В Египте я увидел настоящую любовь, целомудренную и самоотверженную. Но она оказалась избранницей Устиги. Я довел ее до того, что она утопилась в водах Нила. Я горько раскаивался в этом своем грехе. Раскаялся тотчас, как это случилось, но не перестал грезить о любви целомудренного сердца. Когда я увидел тебя, то сразу поверил, что ты способна на такую любовь. Чтобы не стать жертвой легковерия, я выдал себя за гонца. Прости меня. И не только прости, но и останься со мной навсегда, навсегда.

– Мне все это кажется сном, потому что я сама пришла к тебе с просьбой. А ты не дал мне и слова сказать. Я просто не могу опомниться.

– Это не сон. Я вполне живой – из плоти и крови. И все, что я говорю, мной взвешено и обдумано раньше. Нет никакого наваждения в моих словах. И оба мы – не призраки. Посмотри…

Он коснулся ее руки и при этом сказал проникновенно и нежно:

– Нанаи.

И не удержался, чтобы не повторить этого прикосновения. Набусардар взял обе ее руки в свои:

– Нанаи…

Он снова прошептал ее имя, прошептал с тоской и болью. Потом он выпустил ее руки и, словно дождавшись минуты, которую не могли отнять у него ни боги, , ни Кир, обнял Наши за плечи. Так крепко обнял, что она надломилась в его объятиях, как хрупкий цветок. Он прижал ее к своей груди, где чернели свежие пятна крови. Пусть кровь скрепит печатью их общее будущее. Пусть ее связующая сила станет такой же несокрушимой, как несокрушим Бабилу, Ворота Богов.

Он склонился к ее губам и, уже касаясь их своими губами, произнес:

– Ты моя чистая и прекрасная. Ты прекраснее, чем лилии на холме Колая. Ты чище, чем чудодейственные источники в святилище богини Гулы.

И губы их слились, словно расплавленный металл, в едином чувстве.

Нанаи наконец пролепетала одурманенным, прерывающимся голосом:

– О господин, господин, прошу тебя…

Но он не слышал и не выпускал ее из своих объятий. Он сознавал только, что наконец-то наступила минута, по которой он давно тосковал, ради которой мог от многого отречься и многое претерпеть. И эта минута наступила сама. Кого благодарить за ее приход? Некогда размышлять об этом. Надо всей душой впитать каждую ее каплю, чьим бы даром она не была. Может статься, она не повторится уже завтра, если Кир вторгнется в Вавилонию и всему придет конец.

– Да, Нанаи, – говорил он, глядя в ее большие, глубокие сине-зеленые глаза, задумчивые, как сосны Серебряных гор, гор Тавра, – я уже сказал тебе, что у нас нет времени ждать, пока ты привыкнешь к моей любви, потому что враг стоит на наших границах, и, может, завтра придется выступать в поход против него, проститься со всем, что нам дорого. – Он судорожно привлек ее к себе, пронизывая взглядом, и она задрожала, как испуганный птенец. – Тогда и я оставлю все, что мне дорого, и тебя тоже. Но прежде, чем это случится, я хочу заполнить тобой всю свою жизнь, чтобы ты вошла в мою плоть и кровь. Только зная, что ты принадлежишь мне, что ты понимаешь меня, что моя воля стала и твоей волей, моя жизнь – твоей жизнью, моя любовь – твоей любовью, только зная это, я смогу успешно противостоять натиску персов и вести мою армию к победе. Только уверовав в то, что во всех своих помыслах и во всех своих делах я могу положиться на тебя, Нанаи, клянусь тебе перед ликом божественной Иштар, которой ты посвящена, и памятью твоего доблестного дяди Синиба, только тогда я спасу Вавилонию!

Она молчала, не сводя испуганного взгляда с его губ, не в силах понять, что с ней происходит.

– Нанаи, ты готова к этому, ты хочешь этого? Она не смогла издать ни звука и долго не отвечала. Она молчала так долго, что у Набусардара шевельнулось чувство обиды и недоверия.

– Может, ты не готова и не хочешь этого? Может, ты ждешь любви другого и готова разделить его судьбу?

– Будь снисходителен и терпелив со мной, господин, – едва пролепетала она.

– Может быть, ты даже хочешь, чтобы персы победили меня?

Он задумался и вдруг опустил руки.

Она дрожала от страха и ожидания.

Набусардар прошелся по комнате и, остановившись у бронзовой вазы с ветками лавра и нарциссами, постучал по ней согнутыми пальцами.

– Ты все молчишь, – произнес он враждебно, – и я могу лишь догадываться, что ты думаешь не обо мне и не о нашей общей судьбе, а о том, кого я держу в подземелье этого дворца, о том, для спасения которого ты была готова пожертвовать жизнью.

Она уперлась ладонями о скамью, будто собираясь встать, но последние слова Набусардара заставили ее снова отпрянуть назад. Она напрягала все силы, чтобы ответить ему, но губы не повиновались.

– Ты пришла обмануть меня своей любовью! – воскликнул он и зло сощурился.

– Зачем ты через силу хочешь казаться несправедливым, господин? – наконец удалось вымолвить ей.

– Я тоже человек, а не зверь. Да, раньше и мое сердце было холодным, но ты отворила запруду, и оно снова наполнилось горячей кровью. Обыкновенной человеческой кровью, которая делает сердце таким уязвимым для чувств. Когда-то я был тверд, как мой меч. Мне было безразлично, кто падает и умирает под ним… – Он замолчал, стиснув зубы, и вдруг выкрикнул: – Ты пришла за ним? Говори! Ты хочешь помочь ему бежать или просто решила скрасить дни его страданий?

– Как видно, военные заботы прежде времени лишают тебя рассудка. Я пришла к тебе, господин, но ты не даешь мне и слова сказать.

– Говори! – прошептал Набусардар и глубоко вздохнул – Отвечай, пока я окончательно не сошел с ума. Я как зверь, которого с натянутым луком преследуют по пятам, не давая ему ни отдыха, ни покоя.

Он провел рукой по лбу и в изнеможении опустился на скамью. Он превозмогал себя и, опершись локтями на стол, сжимал голову.

Его больному воображению представилось, что в эти минуты Телкиза справляет пир любви у убийцы Сибар-Сина. Потом вспомнился Валтасар, который в эти тревожные для Халдейского царства дни не нашел более важного занятия, чем покорение ледяного сердца скифской девушки. Но горше всего была мысль о том, что Нанаи проделала нелегкий путь из Деревни Золотых Колосьев, видимо, только затем, чтобы помочь Устиге вырваться из тюрьмы, а он-то, Набусардар, хотел сделать ее госпожой своего сердца! У него потемнело в глазах, и он уронил голову на стол.

Нанаи подбежала и подняла ему голову. Коснувшись его лба, почувствовала, что он пышет жаром. Она не знала, что делать, чем ему помочь, как привести в чувство. Поискала глазами склянки с лекарствами, но ничего не нашла и выбежала за Текой.

Пришла Тека и озабоченно сказала:

– Он очень устал, ему надо отдохнуть.

Она тихо вышла и приготовила в соседней комнате постель. Потом развела в вине порошок и силой влила ему в рот сквозь стиснутые зубы.

Занимаясь Набусардаром, она шептала дочери Гамадана:

– Будь с ним нежной и ласковой. В горькую минуту стань ему радостью, а в минуту слабости – опорой.

Нанаи не сводила глаз с Набусардара, пока Тека поддерживала рукой его голову и вливала ему в рот питье. Она почти не слушала Теку и только ждала, когда Непобедимый придет в себя.

Но вот ресницы у него дрогнули, и он приоткрыл глаза,

– Я очень устал, – сказал он слабым голосом.

– Тебе приготовлена постель, – откликнулась Тека и помогла Набусардару встать.

– Я так устал, – повторил он и позволил отвести себя в соседнюю комнату.

Когда он уже был наедине с Текой и в голове постепенно прояснилось, он заговорил:

– Испытания последних дней лишили меня выдержки. Скоро я буду как царь Валтасар. Наверное, я ее обидел. Она нежная и кроткая. Просила меня иметь терпение. Почему я не подождал, пока она не привыкнет ко мне и обретет уверенность? Я обвинил ее, даже не выслушав. В самом деле, я поступил несправедливо. – Он громко крикнул: – Тека!

– Я здесь, у твоего ложа, благороднейший господин. Я ждала, пока могу спросить тебя, что мне делать с твоей гостьей.

– Это та, для которой я велел приготовить комнаты, одежды и благовония. Ты будешь служить ей и заботиться о ней.

– Я говорила тебе, благороднейший господин, что давно мечтаю служить госпоже в этом дворце, ведь дом только тогда становится домом, когда его согреет своим теплом женщина. Я буду заботиться о ней и буду ей…

Она собиралась сказать «служить», но слово застряло в горле. Как ни говори, она иначе представляла себе госпожу. Та должна иметь по меньшей мере такую внешность, как благороднейшая Телкиза. В покоях Набусардара Нанаи казалась ей просто жалкой, хотя фигура и лицо ее достойны удивления. Возможно, когда она облачится в роскошное платье, то будет прекраснее Телкизы. Но дорогое платье требует благородных манер, а это дается лишь воспитанием. Кто знает, что у Набусардара на уме? Может быть, натешится ею вволю, а потом с отвращением оставит ее и помчится к другой?

Размышляя таким образом, Тека укрыла Набусардара и решила, что будет внимательной с Нанаи, но не выскажет ей той любви, на которую она способна для настоящей госпожи его сердца.

С этим она отошла от постели Набусардара и собралась погасить свет.

Но, к ее удивлению, Набусардар остановил ее:

– Сколько времени, Тека?

– Уже утро, благороднейший господин. Он задумался и добавил:

– Отведи ее в комнаты, предназначенные для нее. Она госпожа моего сердца, и ей принадлежит все, что есть в этом дворце. Любое ее желание должно исполниться. За ее жизнь ты отвечаешь головой. Это ее дворец, и она не должна чувствовать себя здесь чужой. Мы все будем служить ей, ибо она этого достойна.

Тека покачала головой, не слишком вникая в то, что он говорил. Да и можно ли добраться до смысла его горячечных слов, ведь он весь пылает, как в огне!

И она сказала только:

– Ты очень устал, господин, тебе надо отдохнуть.

– Это правда, но не позволяй мне проспать до полудня. Меня ждут дела, и каждая минута дорога. Когда я проснусь, пришли ко мне Гедеку. Это все.

* * *

Это было все, что сказал Набусардар перед тем, как уснуть.

Когда он проснулся, был уже ясный день и солнце стояло высоко над башней Эвреминанки в борсиппском Храмовом Городе Эзиде.

Величественное здание было залито сиянием. По террасам прохаживались жрецы в длинных белых одеяниях и митрах, украшенных золотом. У подножья святилища замерли в безмолвии сикоморы и кипарисы. Гигантская фигура небесного мудреца Набу в одежде из чистого золота, казалось, подпирала высокое небо. Набу ведал людскими судьбами, в его книгах была записана и судьба Набусардара и дочери Гамадана.

Об этом подумал Набусардар, когда протер глаза и вытянулся на своем шелковом ложе. Набу, сын Мардука, определенно сулил ему жизнь суровую и безрадостную. И должно было исполниться все до последнего слова, если бы Набусардар верил в богов.

Набусардар повернулся на правый бок. Взгляд его блуждал по комнате, обставленном в старинном хеттском стиле. Сочетанием красок она напоминала ему башню Эвриминанки, и мысленно он невольно перенесся туда.

Как наяву, взору его предстали все семь ее этажей, посвященных семи планетам. Позже римляне назвали их на свой лад, это были: Сакус – Сатурн, Мардук – Юпитер, Нергал – Марс, Шамаш – Солнце, Иштар – Венера, Набу – Меркурий, Син – Луна. Влекомый совершенством ее зодческого искусства, Набусардар очутился на первом этаже. Здесь преобладал черный цвет, цвет Сакуса, бога ночи и огня. Его изваяние с туловищем быка, орлиными крыльями и человеческой головой, недвижно таилось в глубине. Но черный цвет зала заставил Набусардара поспешить вон, так как внушал тяжелые и мрачные мысли.

Он поднялся выше, на второй этаж. Здесь помещение пылало огненным цветом, и на его фоне четко рисовалась, статуя бога неба и земли, великолепного Мардука. Набусардар, зажмурил глаза, потому что только так он мог стать лицом к лицу с богом, которого ненавидел телом и душой.

На третьем этаже в кровавом зале пребывал Нергал, бог войны, охоты и смерти. Со своего пьедестала из слоновой кости он надзирал над миром. Его крылья вырастали из колоссального львиного туловища с бесформенной головой и получеловеческим лицом. Выражение этого лица было исполнено ненависти и угрозы. Набусардар пристально смотрел в глаза Нергалу, не отводя взгляда, словно испытывая себя.

Затем он мысленно осмотрел зал четвертого этажа, где обитал бог Солнца, даритель жизни.

Все помещение пятого этажа было усеяно сверкающими звездами на бледно-желтом фоне. Его взору явилась в блеске девической красоты небесная Иштар, дочь бога Ану и жены его Анту. Она стояла на спине золотого льва. В одной руке у ней был круг, в другой – жезл со знаком месяца. Нанаи была посвящена этой богине и походила на нее. Растроганный, он перевел взгляд на двери, за которыми его ждала Нанаи.

Но тут же заставил себя снова вернуться к башне Эвриминанки.

Над шатром Иштар возвышались еще два этажа. Шестой, цвета небесной лазури, где пребывал святой Набу, посредник между богами и людьми, и седьмой, залитый серебряным светом, со статуей владыки ночи, бога Сина.

Напоследок он мысленно остановил взор на самом верху, где помещалась обсерватория. В ней двое ученых мудрецов изучали небосвод. Один из них был страстным последователем греческого философа Фалеса из Милета, который первым высчитал и предсказал затмение Солнца на двадцатом году правления Навуходоносора, в то время как раз приступившего к осаде финикийского города Тира. О втором звездочете говорили, что на нем почиет благословение богов.

Набусардар все еще мысленно созерцал обсерваторию, когда в комнату вошла Тека и принесла миску с мирсой – кушаньем из меда и оливкового масла.

– Я пришла будить тебя, господин.

– Я уже не сплю, добрейшая Тека.

– Как ты почивал и был ли спокоен твой сон?

– Не понимаю, что со мной происходит, – проговорил он, рассматривая ее ожерелье из ракушек, – не понимаю ничего, что приходится видеть и слышать в последнее время. Снился мне удивительный сан, Тека.

– Не позвать ли мага, чтобы он истолковал его?

– Нет, нет, – задумчиво ответил он. – Мне надо ехать в Вавилон, к моей армии.

– А как быть с госпожой твоего сердца? Он снова посмотрел на двери, которые вели из его опочивальни в комнаты Нанаи. Глубоко и шумно вздохнул, словно собирался вобрать в себя весь воздух комнаты.

Не сводя глаз с шерстяного занавеса на дверях, повторяющего цвета башни Эвриминанки, он глухо сказал, и его голос доносился как бы сквозь завешенное окно:

– Я хочу ее видеть, Тека. Я должен увидеть ее. Тека подала ему утреннюю одежду, расчесала волосы и надела на них золотой обруч. Его иссиня-черные кудри отливали блеском. Лицо повеселело. Едва он заговаривал о Нанаи, как во всем его облике появлялось радостное нетерпение.

– Привести ее сюда, господин? – переспросила она для верности.

– Да, приведи, – ответил Набусардар.

В эту минуту Нанаи стояла перед зеркалом, с изумлением изучая свой наряд.

На ней было одно из одеяний, приготовленных по распоряжению Набусардара, – легкое платье из тонкой белой шерсти, вышитое голубыми, ясными, как небесная лазурь, нитками. Правда, Тека выбрала ей платье, расшитое золотом, но Нанаи остановилась на этом, оно показалось ей скромнее других, более подходящим для нее после того, в котором она пришла из Деревни Золотых Колосьев. Прежде она не носила длинных платьев, и вот впервые на ней был наряд до самых щиколоток. Лазурное шитье внизу, вокруг шеи и на плечах оттеняло ее, волосы, которые Тека причесала по-своему. Они не были распущены по плечам, а стянуты тугим узлом на затылке, на лбу же искусно уложено несколько завитков. Тека хотела подкрасить ей румянами щеки и губы, подвести глаза, но Нанаи воспротивилась. Она позволила только слегка тронуть лицо белилами, которые несколько смягчили загар. На ногах у ней были сандалии из голубой кожи с белой шнуровкой. В волосах – гребень с двумя жемчужинами.

Она стояла перед зеркалом и ждала, когда Тека подаст ей знак, что она может предстать перед Набусардаром.

Тека уже раздвинула занавес и взялась за ручку двери, когда Набусардар вдруг передумал и остановил ее:

– Или нет, погоди, Тека. То есть…

Удивленная Тека вернулась.

– Смею ли я, Непобедимый, обратиться к тебе вместо нее, чтобы ты не менял своего решения? Дочь Гамадана просит выслушать ее. Она уже одета и ждет в соседней комнате.

– Чтобы я ее выслушал? Она рассказывала тебе что-нибудь?

– Да, Непобедимый! Я многим обязана ее тетушке Табе, да пошлют ей боги мирный сон в царстве мертвых. Таба была сестрой доблестного воина Синиба. Памятью обоих прошу тебя, Непобедимый…

Взор Набусардара омрачился. Если речь шла о любви, его избранница, конечно, не стала бы изливаться Теке. Видно, дело в чем-то другом.

Он раздраженно спросил:

– Чего хочет дочь Гамадана?

– Она просит твоей защиты от Эсагилой. Скоро празднества Иштар, и высокочтимый Исме-Адад приказал похитить Нанаи, если она откажется участвовать в них. Она ищет защиты у тебя, светлейший.

– Так вот в чём дело, – проговорил он, – ее сюда привел страх перед Эсагилой… А я, легковерный, подумал бог весть что…

Он понурил голову, плечи у него опустились. Он пытался подавить в себе чувства, вызванные этим открытием, но обида изменила его лицо. Оно покрылось сеткой морщин, горе углубило и подчеркнуло их, и они пролегли на лице, как песчаные каналы в краю, изнывающем от безводья.

Наконец он сказал изменившимся голосом:

– Конечно, я никому не откажу в защите от Эсагилы. Дочь Гамадана найдет у меня приют. Отнесись к ней так, как я наказывал. О прочем я поговорю с Гедекой. Можешь прислать его тотчас же.

Когда Тека ушла, он сбросил с головы золотой обруч и процедил сквозь зубы:

– Так вот в чем дело. А я-то, тщеславный себялюбец! Поверил, что она пришла подарить мне свое сердце, свою любовь, только потому, что я мечтал о ее любви и сердце… Обидел ее этим Устигой. Подозревал, что она пришла из-за него. А она всего лишь искала спасения от Эсагилы. Когда-то она призналась, что хочет принадлежать только мне, Набусардару. И она будет моею, надо только сломить ее гордыню. И я сломлю ее своим безразличием.

Он выпрямился, заслышав шаги Гедеки, и про себя решил тотчас уехать в Вавилон, не простившись с нею. Пока он вернется, пройдет время, и она, возможно, будет готова броситься в его объятья. Внезапно языки пламени в раковине-светильнике дрогнули от дуновения ветра, и Набусардар понял, что это явился ваятель.

– Войди, – обратился он к нему.

Он объяснил, зачем хотел его видеть. Девушка, которая вчера пришла в сопровождении его конников, останется во дворце. Теку это сообщение удивило, а Гедека был явно обрадован. Скульптору уже было известно, что это Нанаи сочинила любовную песню и ей же принадлежит изображение бога на глиняной Табличке. Набусардар попросил ваятеля заняться ею и найти учителей для продолжения ее образования, прерванного со смертью Синиба.

В заключение он добавил:

– Знай, Нанаи – владычица моего сердца. Отныне моя жизнь пойдет по-другому. Ты был моим наставником, будь же наставником и для нее. Ты был мне другом и советчиком, стань и ей Другом и советчиком, потому что, кроме нас, у ней здесь никого нет. Я часто буду отлучаться из дому, меня призывают обязанности. Но когда бы я ни приехал, я хочу, чтобы здесь я мог отдохнуть.

– Все будет, как ты желаешь, светлейший, – поклонился ваятель, – я буду беречь ее как зеницу ока. Что касается учителей, положись на меня. Я отберу самых лучших в высшем училище в Борсиппе. Там есть замечательный молодой ученый, жрец Мардука, некий Улу…

Набусардар поднял брови.

– Светлейший знаком с ним?

– Я и сам не знаю, – спохватился Набусардар, – просто это имя мне что-то напомнило.

– Мне показалось, что светлейший уже знаком с ним, – простодушно заметил Гедека.

– А кто он такой? – перебил его Набусардар, вспомнив встречу в тот вечер, когда он ехал на совещание совета.

Ваятель рассказал, что знал о жреце Улу. О том, что он прежде был доверенным писцом верховного жреца Исме-Адада, но что по неведомым причинам Эсагила перевела его в храм бога Набу в Борсиппе, и он, говорят, возглавит здесь одно из училищ.

– Это награда или кара? – спросил Набусардар, в то время как мысль его лихорадочно работала.

– Это награда, но не для того, кто был доверенным Исме-Адада.

– Понимаю, – кивнул он. Совершенно ясно, что жрец Улу стал неугоден Эсагиле.

Видно, у Исме-Адада нет против него прямых улик, нельзя предъявить ему и обвинений, зато можно обезвредить, спровадив из Эсагилы. Пожалуй, это кстати. Жрец Мардука не мог посещать дом врага Храмового Города, но жрец Набу может служить Набусардару в роли наставника Нанаи.

– Прежде чем он станет заниматься с Нанаи, – озабоченно сказал верховный военачальник, – я хотел бы познакомиться с ним.

– Ты не доверяешь мне, господин? – спросил удивленный ваятель.

– Такова моя воля.

– Будь по-твоему, светлейший. Ты хочешь познакомиться и с другими учителями, которых я подберу для госпожи твоего сердца?

– Нет, добрейший Гедека, не пойми мое желание узнать Улу как недоверие к тебе. Только три человека на свете служат мне верой и правдой – это ты, Тека и Киру из дворца досточтимой Телкизы. Мне было бы тягостно лишиться любви кого-нибудь из вас. В других я вижу ложь и лицемерие. Все носят маски, скрывая свое подлинное лицо. Однако каждому суждено рано или поздно встать перед выбором – или задохнуться под маской, или сбросить ее.

Он замолчал, и воцарилась тишина.

Тека подумала, что Набусардар один, и снова вошла к нему с просьбой выслушать Нанаи.

– Нет, – спокойно, но решительно ответил Набусардар, – я уже обо всем распорядился.

Тека с тем и удалилась. Набусардар отпустил и ваятеля, велев послать к нему прислугу, чтобы его одели. Нанаи со страхом ждала его решения. Она, съежившись, сидела на скамье, угнетенная, подавленная.

Вскоре вернулась Тека.

Нанаи вскочила.

– Он примет меня?

– Нет. Непобедимый, мой господин, не хочет тебя видеть.

Нанаи опустила голову, услышав эти суровые слова.

– Благороднейший Набусардар очень занят?

– Он велел передать госпоже своего сердца только это.

– Госпоже своего сердца, – повторила она удрученно.

– Разумеется, в память о покойной Табе я передала ему твою просьбу. Он сказал, что никому не откажет в защите от Эсагилы. Значит, тебе тоже.

– Благодарю, Тека, – горько проговорила она.

– Можешь остаться во дворце. Эти покои предназначены тебе. Господин уезжает сейчас в Вавилон.

– Когда он вернется?

– Он уезжает надолго. Может, и несколько месяцев пробудет там,

– Несколько месяцев? Нет. нет, Тека, мне надо поговорить с ним, я должна увидеться с ним. Даже ценой жизни. Заклинаю тебя памятью несчастной Табы…

– Мир усопшим. – прервала ее Тека.

– Тогда богами Вавилона, ты не должна мне отказать.

Старая рабыня посмотрела ей в глаза и ответила сочувственным тоном:

– Ты любишь его и страдаешь. Вот так же я любила его отца. Он занимал высокий военный пост еще при Навуходоносоре. Я любила его тайно от всех. Я была тогда, как и ты, молода и ослеплена любовью. И тоже мечтала о многом, однако на мою долю выпало только счастье выхаживать его детей. Набусардара я тоже выкормила своей грудью. Я хорошо его знаю и не удивляюсь, что он покорил тебя. Но будь осмотрительна, не то он потешится тобой, а потом ты ему прискучишь. Не ты первая, не ты последняя.

– Как жестоко то, что ты говоришь!

– Но еще более жестоки страдания, когда становишься ненужной любимому. Помни об этом.

– Благодарю тебя, Тека. Когда я собиралась сюда, мне явилась во сне моя тетушка Таба и сказала, что в тебе я найду опору. Она была права. Благодарю тебя.

– Набусардар относится ко мне, как к своей второй матери, и я забочусь прежде всего о его благе. Но в память о твоей покойной тетушке я должна тебя предостеречь.

– Ведь я пришла сюда не для того, чтобы стать княжеской наложницей, я ищу у него только защиты от жрецов Мардука. Вчера я хотела объяснить это Непобедимому, но он не удостоил меня вниманием. Сегодня я проснулась с надеждой, что смогу все ему рассказать. А вместо этого он велел нарядить меня и передал, что не желает меня видеть. Не понимаю, зачем мне этот роскошный наряд, если он не собирается меня видеть? Наверное, вчера он был не в себе, и теперь ему стыдно, вот он и не хочет встречаться со мной.

Теке тоже показалось, что он был не в себе и вообще с ним творится что-то неладное. Иначе он не говорил бы о дочери Гамадана как о госпоже своего сердца. Уж не собирается ли Набусардар и вправду сделать Нанаи своей женой? Набусардар – потомок князей и не имеет права взять жену даже из семейства незнатного богача, а тем более крестьянку. Неужели Непобедимый настолько потерял голову, что забыл об этом? Или он хочет выпросить у царя благородный титул для Нанаи, а со своей первой женен, досточтимой Телкизой, расстаться? В этом случае Тека склонна считать, что ее господин, пожалуй, в здравом уме.

Она другими глазами взглянула на дочь Гамадана и отметила про себя, что она очень красива.

– Может быть, он и любит тебя, – снизошла она до признания чувств Набусардара. – Но будь осмотрительна. Если он любит тебя по-настоящему, ты это поймешь и сама. А теперь ступай в свои покои и отдохни. Ты не спала всю ночь. Я принесу немного вина и меду, подкрепишься.

Тека проводила ее в самую дальнюю комнату, откуда открывался вид во внутренний двор. Внизу солдаты седлали скакуна для Набусардара. Вскоре к ним подошли телохранитель Набусардара и несколько человек его свиты.

Следом появился Набусардар.

– Значит, он все-таки уезжает?

– Да. Его слова не расходятся с делом.

Когда Нанаи опять выглянула из окна, отпирали ворота.

Возможно ли, чтобы он уехал, не простившись? Возможно ли такое? Сердце ее мучительно сжалось, и она прикрыла глаза.

В эту минуту откуда-то из-под земли до них долетели звуки песни. Она была скорее похожа на громкие рыдания, сопровождаемые игрой на лютне.

– Что это? – Нанаи застыла в изумлении. – Кто там поет, чей это голос?

– Успокойся и ляг.

– Кажется, я узнаю этот голос.

– Не думай о нем.

– В самом деле, Тека, ты слышишь?

– Слышу. Он поет каждый день.

– Кто это?

– Узник.

– Мне страшно спросить тебя, я вся дрожу. Тека опустила голову.

– Что это значит? Почему именно под моими окнами? Что все это значит?

– Так пожелал непобедимый Набусардар.

– Прямо под моими окнами! Жестокая причуда! За что он мучит меня? За что, скажи?!

– Говорят, ты любишь персидского князя.

– Устигу?

– Да.

– Значит, это он томится в подземелье?

* * *

Набусардар не возвращался в Борсиппу. Он жил в вавилонском дворце. Верный Киру радовался, что снова может служить ему. В один прекрасный день объявилась и улыбающаяся Телкиза.

Телкиза была удовлетворена, а потому нежна, внимательна и кротка. Изысканный любовник Сибар-Син сделал ее совершенно счастливой. Оживленная и радостная, она вошла к Набусардару. Она преподнесла ему благоуханный весенний цветок, который распустился на одном из индийских растений.

Протянув цветок, она сказала:

– Он был единственный, и я сорвала его для тебя.

Звук ее голоса был противен Набусардару, и он не мог заставить себя даже взглянуть в ее сторону.

– Ты меня не слушаешь, Набусардар? – спросила она, , по обыкновению, вкладывая в эти слова все свое обаяние, а когда он наконец повернулся, послала ему взгляд такой пылкий и ласковый, что он был в состоянии воспламенить любого мужчину.

Но Набусардар сохранял безразличный вид и холодно сообщил ей, что занят и не хочет, чтобы ему мешали.

– Для меня у тебя никогда нет времени, – жалобно протянула Телкиза, – и я не знаю, можно ли надеяться, что оно когда-нибудь будет. Ты слишком занят угрозой, которая надвигается с севера. Впрочем, этот я не в упрек, я и сама полона забот о спасении страны.

– Ты – и заботы о спасении страны? – Набусардар пренебрежительно усмехнулся.

– Я понимаю, что означает твоя гримаса» Набусардар, прекрасно понимаю. Все вы видите во мне только легкомысленную женщину, которая, словно тигрица, рыщет в поисках наслаждений по Вавилону. Да, я ненасытна и останусь такой до самой смерти. Я никогда не изменюсь, ты меня знаешь. Скажи, однако, разве вы, мужчины, лучше? Кто довольствуется меньшим, чем располагает и может располагать? Одни из вас домогаются богатства, другие – славы, третьи – власти. Для вас все средства хороши – отнять, украсть, убить, подвергнуть пытке, – лишь бы добиться своего. Я же только даю и взамен получаю так мало. Ничтожно мало, можно сказать – и вовсе ничего. Набусардар, ведь я не виновата, что во мне столько желания и любви. Зачем боги созвали меня такой? Я знаю, ты сказал бы, что не боги, а человек управляет своей волей, потому что ты умеешь противостоять богам.

– Я уже сказал тебе, Телкиза, – перебил он, – я уже сказал тебе, у меня Много дел и я не хочу, чтобы мне мешали. Я не возбраняю и не запрещаю тебе распутничать. В конце концов это даже вошло в моду – жить только любовью, любить и быть любимым. Из Карфагена, Рима, Афин, Фив и Мемфиса люди приезжают в Вавилон, чтобы пожить в свое удовольствие, – отчего же и тебе не жить так? Со всех сторон сюда приезжают кутить и швырять золотом,

– Почему и тебе не кутить, тем более, что ты не даешь золота сама и не берешь его за свою любовь? Право, не знаю, чего ты от меня хочешь, ведь я не могу быть с тобой нежным, как Сибар-Син, не могу и великодушно сулить тебе царство, как царь Валтасар.

Телкизу неприятно задели его слова, но внешне она осталась по-прежнему приветливой. Только чуть поникла на мгновение, как тростник под ветром, и снова выпрямилась.

– Если бы ты не умел быть нежным любовником, – нашлась она, – по тебе не изнывали бы женщины Вавилона. А если б ты не рассчитывал стать правителем Вавилонии, то не стал бы и воевать за нее. Следовательно, тебе под силу и первое и второе. В городе все поговаривают, что ты будешь владыкой, военным владыкой.

– Телкиза! – возмущенно воскликнул он. – Телкиза, и ты этому веришь?

Послышался ее тихий смех, похожий на воркование горлицы.

– Отчего же не верить? Почему тебе и не быть владыкой, тебе, умному и талантливому, если могут быть царями такие глупцы, как Валтасар?

– И все-таки ты любишь его, Телкиза. Она, как змея, вильнула всем своим стройным телом и издевательски рассмеялась. Носком маленькой сандалии из кожи ящерицы Телкиза постукивала по янтарному постаменту под копытами вырезанных из солнечного камня коней – подарок отцу Набусардара от египетского фараона Априя. В правой руке она держала платок из тончайшей кисеи и обмахивалась им. В такт покачивались ее длинные серьги, сверкающие брильянтами. Грудь полуобнажена, соблазнительные бедра обтянуты широким шарфом с золотистыми кистями. Набусардар добавил:

– Да, ты любишь его и любила задолго до меня.

– Что ты знаешь о моей любви!

– Да, ты любишь его!

– Откуда ты знаешь, кого я люблю? Моя любовь давно растоптана. Я хотела быть царицей Вавилонии, и эта мечта была моим единственным искренним чувством. Во мне столько сил, чтобы повелевать и покорять людей! Но мне не дано быть царицей, и я соблазняю мужчин, чтобы повелевать ими. Я ликую, когда самые непреклонные, гордые и надменные падают к моим ногам, как подкошенный колос. Ты не сумел одолеть Сан-Урри мечом, а я подчинила его, притворясь любящей.

– Телкиза… ты – и Сан-Урри! – Набусардара передернуло от отвращения, невидящим взглядом он смотрел на нее.

– Да, я это сделала, чтобы доказать тебе свою любовь к Вавилонии.

– Сан-Урри – и жена верховного военачальника армии его величества царя Валтасара?! – Он заскрежетал зубами.

– Забудем на время о чувствах. Знаю, я часто ранила твое сердце, и так будет всегда, я ведь не изменюсь. Знаю и о том, что в последнее время ты тосковал о чистой любви и как будто нашел ее в Деревне Золотых Колосьев. Ты выбрал госпожой своего сердца дочь Гамадана. Из-за нее ты отвернулся от меня и от других женщин. В твоем гареме, в квартале летних дворцов, бунтуют твои наложницы. Отказываются брать золото, принадлежащее им. Тоскуют по тебе и не могут жить без тебя. Угрожают покончить с собой. С большим трудом я успокоила их. Я обещала, что ты придешь к ним, хотя знаю, что они ждут тебя напрасно. Ты думаешь только о дочери Гамадана и о спасении государства от персов. Дочь Гамадана уже твоя, но еще не твоя Вавилония. Я помогаю тебе обрести ее. Помогая по-своему. Накануне заседания совета я одарила любовью многих сановников. Моя любовь оказалась сильнее пятидесяти имений, раздаренных Эсагилой. Это я склонила Валтасара утвердить твой план обороны.

Набусардар закрыл глаза ладонью и проглотил скопившуюся во рту горечь. Внутри у него все напряглось и застыло, как перед бурей.

Телкиза продолжала:

– Я знаю, ты очень гордился своим успехом, и теперь я уязвила твою гордость. Что поделать, такова жизнь. Я ненадолго отвлеку тебя от дел.

Она отвела руку Набусардара от лица. Взяв со столика принесенный ею цветок и, играя его стеблем, заговорила:

– План твой приняли, но его еще надо осуществить. Я была у Сибар-Сина, когда Эсагила, воспользовавшись твоим отсутствием, выступила против тебя; правда, это окончилось крахом. Тебе известно, что воинами Эсагилы командовал Сан-Урри, спасшийся от твоего меча. Он тщеславен и мстителен. От Сибар-Сина я узнала такое, чего ты никогда бы ни узнал. Сибар-Син вошел в доверие к Эсагиле, заплатив огромный выкуп за дочь Гамадана, – она должна была принадлежать ему во время весенних празднеств. Но она скрылась и нашла защиту у тебя. Сибар-Син не подозревает, что напрасно радуется, предвкушая весенние празднества. Твоя прислав верна тебе, и, кроме меня, об этом еще не знает никто. Может быть, ты спросишь, каким образом мне стало это известно, но я все равно не скажу. Затем я посетила святилище Иштар и положила на ее алтарь щедрые дары. Разумеется, не без тайной мысли.

В рассеянности она обрывала лепестки цветка и бросала их на ковер.

– Не без умысла, Набусардар. Я узнала, что Сан-Урри принес щедрые дары доблестной Иштар из Арбелы за то, что она сохранила ему жизнь в схватке с тобой. Я подкупила главную жрицу святилища Иштар, чтобы она позволила мне в одеянии прислужницы принять Сан-Урри. Я одурманила любовью этого малоумного великана. Я налгала ему, будто каждый день буду молиться Иштар, чтобы ему сопутствовала удача. Я уверила его, что тому, о ком я молила небесную владычицу любви, всегда и во всем сопутствовал успех. В полумраке он не знал меня и не подозревал, кто лежит в его объятьях, Он с готовностью выложил мне все, что у него на уме. А на прощанье вручил мне золотую монету, посмотри, вот она.

На ладони Телкизы сверкнула монета. Набусардар уставился на нее. А Телкиза с волнением перевела свой взгляд на мужа. Внезапно пальцы ее задрожали, и она судорожно сжала монету, так что ногти впились в ладонь. С чувством неподдельного страдания она вдавила ногти и резко подняла лицо вверх.

Она, которая должна была стать царицей Халдейской державы, одна из самых богатых и знатных вавилонянок, приняла золотую монету от какого-то Сан-Урри. Лицо ее ожесточилось, от всей ее фигуры повеяло холодом. Вдруг она стремительно выпрямилась и пристально посмотрела на Набусардара.

– Эта монета, Набусардар, останется у меня не как память о Сан-Урри, как свидетельство того, что я перехитрила Предателя. Сан-Урри доверительно поведал мне, что собирается сделать. Он отправится на север и…

Набусардар затаил дыхание, впервые проявив интерес к тому, что она говорила.

– Отправится на север… – повторила Телкиза.

– Говори! – нетерпеливо потребовал он.

– Я скажу, но сперва обещай мне одну вещь.

– Говори без всяких условий.

– Обещай, что ты станешь владыкой Вавилонии.

– Я борюсь за Вавилонию, а не за власть.

– Ты будешь царем, Набусардар. Ты призван быть царем, как никто другой. Тебе предопределено быть властелином. Тебе суждено отомстить за несправедливость, причиненную Телкизе. Ты не знаешь, как надругались надо мной ради укрепления союза с Лидией. Надругались, чтобы лишить меня возможности стать царицей Вавилонии. Но боги рассудили иначе. Я буду царицей, стоит тебе только захотеть. В твоих руках будет армия и власть. Ты обещаешь мне?

Она припала к его ногам и обняла их.

– Встань, – холодно приказал он, – встань и забудь о троне. Ты вскружила голову Сан-Урри, теперь хочешь то же проделать со мной. И это ты называешь заботой о спасении родины?

Она сползла по его ногам на пол и зловеще зашептала, уткнувшись лицом в ковер:

– Отомсти за поруганную честь Телкизы. По велению царя Набонида княжескую дочь бросили как приманку варварам, которые прибыли заключать договор между Лидией и Вавилонией. Ценой моего тела хотели добиться более выгодных условий. С той поры нет мира в моей душе, с того дня мое тело не знает покоя.

Но Набусардар не слышал ни слова из того, что она шептала в ковер, задыхаясь от горя. Все казалось ему искусной игрой, задуманной для осуществления ее давней мечты – стать царицей Халдейской державы. Набусардар попытался поднять ее, но она противилась. Тогда он поднялся сам, стараясь освободить ноги из ее объятий.

Она уцепилась за него с мольбой:

– Набусардар, отомсти за меня, и я…

Набусардару было не до женских капризов, он вышел из комнаты и послал к Телкизе ее прислужниц.

Телкиза прошептала:

– Набусардар, отомсти за меня, и я скажу тебе, что Сан-Урри отправляется на север, где объединится с персами. Он возьмет с собой план Мидийской стены, чтобы Кир отнял у тебя престол.

Но Набусардар уже был за порогом и не услышал слов, роковых для Халдейской державы.

• «
• 1
• 2
• 3
• »