Вот и окончились «университеты» моего друга, будущего профессора механики. Но юность еще и не думала заканчиваться. Ведь согласно современным понятиям, юность — это период между отрочеством и зрелостью. А когда наступает зрелость? У иных она и вообще никогда не наступает — и живет такой человек всю жизнь «незрелым». Судя по всему, нашего героя тоже пока рановато считать зрелым. Зрелые люди солидны и таких «выкрутасов» не выделывают.
Так что, остается пока юность, и не так уж она и плоха! Но наступила пора как-то реализовывать знания, полученные в «университетах» — знания в науке, общении с друзьями и коллегами, противоположным полом, а проще говоря
— в любви. И лучше всего эти знания реализовывать, живя не под крылышком у родителей, а в общежитии, обыкновенном рабочем общежитии 60 —х годов прошлого века, и не в самой столице, а в провинциальном подмосковном городке Бабушкине. А что касается науки — то и здесь нашему герою повезет — он поступит в аспирантуру, где реализует свои научные знания. Таким образом, учась в аспирантуре и живя в рабочем общежитии, он убъет сразу двух зайцев — постигнет и науку и жизнь. Исходя из этого, новую часть нашего повествования мы так и назовем — «Наука и жизнь», несколько опасаясь, что известный журнал того же наименования сочтет это «заимствованием».
Манеру изложения оставляем прежней, со всей ответственностью, падающей на самого героя, являющегося, как и раньше, рассказчиком.
«Пожарка» — это общежитие, под которое приспособили здание бывшей пожарной части, даже с каланчой. Первый этаж был занят всевозможными бухгалтериями и канцеляриями, а второй этаж — рабочее общежитие. Коридорная система — справа четыре комнаты и туалет, а слева — пять комнат. В самом начале коридора у входа с лестницы — кухня с угольной печью, которая весь день топилась. На ней грелся бак с водой, и семейные готовили на ней еду. По утрам с 7 часов приходила сильная, костлявая и крикливая уборщица Маша, которая мыла полы во всех комнатах (кроме семейных).
Комендантом общежития была «диктаторша» Татьяна Павловна Мазина — моя будущая смертельная «врагиня».
Вот в это самое общежитие по указанию Федорова привела меня Мазина, выдала белье, выделила койку в предпоследней комнате слева, где проживали два пенсионера — Баранов Серафим Иванович, 1905 года рождения, и Рябоконь Дмитрий Лукьянович, 1900 года рождения. Третью койку занимал мужик, который в общежитии был только прописан, а жил у своей «бабы», четвертую же койку выделили мне.
Мазина успела предупредить меня, что в этой комнате протекает постоянная пьянка, и чтобы я поберегся. Когда я зашел в комнату, было часов 11 утра. Один из жильцов — «визави» с моей койкой — лежал, покрытый до шеи простыней, так что была видна одна лысая голова; второй же — в глубокой задумчивости сидел у окна.
Я положил белье на койку и поздоровался. Сидящий у окна встал, пошатываясь, подошел ко мне, церемонно протянул руку и представился: «Баранов Серафим Иванович — «дядя Сима» — восемьдесят седьмой апостол Бахуса!» Я не понял и поинтересовался, официальная ли это его должность, или общественная? «Официальная!» — строго заявил дядя Сима, но лежащий гражданин заулыбался, замахал руками, и простонародным говорком сообщил:
Врет все он, никакой он не апостол, а пенсионер обычный! Шутник только, ты сам скоро поймешь! А я — Дмитрий Лукьянович, но рабочие зовут меня просто «Лукьяныч».
— Ты с Лукьянычем будь осторожен, он полицаем работал у немцев, это — старый бродяга! — и дядя Сима, неожиданно резво подбежав к кровати Лукьяныча, сдернул с него простыню. Лукьяныч, оказавшийся под простыней совершенно одетым, вскочил и, указывая на дядю Симу обеими руками, забубнил:
— Вот дурной, пенсионер — а дурной, ну скажи, какой я полицай, ведь война давно кончилась, я пенсию получаю, живу с рабочими — какой же я полицай?
Дядя Сима схватил Лукьяныча за толстые щеки и затряс его голову так, что чуть не снес ее с шеи.
— Вот дурной, — что рабочий, — и Лукьяныч указал на меня, — подумает, а подумает, что ты с Кащенки!
Тут они схватились врукопашную, но я растащил их, и высказал, как потом оказалось, идиотскую мысль:
— Вы, наверное, не завтракали, может я забегу в магазин за тортом, чаю попьем!
Оба моих будущих «сожителя» весело расхохотались. Серафим подошел ко мне и спросил: «Как вас по имени — отчеству?»
— Нурбей Владимирович! — простодушно отвечал я.
Ну, вот что, Нурий Вольдемарович, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! — дядя Сима выложил из кармана смятый рубль и сказал: — добавь что-нибудь и принеси-ка лучше бутылку!
Я от рубля отказался, сбегал в магазин («Пожарка» располагалась точно напротив Опытного завода, а магазин был рядом) и принес две бутылки «Особой» по 2,87.
Для тех, кто не шибко помнит историю родной страны, напоминаю, что в 1961 году рубль стал сразу в 10 раз дороже. И тут же появились анекдоты на эту тему, вот один из них: «Что можно было купить на старый рубль? Шиш! А что можно теперь купить на новый? В десять раз больше!»
Оба «сожителя» необычайно оживились — не ожидали, что я принесу сразу две бутылки и хорошей водки. Лукьяныч достал из под кровати кочан капусты, дядя Сима сбегал к семейным и принес полбуханки черного хлеба, а также поставил на стол кастрюлю ухи, коробочку с рафинадом и интеллигентскими щипчиками, расставил три граненых стакана.
Наливал дядя Сима необычно — пока хватало водки, он наполнял стакан с мениском. Брать надо было очень осторожно, чтобы не пролить.
— Пусть на дне наших стаканов останется столько капель, сколько мы желаем друг другу зла! — провозгласил восемьдесят седьмой апостол Бахуса и выпил стакан до дна. Мы последовали его примеру. Закусывали нарезанной капустой, ухой, хлебом и четвертушечками рафинада. Остаток дневного времени прошел за пьяными разговорами.
Учитывая, что дядя Сима и Лукьяныч — персонажы, оказавшие на мое мировоззрение серьезное влияние, коротенько расскажу об их прошлом. Дядя Сима — в прошлом зав. лабораторией ЦНИИ МПС, понемножку спился, психически заболел, прошел курс лечения в больнице им. Кащенко, после чего был отправлен на пенсию по здоровью — 450 рублей. У него никогда не было семьи, видимо, не было и квартиры. Он так и остался жить в общежитии.
Лукьяныч жил на Украине, во время оккупации действительно пошел в полицаи; после войны отсидел, сколько за это положено, и был отправлен на строительные работы в Москву. Потом получил пенсию — 265 рублей. Подрабатывал сторожем на складе. Жил в общежитии, и хотя ему предлагали комнату в коммуналке, отказывался. «С рабочими веселее!» — было его доводом. Жителей общежития он называл почему-то рабочими.
Иногда, не чаще чем в две недели раз, Лукьяныча навещала его «пассия» — Шурка, совершенно спившаяся дама лет тридцати пяти. Она жила с дочерью лет десяти. Где-то работала и на этой работе потеряла пальцы на одной руке. Лукьяныч очень дорожил Шуркой и обычно покупал ей «Столичную», а себе — «Перцовую». Выпивали, пели немного, и на ночь она оставалась с ним на узенькой общежитейской кровати. Вся их любовь и переговоры при этом, происходили в метре от меня:
«Шурка, давай!» «Отстань Митя, ты старый и противный!» «А как «Столичную» пить — не противный?» «Не приду к тебе больше!» и т. д. Но все кончалось ритмичными поскрипываниями и посапываниями… Утром, часов в 7, до прихода уборщицы Маши, Шурка уходила.
Жизнь дядя Симы и Лукьяныча, а теперь и моя, в общежитии протекала так. В теплое время года дядя Сима поутру закидывал в Яузу (она протекала рядом с домом), бредень и вытаскивал немного мелкой рыбешки. Из нее варили уху. Зимой он починял часы, в основном, будильники, и на полученные деньги покупал дешевые продукты. Лукьяныч подрабатывал сторожем на овощных складах, воровал оттуда картофель, капусту и прочие овощи. Вы спросите — а где же водка, где самый насущный и самый дорогой продукт каждодневного потребления? Сейчас вы все поймете.
В пять часов вечера заканчивалась работа на Опытном заводе ЦНИИС и полигонах ЦНИИ МПС поблизости, да и в самом огромном ЦНИИСе. Дядя Сима к этому времени подогревал кастрюлю с ухой и вареный картофель в мундирах, Лукьяныч резал капусту, и все это добро ставилось на стол.
Не проходило и пятнадцати минут после окончания работы, как появлялись первые посетители. Они несли с собой бутылки, а жаждали стаканов, называемых «мерками», закуски и человеческого общения. Контингент был самый различный — от доктора наук, старшего научного сотрудника (по кличке «профессор Фул»), и главного инженера Опытного завода, до простых рабочих и вообще ханыг без определенных занятий. У многих были семьи, благополучные и не очень, а у иных — ничего.
Один из таких — у кого «ничего» — Николай («Колька») Ежов, до войны имел жену, работавшую научным сотрудником в ЦНИИ МПС. На войне он был летчиком-истребителем, имел много орденов и медалей. Живым вернулся к жене, которая уже имела любовника. Она и перехитрила Кольку — развелась с ним и спихнула в общежитие, якобы для того, чтобы он получил квартиру, а потом, снова женившись на бывшей жене, объединился с ней. Но Колька так и остался в общаге, спился и стал нашим посетителем.
Люди приходили, торопливо вытаскивали бутылку, Серафим разливал ее — гостю, себе и, понемногу Лукьянычу и мне. Гость выпивал, закусывал, разговаривал с Серафимом о жизни, со мной о науке, о Грузии, перебрасывался парой шуток с Лукьянычем и спешил домой. Были и такие, которые долго не уходили и норовили выпить «дозу» у следующего посетителя. Но таких дядя Сима не любил и спускал их с лестницы — все равно завтра они были наши. Иногда посетители валились с ног; их Серафим складывал на полу в комнате, а когда те просыпались — выпроваживал вон.
Часам к восьми-девяти посетители кончались, Серафим прибирал в комнате, мы чуть-чуть добавляли из оставшегося от гостей и ложились спать. Утром Серафим опохмелялся и шел ловить рыбу. Лукьяныч и я не опохмелялись — первый оставался в постели до полудня, а второй — бежал на Опытный завод собирать свой скрепер.
Так и жили. По выходным гостей не было, и мы с дядей Симой с утра шли гулять на Яузу — там был небольшой парк, состоящий из двух аллей — «аллеи вздохов», где гуляли влюбленные, и «аллеи пьяных» — где выпивали. По какой аллее гуляли мы — понятно. Почти всегда к нам присоединялся сосед по общежитию — Володя Ломов. Он жил с женой Таней и годовалым сыном Игорьком напротив нашей комнаты через коридор. Володя говорил, что он — старший научный сотрудник, кандидат наук, работает в ЦНИИ МПС специалистом по тепловозам. Он называл несколько книг по тепловозам, где он был автором. Володя сильно заикался, и это звучало так:
А вот, знаешь, есть учебник по тепловозам, а вот, авторы, значит — Петров, Чернышов и Ломов, а ведь писал-то я, и вот, я — последний автор, а они — первые!
Свое неважное материальное положение, отсутствие квартиры и последнее место в авторстве книг Володя объяснял исключительно своей скромностью и любовью к науке:
— А вот, мне ничего, кроме науки, не нужно! Танька ругается, а я ей говорю, а вот, тебе меня не понять — ты темнота, а мне главное — наука!
Я согласно кивал, потому что поддерживал Володю в его убеждениях. Серафим не любил, когда Володя говорил о науке, он требовал краткости и определенности — выпил, иди домой, или неси новую бутылку!
Работа на Опытном заводе, состоящая, в основном, в принуждении моих приятелей-слесарей к работе, требовала больших сил и нервов. Кончалось, обычно, все тем, что я сам брал в руки ключ, зубило, молоток или другой инструмент, и работал под советы моих приятелей. Не доверяли мне только сварку — ее имел право делать лишь специалист.
К концу лета устройство было почти собрано и установлено в задней части скрепера. Резиновые колеса мы сняли, а вместо них установили огромные стальные барабаны с зубцами, какие были на тракторах 20-х годов, Фордзонах, например. С такими колесами тяга развивалась побольше, чем с резиновыми. Эти стальные колеса соединялись открытыми зубчатками и редукторами с маховиком, установленным на огромных подшипниках. Но колеса были соединены с маховиком не постоянно — две дисковые электромагнитные муфты могли по желанию соединять и разъединять их.
Работать скрепер с моим устройством должен был так. По дороге к «забою» тракторист включал муфты, и маховик на холостом ходу скрепера разгонялся от колес до 3000–3500 оборотов в минуту. Затем муфты отключались, и маховик вращался вхолостую. Когда скрепер входил в «забой» и нужно было резать грунт, набирая его в ковш, трактор делал это сперва «своими силами». Ковш медленно наполнялся менее, чем на треть, а трактор начинал «глохнуть». Тут-то и включал тракторист муфты. Задние колеса начинали вращаться от маховика и давали сперва 5–6, а по мере наполнения ковша грунтом, и до 10 тонн дополнительной тяги. Ковш быстро заполнялся «с шапкой» и муфты отключались. Маховик, отдав энергию, медленно вращался вхолостую. А потом — опять разгон, вход в «забой», копание, набор ковша с помощью маховика. И так всю смену!
Конец августа. Скрепер практически собран, можно работать, но тут возникает целый ряд проблем. Где работать — во дворе Опытного завода? Мы находимся в Москве, тут скреперами особенно не покопаешь. Нужен простор и … разрешение на работы! Вокруг Москвы — или поля, засеянные чем-нибудь, леса, или дачи; все земли задействованы. Если поработает скрепер, он оставит после себя котлован, или, по крайней мере, длинную ложбину — а кому это нужно?
Второе — мы не просто поработать хотим, а провести исследовательскую работу. Нужны датчики — оборотов маховика, оборотов колеса, объема и веса грунта в ковше, силы тяги — отдельно трактора и отдельно стальных колес от маховика. Записывать показания этих датчиков нужно на осциллографе, с ним нужна связь. Одним словом, нужна полевая лаборатория. По ходу скрепера нужно брать пробы грунта, покрывать их расплавленным парафином, чтобы не изменилась влажность, постоянно измерять прочность грунта так называемым «ударником ДОРНИИ» и многое другое. Поэтому было принято решение начать испытания скрепера следующим летом, а весной — оснастить машину датчиками и другим исследовательским оборудованием. Если бы мы начали это делать сейчас же, то закончили бы в октябре-ноябре, а в эти месяцы скрепер не работает — мокро, а на мокром и липком грунте копать нельзя. Тем более, нельзя работать зимой, когда промерзший грунт тверже бетона. Мы потягали скрепер взад-вперед по двору завода и убедились, что маховик приводит колеса, а те, в свою очередь, разгоняют маховик. Затем затащили скрепер подальше, чтобы не мешал, отцепили трактор (если быть точнее — бульдозер на базе трактора С-80), и оставили скрепер с моим устройством зимовать под снегом. Я простодушно думал, что его хоть под крышу заведут — заржавеет ведь, сложное оборудование
— открытые зубчатки, муфты, валы — но это были лишь мечты. Я набросил на устройство толь, полиэтиленовые мешки, брезент, надеясь предохранить его от сырости.
В конце августа, когда мне нужно было снова уезжать, я попрощался со скрепером, обняв его за колеса, попрощался с дядей Симой, Лукьянычем и Володей, пообещав привезти из Тбилиси чачи. Попрощался с моими благодетелями, которые были довольны, что скрепер хоть все-таки собрали. Опять мне не хотелось уезжать, хотя любви больше в Москве у меня не было, если не считать неодушевленный скрепер, конечно. Но именно этот неодушевленный предмет, который был для меня «живее всех живых», мне не хотелось оставлять одиноко мерзнуть под снегом!
А осенью произошло событие, которое совершенно подорвало мое, и без того пошатнувшееся после расстрела в Тбилиси, отношение к советской власти. В ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года, по решению хрущевского 22 съезда партии, из Мавзолея было вынесено тело Сталина. Спороли ему на кителе генералиссимуса (форма, которую он никогда не носил в жизни!) золотые пуговицы, пришили латунные и похоронили под кремлевской стеной.
Я, конечно, был этим событием взбешен, строчил ответы Евтушенко на его гадкий стишок «Наследники Сталина», написанный по заказу газеты «Правда». Ишь, какой «коммунист-правдист» отыскался! Всю жизнь был диссидентом, а тут захотелось подлизнуть партии анус да поглубже! Вот и получил от Никиты Сергеевича его большевистскую благодарность! А сейчас я очень доволен, что тело моего любимого вождя, православного человека с церковным образованием, восстановившего патриархат и возобновившего нормальный диалог с церковью, не выставлено напоказ, как в витрине магазина! Вот лежит один, достойный этого бесстыдного эксгибиционизма (русский язык надо знать!), и душа его неприкаянная носится, не дает нам стать нормальным народом, и хватит! Может, наступит день, когда мы закопаем эту мумию, признаем, что столько лет дурили по-черному, и станем нормальным народом, как, например, немцы! Но пока этого дня не видно!
И мне так захотелось смыться куда-нибудь за рубеж, настолько опротивел этот хрущевский «волюнтаризм» и одурение страны, так хорошо показанные в потрясающем фильме «Тридцать три», что я даже стал искать такую возможность. Но не нашел, может быть и к счастью!
И вот я снова в Москве, на сей раз надолго — на преддипломной практике
— это весь весенний семестр! Бегу сразу на Опытный завод проведать моего «мамонта». «Мамонт», как и подобает северному чудовищу, весь в снегу; вокруг него разбросаны куски толя и полиэтилена, брезента нет — или ветром сдуло, или, что вероятнее, сперли. Все металлические части в ржавчине и грязи; я как мог, счистил снег и прикрыл механизм, чем нашел.
Перейдя дорогу — улицу Ивовую, зашел в «Пожарку». Серафим, Лукьяныч и моя койка — на месте, никого не подселили. Затем зашел в лабораторию. Федоров был в командировке, а Игорь Недорезов, исполнявший его обязанности, встретил меня очень радушно. Между нами начало завязываться нечто теплое, перешедшее потом в многолетнюю дружбу. Игорь Андреевич официально объявил мне, что он временно на период практики, оформляет меня на работу в качестве старшего мастера, и теперь я не только буду получать зарплату, но и законно занимать койко-место в «Пожарке». Я отдал честь и отрапортовал: «Служу ЦНИИСу!».
Началось оснащение скрепера датчиками и измерительной аппаратурой. На очищенную и обезжиренную поверхность осей скрепера десятками наклеивались тензодатчики — основные и компенсирующие; на колеса и маховик устанавливались датчики оборотов. Колеса крутились медленно и на них мы ставили обычные «чиркалки», а на маховик — тахогенератор с ременным приводом. На дышло поставили специальную месдозу для измерения силы тяги. До самого июня шло это оснащение скрепера.
А жизнь в «Пожарке» протекала своим чередом. Правда, были и изменения. Мазина пожаловалась в ЦНИИС на наших многочисленных посетителей, и новый зам. директора по хозяйственно-административной части (мы называли кратко — «зампохач») Чусов, поставил на входе в «Пожарку» дежурного. Поток посетителей резко упал, остались лишь самые верные, или кому терять реноме было уже не опасно. Возник винно-водочный дефицит, который надо было как-то пополнять.
Прежде всего, я как человек ученый, особенно в глазах «рабочих» т. е. жителей общежития, решил уточнить, какой же напиток покупать наиболее выгодно. По этому поводу в общежитии шли нескончаемые споры — Лукьяныч говорил, что выгоднее всего «Перцовка» за 2,20, хотя она и 30 градусов, слесарь Жора утверждал, что выгоднее всего сорокоградусная водка типа «Калгановка», «Зубровка» или «Горный дубняк» по 2,65. Володя Ломов, как «кандидат наук», утверждал, что выгоднее всего армянский портвейн «Лучший» по 2,30, но объемом 0,75 и крепостью 18 градусов. Серафим Иванович смотрел на эти споры скептически и считал их беспочвенными, так как нет объективного критерия выгодности.
И я, поработав головой, вывел этот критерий — им оказался «грамм-градус-копейка», который в «Пожарке» в мою честь назвали «Гул»-ом. Чтобы получить этот критерий, надо было массу напитка в граммах умножить на его крепость в градусах и поделить на стоимость в копейках. Чем выше значение критерия, тем выгоднее покупать напиток.
Расчеты показали удивительные вещи. Взятая за эталон «Московская Особая» за 2,87, имела критерий 500х40: 287, т. е. почти 70 Гул'ов; «Горный дубняк», «Зубровка», «Калгановка» — 75 Гул'ов; «Перцовка» — 68 Гул'ов, то есть она невыгоднее даже «Особой»! Портвейны «Альб де Десерт», «Альб де Масе» и «Анапа» (500х17:127) — 67 Гул'ов, т. е. эти дешевые портвейны — невыгодны, это сенсация! Володин выбор — портвейн «Лучший», оказался совсем не лучшим, а пожалуй, худшим — 58 Гул'ов. Но чемпионом оказался красный молдавский портвейн «Буджакский» (750х19:167) — аж 85 Гул'ов! Тогда еще не было таких шедевров, как «Солнцедар» или плодово-выгодное «Биле Мицне», которое еще называли, наверное, из-за вкуса, «Биомицином»; появились они лет через десять. Но, уверяю вас, выше «Буджанского» им бы не возвыситься!
Протестировали даже пиво — самое дешевое разливное-бочковое «Жигулевское», оказалось по Гул'ам равным «Буджакскому». Стало быть, пить пиво за 22 копейки кружка — выгодно. Но сколько же его надо выпить? И потом, разливное пиво явно разбавлено, да его и недоливают. А бутылочное имело всего 50 Гул'ов, т. е. было явно невыгодным!
Введение нового критерия произвело такой переполох в умах «рабочих», что некоторые из них почти свихнулись (по современному — у них «крыша съехала») — рушились их представления о самом главном в жизни. Слесарь Жора даже порывался избить меня за этот критерий. Но я заметил ему, что изобьет он меня или даже убьет, критерий все равно останется! Все уже знают про него и будут вычислять даже без меня. На что Жора высказал великую мысль, достойную нашего менталитета:
— Вас — ученых еще до рождения убивать надо, чтобы не успели нагадить народу!
Но инициатива наказуема, и из-за моего критерия больше всех пострадал я сам. Убедившись, что красный портвейн «Буджакский» — самый выгодный, и опасаясь, что его могут раскупить, я на весь свой аванс старшего мастера, накупил этого вина и запрятал в платяной шкаф. Бутылок 20 притащил, не меньше, по 85 Гул'ов, думал, хватит на месячишко. Но «гул» шел по общежитию всего один день, гульбище и гулянка тоже. Вот сколько хороших слов происходят от моей фамилии! Вылакали соседи по общаге мой «выгодный» портвейн одномоментно, и я сам угощал им «рабочих», после того, как «пропустил» бутылки две сам. Пили за новый критерий, за великого ученого-спиртоведа, за Молдавию — родину самого выгодного вина. На халяву, говорят, и уксус сладок! Выпили столько, что и тошнило многих красным. Сперва испугались, думали, что кровь горлом пошла. Но потом вспомнили, что пили красное, и успокоились.
Я же сделал для себя важный вывод — нельзя покупать сразу много спиртного, а только по мере расходования. Вы видели когда-нибудь, чтобы ханыги-алкаши, которые тусуются возле винных магазинов, сразу покупали бы много? Нет, они роются по карманам, достают мелочь, считают, роняют монеты на снег, потом набирают нужную сумму и покупают бутылку. Выпьют на троих и начинают снова шарить по карманам, и ведь наскребают-таки! И так по нескольку раз! Значит, деньги у них исходно были, ведь не выросли же они сами в карманах. Но не купили они, к примеру, сразу три бутылки, чтобы не разливать по капле каждую по трем стаканам, а гордо и независимо выпить из горла каждый — свою! Ханыги — люди опытные, они-то в своем деле соображают!
И еще одно полезное нововведение было сделано в питейную практику нашей комнаты. На сей раз — секретное. Так как число наших посетителей с бутылками резко уменьшилось, то нужно было подумывать об увеличении «налога» с посетителей. Для этого я принес из лаборатории стеклянную мензурку, на которую нанес стеклографом черточки с надписями: «на двоих», «на троих», «на четверых» и т. д.
Допустим, приходят к Серафиму или ко мне двое с бутылкой. Договариваемся делить «на троих»: переливаем в стакан одному — раз, потом другому — два, а остаток — себе в железную кружку. Но черточки-то я провел чуть ниже реальных значений объемов, поэтому остаток оказывался больше, чем по расчету. Особенно большой выигрыш был, когда приходилось делить бутылку на много доз. Свою кружку делящий до конца не выпивал, а сливал в «общак» — на «черный день».
Особенно хорошо это получалось у дяди Симы. Он на корню пресекал всякое недоверие посетителей, а если те артачились, привычно спускал их с лестницы. Так что, на ухудшение условий существования мы отвечали привычкой русской смекалкой и сноровкой.
Но, тем не менее, о новых пополнениях спиртного думать было нужно, что мы все свободное время и делали. Помог, как обычно, случай. Как-то заказал Серафиму починить свой будильник начальник конструкторского бюро отделения ЦНИИС Федор Иванович Зайцев — фигура колоритная. Участник войны, 1909 года рождения, с орденами и медалями, он имел высокий рост и еще более высокий вес — явно выше центнера. Ходил он гордо выпятив грудь, имея на это все основания — начальник КБ, фронтовик и самый сильный человек нашего институтского городка. 52 года — расцвет мужской силы, он был завидным женихом, но таким и остался, потому, что хоть и любил женщин, но жениться и терять свободу не хотел.
Меня заинтересовало, почему он считался самым сильным человеком в городке. На это Серафим пояснил, что у него дома есть тяжелая штанга, и он ее, к ужасу соседей (квартира у него была коммунальная), иногда поднимает. Ужасало соседей не то, что он ее поднимал, а то, что она иногда падала, сотрясая весь дом до фундамента. Узнав про штангу, я потерял покой и упросил Серафима «свести» меня с Зайцевым, желательно у него дома. Случай такой представился — Серафим договорился занести готовый будильник Зайцеву прямо на дом.
Пошли втроем — Серафим, Володя Ломов и я. Зайцев был явно недоволен большим количеством гостей. Так бутылку — плату за будильник — распили бы вдвоем, а так — волей-неволей приходилось делиться. Серафим познакомил меня с Зайцевым, я рассказал ему, чем занимаюсь в ЦНИИСе. Зайцев слышал про «чудо-скрепер», и сразу зауважал меня, как изобретателя.
Но душа моя рвалась к штанге и я, наконец, увидел ее. В углу комнаты лежал самодельный спортивный снаряд, достаточно профессионально изготовленный. Федор Иванович, заметив мой интерес, рассказал, что сконструировал штангу сам, изготовили ее на Опытном заводе, и весит она до 105 килограммов.
Но поднимаю я килограммов пятьдесят-шестьдесят, — пояснил Зайцев, — а больше боюсь: упадет. Соседи загрызут!
По дороге я намекнул Серафиму, что хочу «сразиться» по штанге с Зайцевым на бутылку. Серафим не одобрил моего намерения — он не знал про мое спортивное прошлое, а фигура Зайцева внушала ему уважение. Но ради бутылки (безразлично с чьей она будет стороны!) он решил подыграть мне.
Я подошел к штанге — там было килограммов пятьдесят, неумело подобрал ее с пола. Сказал, что она легкая, и ее поднять — раз плюнуть. Зайцев подошел к штанге, важно поднял ее на грудь и выжал. Я понял, что больше шестидесяти ему не поднять, и стал рваться в бой.
— Молодой человек, вы можете получить грыжу, ведь вы никогда не поднимали штанги, — убеждал меня Зайцев, — да и по фигуре вы худенький, субтильный …
— Это я-то «субтильный»? — рассвирепел я и предложил Зайцеву обидный спор на бутылку — кто больше выжмет. При этом вытащил из кармана трехрублевку и выложил ее на стол. Зайцев покачал головой и осудил меня за такую безрассудность — спорить на жим, с ним, с самим Зайцевым — самым сильным человеком городка? Недальновидно! Но вызов принял. Немалую роль сыграл здесь Серафим, подзадоривший Зайцева, что какой-то «субтильный» мальчишка смеет спорить с ним, самим Зайцевым …
Он выжал пятьдесят пять килограммов, затем взял на грудь шестьдесят, но выжать не смог. Он мял себе мышцы на руках, сетовал, что «пошел на вес» без разминки, что дал втянуть себя в авантюру. Он даже не ожидал, что я подойду к шестидесяти килограммам и пытался не позволить мне это сделать. Бедный Федор Иванович боялся, что вес меня «сломает». Серафим и Володя взялись меня страховать, и Зайцев уступил.
Я, призвав всю свою фантазию, как можно только непрофессиональнее взвалил штангу себе на грудь, и, боясь рассмеяться, с колоссальным трудом выжал ее. Зайцев был поражен. Этого он никак не ожидал.
— Чем вы берете вес? — Зайцев недоуменно пожимал плечами, — ведь у вас же нет мышц! И он попытался пощупать мои бицепсы, но я уклонился, опасаясь разоблачения.
— Не люблю, когда мужики лапают, не принято у нас на Кавказе! — соврал я. Что принято на Кавказе, я уже хорошо знал!
Зайцев выложил свой трояк, Володя побежал в магазин, прихватив и мою бумажку. Протесты не помогли — «за подыгрывание и страховку» — шепнул Володя, и через несколько минут уже прибежал обратно с двумя бутылками «Старки». Двадцать четыре копейки он добавил от себя! Невероятная щедрость!
Трех бутылок — одной — за будильник, другой — выигранной, и третьей — за «страховку», вполне хватило для дружеского застолья. Федор Иванович любил закуски, и они у него всегда водились — сыр, колбаса, икра баклажанная, «Лечо» — все это для нас было лакомством.
— Чем вы берете такой вес? — повторял Зайцев мне свой вопрос, и я отвечал ему:
— Головой надо работать, головой! — отвечал я и постукивал себя по лбу. Все смеялись.
Подвыпив, Зайцев обещал потренироваться и взять у меня реванш. Он сказал, что не уступит свое звание «самого сильного человека городка» субтильному, хоть и умному юноше. Я понял, что еще несколько бутылок, причем с хорошей закуской — наши!
Замечательная русская черта — отыгрываться. Как говорится в пословице: «Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался». Так вот, многоопытный Зайцев несколько раз присылал мне вызовы на поединок, и я всегда выигрывал с минимальным перевесом, выжимал решающий вес с таким трудом, с такими мучениями, что под конец не выдержал. Когда количество побед перевалило за пять, мне стало стыдно, и, невзирая на протесты Серафима и Володи, я набрал на штангу полный вес 105 килограммов, взял на грудь и с легким толчком сделал «швунг». Неспециалист не отличит его от жима, и «самый сильный человек городка» был повержен — физически, а главное — морально.
Он никак не мог представить себе, что я — мастер спорта по штанге, почти кандидат на мировой рекорд в жиме. Да я и не рекламировал себя ни ему, ни Серафиму. Пусть думают, что я «головой работаю», применяю какую-то неведомую теорию для поднятия тяжестей.
Больше Зайцева побеждать было нельзя, но я снял эскизы с его штанги и, пользуясь связями Серафима, Зайцева и своими, изготовил на Опытном заводе еще одну штангу. Для наших целей — оздоровления пьющего мужского населения «Пожарки».
Штангу поставили в нашей комнате, и пошли соревнования с мужским населением общежития. Никто в мою силу не верил, шли сплошные отыгрывания и реванши. Слесарь Жора отыгрывался аж семь раз, но так ничего и не понял. Я просто отказался больше с ним соревноваться — посоветовал тренироваться. Раскрыть свои возможности перед всем обманутым общежитием было бы слишком опасно — побьют ведь!
Скоро весь «бюджет надувательства» в общежитии закончился и мы принялись искать «внешнюю клиентуру». Ее, в основном, поставлял Серафим. Где-то по своим старым каналам связи, он выискивал слегка подвыпивших, здоровых телом мужиков и затаскивал их под тем или иным предлогом в «Пожарку». А там — штанга, якобы оставшаяся от четвертого жильца в комнате. Серафим имитировал страстное желание поднять хоть какой-то вес, но у него не получалось. «Здоровые телом» мужики авторитетно показывали ему, как это надо делать, а я, обычно лежа на своей койке, оценивал силовые возможности мужиков. После чего вставал и, якобы с подпития, предлагал поднять одной рукой столько же, сколько поднимет «здоровый телом» мужик — двумя. Предложение, надо сказать, обидное, особенно от «субтильного» юноши. Меня пытались отговорить, советовали лучше поиграть в шахматы, но я распалялся все больше. Серафим и Лукьяныч подыгрывали мне, и спор завязывался.
Я и «здоровый телом» выкладывали по трояку. Серафим накрывал деньги шляпой, и начинались силовые упражнения. Мужики обычно поднимали пятьдесят, от силы шестьдесят килограммов, а я знал, что могу свободно вытолкнуть правой рукой 65–70 килограммов. И это — немного, рекорды в моем же полулегком весе доходили до 100 килограммов. Правда, это движение уже не входило в троеборье; раньше существовало «пятиборье» — с рывком и толчком одной рукой, но его в 50-х годах отменили.
Так или иначе, я побеждал в споре, причем «рекордный» вес поднимал с имитацией невероятного труда и напряжения. Ошарашенный «здоровый телом» мужик проигрывал, но делал все возможное, чтобы, во-первых, отыграться, а во-вторых — вовлечь в спор других своих знакомых. Знакомые здоровяки, по идее проигравшего, могли или выиграть, или проиграть мне, а «доза» от поставленной водки все равно доставалась «посреднику». Выигрывал, конечно же, я, потому что профессионалов среди приглашенных не бывало.
А если бы такой вдруг появился, я бы его сразу же «вычислил» и не стал бы спорить, сославшись, например, на болезнь. Но постепенно иссякли и эти «клиенты», ведь городок наш был так мал. Я вел учет выигранным бутылкам, «чиркая» острым напильником по грифу штанги после каждого выигрыша. «Зарубок» на грифе оказалось 173!
Надо было подумывать о других способах изымания выпивки с населения. И новое решение было найдено.
Тогда в начале 60-х годов магнитофоны были еще в новинку, особенно среди не шибко «современного» населения нашего общежития и городка в целом. Я купил недорого в комиссионном магазине магнитофон «Днепр» и быстро приспособил его для изымания бутылок с населения.
Магнитофон был спрятан в тумбочке, а микрофон закамуфлирован в настольной лампе. Одновременно с включением этой лампы, включался и магнитофон, настроенный на запись. Когда приходил очередной солидный «клиент» к Серафиму на выпивку, я ввязывался в разговор и предлагал очередной анекдот про Хрущева (тогда эти анекдоты ходили сотнями). Например, что купил Хрущев на базаре поросенка и несет домой, завернув в детское одеяльце, чтобы скрыть покупку. Встречается знакомая, спрашивает, что в руках. А Хрущев отвечает: «Это сынок родился, несу с роддома домой!». Знакомая откидывает край одеяльца и говорит: «Весь в папу!» Ха-ха-ха!
«Клиент» тоже вспоминает анекдот про Хрущева, например, что на обеде у индийского премьер-министра Неру, Хрущев украл серебряную ложку и спрятал в карман. А Булганин (с которым Хрущев первое время всегда ездил вместе), заметив это, говорит: «Господа, я покажу вам русский фокус. Вот я беру со стола и кладу себе в карман серебряную ложку, фокус-покус, и достаю ее из кармана Никиты Сергеевича!» Ха-ха-ха!
Но перед анекдотом «клиента» я успеваю включить лампу на тумбочке, и весь текст записывался на ленте магнитофона. Отогнав ленту обратно, я даю «клиенту» возможность выслушать его анекдот. «Клиент» сереет лицом и просит: «Сотри!». Серафим смотрит на часы и деловито предлагает: «до закрытия магазина осталось больше часа. Давай, беги за бутылкой, а потом сотрем вместе». «Клиент» сорвавшись с места, убегал и вскоре прибегал обратно с бутылкой, а нередко и с другим «клиентом-анекдотистом». Если сам «вляпался», то почему бы и не подставить другого. Выпивать-то все равно вместе! Сейчас трудно представить себе, что за подобный анекдот можно было запросто «вылететь» с работы, а коммунисту — из партии тоже.
Но постепенно стала исчезать и эта клиентура. К нам в комнату стали опасаться заходить. Но мы не «потерялись» и на этот раз. Прихватив бутылку, мы с Серафимом заходили куда-нибудь в чужую компанию, «на огонек». Послушаем у дверей, если в комнате громкие полупьяные разговоры, мы стучим в дверь — просим спички там, или соли. Хозяева наливают, мы вынимаем свою бутылку и пошло-поехало. А потом я начинаю показывать фокусы. Например, разворачиваю платок и прошу положить на его середину сложенную в несколько раз трехрублевку. Засучив рукава, я под пристальными взглядами компании, сворачиваю платок «котомкой», на дне которого лежит денежка, и предлагаю пощупать, там ли она. Все щупают, засовывая руку в «котомку», и подтверждают, что, дескать, денежка там. Последним, засовывает руку Серафим, долго копается, придирчиво ищет бумажку, сперва не находит ее, но потом вынужденно соглашается, что она там. При этом, конечно же, незаметно забирает ее себе в кулак.
Фокус-покус! — и я, встряхивая платком, показываю, что он пуст. Пьяная компания взволнована, она просит повторить фокус. Они следят за моими руками, чуть ли ни придерживая их своими. Больше всех обвиняет меня в шулерстве Серафим — он долго копается, никак не может найти бумажку в платке, гневно сердится на меня, но чуть ли ни с посторонней помощью, находит ее и, конечно же, забирает. «Фокус-покус!» — и платок снова пуст. Мне проверяют карманы, залезают, чуть ли ни в трусы, но трешки-то у меня нет!
Или еще один, более интеллектуальный фокус. Вроде, я могу по отпечатку пальцев тут же найти «хозяина» этих отпечатков. Но тоже за трояк.
Делалось это так. На небольшое зеркальце клалась трехрублевка, и кто-нибудь из присутствующих должен был взять ее, оставив на зеркальце отпечаток любого пальца. Меня, конечно, на это время выводили из комнаты и следили, чтобы я не подглядывал. Когда дело было сделано, меня вызывали, я быстро глядел на отпечаток и тут же стирал его платком. Потом каждому из присутствующих предлагал оставить свой отпечаток, но так, чтобы он не налезал на чужой. Потом рассматривал эти отпечатки «оптом» и указывал на того, кто взял трояк. Однажды в такой компании случайно присутствовал следователь-криминалист, так он чуть с ума не сошел. Говорил, что я — уникум, что меня надо брать в МУР и платить бешеные деньги за такое мастерство.
Но скромно признаюсь, что в дактилоскопии я был совершенным профаном, просто Серафим, оставляя свой отпечаток на зеркале, указывал пальцем на того, кто взял трояк …
В конце мая мне пришлось оставить мой приятнейший научно-питейный образ жизни, так гармонично сочетавший науку, спорт, шулерство и пьянство, и отправиться в Тбилиси на защиту дипломного проекта. Кое-какие чертежи я взял с Опытного завода, кое-что доделал, а самое главное — изготовил действующую модель скрепера. Из механизма больших настенных часов я приготовил редуктор, тихоходный вал соединил с осью колес от игрушечного грузовика, а быстроходный — оставил свободным. На него я надевал крыльчатку, если имитировал обычную машину, и свинцовый диск, если имитировал мой привод с маховиком. Осталось спаять из белой жести ковш скрепера и другую «фурнитуру», чтобы сделать модель похожей на оригинал.
И вот на защите диплома, рассказав про скрепер по чертежам, я ставлю на стол модель скрепера, а перед ней на другом конце стола — пятикилограммовую гирю от домашних весов. Завожу ключом пружинку, ставлю на быстроходный вал крыльчатку, и отпускаю машину. Скрепер с тихим урчаньем двигается к гире, но, упершись в нее, останавливается, как и было намечено. А теперь, снова отведя модель на исходную позицию и заведя пружину, я ставлю на быстроходный вал свинцовый маховик. Почувствовав свободу, игрушечный скрепер сперва движется медленно, разгоняя быстроходным валом маховик, а затем уверенно «прет» на гирю. Упершись в нее носовой частью, скрепер, влекомый разогнанным маховиком, весь как-то собирается, тужится, и пробуксовывая колесами, медленно тащит перед собой гирю. Доведя ее до края стола, скрепер, не задумываясь, сталкивает с грохотом гирю на пол.
В аудитории аплодируют — принцип работы маховичного устройства поняли все, включая председателя экзаменационной комиссии, который обычно тихо спал на защитах. Разумеется, оценка диплома была отличной. Жена получила такую же оценку; тема ее диплома была такой же, что и у меня — вариант маховичного толкателя к тому же скреперу.
В те годы после окончания ВУЗа следовало идти работать по «направлению». Раз проучился бесплатно — иди работать, куда направят — в любой район нашего большого Союза, хоть на Чукотку.
Известен анекдотичный случай распределения на мехмате МГУ. Выпускники — мехматовцы, обычно называемые механиками, в обыденном понятии — чистые математики. И распределили их по институтам Академии наук. А тут в МГУ явился с визитом Хрущев и заявил, что механики должны работать механизаторами в колхозах, а не «греться» в московских институтах. И весь выпуск «механиков» был направлен в колхозы. А выпускники — молотилки от веялки отличить не могут, для них самое «приземленное» в механике — это уравнения Лагранжа 2-го рода.
Так вот, жена моя получила свободное распределение (из-за малолетнего ребенка), а меня направили в марганцовую шахту Чиатурского района в болотистой глуши Западной Грузии. На этих вреднейших шахтах только зеки и работали. Там после пяти лет работы — эмфизема легких и хана тебе (кто не понимает слово «хана», поясняю — это абзац, амба и т. д. до буквы «я», русский язык богат синонимами!). А тупые дети артельщиков, заплатив взятки, получали направления в Москву, Ригу, Ленинград, Киев, разве только не в Рио-де Жанейро.
Но жена, походив в Министерство образования Грузинской ССР, добилась-таки моего «освобождения» от шахты, и я отправился в Москву сдавать экзамены в аспирантуру, как об этом я договорился с моими благодетелями Федоровым и Недорезовым. Скрепер-то надо было доделывать, денег было ухлопано много…
И вот в начале сентября я снова в Москве. Благодаря опубликованным трудам — авторскому свидетельству, статье в журнале, и ходатайству благодетелей, мне разрешили поступать в аспирантуру без обязательного стажа работы в течение двух лет.
Советская власть считала, что молодой специалист после окончания ВУЗа должен проработать 2 года в колхозе механизатором, или на Красном Богатыре мастером цеха, забыть всю науку, кроме мата, а потом спокойно поступать в аспирантуру — научный успех будет обеспечен! Ну, а мне — в порядке исключения, разрешили-таки учиться дальше.
Что ж, сдал я специальность; экзамены принимали сами Федоров и Недорезов, вопросы задавали про скрепер, а я серьезно на них отвечал, благо чувствовал я скрепер всеми частями своего тела, более всего спиной — тяжеловаты были его детали, особенно дышло!
Английский сдал легко и непринужденно — сказались занятия, которые я давал жене. А вот с историей КПСС, которую тоже надо было сдавать при поступлении в аспирантуру, вышла заминка.
Не буду обсуждать, на какого хрена история отдельно взятой партии аспиранту по техническим специальностям, а скажу только, что у меня тогда начал завязываться роман с девушкой по имени Валя. И мы с большой компанией товарищей затеяли поход в лес на субботу-воскресенье с ночевкой в палатках. Валька должна была идти со мной «в паре».
Но что-то изменилось, я так и не понял что, и вместо одной Вальки, в поход пошла другая — ее подруга. Подошла так просто ко мне и говорит: «Я вместо Вальки такой-то, зовут меня тоже Валей, не ошибешься». Критический осмотр показал, что вторая Валька была существенно хуже первой, но выбирать не приходилось, и я согласился на замену. Тем более, выпивки брали с собой достаточно. Взял я с собой и толстый синий фолиант — историю КПСС, будь она неладна — в понедельник с утра назначен последний экзамен.
Весело так гуляли, выпили малость, нашли под вечер полянку, разбили палатки. Мы с Валей любовно ставили наше «гнездышко», укладывали в нем два матраса, подмигивая друг другу, дескать, два может и не понадобится. На полянке горел большой костер, мы выпили, закусили, пожелали друг другу спокойной ночи; Валя заранее залезла в палатку стелить постели, я же задержался минут на десять с ребятами — надо же было допить, что оставалось
— водка-то до утра выдохнется!
Залезаю, как хозяин, в палатку, а там на «моем» матрасе лежит какой-то тип, которого я и не замечал раньше. Рослый мальчик лет пятнадцати, чей-то сынок, почему-то лег не со своими родителями, а полез в палатку к Вальке. На мой недоуменный взгляд она ответила, что мальчику спать негде, и она пустила его «к нам». Еще Валька заметила, что мы поместимся и втроем, а мальчика (который был повыше меня!) положим в середине.
Я заключил, что все происходит к лучшему. Молча достал том Истории КПСС и сел к костру. Всю ночь я пробыл дежурным у костра, подбрасывая палки (в костер, разумеется!) и «запоем» читал про историю «нашей любимой партии». Утром я немного поспал в палатке, свободной от Вальки и «недоросля», и опять продолжил чтение моего «бестселлера».
Валька снова липла ко мне, но я молча отстранил ее, благо поутру я еще раз ее осмотрел попристальнее и покритичнее. Нет, спасибо недорослю, иначе бы я себя совершенно перестал бы уважать! Да и столько водки у нас не нашлось бы!
Роль этой второй Вальки в походе я до сих пор так и не понял; пусть это так и останется малоинтересной загадкой навсегда. Днем мы возвратились к себе в городок. Я окончательно дочитал учебник и понял, что без ночного бдения, я его бы так и не осилил.
На экзамене я получил по истории КПСС «четверку», первую за пять лет учебы. Преподаватель, толстенький весельчак, все время пытался узнавать мое собственное мнение о событиях в истории партии. А на мои ответы давал язвительные комментарии: «Ваше мнение совпадает с точкой зрения фракции меньшевиков», «так думали оппортунисты», и т. д. Я не выдержал и напрямую спросил, что он собирается мне поставить.
«Хорошо», наверное, — нерешительно ответил преподаватель, — с тройкой, а тем более с двойкой вас не возьмут в аспирантуру! Молодец — хоть и коммунист, но оказался порядочным человеком!
Да что я ополчился так против коммунистов? Мой кумир — Сталин, был коммунистом, талантливейший организатор, спасший страну от атомной агрессии США — нарком Берия, внучатым племянником которому я прихожусь, тоже был коммунистом. Мои благодетели — Федоров и Недорезов — тоже были коммунистами, причем Федоров уже потом долгое время был парторгом ЦНИИСа. Мои отец и мать были коммунистами. Комендант общежития МИИТа — взяточник Немцов — тоже коммунист, причем убежденный, мы как-то беседовали с ним об этом. Парторги институтов, где я работал, тоже были приятными людьми и собутыльниками — часто моими друзьями. Так что грех ругать всех коммунистов подряд, они все поодиночке, в общем — люди нормальные, а вот когда вместе соберутся и голосовать начнут — нет хуже сволочей!
В результате я получил две «пятерки» и одну «четверку», и был принят в аспирантуру. Учеба начиналась с января уже 1963 года, так что оставалось месяца три для устройства на работу. И мне надо было срочно уезжать в Тбилиси и устраиваться на постоянную работу с окладом не менее 100 рублей в месяц. Поясню, почему.
Так как меня приняли в аспирантуру в виде исключения без трудового стажа, стипендию мне, вроде бы, и не полагалось выплачивать. В Положении об аспирантуре было сказано, что стипендия назначалась в размерах последней заработной платы, но не свыше 100 рублей в месяц. А так как я еще нигде постоянно не работал, то и последняя зарплата равна нулю рублей. А в Москве я не мог устроиться на работу, нужна «прописка», а у меня была только тбилисская. Надеюсь, что слово «прописка» еще знакомо бывшим советским людям?
Итак, я уже в Тбилиси и лихорадочно ищу работу. Кинулся на знакомую табачную фабрику, но получил «от ворот поворот». Им еще нового «останова» не хватало! И я устроился по объявлению «Организации требуются инженеры-конструкторы» на почтовый ящик № 66.
Не подумайте, что это какое-нибудь почтовое отделение, где нужно стоять с высунутым языком, ожидая, что кто-нибудь захочет приклеить марку и воспользуется его влажной поверхностью. Нет, это была серьезная военная организация, где разрабатывались телетайпы для армии. А чтобы не выдавать секрета, организация называлась «Почтовый ящик». Таких «ящиков» по стране были тысячи, и все знали, чем в них занимаются. Спросишь, бывало: «Как пройти к почтовому ящику № 31?» А тебе отвечают: «Это что, к авиазаводу?» И т. д.
Начальник отдела, куда я устраивался, по фамилии Мхитаров, хитрый армянин, тщательно выведывал у меня, почему я не поехал по распределению. Ответ выглядел убедительно: «А кому охота в марганцовую шахту лезть?». Диплом был «красный» — с отличием, и Мхитаров взял меня, но осторожно назначил зарплату всего в 80 рублей.
«Проявишь себя — повысим!» — резюмировал он.
Я соглашался — выбора-то не было! 80 рублей — это около 25 бутылок водки, то есть что-то около 80 долларов получалось по покупательной способности. Но мне нужно было 100 рублей, и я начал «проявлять себя», хотя мне и предложили месячишко осмотреться и привыкнуть.
Я спустился в цех и осмотрел производство, поговорил с мастерами. Узнал у Мхитарова о недостатках изделия. Тот стал перечислять их, но потом пытливо посмотрел на меня и спросил:
«Хочешь задачу, которую никто не может решить, даже я сам? Решишь, тут же на сто рублей переведу. Не можем аппарат на госиспытания выставить из-за этого!».
И он рассказал мне о самом крупном пороке тбилисского телетайпа. Дело в том, что телетайп печатал по принципу печатной машинки, там так же протягивалась красящая лента, причем протягивалась она ненормально быстро. Привод был от единственного торчащего поблизости вала, на который был насажен кулачок-эксцентрик, как на распределительном валу двигателя, если так понятнее. А толкал этот кулачок рычаг с маленьким роликом, раза в три меньше по размерам, чем сам кулачок. Толкнет — лента протянется; но толкал-то он очень часто, так как вал вращался быстро. А понизить его обороты не было никакой возможности — не ставить же редуктор, там места не было вообще никакого. Да и новых деталей не добавишь — их номенклатуру нельзя увеличивать. Вот как хочешь, так и крутись, а обеспечь скорость протяжки ленты в 2–3 раза медленнее, не добавляя ничего! «Это задачка потрудней теоремы Ферма!» — глубокомысленно заметил Мхитаров.
У меня мелькнула остроумная идея, но я все-таки переспросил Мхитарова:
— Точно дадите сто рублей в месяц, если докажу эту теорему Ферма?
Честное слово, при свидетелях говорю! — и он, подозвав к себе ведущего конструктора Хагагордяна и старшего инженера Тертеряна, еще раз пообещал мне прибавку при них.
Надо сказать, что в отделе, где начальником был Мхитаров, инженеры были все армяне. Не всем это нравилось, например, начальнику предприятия — грузину Нижарадзе, да и самим работникам это было не по душе. Нет, не то, что все вокруг были армяне, а то, что они сами были этой национальности.
Дело в том, что родившиеся и выросшие в Тбилиси армяне (а их было более половины всего населения Тбилиси тех годов) считали себя грузинами, но фамилия-то выдавала их происхождение. Сколько я знал людей по фамилии Мхитаришвили, Тертерашвили, Саркисашвили и других, фамилии которых имели армянский корень и грузинское окончание. Тот же Мхитаров — это Мхитарян, но переделанный под русского, если переделывать под грузина — будет Мхитаришвили. Тертерян — от армянского слова «Тертер» — «священник»; фамилия Тертерашвили нереальна, как, например, «Рабинов». Рабин, раввин — это еврейский священник, русское окончание «ов» к нему так же нелепо, как и грузинское «швили» к армянскому священнику — «тертеру».
Наш старший инженер Тертерян, как выпивал, плакал и жаловался, что жить не может с такой фамилией — даже грузинское окончание не поможет!
— А ты женись на грузинке и возьми ее фамилию, так ведь разрешено! — как-то посоветовал ему я.
Бедный Тертерян был поражен легкостью разрешения этой проблемы. Он даже поцеловал меня за мудрый совет и налил стакан водки. Так вот, я представил Мхитарову такое доказательство «теоремы Ферма», что он тоже расцеловал меня, правда, стакана не налил. Но тут же попросил написать меня заявление о прибавке зарплаты и завизировал его.
В чем же заключалось доказательство «теоремы Ферма»? Я просто переставил местами кулачок и ролик: маленький ролик я надел на приводной вал, а кулачок — на рычаг. Ролик должен был сделать около трех оборотов, пока кулачок обернется один раз и толкнет рычаг, протягивающий ленту. Скорость ленты убавилась втрое. Такого решения, когда ведущим является ролик, а ведомым — кулачок, не описано ни в каких справочниках по кулачковым передачам — вот конструкторы и не знали, как поступать.
Новый вариант лентопротяжки был тут же изготовлен, и телетайп пошел на госиспытания в модернезированном виде. А Мхитаров еще раз сделал мне доброе дело, выручил в серьезной ситуации.
Как-то мне понадобились латунные прутки определенного диаметра, но я нигде их не мог достать. А на работе, то есть в п/я 66, такие были. Вынести что-нибудь из военной организации — уголовное дело. Но я решился — просунул себе в брюки и под пиджак два прутка, концы вставил под носки в туфли и пошел в конце рабочего дня на проходную. Шел, правда, не очень нормально — ноги-то не сгибались! И вот меня по дороге догоняет Мхитаров, дружески берет под руку и чувствует — под пиджаком пруток. Пощупал с другого бока — другой пруток.
Ты что, в тюрьму захотел? — бледнея, спросил меня Мхитаров, но так как дело было уже в проходной и нас толкали сзади, взял меня за локоть и, подталкивая, провел через проходную.
Его знали все вахтеры и отдали под козырек. Уже на улице Мхитаров серьезно предупредил меня, чтобы это было в последний раз. По крайней мере, в данной организации.
Кроме лентопротяжки я сделал еще несколько более мелких усовершенствований в конструкцию телетайпа — уменьшил маховый момент фрикционной муфты, перенес в удобное место стробоскопические метки для определения скорости ее вращения, не буду перечислять больше, так что разницу в окладе, я, думаю, окупил.
Но после достижения своей цели — ста рублей в месяц, охота к работе прошла. И я стал делать другие изобретения, за которые Мхитаров меня бы не похвалил. Прежде всего, я изобрел «мхитароскоп». В бюро, где я сидел, было еще человек пятнадцать конструкторов среднего звена. Работать они не очень любили, но в картишки перекинуться на работе, были непрочь. А женщины предпочитали вязать спицами. Я же делал эскизы не совсем относящиеся к телетайпу, а скорее к скреперу. Но хитрый Мхитаров обычно тихо крался по коридору, а затем стремглав врывался в дверь нашего бюро, ловя нерадивых сотрудников за посторонними занятиями. Выставить же дежурного за дверь мы не могли — нас тут же разоблачили бы.
Но под потолком бюро было маленькое вентиляционное отверстие, куда я вставил старое зеркало заднего вида от автомобиля, без металлической оправы, разумеется. Выделялся дежурный, который из комнаты снизу смотрел в зеркало, названное «мхитароскопом», и видел все, что происходило в коридоре.
Забавно было наблюдать, как Мхитаров на цыпочках крался вдоль коридора, а потом врывался в комнату, где все были заняты своими прямыми делами. Дошло до того, что он вызвал меня к себе в кабинет и расспросил, что бы такое могло значить. И я, не смущаясь, поведал ему, что предупредил сотрудников, которые занимались посторонними делами: дескать, я все расскажу Мхитарову, так как многим обязан ему и, кроме того, болею за свою организацию.
Мхитаров как-то недоверчиво посмотрел на меня, похлопал по плечу, и сказал:
— Скоро у нас в бюро появится новый ведущий инженер!
— Благодарю за доверие, — отвечал я, скромно потупясь.
Наступил декабрь, скоро мне нужно было увольняться и ехать в Москву в аспирантуру. Мне было стыдно перед Мхитаровым, но я успокаивал себя тем, что кое-что все-таки сделал для предприятия. И для трудящихся — изобрел «мхитароскоп».
Но еще одно полезное для трудящихся дело я успел-таки сделать в п/я 66. Кто не знает, что такое табельная система пропусков, поясню, что в проходной у нас висел плоский ящик с пронумерованными крючками в нем. Приходя на работу, мы вешали свой табельный номерок на нужный крючок и проходили. А в 8 часов утра ящик запирался сетчатой крышкой на замок. Раньше в крышке было стекло, но его разбили, пришлось заменить металлической сеткой, через которую было видно, чьи крючки пустые. Но опоздавшие отгибали крышку и все-таки вешали свои номерки, несмотря на истошные крики табельщицы Этери.
И вот, наступил черный день для трудящихся п/я 66. В проходной установили автомат, куда мы должны были совать специальные картонки, и он на них проставлял время: если до 8 часов — синими чернилами, а опоздавшим — красными. После этого трудящийся проходил во внутренний двор проходной.
Народ взвыл — обмануть или уговорить автомат было невозможно. И народ, в лице своего представителя Тертеряна, обратился ко мне, как к народному умельцу, с просьбой — испортить автомат. Проходя через него, я заметил, что сверху на коробе автомата имеются вентиляционные отверстия, видимо, для охлаждения электрической аппаратуры.
План был готов. Наутро в проходной стихийно возник затор — у кого-то застревала карточка или не нравилось время, пробитое на ней, но так или иначе Этери была втянута в полемику с сотрудниками нашего бюро. А тем временем я незаметно залил в вентиляционные отверстия пузырек серной кислоты, не забыв вытереть тряпкой пролитые капли. Дело было сделано — автомат перестал работать навсегда!
А под самый Новый Год я сильно простудился и заболел. Мне дали бюллетень, и мое заявление об уходе с работы в связи с поступлением в аспирантуру отнесла в отдел кадров жена, вместе с копией извещения о поступлении. С работы меня освободили, и у меня на руках была трудовая книжка со справкой о размере получаемой зарплаты.
Ребята из бюро рассказывали мне, что Мхитаров в связи с моим уходом устроил собрание в бюро и сказал, что надо внимательнее присматриваться к поступающим на работу — для чего они идут работать в наш почтовый ящик. И все возмущался:
— Надо же — грузин, а нас, армян, перехитрил!
К середине января я снова в моей любимой «Пожарке», но уже в другой комнате — вместе с тремя аспирантами. Так получилось, и видимо не случайно, что мы все четверо оказались выпускниками одного и того же института в Тбилиси, только мои коллеги были старше меня. Вадим Корольков был самым старшим — ему было под тридцать пять — предельный возраст для поступления в дневную аспирантуру; двое других — Володя Кафка и Хазрет Шазо (кабардинец по-национальности) — помоложе, но тоже существенно старше меня. Ведь я поступал без трудового стажа!
Нам было что вспомнить — Тбилиси, институт, преподавателей; в случае чего мы могли поговорить и по-грузински. К слову замечу, что аспирант следующего года приема — Саша Лисицын, тоже был выпускником нашего института; он быстро стал директором крупнейшего научно-исследовательского института ВНИИЖТа, при котором и была наша аспирантура. К сожалению, его уже нет с нами.
С моими друзьями — Серафимом, Володей Ломовым, Лукьянычем, я связи не терял, часто заходил к ним в гости. Штангу я перетащил в свою новую комнату, но обыграть кого-нибудь уже почти не удавалось — все обо всем были наслышаны. Я продолжел по утрам ходить на Опытный завод, а потом в лабораторию. Кроме того, посещал занятия по английскому языку и философии, необходимые для сдачи кандидатского минимума.
С выпивкой дела стали похуже. Коллеги-аспиранты были по моим понятиям трезвенниками, а в комнату Серафима каждый раз заходить было неудобно. Зато я сблизился с Володей Ломовым, тоже не дураком выпить, а, к тому же, каждый вечер мы ходили «кадрить» девушек в парк города Бабушкина.
Ездили мы на электричке — «трехвагонке», которую уже ликвидировали. Она соединяла станции Лосиноостровская и Бескудниково. Нам со станции Институт Пути до Лосинки ехать было недалеко — всего четыре километра, но поезд тащился минут десять, с промежуточной станцией Дзержинская, которую называли обычно Облаевкой, потому, что там поезд облаивали десятки бродячих собак.
Успехов на женском фронте у нас почти не было, потому, что мы перед заходом в парк обычно «брали на грудь», и дело кончалось либо дракой у танцплощадки, либо сном на скамейке с последующим ночным возвращением домой «по шпалам». Володя жил в своей комнате с женой Таней и маленьким сыном Игорьком. Таня не жаловала меня, как очередного друга-алкаша ее мужа. К тому же мы тащили из дома закуску, которой нам обычно нехватало.
И вдруг мне неожиданно повезло. Утром, идя на Опытный завод, я всегда проходил мимо магазина типа сельмага, где продавалось почти все — начиная от водки и заканчивая посудой и телогрейками. И однажды вижу — внизу у магазина стоит грузовик ГАЗ-51, груженый ящиками с водкой и консервами, а вокруг него бегает запыхавшаяся молодая женщина. Она рванулась ко мне и просит:
Парень, помоги разгрузить машину, хорошо заплачу, грузчик запил, собака!
Я никуда не спешил и перетащил ящики в магазин. Женщина, оказавшаяся директором магазина — Валей, как она сама представилась, дала мне за это две бутылки «Московской особой», и попросила иногда помогать ей. Раза два в неделю по утрам приходит машина и каждый раз — трудности с разгрузкой — грузчика не найдешь. На полную ставку брать — работы не найдется, а на эпизодическую никто не соглашается.
Я подумал и согласился. «За» было несколько доводов — во-первых, труда мне это не составляло, и я никуда особенно не спешил по утрам. Во-вторых — две бутылки водки бесплатно на улице не валяются. А еще эта Валя мне понравилась — интересная крепышка-блондинка, смотрит прямо в глаза, да и говорит без экивоков. Называет кошку кошкой, как говорит директор Нифонтов.
Валя попросила меня только отдавать ей бутылочный «бой», желательно с пробкой; пробки в ту пору были алюминиевыми колпачками.
— Ты пробку-то не срывай, а покрути немного и она сама спадет. А потом, как выпил, разбей бутылку, а пробку надень на горлышко и завальцуй хоть ключом или ножичком! — учила она меня. — А я спишу бутылки как транспортный «бой». И тебе будет хорошо — и мне!
Как-то Валя спросила меня, почему я живу в «Пожарке» и чем, вообще, занимаюсь. Я и объяснил ей, как мог, что учусь, дескать, в аспирантуре, науку делаю, а через три года защищу диссертацию и буду кандидатом наук.
— Врешь ты все, — прямо заявила Валя, — если ты ученый, то почему ладони как у слесаря, да и сила такая, что машину за десять минут разгружаешь?
— Да потому, что я — спортсмен-штангист, повезло вам с грузчиком! — смеясь, ответил я.
— И сколько ты будешь получать, когда защитишь свою диссертацию? — без обиняков спросила Валя.
— Ну, смотря, кем работать буду. Зав. лабораторией, например, в ЦНИИСе четыреста рублей получает.
Валя аж присвистнула, заметив, что эта зарплата побольше, чем у министра, опять обвинив меня во лжи.
— Валя, — говорю я ей, — телефон у вас в кабинете, наверное, есть, позвоните в отдел кадров ЦНИИСа и спросите, кем числится у них Гулиа и сколько получает кандидат наук!
— Слушай, Гулия (с ударением на «я»), — как-то вдруг задумчиво проговорила Валя, зашел бы ты ко мне в магазин после работы, часов в восемь. У меня кое-какие шмотки есть, отдам по своей цене! — она показала мне окошечко с решеткой, куда надо постучать, чтобы она вышла и открыла магазин.
Мы до семи работаем, но тут до полвосьмого продавцы крутятся, а к восьми никого не будет. Заходи!
Я еле дождался этих восьми часов, и парадно одетый, даже в галстуке, постучал в окошечко. Занавеска приоткрылась, мелькнуло Валино лицо, и занавеска прикрылась снова. Я пошел ко входу в магазин. Валя отперла замки изнутри, пустила меня и замкнула двери снова. Она была красиво приодета, накрашена и сильно надушена. Запах духов меня всегда брал за живое, а сейчас
— в пустом темном магазине с красивой женщиной рядом — особенно.
Валя провела меня в подсобку в подвальном этаже. Открыла обитую оцинкованным железом дверь и зажгла свет. Комнатка напоминала склад — на полу стояли ящики с дефицитными напитками — коньяком, «Охотничей» водкой, «Московской особой» 8-го цеха (так называемой «Кремлевской»), баночками икры, крабами, печенью трески. Из фруктов я заметил ананасы и плоды манго. На стенах висели дубленки, и в полиэтиленовых мешочках — меховые шапки. Я смотрел на все это, как в музее.
Валя подала мне синтетический (кажется трикотиновый) пуловер красного цвета и белую нейлоновую рубашку. Это в магазинах найти было трудно.
— Деньги после отдашь, когда примеришь, — заявила она, — а сейчас давай обмоем и твои обновки, и знакомство. Ведь ты меня до сих пор на «вы» называешь! Что я — старуха, что ли? Мне всего двадцать пять лет!
Я попытался, было, сказать, что не привык «тыкать» директорам, что я исправлюсь, но она открыла уже початую бутылку коньяка и разлила по рюмкам.
— Давай выпьем на «брудершафт», чтобы мы были друг с другом на «ты»! И даже тогда, когда ты будешь кандидатом наук, — добавила она. Мы чокнулись, скрестились руками и выпили. Потом, как положено, поцеловались. Я заметил, что поцелуй ее, был отнюдь не дружеским. Мы выпили еще, и еще раз на брудершафт, сильно задержавшись в поцелуе. Я обнял Валю и, заметив в углу комнаты какие-то ткани на полу, поволок ее туда.
— Ты что, ты что, — смеясь, говорила Валя — туда нельзя, ты же меня изваляешь всю — это мешки!
Валя быстро освободилась из моих объятий, погасила большой свет, оставив лампочку аварийного освещения. Потом, взяв меня за руку, подвела к письменному столу у стены, стала лицом к нему и наклонилась, положив локти на стол. Я стоял позади нее, ничего не понимая. Тогда она, тихо похохатывая, задрала себе юбку сзади и приспустила трусы.
— Теперь догадался? — проворковала она, обернувшись.
К своему стыду, догадался я только сейчас. Мой небольшой опыт сексуальной жизни не включал в себя такой удобной, естественной и практичной позы. В какой-то из «самиздатовских» книг по сексу еще в детстве я прочел, что единственно правильной позой при совокуплении является такая, когда «женщина лежит на спине, а мужчина — на ней, обернувшись к ней лицом. Все остальные позы — скотские и содомические». Ну, жена — ладно, она девушкой была, это я ее должен был учить, но Настя — неужели она тоже не знала этих милых, прекрасных и удобных «содомических» поз! Темнота, я темнота — двенадцать часов ночи — как любил говорить Лукьяныч!
Валя оказалась женщиной, что надо. Да, до директоров всем нам только расти и расти! Так просто директорами, особенно магазинов не становятся! Тут нужна сноровка, ум, и главное — решительность и самостоятельность. Слюнтяи и интеллигенты директорами магазинов не бывают!
Я был наверху блаженства. Такая умная, в меру страстная и удобная женщина мне встретилась впервые. С ней было легко; что-то решать, предпринимать и думать было не обязательно. Тебе всегда выдавалась самая правильная в мире инструкция, как поступать.
Две секунды, два движения — и Валя снова одета и в порядке. Даже я отстал в приведении себя в нормальный вид.
— В девять машина придет, тебе уходить надо, — целуя меня, прошептала Валя, — я тебя выпущу. — Шмотки не забудь, — напомнила она, и вывела меня за дверь магазина. — Я тебя позову сама! — напоследок сказала Валя.
Я зашел за угол «Пожарки» и стал наблюдать за входом в магазин. В девять часов, действительно, приехала машина — ГАЗик, который тогда называли «козлом», с военными номерами. Валя вынесла из магазина две полные тяжелые сумки и передала их кому-то в машине. Затем села рядом с водителем и «козел» отъехал.
Два раза в неделю Валя по утрам звала меня на разгрузку машины. Те же два-три бутылки в обмен на «бой». Никакого намека на былую близость — я с ней опять на «вы». Только перед расставанием, передавая бутылки, Валя одними губами шептала: «В восемь постучишь в окошко!», и тут же заходила в магазин. Так продолжалось до самой весны, до таяния снегов, прилета птиц, подснежников, фиалок, ландышей и сирени. И в одну из интимных встреч в подсобке, когда у нас оставалось до девяти еще полчаса, Валя затеяла неожиданный разговор.
— Ты, я вижу, человек неженатый, — она хихикнула, — кольца нет, да и опыта тоже никакого. А ведь рано или поздно жениться-то надо! Я тоже — незамужняя, никто пока замуж не позвал. Да и я себя на помойке-то не нашла, за всякого охломона не пойду. А вот ты мне — по сердцу пришелся! Ты — не наглый, умный, что тебе говоришь, то ты и делаешь! Не глядишь, чего-бы хапнуть на халяву! Мы были бы отличной семьей — всем на зависть. Ну, будешь ты получать свои четыреста — но ведь и все. А у меня всегда будет еще «кое-что», и не меньше. Вот так будем жить — и Валя оттопырила вверх большой палец сжатой в кулак левой руки, а пальцами правой сделала такое движение, как будто посыпает солью кончик этого оттопыренного пальца.
Я такой жест видел впервые, видимо он означал, «очень, очень, хорошо!».
— Что скажешь? — Валя вопросительно посмотрела на меня.
Что мне было ей сказать? Я блудливо водил глазами «долу», не в силах взглянуть ей прямо в лицо, как это делала она, и говорил, что надо бы закончить учебу, защитить диссертацию, а какой я сейчас жених со ста рублями в месяц?
— Все понятно! — сказала Валя и выпроводила меня из магазина, как обычно.
Но тщетно я ждал по утрам ее озорного крика: — Гулия, Гулия! — она не звала меня больше. Я проследил, кто же разгружает ей машину по утрам, и увидел большого полного «дядю» в кепке. Видел я, как она передала ему две бутылки водки, и он ушел. А вечером машина пришла уже не в девять, а в восемь часов. Водитель заглушил двигатель, погасил огни, и, заперев дверцу, постучал в заветное окошко в магазине. Через минуту Валя отперла двери, пустила его внутрь, и, оглянувшись по сторонам, заперла двери снова.
Я постоял немного и пошел к себе в комнату.
— Что-то ты сегодня рановатого, да и грустный какой-то! — оторвавшись от работы, подозрительно проговорил Вадим. Я только вздохнул в ответ, и пошел в комнату Серафима, где раздавались громкие пьяные разговоры …
Жизнь в общежитии шла своим чередом. Напротив «Пожарки» через переулок (рядом с Валиным магазином) освободилось маленькое одноэтажное здание, и туда решили переселить аспирантов и научных сотрудников ЦНИИС, оставив в «Пожарке» только рабочих и, частично, инженеров. Но я и Вадим отказались переезжать, и нам оставили комнату на двоих.
Освободилась всего одна комната, куда заселили молодого инженера Валерку Кривого (это его фамилия), и странного типа по имени Иван Семенович (иначе его пока никто не называл). Ивану Семеновичу было лет сорок, он был маленького роста с большой треугольной головой и тонкой, с запястье толщиной, шеей. Глаза у Ивана Семеновича были белые, водянистые и выпученные, как у рака, зато голос был зычный и басовитый. Он когда-то безуспешно учился в аспирантуре и остался работать инженером. С ним часто случались анекдотические происшествия, и после одного из них он получил прозвище, заменившее ему имя.
Почему-то Иван Семенович часто ходил в бывшую Ленинскую библиотеку что-то читать. И рассказал нам, за рюмкой, конечно, что в него там влюбилась красавица — дочь директора этой библиотеки.
— А разве в меня можно не влюбиться, — на полном серьезе говорил он нам, — у меня такая эрудиция, такая интеллигентная внешность, такие умные глаза …
— Про глаза молчал бы, казел! — заметил ему слесарь Жора, взбешенный самодовольством Ивана Семеновича.
И вот захотела эта дочка познакомить свою маму, со слов Ивана Семеновича, как раз директора знаменитой библиотеки, с нашим героем.
— Я гордо так независимо захожу в кабинет директора, представляюсь ей,
— рассказывает Иван Семенович, — а она как глянет на меня, и, чуть не падая со стула, говорит: «Да вы же монстр, Иван Семенович!».
— Теперь вы знаете, кто я — я монстр, монстр! — гордо кричал Иван Семенович, расплескивая вино из рюмки.
— Казел ты, а не монстр! — обиженно сказал Жора и, плюнув на пол, вышел из комнаты.
Тогда слово «монстр» было всем в новинку. Иван Семенович понял его как «донжуан, супермен», и страшно гордился, повторяя каждому и всякому: «Я — монстр, монстр!».
Мы с Валеркой Кривым специально взяли из библиотеки том какого-то словаря и дали всем прочесть: «Монстр — урод, чудовище», и что-то там еще. Написали это крупно на листе бумаги, дали ссылку на словарь и повесили на стенку. Иван Семенович прочел это объявление, погрустнел, и что-то в нем надломилось. Он перестал горлопанить своим обычно бравурным голосом, начал изъясняться тихо и как-то виновато. Но прозвище «Ванька-монстр» к нему прилипло навечно, а «Иван-Семеныча» забыли напрочь …
Так вот, этот «Ванька-монстр» приводил иногда в свою с Валеркой комнату, донельзя падших, пьяных и старых проституток с Казанского вокзала. Видимо, обычные женщины, кроме разве только дочек директоров государственных библиотек, брезговали им. Валерке приходилось выходить погулять, это ему не нравилось, да и вшей, по-научному — педикулеза, боялся. И придумали мы с ним, как проучить нашего «монстрика».
Мой магнитофон «Днепр», который уже долго простаивал без дела, сыграл здесь свою роль. Валерка поставил его под кровать Ваньки-монстра, когда он привел очередное страшилище с Казанского. Дескать, переодеться надо перед «прогулкой» и тому подобное. И включил магнитофон на запись на малой скорости, чтобы надольше хватило.
Через час «монстр» обычно выпроваживал свою «пассию», провожая ее до автобуса. Мы же перетаскивали магнитофон ко мне в комнату и монтировали одну продолжительную запись. Потом носили магнитофон с этой записью по комнатам, где народ выпивал, и нам за это наливали тоже.
— Ты моя первая любовь, ты мое первое чувство! — отчетливо можно было разобрать басок Ваньки-монстра.
— Мм-хррр-мать! — слышался ответ его «пассии».
Народ хохотал до колик. А как-то и сам Ванька-монстр услышал эту запись. Вскоре после этого он переселился в другое общежитие, а потом женился на совсем старой татарке, но и она его бросила. Потом следы его затерялись совсем.
С Ваньки-монстра мы переключились на местного полусумашедшего по прозвищу «Фидель Кастро». У него было еще одно прозвище, но об этом в свое время. Фидель Кастро ходил в кирзовых сапогах, носил военные френч и брюки, а также большую бороду, отчего и получил свое прозвище. Он часами просиживал в столовой ЦНИИС, беря бесплатно стакан за стаканом несладкого чая. Возьмет в рот глоток чая и полощет, полощет им зубы, уставившись неподвижным взглядом куда-нибудь в стенку, и потом уже проглотит…
«Вождю кубинской революции» было под тридцать лет, родом он был из деревни Медведково. В те годы в пяти минутах ходьбы от нашего современного городка была настоящая деревня, с печным отоплением деревянных домов, выгребными ямами и прочими атрибутами деревенской жизни где-то в глубинке. Даже остановка автобуса № 61 у нашего городка по-старинке называлась «деревня Медведково».
Успехом у девок наш Фидель не пользовался по причине слабого ума, хотя он и сочинял стишки. Вот один из них:
Цветет сирень, идет весна, и молодежи не до сна!
Сам слышал, как он его на улице зевакам декламировал.
И вот Фидель стал присматриваться к деревенским козочкам, причем пользовался он, в отличие от девок, у них успехом. Выдумал он и свою технологию секса с ними, он рассказывал о ней так:
Ставишь сапоги на землю носками к себе, а козу-то задними ногами — в голенища, сам наступаешь на носки, чтобы коза-то ножками не сучила, а руками
— за рога… До чего ж хорошо, до чего ж хорошо! — эмоционально вспоминал Фидель.
Но однажды вышел прокол. То ли напугал козу кто-то, то ли очень уж захорошело Фиделю, но «склещился» он с козой как. Что там произошло по медицинской линии — не знаю, но расцепиться не могут, как собаки после полового акта. Коза орет, Фидель матюгается, народ вокруг хохочет. Наконец, вызвали скорую помощь и увезли их, накрыв брезентом. Потом появились-таки опять в деревне и Фидель, и коза. Только Фидель с этого дня для жителей деревни утратил свое революционное имя и стал «Козьим хахелем». Ну, а в городке, где жили люди поинтеллигентней, продолжали его звать Фиделем, хотя новое прозвище знали все.
А на соседней улице жила дебильная девушка лет двадцати. Не знаю уж точно степени ее дебильности — олигофрения ли, или полный идиотизм ли, но телом она была дородна, играла с малыми детьми, всегда была перевозбуждена и громко кричала. И решили мы подарить счастье секса и ей и бедному «козодою» Фиделю. Инициатором затеи был Серафим.
Заранее пригласили Фиделя, налили ему стакан и дали подробный инструктаж поведения. Затем конфетами подманили девку и завели ее в комнату, где сидел бородатый Фидель, которого она уже должна была знать. Рыбак-то рыбака видит издалека! Раговорили их, тихо вышли из комнаты и заперли дверь. Стоим под дверью, хихикаем, строим догадки.
Минут через десять в дверь изнутри начали долбать, что коза копытами. Отперли дверь, оттуда с ревом выбежала девка, а за нею вышел довольный улыбающийся Фидель — он же козий угодник:
— До чего же хорошо, до чего же хорошо! — не перестовал повторять молодой любовник, уходя, повидимому, в столовую полоскать зубы чаем…
Мы решили, что из этой парочки, в принципе, вышла бы неплохая советская семья, но уж очень трудна и неблагодарна была бы роль сватов…
И еще одна шалость, на сей раз совершенно невинная и ненаказуемая. В ЦНИИСе я подружился с одним бывшим аспирантом, который потом каким-то образом женился на англичанке и уехал за кордон. Имущество свое он распродал, но оставалось у него нечто такое, что и выбрасывать было жалко и продавать опасно. А это «нечто» было надувной резиновой бабой, нивесть как попавшей из-за кордона к моему другу. Сам хозяин говорил, что его друг — дипломат привез для смеха и подарил ему. Муляж женщины верой-правдой служил ему женой вплоть до законного брака с англичанкой, а теперь надлежало им расстаться. Ну, хозяин и подарил ее мне, будучи уверен, что я не разболтаю секрета, по крайней мере, до его отъезда.
— Дарю, — говорит, — именно тебе, потому, что уверен — ты как джентельмен не будешь над ней издеваться, а используешь по делу, честно и без особого разврату…
Чтож, я обещал, что особого разврата не будет, сложил бабу, завернул ее в куртку и принес домой. Спросят: откуда — что я скажу? Да и потом пойдет слух по аспирантуре — еще выгонят. Поэтому пользовался я моей бабой только когда был уверен, что Вадим ушел надолго. Кроме уборщицы, никто комнату отпирать не мог. Да и уборщица Маша уже относилась ко мне иначе.
Должен сказать, что у меня был старый большой пневматический пистолет, которым я иногда забавлялся. Позже я его переделал под однозарядный мелкокалиберный, а еще позже продал Вадиму. А пока он у меня лежал в тумбе.
Как-то я забыл его спрятать на ночь и он остался лежать на моей тумбочке. А тут с утра заходит крикливая Маша и начинает шуровать шваброй по ножкам кроватей. Я лежу, притворяюсь крепко спящим. Маша заметила пистолет, перестала махать шваброй, спрашивает у Вадима, что, дескать, это? Она уважала Вадима, считалась с ним, так как он был уже «в годах» и не такой охломон, как я. И тут Вадим проявил талант артиста.
— Тсс, Маша! — он приставил палец к губам, — подойди сюда, тебе лучше знать обо всем, чтобы не проколоться. Как ты думаешь, кто он такой? Почему ему все с рук сходит? Почему его ЦНИИСовское начальство само сюда подселило? Так знай, что он — оперативный сотрудник КГБ, капитан, но в штатском. Он слушает, кто что говорит и записывает. Магнитофон у него видела? То-то же! А вчера он ночью с задания пришел, уставший, говорит, что пару шпионов пристрелить пришлось. Почистил, смазал пистолет, и вот забыл на тумбочке. Принял снотворное, так до полудня спать будет. Ты Маша, по утрам лучше дергай за дверь, если открыта — заходи, убирай, а если заперта, лучше не беспокой его, пусть отдыхает. Чего тебе хорошую работу терять? Вот Володя и Хазрет узнали про все и тут же смотались. А я — его старый друг, он меня не трогает…
Спасибо Вадиму, теперь Маша не шваркает шваброй по ножкам кроватей, не заходит утром, пока я сплю, да и здороваться стала совсем по-другому — с поклоном. А я, как ни в чем не бывало, нет, нет, да и спрошу ее:
— Ну, как, Маша, что говорят в конторе? Жрать-то ведь нечего, ничего не купишь в магазинах, не так ли? И сверлю ее глазами.
— Нет, что вы (на «вы» перешла, подхалимка!), это все временные трудности, мы властям нашим верим и любим их!
Да и Вадим остался не в накладе — он тоже любил по утрам поспать.
Итак, возвращаюсь к моей надувной подруге, которую назвал я ласковым именем «Муся». Сперва я пользовался ею просто из любопытства. Надувал ее то сильнее, то слабее, исследовал все ее явные и скрытые возможности. Надо отдать должное создателям этой прелести — потрудились они наславу и знание вопроса проявили изрядное.
Теперь продают каких-то надувных уродин — от взгляда на них импотентом можно заделаться. А моя Муся была красавицей — все было продумано, все было натурально — ни швов не видно, ни клапанов. Максимум натуральности — каждый пальчик отдельно, кожа — бархатистая, как настоящая. Краски, правда, кое-где пооблезли, на сосках, например. Чувствовалось, что они раньше были коричневыми, а теперь облезли до белизны. Сосал, что ли, их ее бывший «муж»? Ротик приоткрыт чуть-чуть, не разинут настеж, как у современных чучел. И зубки белые (мягкие, правда!), чуть-чуть виднеются. Глазки полузакрыты, не смотрят нагло прямо в рот! Ну, прямо не кукла, а Мона-Лиза!
Постепенно я стал чувствовать к Мусе привязанность, разговаривал с ней, а за лето успел даже полюбить ее. Да, да, как настоящую женщину. Даже лучше
— молчаливую, скромную, покорную, верную! Возвращаясь домой, я тут же нащупывал ее в тумбочке. Надувая, придирчиво осматривал ее и принюхивался — не прикасался ли к ней кто другой. Понемногу я прекратил заниматься с Мусей излишествами, ну разве только по сильной пьяни. Нежно целовал ее после надувания, ласкал, как живую бабу.
Наступила на меня болезнь, называемая «пигмалионизмом», по имени скульптора Пигмалиона, влюбишегося в свое создание. Да я уже и на живых-то баб перестал смотреть, быстрее бы домой, к моей родной Мусе. Теперь я понял, почему сейчас таких уродин надувных выпускают — чтобы не влюблялись!
Чувствую, что крыша моя едет, причем с ускорением. Подарить Мусю другому — никогда! Чтобы ее коснулась рука, или (о, ужас!), какая-нибудь другая часть тела чужого человека!
И решил я ее «убить». Пусть ни мне, ни другому! А оставаться с ней — тоже невозможно, с ума схожу, в натуре! Надул я ее, поцеловал во все любимые места, попросил прощения, и ножом кухонным — пырь, пырь! Муся засвистела, задергалась, сникла и опала. Я завернул ее в газеты, и, озираясь, как натуральный убийца, вынес «тело» на кухню. Там никого не было, угольная печь пылала.
«Крематорий!» — грустно улыбнулся я и засунул свернутое тельце убитой Муси в дверцу печи. Печь заполыхала, разнесся запах горелой резины. В моей душе творилось что-то ненормальное — я плакал, как по человеку, а ведь, по сути, горела-то резиновая камера.
А скульптура Галатеи — не кусок камня ли? А человек — не химические ли элементы, собранные в известной пропорции? Если же главное — душа, то почему она не может быть в статуе, картине, кукле? Так как в то время я был гораздо менее подкован в этих вопросах, чем сейчас, то не нашел ничего лучшего, чем пойти в магазин, купить бутылку и нажраться — напиться, то есть.
Магия Муси прошла быстро, но даже сейчас, когда вспоминаю эти «пырь, пырь!» ножом, этот сист воздуха и полузакрытые, укоризненные глаза Муси, волосы на теле шевелятся.
К лету ЦНИИСу удалось договориться с Лосиноостровским кирпичным заводом, что был на территории современного района Медведково, об испытаниях на его территории нашего скрепера. Грунт был глинистый, он должен был заполнять ковш толстой «сливной» стружкой.
Заказав тягач с трейлером, мы вывезли на полигон скрепер вместе с бульдозером. Выгрузили в «чистом поле», вернее глиняном карьере, проверили лебедки, дернули разок — маховик крутится, и оставили, прикрыв датчики и провода к ним картонками. К датчикам, а их было не менее двадцати, шли разноцветные тонкие провода, которые с одной стороны припаивались к тоненьким выходным концам датчиков, а с другой стороны — к клеммам крупного разъема типа «мама-папа». Проводки по дороге к центральному пульту сплетались в толстую разноцветную «косу», на конце которой находилась часть разъема «мама». «Папа» находился на той части пульта, где были осцилограф, усилитель, перьевые самописцы, и другие приборы. Эту часть мы не привозили, она была в передвижной полевой лаборатории, иначе говоря, в будке специального автомобиля.
И вот назавтра мы с прибористами и трактористами едем к нашему «мамонту», чтобы начать его испытания, и видим картину, от которой меня чуть кондратий не хватил. Прежде всего, отсутствовал бульдозер — его, попросту, украли. Бульдозер — дефицитная машина, его могли увезти в область, и там работать, как на своем. Ищи-свищи тогда! Подойдя к скреперу, мы увидели, что толстая разноцветная «коса» валяется вместе с «мамой» на земле, вытянутая каким-то паразитом и вандалом из датчиков. Все кропотливо припаянные концы оборваны, и снова припаять к ним ничего нельзя — нужно клеить новые датчики. Одним словом — амба, абзац и т. д., до ханы — конец, одним словом. Конец всем трудам и испытаниям, этим летом, по крайней мере.
Траурной процессией мы возвращались в ЦНИИС. У Федорова аж желваки по скулам заходили от ярости.
— Сволочи! — мрачно процедил он
— Кто? — упавшим голосом спросил я, думая, что это и про меня. Я готов был заплакать.
— Да нет, Нурибей (так меня почему-то называли Федоров и Недорезов), не вы, а эти вандалы — сволочи, попались бы они мне…
— Достукался, горец! — ядовито прошипел мне зам. начальника отделения — «завхоз» Пшерадовский Казимир Янович, — будем открывать уголовное дельце! Это он пугал меня — я потом узнал, что он был не таким уж вредным мужиком, но «завхоз» — должность обязывает быть таким, иначе все разворуют.
К счастью, бульдозер через неделю нашелся, его «похитили» работники кирпичного завода, чтобы выполнить план по глине. А чего машине простаивать без дела? Косу вытянули тоже они, просто из любопытства. Так из любопытства разбойники режут людям животы — посмотреть, что там внутри!
Наконец без энтузиазма и веселья, мы перетащили скрепер с бульдозером обратно на Опытный завод для доработки, но никто не горел желанием ее начинать. К тому же пошли затяжные дожди, так и перешедшие в снег. Скрепер был брошен на дворе завода, и о нем забыли.
Придется, Нурибей, осень и зиму затратить на теорию, — успокоил меня Федоров, — а весной начнем снова шевелиться со скрепером.
И я взялся за теорию. Я ходил в Государственную публичную научно-техническую библиотеку (ГПНТБ), что на Кузнецком мосту. Там был свободный доступ к технической литературе и я, по примеру великого Эдисона, стал читать книги «метрами». Начал с буквы «А» — авиация, автоматические устройства, автомобили, и так до «Я» — ядерный реактор и яшма — ее отделка, и т. д.
Я ходил в библиотеку каждое утро, как когда-то в почтовый ящик 66, и просматривал, отрывочно конспектируя, почти по четверти метра книг ежедневно. Учитывая, что общая длина полок свободного доступа была около пятидесяти метров, и что некоторые книги я все-таки пропускал, к весне я стал совершенно иным человеком в плане технической эрудиции.
На этом чтении «метрами» я, наверное, и надорвал свою память, которой сейчас нет совершенно — я каждый раз забываю номер своего домашнего телефона, не говоря уже о мобильнике (не понимаю даже, как его вообще можно запомнить!).
Но тогда я стал настоящей ходячей технической энциклопедией. Скажу больше — если кто-нибудь думает, что читать метрами — это скучно, то он здорово ошибается. Скучно изучать, допустим, один и тот же предмет постоянно. А, изучив авиацию, перейти к автоматике, а затем к автомобилям — это же здорово! Каждый день — несколько новых тем, причем, начиная каждую, узнаешь каким же ты был невеждой в этом вопросе еще вчера! Всем молодым людям советую читать книги метрами, заручившись знакомством в какой-нибудь хорошей библиотеке. Результатом будете довольны! В частности, именно в этот период я пришел к идее супермаховика, изобрел дискретный вариатор и разработал прочностно-энергетический расчет маховиков, которым горжусь до сих пор.
Разработал-то я его почти в юности, а сейчас, когда читаю о нем лекцию студентам, повторяя ее каждый год уже более трети века, регулярно сбиваюсь и начинаю рыться в конспектах. Сердобольные студенты подсказывают мне вывод формул и участливо ругают «ученого гуся», создавшего такие трудные выводы. Только к экзаменам, узнав из учебника, кто был этим «ученым гусем», удивляются, как можно забыть собственные же выводы.
— Попейте с мое! — так и хочется ответить им, но я все ссылаюсь на возраст.
Не повезло мне этим летом в испытаниях — повезло в любви. Возвращаясь из библиотеки, я встретился в самом центре Москвы — на Кузнецком мосту, с яркой и бросающейся в глаза девушкой. Она была в брючках, почти мужском пиджаке с галстуком, небрежно повязанном на тонкой шейке, берете, нахлобученом на бок. Она на ходу ела мороженое, держа его в одной руке, а в другой — достаточно тяжелый портфель. Мороженое капало, и девушка едва уворачивалась, чтоб не запачкать костюм.
Can I help you? («Могу я помочь вам?») — желая показаться джентельменом, высказал я, а мне в ответ посыпался целый каскад английских фраз, и девушка передала мне свой портфель. Оказывается, я напоролся на преподавательницу английского языка с филологического факультета (филфака) МГУ, что на Моховой. И хотел поразить ее моей английской фразой!
Она шла как раз на работу, и я проводил ее. Мы прошли мимо Большого театра, перешли Пушкинскую (Б.Дмитровку), затем Горького (Тверскую), вышли на Манежную площадь, на Моховую, и оказались у филфака. Я спросил, наконец, у девушки, как ее зовут, а она вытянула ко мне шею, сделала страшные глаза и сказала:
— Царица Тамара! — после чего взяла у меня портфель и исчезла за дверьми здания. Ни телефона, ни встречи!
— Ну, ничего, — думаю я, — если она идет к занятиям, то в это же время я ее встречу, если не завтра, то, по крайней мере, ровно через неделю.
Вызывающий внешний вид, свобода поведения, английский с оттенком «американизмов» — да еще в начале 60-х годов — все это поразило меня. И имя Тамара. Какая-то новая музыка этого имени затронула мне душу. Когда посторонняя женщина Тамара — наш управдом в Тбилиси, например, это одно. А когда твоя новая знакомая — Тамара, да еще царица — это «совсем другая разница»! Итак, сегодня вечером я выпью за знакомство с Тамарой!
Однако, сколько я ни просиживал на скамеечке в скверике у входа в здание филфака, Тамару я никак не мог подловить. А заходить внутрь, и расспрашивать мне было неудобно — ни фамилии ее не знаю, ни должности.
И в этот период я как-то вечером, разгуливая с Володей Ломовым близ нашего родного Ярославского вокзала и периодически выпивая портвейн в закоулках, попал с ним под дождь. Был конец сентября, дождь был холодный и противный, и мы, взяв еще бутылку, нашли спасение от дождя в клубе работников мукомольной промышленности, или чего-то вроде этого, а в народе — просто клубе мукомола. В кинозале клуба шел какой-то мультфильм и мы, купив дешевые билеты, сели на свои места в полупустом зале, и продолжали попивать портвейн из горлышка под мельтешение мультперсонажей.
Вдруг, откуда не возьмись (судьба, наверное!), на стул впереди Володи, в темноте села некая опоздавшая полная девушка в сером плаще. А Володя-то успел вытянуть ноги и положить их на передний стул, так что девушка села, как раз на ноги Володи, хотя места рядом и были свободны. Крики и ругань Володи заглушили блекотанье мультипликационных зайцев и уточек, девушка пыталась отвечать, но на другое место не переходила. В результате, совершенно пьяного Володю вывели работники клуба, а я, притаившись, остался и просидел до конца фильма.
Дождь на улице прошел и, выйдя наружу, я тотчас же отыскал полную девушку в сером плаще, из-за которой вывели моего друга. Догнав ее, я вступил в разговор.
— Девушка, вот из-за вас моего друга выгнали из зала, а он так хотел посмотреть этот фильм!
— А пусть он ноги на чужие места не протягивает, мультфильм, ему, видите ли, посмотреть надо! Место для выпивки искал и все! А я от дождя спасалась…
Так, слово за слово, мы познакомились. Жила девушка рядом, в большом доме на Верхне-Красносельской улице. За время, пока я провожал ее до дома, она беспрерывно разговаривала, почти не давая мне вставить слова. Похожа она была на совушку — круглое лицо, большие круглые очень светлые глаза, светлые волосы, комплекция — полноватая. Сказала, что работает замом главного бухгалтера где-то на заводе, хорошо зарабатывает, незамужем, и если у меня к ней серьезные намерения, то мы можем начать встречаться. И зовут ее Аней.
Я все напрашивался к ней в гости, но Аня подобные претензии пресекла, заявив, что мы еще недостаточно знакомы для таких визитов на ночь. Но телефон оставила.
Домой я возвращался по шпалам, так как последняя трехвагонка уже ушла. Дождь возобновился, я пришел в общежитие поздно и весь промокший, чем вызвал ворчание уже спавшего Вадима. Я решил, что познакомился с Аней зря, так как был увлечен Тамарой и наметил найти ее, во что бы то ни стало. Поэтому стал предлагать кандидатуру Ани (за бутылку, конечно!) прежде всего, Вадиму, у которого «дамы» не было. Но он, узнав, что Аня очень разговорчива, знакомиться отказался. Но Володя Ломов, которому я предложил это знакомство, тут же согласился.
— Вот, а вот я, и врежу ей, значит, за то, что она ноги мне отдавила! — оживился Володя, — а что разговорчивая, то это вот, надо, значит, чтобы ее слушали, а я слушать-то, значит, и не буду! Замуж хочет — вот сучка, надо же, и получает хорошо — вот здорово! Женюсь и все! — громко рассуждал Володя. — Танька со мной, значит, разводится, сучка. Она еще увидит, как жить без мужа, — Володя явно нервничал.
Я внимательно посмотрел на него, вспомнил Таню с ее соблазнительными формами, и сообразил, что такая перспектива мне на руку. Я замечал заинтересованные взгляды Тани, обращенные на меня во время случайных встреч, и понял, что не будь у нее мужа — моего друга, между нами могли бы завязаться теплые отношения.
Володя этим же вечером при мне позвонил Ане, напомнил ей, что с ней говорит «а вот, человек с отдавленными ею же, понимаешь, ногами…», что я заболел, и, передав ему телефон Ани, попросил развлечь ее на время моей болезни. Аня сразу же согласилась на встречу («вот сучка!» — отвернувшись от трубки, комментировал мне ее поведение Володя), он приоделся и пошел к ней, а домой на ночь уже не вернулся.
А назавтра он сообщил мне, что в первый же вечер предложил руку и сердце Ане. И остался на ночь, как жених.
— Она богата, как тысяча чертей, понимаешь, — делился со мной Володя, — нет, если ты жалеешь, что передал ее мне — бери обратно. А так — вот Танька, я вижу, что она тебе нравится, можешь подменить меня — не обижусь! Все равно скоро развод!
— И Аня так быстро согласилась? — удивился я, — она же тебя не знает совсем?
— А чем я плох? — улыбался Володя, — и собой хорош, и вот, опять же, кандидат наук…
Но «кандидатство» его с треском провалилось. Как-то при очередной пьянке в присутствии дяди Симы, я спросил у Володи какой-то специфический вопрос по тепловозам — по их электроприводу. Я увидел, как дядя Сима пытался перевести разговор в другое русло, но Володя успел ответить:
— А вот, если рогалики-то опустить, почему бы и нет…
— Какие рогалики, ты что — пантограф имеешь в виду? — изумленно переспросил я.
— Да, а вот у нас — специалистов, он попросту рогаликом называется, — бормотал Володя.
Какой рогалик у тепловоза, ты что рехнулся? — возмутился я, — у тепловоза свой двигатель, он не питается от сети!
Серафим скорчил гримасу и принялся выталкивать Володю в дверь. Но я не отставал:
— Погоди, погоди, ты же автор учебника по тепловозам, кандидат наук!
Володя, приговаривая только: «А вот!» — вылетел в дверь, а я возмущенно спросил у дяди Симы:
— Так кем же работает Володя?
Серафим выразил на лице крайнюю степень досады и тихо прошептал мне:
— Лаборант он, восемь классов окончил, а техникум — техникум не сумел! Какой он к черту — кандидат наук! Болтун!
Володя с «грохотом» свалился в моих глазах с высоченного пьедестала, и я стал кое-что понимать. Почему они с Таней так бедно живут, хотя Таня сама
— крановщица, получает немало. Почему с ним в общежитии почти не считались соседи, даже слесарь Жора держался с ним этаким начальником. Почему, наконец, Таня так легко пошла на развод с ним. Оказывается, он врун и пустомеля с красивой внешностью. А я-то так внимательно прислушивался к его советам! Хорошего же женишка я «подсуропил» Ане — она, небось, всей его болтовне поверила!
Но хоть мне и нравилась Таня, а Тамару я решил, во что бы то ни стало разыскать. Найду, получится у нас любовь — хорошо. Не выйдет с Тамарой — через коридор комната Тани, сама же все вечера на кухне топчется — подходи, заговаривай, кадрись!
Я гладко побрился, приоделся, надел галстук и после работы в бибилиотеке, со страхом зашел в здание университета на Моховой и спросил у ребят, где филфак. Узнав, что он на втором этаже, я поднялся и стал заглядывать по аудиториям. Меня окликнула проходящая мимо седая, очень интеллигентного вида пожилая женщина с властным взглядом.
— Вы ищете кого-нибудь, молодой человек?
— Да, — смутился я, — ищу преподавательницу английского по имени Тамара.
— Фамилия-то хоть ее вам известна? — спросила дама.
— Нет, но она такая, экстравагантного вида, одним словом, — пробормотал я, — и попытался жестами изобразить манеры моей знакомой.
— Ах, все понятно, — рассмеялась дама, — это, наверняка, Томочка Грубер! Больше таких, — и она повторила мои жесты, — у нас нет.
Дама повела меня по коридорам, заглядывая в аудитории. Заглянув в одну маленькую комнатку, где сидело-то всего человек пять, она поздоровалась с преподавателем, и, прикрыв дверь, сказала мне:
— Вот здесь та, кого вы ищете. Подождите звонка и встречайтесь. Но Тамара отпустила студентов еще до звонка.
— Господи, это вы? — изумилась она, — как же вы меня нашли? Неужели вы зашли к Ахмановой и стали обо мне спрашивать?
Я решил разыгрывать из себя влюбленного с первого взгляда юношу и говорить соответствующие фразы. А дама, которая искала для меня Тамару, оказалась деканом — Ольгой Ахмановой, или «Ахманихой», как ее прозвали студенты и молодые преподаватели. Ахманова — составитель и редактор английских словарей, многие из которых мне были хорошо известны.
Мне показалось, что Тамаре очень льстило мое романтическое поведение. Занятия ее закончились, и неожиданно она предложила проводить ее. Одета Тамара была уже по-другому, но тоже достаточно экстравагантно. Зеленый длинный плащ, зеленый же берет, красные туфли на высоких каблуках. Я заметил, что у нее зеленые глаза и очень темные волосы, может даже крашеные. Она разговаривала достаточно громко и как-то восторженно.
Мы подошли к дому рядом с аптекой на улице Арбат.
— Здесь живут мои родители — пояснила Тамара, — а знаешь что (мы быстро перешли на «ты»), зайдем на минутку, я тебя с ними познакомлю, и тут же выйдем. Я кое-что передам маме, и все дела. Только можно я буду тебя называть «Ник», а то имя у тебя какое-то вычурное.
— Не съедят же меня ее родители, — подумал я и согласился.
Мы зашли в дом с шикарным старинным подъездом, поднялись на второй этаж, и Тамара позвонила. Дверь открыла моложавая женщина, очень похожая на Тамару, только полнее. Она удивленно посмотрела на меня, а Тамара сразу же представила меня: — это Ник, племянник нашего декана Ахмановой, мы идем по университетским делам, но решили по дороге зайти к вам.
Я зашел в квартиру и поразился ее роскоши, я раньше в таких квартирах не бывал. Даже прекрасная квартира моего дяди — известного писателя, не была так богато и со вкусом обставлена. Неожиданно в холл зашел мужчина в клетчатом пиджаке (оказавшемся пижамой) и галстуке. Он поцеловал Тамару и пожал мне руку, представившись: — Грубер!
Я назвал свою фамилию; Грубер наморщил лоб и сказал: — Где-то слышал, ваша фамилия мне знакома!
Потом я узнал, что отец Тамары был начальником Главного управления какого-то военного министерства. Взгляд у него был, я бы сказал, сверлящим. Он посмотрел на меня еще раз и вспомнил: — Друг моего коллеги профессора Севрука имеет такую фамилию — Гулиа.
Я заулыбался и пояснил: — Доменик Доменикович Севрук — большой друг моего дяди, и я сам хорошо знаком с профессором, даже бывал у него дома в Химках.
То, что я близко знаю Севрука — фактически одного из заместителей знаменитого Королева, человека чрезвычайно влиятельного, произвело на Грубера самое положительное впечатление. Он заулыбался, серые глаза его стали теплыми, но он все-таки спросил:
— А вы дома у него были по делу или просто так?
— Я докладывал ему мои предложения по бортовому источнику питания на основе супермаховиков — не соврал я.
— А вы знаете, что французы… — осторожно начал он.
— Фирма Аэроспасьяль, — продолжил я мысль, — но там супермаховик другого типа.
Сказалось-таки чтение книг метрами, я стал настоящим всезнайкой! Грубер был поражен, мама Тамары — Марина Георгиевна тоже.
— Вот, молодежь нынешняя, совсем не туда смотрит, не тем занимается, но хорошо, что есть такие молодые люди, как вы, Ник, которые занимаются делами и прославят нашу Родину! — с этими словами Грубер налил в маленькие рюмочки виски и, чокнувшись со мной и своей женой, выпил. Тамаре не налил — отцом он был строгим.
Мы распрощались и ушли. Тамара была в восхищении — ее отец, столь критично относящийся к молодежи, оказался довольным мною. А уж мама — так все вокруг меня и носилась.
— Вот с каким парнем меня судьба свела, — задумчиво произнесла она, все так нереально, так в жизни не бывает. К чему бы это? — Тамара чего-то не договаривала.
Так мы дошли до площади Революции и, почему-то, завернули направо, на лестницу, которая перешла в узкий проход. Я решил, что мы выходим на Никольскую улицу (бывш. 25 Октября), но прямо посреди прохода, Тамара остановилась и сказала:
— Мы пришли, здесь я живу, — и показала на дом слева, прямо напротив мастерской по изготовлению ключей. Я никогда не думал, что в этом узком проходе может быть жилой дом, ведь это почти Кремль!
Чтож, раз довел до дому, так заходи — гостем будешь! — пригласила Тамара. Мы поднялись на второй этаж, нависавший над самым проходом. Люди проходили прямо под квартирой, их всех можно было рассмотреть в лицо.
Тамара задернула окно плотной портьерой и только после этого зажгла свет. Квартира была маленькой, но двухкомнатной, со странной планировкой. Повидимому, она перепланировалась под контуры старого дома. Мебели было мало, зато стены увешаны картинами, большей частью любительскими. Полка с книгами, в основном, на английском языке, виднелись и словари. Диван-кровать и рядом — модный тогда торшер. Прихожей почти не было. Тамара отнесла наши плащи в большую кладовку, примыкающую к спальне.
— Квартиру снимает для меня отец, чтобы я не мельтешила перед ним и не мешала работать. Да и маме так удобнее. Плохо только, что у нее есть ключ от этой квартиры, и она может прийти когда угодно.
Тамара зашла на кухню, принесла бутылку мадеры и яблоки. Стаканы почему-то поставила чайные в подстаканниках. Видно было, что она «не в своей тарелке». Я тоже сидел напряженно, не зная «программы» вечера. А ведь было уже около десяти часов.
Тамара налила вина в стаканы, чокнулась со мной подстаканником и выпила. Я очень любил, да и сейчас люблю мадеру — крепкое, чаще всего девятнадцатиградусное вино с уверенным, надежным вкусом. Выпили и молча смотрим друг на друга.
— Ник, знаешь, я ведь замуж выхожу, — вдруг напряженно произнесла Тамара и криво улыбнулась. Но жениха своего не люблю, хотя он и очень правильный человек. Он — холодный, и глаза у него, как у рыбы. Ему тридцать пять лет, он — старший научный сотрудник, работает в «закрытом» институте. Даже не знаю, чем он занимается. Познакомились у подруги на дне рождения, он меня проводил до дома. Не вошел, хотя я его и приглашала. Потом встретились, пошли в театр. А по дороге из театра он сделал мне предложение. Я даже привела его к родителям познакомить. Маме он вроде бы понравился, но отцу — нет, — «неживой он какой-то», — только и сказал отец. А отец хорошо знает жизнь и разбирается в людях.
Я вспомнил сверлящий взгляд «патера Грубера», поначалу, и теплый, восхищенный — потом, и подумал, что «патер» не так уж и хорошо разбирается в людях. Почему-то мне захотелось его так называть — «патер Грубер»!
— А ведь ты ему так понравился, с первого взгляда! — казалось, с сожалением сказала Тамара, — и мне тоже, с трудом выдавила она, — и тоже с первого взгляда."Can I hеlp you?» — только успел сказать ты, а я уже любила тебя. Специально не дала тебе телефона, ни к чему это, думаю, расстались — вот хорошо, ничего не будет смущать меня перед замужеством. И — на тебе — разыскал! Что же мне теперь делать? — Тамара уже выпила стакана полтора мадеры и, грустно улыбаясь, смотрела мне в глаза.
— Димой его зовут, — предвосхитила она мой вопрос, — сюда он никогда не заходил. Живет с мамой в Черемушках, хочет, чтобы я туда переехала после замужества. А эту квартирку, которую я так люблю, советует оставить, перестать снимать, то есть. Близки мы с ним не были — только после замужества это положено, говорит. А вдруг — он или я — ненормальные, что тогда? Заявление уже подали, свадьба через две недели, в ресторане «Прага» хотим отметить. Дима уже договаривается об этом.
Я сидел, не в состоянии вставить ни слова. Только подливал себе мадеру из стакана.
Я тебя понимаю, — так же грустно продолжала Тамара, — может быть ты меня и любишь, как говоришь, но ты был бы ненастоящим, фальшивым мужиком, если бы сказал: «Тамара, бросай Диму, выходи за меня!». Во-первых, ты совсем не знаешь меня, может я и ненормальная. Во-вторых, ты живешь на стипендию в сто рублей, а я получаю еще меньше — ведь я работаю на полставки. Что, будем сидеть на шее у «патера», как ты его называешь? Стыдно. Хотя, я чувствую, он был бы рад этому, денег у него хватает. Но ты гордый, и не пойдешь на это. Грузчиком ты работать не будешь, ты слишком любишь свою науку, да и много грузчиком не заработаешь.
Я вспомнил, как работал грузчиком у Вали. Хорошо, что Тамара знает только о моей аспирантуре и о спорте, а больше ни о чем. Особенно о моей семье в Тбилиси. А то бы не сидеть мне здесь!
— А сделаю я вот что! — решительно сказала Тамара, подошла к дивану-кровати и начала стелить ее, — сделаю я тебя своим любовником, и не буду чувствовать себя жертвой. Почему я должна потерять человека, которого так сразу полюбила, которого судьба мне так неожиданно подарила! Но и мужа иметь, в принципе, нужно, тем более, что он — правильный и хороший человек. Ну, давай, допивай свой стакан, и, как говорят «у койку!».
Я не дал себя дважды уговаривать. Не знаю, нужно ли описывать эту нашу ночь в самом центре Москвы, в самой уютной квартирке, с самой экстравагантной женщиной в моей жизни.
Не так уж велик мой опыт сексуальной жизни, скорее очень уж мал, но мне показалось, что Тамара — необыкновенная женщина, ненормальная, как она сама выражалась. Она, если и удовлетворялась любовью, то на очень короткий период, и требовала постоянных повторов. Желание у нее было постоянно, и сил для нее нужно было иметь много.
Мы стали встречаться почти каждый день, в основном, у нее. Но, несмотря на осеннюю погоду, мы могли экстренно, прямо после университета выехать в парк или ближайший пригород и там «пристроиться» друг к другу. У Тамары была еще одна, на сей раз физиологическая особенность — мы могли свободно заниматься нашими делами, просто стоя лицом друг к другу. Запахнемся в широкий плащ или пальто, обнимемся и легко, особенно, если на ней были юбка или платье, «любили» друг друга. Никому и в голову не могло прийти ничего криминального, если только не присматриваться.
Однажды сильный дождь застал нас у Ярославского вокзала, откуда мы хотели отъехать в пригород на электричке, все для тех же целей. Народу набилось под каменной крышей входа в метро — тьма. Мы со всех сторон оказались сдавлены народом. А Тамаре — невтерпеж. Чтож, обнялись мы, запахнул я ее в свой широкий плащ, и занялись «делом». Люди вокруг сами толкали нас, сообщая необходимые движения. Ну, ойкнула она подконец, как будто кто-то на ногу наступил, и все дела.
Даже в «альма-матер», родном университете в ложе темного актового зала, и то пробовали. В пустой курилке того же университета — то же самое.
— Ну и сняли же мы с тобой стружку! — любила говорить после очередного подвига Тамара.
Однажды мы заскочили под вечер в парк Горького, ищем укромное местечко, взяли круто налево к Ленинскому проспекту и увидели прямо в парке пустое, уединенное здание, отгороженное забором без дверей. Мы — шмыг туда, и уже было, пристроились, как в глаза бросилась надпись: «Морг». Мы — стремглав оттуда. Видимо, это здание относилось к градским больницам, что были неподалеку, но как могло оказаться, что такое специфическое здание никак не отгорожено от парка — непонятно!
Наступил день свадьбы. Тамара сказала, что видимо, после ресторана она поедет к Диме домой, но жить там не будет. Попытается уговорить его, что будет приезжать сюда несколько раз в неделю. Дескать, пишет диссертацию, и пару-тройку дней в неделю ей нужно побыть в одиночестве для работы. И действительно, Тамара на кафедре была оформлена соискателем у Ахмановой.
Это было в конце октября. Я не знал, куда девать себя. Вадим уехал по делам в Тбилиси, и я был в комнате один. Я ходил по комнате общежития, по коридору. Водка была, но пить почему-то не мог — не лезла в горло. Я знал, что Тамара любит меня, но ведь спать-то в первую брачную ночь она будет с Димой, то есть с мужем. Я отчетливо представлял себе весь этот процесс, и мне было не по себе.
В комнатах общежития шла обычная пьянка. Неожиданно, вваливается в комнату мой приятель Толя Кириллов (сыгравший роковую роль в гибели дяди Симы через несколько лет, и сам погибший вскоре), выпивший, с красивой молоденькой девушкой под руку. Девушка была яркой блондинкой в красном коротеньком пальтишке, отороченном белым мехом — настоящая Снегурочка.
— Познакомься — Кастуся! — представил ее Толя, — а это — наш будущий профессор, а, кроме того — самый сильный человек городка, и он постукал меня в грудь кулаком. А затем отозвал в сторону и попросил: «Будь другом, пусти в комнату на полчасика! Я знаю, что Вадим в командировке — ты один, пусти!».
Я пустил «влюбленных» на мою койку, а сам сел на стол для глажки в коридоре. Нет-нет, но надеялся, что зазвонит телефон в торце коридора, и я услышу голос Тамары. Ну, просто так может спросит, — живой ли ты еще? Или — «люблю только тебя! Завтра увидимся!» Но телефон хоть и звонил, но все пьяным голосом, и все не про мою честь.
Наконец, Толя вышел из комнаты, закурил и тихо говорит мне: «Заходи, Кастуся ждет тебя. Понравился ты ей. Необычный парень, говорит, непохожий на вас всех. Позови, — говорит, — хочу с ним быть!».
Я улыбнулся Толе и покачал головой. Тот посмотрел на меня, как на идиота.
— Не могу, Толя, Конечно, мне она очень понравилась, но я люблю другую! Пусть не обижается!
А сейчас я думаю — жаль, наверное, что не зашел к красивой Кастусе. Тем более — «угощали»!
Прошел день, звонка нет. У Тамары в квартире телефона не было. Я оделся и поехал в центр. Был поздний вечер, когда я подошел к проходу со стороны Никольской. Зайдя в проход, я увидел задернутые шторы на окне, а сквозь щели
— лучи света. Дома кто-то был. Зайти? А вдруг она с мужем? Притвориться, что ошибся квартирой? Не навредить бы! Я простоял всю ночь в проходе под окном. Попрыгаю, согреюсь немного, и стою, не отводя глаз от окна.
Как милиция не взяла меня — не знаю. Но ни один милиционер не встретился. А темных углов в проходе было тогда — полно! Свет в комнате погас часов в двенадцать. Часов в семь утра стало с трудом светать. Я, не отрываясь, смотрел в окно. Димы я в лицо не знал, он меня — тем более, так что встретить его я не боялся.
Девять часов утра. Штора распахивается, и я вижу Тамару в халатике. А главное, и она видит меня, почти превратившегося в барельеф. Она машет руками, заходи мол, скорее! Я, как голодный кот на кормежку, взбежал по лестнице и вошел в открытую дверь.
Ёлки-палки, откуда ты здесь? — удивлялась еще не отшедшая ото сна Тамара.
Я с вечера стою под твоим окном! — почти потеряв голос, отвечаю я.
— Бедный Ромео! — Тамара приласкала меня, угостила уже разрезанным ананасом и налила ликера «Роза» в рюмочку. Я жадно накинул на фрукту, выпил ликера и много стаканов воды. Затем опять ликера. Тамара рассказала, что бракосочетание и свадьба прошли нормально. Что она первую ночь провела в квартире Димы в Черемушках на улице Гаррибальди.
— Вы трахались? — давясь ананасом, прохрипел я.
Тамара зарделась.
— Давай договоримся, о некоторых вещах не спрашивать! Не твое дело! Он мне муж, в конце концов! А ты кто?
Я почувствовал, что вся, какая еще у меня осталась, кровь, прилила к голове и в глаза. Ярость затмила зрение, и, пережевывая обжигающий губы ананас, я потянулся к ножу, которым этот ананас резали. Нож был с острым концом и с деревянной рукояткой. Я замер, капли ананасового сока капали из полуоткрытого рта, правая рука остановилась на полдороге к ножу. Тамара все поняла и застыла на месте. Она поступила правильно. Если бы она кинулась убегать или, наоборот бросилась на меня, чтобы защититься, я обязательно зарезал бы ее. Бессоная, сумашедшая ночь, вся в дурных мыслях, нарушила стабильность моей и без того слабой психики.
Я с минуту сидел так, потом медленно убрал руку назад и прикрыл рот. Выпил ликеру еще, и просто сказал Тамаре: «Ложись!» Она покорно и быстро исполнила просьбу. Но сколько мы ни мучились, ничего не вышло. Первый раз в жизни я потерпел фиаско. И хоть очень, невообразимо хотелось спать, я собрал все оставшиеся силы и стал собираться домой.
— Сегодня я тоже буду ночевать здесь, я взяла у мужа «отгул» на два дня, — быстро сообщила мне Тамара, — приходи вечером, прямо звони в дверь.
К одиннадцати часам я был в общежитии, заперся в комнате, спал до семи вечера, потом поел, что нашел, и поехал к Тамаре. Все прошло без приключений, дома была она одна, мы немедленно бросились в постель и неистово занялись тем, к чему так стремились оба. Ночь прошла достойно, мы подошли к своим лучшим результатам. Часам к шести мы забылись и заснули. А в восемь часов нас разбудили частые звонки в дверь.
— Это Дима, мы пропали! — причитала Тамара, засталкивая меня в чулан и забрасывая туда мою одежду. Я едва успел надеть там, в темноте, трусы. Тут дверь открыли ключами, и по голосам я понял, что пришла Марина Георгиевна.
— Где Ник? — кричала она, я выследила его, он вечером зашел к тебе, я не спала всю ночь, а сейчас проверю квартиру. Он здесь, я это чувствую! Распахнулась дверь в ванную, туалет, и, наконец, дверь чулана. Чуть не падая от сердечной недостаточности, я поздоровался с обомлевшей мамашей.
— Good morning, mammy! — и сделал попытку улыбнуться.
— Волк! Ник, вы — волк! (хорошо хоть, что не «монстр»!) — Вы забрались в наш дом, чтобы погубить нас! — патетически восклицала Марина Георгиевна. Если бы папа узнал об этом, он бы умер от огорчения!
Я с ужасом представил себе разъяренного «патера Грубера» и порадовался, что навестил нас не он. Я уныло вышел из чулана и стал одеваться.
— Ты хоть отвернулась бы! — заметила, внимательно смотрящей на меня маме, Тамара, но получила пощечину.
Одевшись, я сел за стол, где уже сидели мать с дочерью.
— Чай подавать? — съязвила Тамара, но мама сухо сказала: «Да».
— Что будем делать? — деловито спросила Марина Георгиевна, прихлебывая чайку, — я, конечно же, все скажу Диме.
— Ты не такая дура, — не боясь пощечины, скзала Тамара, — ты не сделаешь вреда своей дочери.
Хорошо, — неожиданно согласилась Марина Георгиевна, — но могу ли я быть уверена, что вы больше встречаться не будете?
— Нет! — тихо, но уверенно, сказал я. — Но сюда я больше не приду. Даю слово. Иначе меня здесь от страха кондратий хватит.
Марина Георгиевна неожиданно рассмеялась. — Спасибо скажи, — она обратилась ко мне на «ты», что я хоть в дверь позвонила, — а то бы бегали голыми, как в дурдоме, — нервически хохотала Тамарина мама.
— А честнее — все сказать Диме, развестись с ним, и пожениться вам по-человечески. Тогда валяйтесь в постели по-закону, хоть весь день! — добавила она.
Мы вышли из дома втроем, как порядочная семья. Я обогнал женщин со стороны Тамары, быстро поцеловал ее в щечку и шепнул: «Звони!»
Мы продолжали встречаться, но уже не так комфортно. На природе было холодно. Иногда я упрашивал Вадима не приходить, допустим, часов до шести вечера.
— На мою кровать не ложитесь! — мрачно предупреждал каждый раз он и уходил.
Чтобы не было разговоров, Тамара надевала свой «мужской» костюм, я сворачивал ее женское пальто, клал в сумку, и давал ей свои пальто с шапкой, а сам шел в плаще. Так мы заходили в «Пожарку», а в запертой комнате уже разбирались, кто мужчина, а кто женщина.
Как-то при выходе из общежития нас встретили мои приятели, видные ребята. Мы разговорились, и Тамара, забыв, что она «мужчина», стала кокетничать перед ними. Ребята удивленно посмотрели на нее, а потом заметили мне: «Ты что, на педиков переключился?»
Шла середина декабря. Как-то договорившись с Вадимом, я уже подходил к «Пожарке» с Тамарой в моем пальто. Я увидел, что у окна нашей комнаты стоит Вадим и смотрит на улицу. Увидев нас, он жестами приказал нам остановиться. Мы так и сделали. Вадим быстро сошел вниз и, поздоровавшись с Тамарой, коротко сказал мне по-грузински: — Шени цоли мовида! (Твоя жена приехала!).
Я почти в шоке повернулся на 180 градусов и кинулся бежать прочь. Ничего не понимая, Тамара бросилась за мной. Совершенно ничего не понимая, за нами с лаем бросилась знакомая дворовая собака. Наконец, отбежав метров на сто, я отдышался и смог ответить на настойчивые вопросы Тамары.
— Я виноват перед тобой — я женат. Жена приехала и находится сейчас в моей комнате. Это мне сказал по-грузински Вадим!
Тамара быстро отвесила мне пощечину, и я почему-то сказал ей «спасибо». Она пошла к остановке автобуса, а я — в «Пожарку» к жене. Вскоре жена увезла меня в Тбилиси на встречу Нового года, но до этого еще произошли события, достаточно новые для меня.
В феврале, когда я приехал обратно, зашел на филфак и застал прямо в коридоре Тамару, разговаривавшую с двумя очень красивыми девушками. Мы кивнули друг другу, и я стал ждать конца разговора. Наконец девушки ушли, а Тамара сказала мне: «Та, которая блондинка — это Белла, у которой мы познакомились с Димой; та, которая с темными волосами — это Галя, внучка твоего любимого Сталина». Видя, что я встрепенулся, Тамара заметила: «Я не позволю тебе, жалкому женатику, даже подойти к хорошей девушке. Забудь!».
А затем, взглянув мне в глаза, Тамара продолжила: — ты, как скорпион при пожаре, ужалил сам себя, и теперь тебе — конец. В моих глазах, по крайней мере. Встреч больше не будет! А сейчас пойдем в «Москву» на 15 этаж и отметим наш развод!
Мы поднялись туда; в кафе «Огни Москвы», почти не было посетителей. Мы пили портвейн «777». Я уверял Тамару, что «безумно» люблю ее, и даже делал попытки перелезть через ограду на балконе, чтобы броситься вниз (сетки на балконе тогда не было). Но Тамара сказала: «Бросайся, если хочешь, чтобы я поверила тебе, что ты любишь меня «без ума»!»
Я был повержен. Тогда я взял ручку и написал Тамаре на салфетке прощальное стихотворение, которое сочинил заранее, предчувствуя наше расставание.
Стихотворение было в стиле Руставели:
Я уйду по доброй воле, Осознав свое паденье, Я тебе не нужен боле — Не помогут ухищренья!
Тщетно я спасти пытаюсь Чувство, мертвое от яда — Что погибло, не рождаясь, То спасать уже не надо!
Я ж уйду по доброй воле, Буду маяться по свету, И на крик душевной боли Не найду ни в ком ответу!
Тамара прочла стихотворение, оно ей понравилось; она заметила, что оно похоже на стихи Шота Руставели.
Чтож, Шота, попрощайся со своей любимой царицей Тамарой и больше на моем пути не попадайся!
Мы поцеловались и разошлись.
Как я уже говорил, в середине декабря жена увезла меня в Тбилиси. Во-первых, Новый Год приближался, и она хотела встретить его со мной. А во-вторых, обнаружилась причина и посущественней.
Дело в том, что «разоблачение» меня в квартире Тамары, а главное — внезапный приезд жены и мой позорный разрыв с любимой женщиной, так подействовали на мою психику, что я перестал спать. Вадим милостиво уступил нам комнату, перебравшись в другое — «культурное» общежитие, куда ранее перешли жить наши аспиранты, где так и остался в дальнейшем.
Но, несмотря на комфорт, сон ко мне не шел. Я был слишком возбужден, в голову лезли нездоровые мысли; я лежал с открытыми глазами и мучился. Потом решил встать и хоть почитать что-нибудь. Выпил кофе, чтобы взбодриться и позаниматься «теорией» до утра.
День прошел как-то сумбурно — я с утра сбегал за выпивкой, познакомил жену с Серафимом и Лукьянычем; мы погуляли немного по заснеженному городку, а вечером выпили снова. Чтобы заснуть, я выпил, как следует. Но сон снова не шел ко мне.
Тогда я поднажал на кофе, чтобы добиться какой-нибудь определенности. Но так как после кофе я протрезвел полностью, то опять принялся за водку. И к своему ужасу заметил, что не пьянею. Я выпил все, что было, но в голове — хрустальная чистота. И я стал понимать, что это все не просто так, а меня травят. Подсыпают, подливают мне в кофе и в водку какую-то отраву, а потом исчезают. Выбегают из комнаты, как тени и ходят под окном. Ждут, когда я отвернусь или выйду в туалет, чтобы снова забежать ко мне и сделать подлость. Ну, погодите, я вам покажу!
Был уже восьмой час утра. В окно было видно, как по снегу в сумерках пробежали какие-то серые тени; они иногда оборачивались и злобно скалились на меня.
Обложили кругом, сволочи! — подумал я, и осторожно, чтобы не разбудить жену, достал из тумбочки огромный воздушный пистолет, уже переделанный на гладкоствольный мелкокалиберный. Положив на подоконник коробку с патронами, я вставил один из них в ствол, закрыл затвор и, открыв окно, прицелился в одну из теней на улице. Гулко прозвучал выстрел. Тень молча рванулась и исчезла. Я перезарядил пистолет и выстрелил в другую тень, которая безмолвно ускользнула.
— Вот, гады, пуля не берет — значит нечистые! — мелькнуло в голове, — что же делать? Обернувшись, я увидел бледное лицо жены позади себя, а в глубине комнаты, прямо на нашей кровати, я заметил нечто такое, чего не могу забыть и по сей день. Это нечто (или некто) был коротышкой, похожим на большое толстое полено, стоявшее на кровати в изголовьи. Полено было как-бы обтянуто черной замшей, мягкой и нежной, а в верхней части его горели зеленым фосфористым светом большие глаза. Глаза были спокойными и уверенными, и сам «он» стоял твердо, как забетонированный столб.
— А вот и «главный»! — покрывшись холодным потом, подумал я, и, глядя «главному» в глаза, не раздумывая, выстрелил в него. «Главный» и не пошевелился.
Тогда я в ужасе швырнул в него пистолет и со зверинным ревом кинулся на него. Я кусал его, рвал его на части, а он спокойно и уверенно продолжал смотреть мне в глаза. В комнате вдруг зажгли свет, и я почувствовал, что меня крепко держат за руки. Я рванулся, куснул кого-то, а потом вдруг увидел, что меня держат соседи по общежитию. Лиля трясла меня за плечи и что-то кричала, вся в слезах.
Увидев, что я пришел в себя, меня отпустили. Я сел на кровать и оглянулся на изголовье. Там было пусто.
— А где Главный? — спросил я Меня снова схватили. Так продержали меня, уже сколько, не помню. Кто-то успел вызвать скорую помощь, как я понял, с психиатрическим уклоном. В комнату вошли два здоровых мужика в белых халатах, сделали мне укол в вену. Я не сопротивлялся, так как начал понимать неадекватность своего поведения. Вкололи мне, как я узнал позже, аминазин.
С этим препаратом я еще встретился и гораздо позже, но действие его я никогда не забуду. При полном сознании, я почти не мог шевелиться. Состояние было, как у животного, тигра, там, или медведя, в которого стрельнули обездвиживающей пулей; по крайней мере, как это показывали по телевизору.
Мужики подхватили меня под руки и снесли вниз. Усадили, вернее, уложили в машину типа УАЗика, жену посадили рядом, и мы поехали. Минут через сорок (я понял, что мы ехали не в Москву, а в пригород), меня выволокли и затащили в красное кирпичное двухэтажное здание. Немного посидели в коридоре и завели в комнату врача.
К тому времени я уже соображать начал хорошо, но двигался с трудом. С врачом старался говорить с юмором: перепили, дескать, и я решил попугать друзей игрушечным пистолетом. А соседи приняли всерьез, ворвались в комнату, схватили и ребят этих вызвали.
— Ну, виноват, я, но не в тюрьму же сажать из-за этого! — заключил я.
За хулиганство можно и в тюрьму, — устало ответил врач и проверил мои реакции.
— Что это мне вкололи ребята? — успел спросить я врача, — сильная вещь, первый раз встречаю!
Будешь буянить, встретишь еще раз! — ответил врач, и взглянул в какую-то бумажку, сказал: «Аминазин, три кубика двух с половиной процентного раствора с глюкозой — внутривенно!».
— А — а, ответил я, — запомню, может, пригодится!
Меня отпустили под честное слово жены, что она первое время не оставит меня одного. Она ответила, что сегодня же отвезет меня домой в Тбилиси.
— Вот так будет лучше! — с облегчением сказал врач.
Лиля остановила такси и отвезла меня в «Пожарку». Собрала вещи, и мы поехали на Курский вокзал. Долго стояли в очереди, но сумели-таки взять билеты на вечерний поезд на Тбилиси — продали разбронированные билеты. Стоили тогда билеты сущий пустяк, сейчас электрички дороже!
Ехали в плацкартном вагоне, я преимущественно спал, отсыпаясь за две бессонные ночи.
Про случай со мной договорились никому не говорить; я понял и хорошо запомнил, что же это такое — «белая горячка», никому не советую, ею «болеть»!
Тбилиси встретил нас новогодними хлопотами. Надо сказать, что эти хлопоты были обоснованными — есть было нечего, а стало быть, и закусывать нечем на встрече Нового Года. В Москве особых изменений в продовольственном вопросе я не заметил, да мне было и не до этого — любовь не давала замечать ничего вокруг. А в Тбилиси я воочию увидел, что такое голод, да, да, голод, как, например, в 1946 году и ранее.
В самом конце 1963 года, да и в первой половине следующего, продовольственные магазины были практически пусты. Особенно волновало народ отсутствие хлеба — в Грузии, да и вообще на Кавказе, хлеб едят килограммами
— это вам не Германия! В остальном выручал рынок или «базар» по-местному, но цены были заоблачными. Но хлеба и на базаре не было — продавали кукурузный «мчади» (пресные лепешки), но хлеба они населению не заменяли.
Новый Год договорились встречать с однокурсниками на квартире у одного из товарищей. Вино, чачу, зелень, лобио, пхали (простите за неприличное название — это всего лишь зеленый кашеобразный острый салат), хули (еще раз простите, но это сильно наперченный салат из вареной свеклы), и другие разносолы (не буду перечислять, чтобы больше не извиняться!) привезли из деревень. Кур (по-местному «курей») и другое мясо купили на рынке («базаре»).
Нам же с женой дали самое серьезное задание — достать хлеб. Мы устроились в засаде у одной из булочных, по-местному «пурни», и стали ждать машину с хлебом, которая должна была по «секретным» сведениям подъехать вечером 31 декабря.
Наконец, показалась машина. Вот где спорт-то пригодился. Расталкивая голодных людей локтями, я как гиббон, вскарабкался в кузов и стал кидать большие «бублики» хлеба (а только такой и выпускался то время в Тбилиси) Лиле. Та нанизывала этот хлеб на руку, отражая попытки отнять, или хотя бы куснуть дефицитное лакомство. Вся операция заняла секунды, иначе бы Лилю с хлебом растерзала толпа. Я выскочил из кузова и по головам спустился на землю. Об оплате за хлеб не шло и речи.
Редко такие приезды машин с хлебом оканчивались без летального исхода. Вот и на этот раз, как мы узнали позже, два пожилых человека были затоптаны насмерть в давке у машины.
Это в годы-то Хрущевской «оттепели», после победы в Великой Отечественной войне, после изобилия 1952-56 годов, погибнуть в давке за хлебом перед самым Новым Годом! Нет, все-таки «боюсь я данайцев, даже дары приносящих!», как говорил старик Лаокоон перед тем, как его с семьей задушили два питона. Поэтому и голосую теперь за кого угодно, только не за коммунистов!
Чтож, встреча Нового 1964 Года прошла весело. Пили наиболее популярное в восточной Грузии вино «Саперави», известное тем, что оно окрашивает в красный цвет даже стаканы. Виноград «Саперави» в отличие от многих других сортов красного винограда, имеет окрашенную в красно-черный цвет мякоть. Ведь я не открою, наверное, секрета, если скажу, что не только розовое, но и многие сорта белого вина готовят из красного винограда. Но у тех сортов винограда только кожица — красная, а мякоть — белая или розовая.
Пили также чачу, приготовленную перегонкой из отжатого винограда — шкурок, косточек — сброженных без сахара. Ели салаты с вышеупомянутыми неприличными названиями, без которых не обходится ни один грузинский стол. Острый перечный вкус этим салатам придает особая «дьявольская» смесь, жертвой которой я когда-то чуть ни стал.
Очищенные грецкие орехи перемалывают (хотя бы в мясорубке) с особым страшно горьким мелким перцем, похожим на черешню. По-болгарски он называется «люта чушка», а по-грузински, как и обычный горький перец — «цицаки».
За день-два этот перец «выдавливает» из орехов масло, как уверяют специалисты, «своей горечью». Так вот, это масло капают, буквально одну каплю на блюдо пхали или хули, чтобы эти блюда европеец уже точно не смог бы съесть. Грузины там, абхазы, испанцы, и особенно корейцы, еще смогут есть такие горькие салаты, а жители «культурных» стран с умеренным климатом — «ни в жисть»!
Однажды я, по-ошибке, утром «хватанул» глоток такого масла из стакана, приняв его за лимонад. Горло «замкнулось» тут же, я задыхался, выпучив глаза. Хорошо, люди поняли, в чем дело, и залили мне в рот чачи — вода в таких случаях может только навредить.
Были хорошие кавказкие тосты — за Новый Год, за присутствующих, за хозяев, за родителей, детей, братьев и сестер, других более дальних родственников, за их друзей и их «кетилеби» (буквально — «хороших», видимо, приятелей или тех, кто им приятен, что ли).
В общем, доходили и до таких тостов, где буквально, признаются в вечной дружбе и любви к человеку, но при этом просят назвать свое имя, так как его просто еще не знают.
Мои «патентованные» тосты «за любовь до брака, в браке, после брака, вместо брака, и за любовь к трем апельсинам!», а также «за успех безнадежного дела!» понятны не были, восприняты они были с настороженным молчанием, и только уже при расставании один из гостей, спросил меня:
— Зачэм пыт за дэло, катори безнадиожни?
На что я ему ответил в его же манере:
— А зачэм пыт за дэло, катори и бэз этого выгорит?
— Пачему выгарит, пажар, что ли?
Я кивнул, что действительно это тост про пожар, захватил со стола, как старый еврей, «кусок пирога для тети Брони, которая не смогла прийти», и мы с женой уже под утро пошли домой.
Моя поездка в Тбилиси была примечательна вот этой встречей Нового Года, и еще тем, что 15 сентября этого же года родился мой младший сын Леван. Его мама еще намучается со мной, будучи беременной, об этом я отдельно расскажу.
Я ожидал, что мой сын станет ученым, спортсменом, писателем, поэтом, журналистом, художником или полицейским, наконец, повторит специальность кого-нибудь из родственников. Но если бы мне позволили назвать миллион специальностей, я бы назвал весь миллион, остановившись на специалисте по внеземным цивилизациям или переводчике с суахили, но не назвал бы его реальной специальности. А стал он…мастером по изготовлению бильярдных столов, этаким бильярдным Страдивари.
Но я, с моей дотошностью, все-таки отыскал его предка, который занимался почти тем же. Это был мой прадедушка — отец моей бабушки — Георгий Гигаури, мебельный фабрикант, несостоявшийся «поставщик его императорского высочества». Тот самый, которого так подвел князь Ольденбург, забраковав его огромную партию мебели. Возможно, среди этой мебели были и бильярдные столы…
В феврале я снова приехал в Москву и простился в кафе «Огни Москвы» с Тамарой. А в конце апреля с двоюродным братом Димой поехал на празднование Пасхи в Рязань к родственникам. Это были родственники Марии Павловны — тещи моего дяди, а следоватльно и наши.
Рассказываю про это путешествие, чтобы показать, как голодала в 1963
— 1964 годах вся Россия, а не только Грузия, которую, может статься, Хрущев хотел наказать, как родину Сталина. Но за что же было наказывать родину Есенина, да и всю Россию, за исключением, пожалуй, только Москвы?
Ничего не подозревая, мы с братом выехали в Рязань, не взяв с собой никаких припасов. Поселились в центральной гостинице и тут же познакомились с двумя девицами, тоже по их словам, приехавшими из Москвы на празднование Пасхи. Они остановились в номере этажом выше нас. Договорившись отметить встречу у нас в номере (чтобы не повторять московских ошибок с ресторанами и с игроками «Динамо»), мы спустились в магазин, чтобы взять выпивку и закуску.
В пустых магазинах на нас посмотрели, как на провокаторов. Мы кинулись в гостиничный ресторан и смогли взять там лишь несколько бутылок залежалого ликера «Роза», несколько порций «мяса кита тушеного» и несколько кусков хлеба нарезанного, ярко желтого цвета, крошившегося в руках.
И мы с девушками пили за знакомство липкий сладкий ликер, заедали его пахнущим рыбой, несъедобным мясом кита (не путать с кетой!) и крошками желтого, похожего на кукурузную лепешку, хлеба.
Мы быстро захмелели. Девушка брата (а мы сразу же их «поделили» — он выбрал себе полную, я — худенькую, поинтеллигентней!), быстро «свалилась», и мы ее положили спать на софу. «Моя» оказалась выносливее и «злее». Мы допили все, что было, а затем она попросила меня проводить ее наверх, в их «девичий» номер. Чтобы, по ее словам, не устраивать «групповухи». Я проводил подругу наверх. Ее, конечно, вело, но номер открыть мы сумели. Она едва добежала до кровати, кинулась в нее, и … похвасталась, чем пила-закусывала.
Признаюсь, что тогда я и сам был близок к этому. Я постоял над телом «отрубившейся» девушки, несколько минут, соображая, исполнять ли мне свой мужской долг, или нет. Потом решил, что если бы мы только пили ликер, я бы, пожалуй, этот долг исполнил бы. Но мясо кита, так напоминавшее старую говядину, притом пахнущую рыбой, живописными кусочками лежавшее на подушке в розовом ликерном «соусе», отбило у меня всякую мысль о сексе.
Я вышел из номера, и, не заперев двери, бегом спустился вниз. Хорошо, что дверь была не закрыта, и я успел в туалет. Поэтому я ни перед кем не успел похвастаться своей трапезой. Дима спал на своей кровати, подружка его
— на софе. Я растолкал ее и попросил пройти наверх, присмотреть за товаркой, чтобы та не задохнулась.
Мы спали до вечера, а утром в субботу в канун Пасхи, собрались к родственникам. Перед уходом нас все-таки навестили «подружки» и попросили денег «в долг». Мы ответили, что-то вроде «сами побираемся», и пошли встречать Пасху.
Вот так мы вели себя в Страстную пятницу! Ничего про все это я больше не скажу и говорить не хочу. Но одну мысль все-таки выскажу — такому народу (как мы с братом, разумеется, никого еще я не имею в виду!) — так и надо! Такую жизнь, такого Хрущева, таких баб, такую выпивку и такую закуску! Кушайте, как говориться, на здоровье, и не жалуйтесь!
Между приездом из Тбилиси и поезкой на Пасху в Рязань, как я уже гворил, произошла размолвка между мной и Тамарой. Или, короче, я получил по заслугам и опять остался «холостым». И, как я предполагал, наступило время заняться Таней — женой моего друга Володи.
Но на этом пути мне встретились два обстоятельства — хорошее и плохое. За время моего пребывания в Тбилиси Таня, как и преполагалось, развелась с мужем — это хорошо. Володя так и жил у Ани и в общежити не появлялся.
А плохо то, что «свято место пусто не бывает» — у Тани завелся ухажер из числа «салажат» — аспирантов нового призыва — некто Уткин. Он жил в комнате с Васей Жижкиным — инженером-исследователем с математическим уклоном, человеком очень высокомерным, моим вечным оппонентом. Мы с Жижкиным сходились только в одном — оба были не дураки выпить. Но в остальном — сплошной антагонизм.
Вася был худ, немощен, хотя и задирист. Он еще тогда терпеть не мог лиц кавказских национальностей, к которым причислял и меня. Ну, а лично меня он ненавидел не только из-за этого. Причины были, и о них я еще расскажу. Вот из-за этой-то ненависти, он, этот Кощей-Вася, заметив, что я неравнодушен к Тане, а она ко мне, надумал опередить меня. Он успел познакомить Таню со своим «сожителем» по комнате Уткиным (имя его я позабыл). Лично он сам не стал на моем пути, так как вероятность успеха была близка к нулю. Дамы его не жаловали из-за непонятности его разговоров с математической терминологией, «теловычитания», и неимоверной заносчивости.
Когда у меня появилась штанга, я, как и всем, предложил Васе поспорить со мной с хорошей форой в его пользу. Но тот отказался, мотивируя тем, что только тупые и умственно отсталые люди могут поднимать тяжести. А умные, дескать, занимаются соответствующими видами спорта, например, шахматами. У Васи был первый разряд по шахматам, а я не знал даже, да и сейчас не знаю названия фигур. Но в детстве мне как фокус кто-то показал так называемый «детский мат», и я решил попытать счастья в споре с Васей.
Вынесли шахматы, поставили на стол для глажки, кинули жребий, мне выпало играть белыми. Мы стали расставлять фигуры, причем я механически повторял все действия Васи. Получилось, что короли у нас стояли по одной линии — видимо, так правильно. Я, помня, чему меня учили в детстве, сыграл: первый ход — обычный: пешка е2-е4. Жижкин — как и положено разрядникам, сыграл тоже королевской пешкой. Затем я вторым ходом выдвинул офицера или слона (не знаю, как он там правильно называется!) на с4. Жижкин выдвинул своего коня. Третьим ходом я выдвинул королеву (или ферзя) на h5. Вася задумался и почему-то выдвинул далеко своего правого офицера (или слона). Я заранее торжествовал — Вася был обречен, но пока не понимал этого.
— Вася, — вкрадчиво спросил я, — а что я тебе буду должен, если проиграю?
— У нас тариф единый — бутылка! — не задумываясь, выпалил Вася.
— Тогда беги за бутылкой — ты проиграл! — громовым голосом провозгласил я и поразил ферзем (или королевой) его пешку f7, — мат тебе, Вася! Детский мат от тупого силовика, кавказца, первый раз взявшего в руки шахматы! Если не веришь, что тебе мат, я могу доказать это матом — скаламбурил я.
Среди болельщиков стоял гомерический хохот. Жижкин сидел в шоке — он мог «убить» моего ферзя королем, но становился под удар офицера! Такую досаду и ярость я видел у него впервые. Он побледнел и чуть ни кинулся на меня с кулаками.
— Вася, что я вижу, — с удивлением спросил я, — ты собираешься бить тупого силовика? И надеешься, что ты не рассмешишь публику?
— Гони трояк! — загудели болельщики.
Жижкин забежал в свою комнату, выбросил оттуда скомканный трояк и тут же захлопнул дверь. Перворазряднику — и так попасться на детский мат!
Кто-то из болельщиков сбегал за бутылкой, и мы пили ее прямо на столе для глажки, выкрикивая оскорбления в адрес проигравшего, даже пинали его дверь ногами. Вдруг дверь рывком распахнулась и показался Жижикин, на нем не было лица, а на том чего не было, блестели слезы ярости.
— Реванш, я требую реванша! — орал он срывающимся голосом.
— Во-первых, после детского мата реванша не бывает — это на всю жизнь — посмотри правила. Во-вторых, потренируйся в шашки, а шахматы даже в руки не бери! Чмур позорный! — шикнул на него я, и Жижкин пропал.
Прошло время, Жижкин успокоился и уже не требовал реванша. Но, тем не менее, постоянно говорил о превосходстве математики над другими науками.
А как раз в то время — что-то с ранней весны 1964 года — на первом этаже нашей «Пожарки» стали устанавливать большую вычислительную машину для ЦНИИС. Так как она должна была излучать сильное электромагнитное поле, от которого на втором этаже даже ножи вставали «дыбом», то аспирантов до конца года должны были переселить в другие общежития, а старым и семейным — дать комнаты в квартирах.
Так вот, уже зная о том, что машина может «в лоб» решать самые сложные дифференциальные уравнения, я возражал Жижкину, что с появлением машин кончается время «чистых» математиков, и их место займут прграммисты и операторы.
Но он все же настаивал на преимуществах математического ума и подкидывал нам «технарям» задачки из «Живой математики» Перельмана, которые я тут же решал, изучив в детстве эту книгу почти наизусть. И тогда я решил «подкинуть» самому Васе на спор математическую игру, которую узнал от массовика-затейника в санатории в Новом Афоне еще в 1948 году.
Играют двое — один называет цифру, другой прибавляет к ней число от единицы до десяти и называет готовую сумму, затем это же делает первый и т. д. Тот, кто первым назовет цифру 100 — выигрывает. Казалось бы — игра примитивная, да, оказалось, не совсем.
Вася смекнул, что эта игра как раз для него, и согласился. Собрались вечерком на кухне, поспорили на бутылку. По трояку взяли с нас предварительно, чтобы потом вернуть выигравшему. Начали играть пока для ознакомления. Жижкин назвал число — 37; я говорю следующее — 45, и практически выигрываю, так как что бы ни прибавлял Жижкин к этому числу (от 1 до 10!), следующим я назову только 56, и т. д. — 67, 78, 89 — т. е. чтобы втрое число было больше первого на единицу. А после 89 соперник мог назвать только число от 90 до 99 — и в любом случае я называю 100. Вася вынес из комнаты листок бумаги и быстро составил последовательность от обратного — 89, 78, 67 … и так до 12. Следовательно, кто первым назовет 12, тот и выиграл. Он еще раз проверил свои выкладки и смело сказал мне: — Начинай, но чтобы первое число было меньше десяти!
— Но такого в условии не было! — деланно возмутился я.
— А тогда я спорить не буду! — твердо стоял на своем Вася, заглядывая в свою шпаргалку.
— Тогда спор на две бутылки! — потребовал я, поддерживаемый болельщиками.
— А хоть на сколько! — хвастливо заявил Вася, — все равно побежишь в магазин ты. Я понял алгоритм твоей примитивной задачки!
— Тогда слушайте все, — значительно произнес я, — называю цифру — «единица»!
Жижкин взглянул на свой лист и стал что-то лихорадочно вычислять. Потом густо покраснел и неуверенно сказал:
— Единицу — нельзя!
— Почему? — возмутились все, — разве это больше десяти?
Жижкин швырнул в нас карандашом, скомкал бумажку, и, обозвав всех тупарями, чуть ни плача забежал к себе в комнату, заперев за собой дверь.
Народ явно не понимал в чем дело. Я подобрал бумажку, брошенную Васей, и прочел по ней весь ряд чисел, которые надо было говорить: 89, 78, 67 и т. д. — до 12. То есть, каждое последнее число было меньше предыдущего на 11. А последнее число — 1, он проставить не догадался. Но если я назвал единицу, то, что бы ни прибавлял Жижкин, следующей я назову 12, и пошло-поехало до 100. Вот он и рассвирепел на свою же детскую ошибку.
Мы стали трясти дверь и требовать: «Васька, математик херов, давай вторую трешку, а то дверь высадим! Ты народу обещал!»
Вася подсунул под дверь вторую трешку, но пить с нами — «тупарями» — отказался. Нам же лучше — больше останется! Естественно Жижкин возненавидел меня всеми фибрами своей математической души и назло мне познакомил Таню со своим соседом Уткиным.
Уткин был полным невысоким парнем в очках, типичным школьным отличником, даже стриженым под «полубокс». Он по вечерам заходил в гости к Тане «на чай», причем действительно на чай, выпивкой там и не пахло.
Я «подловил» Таню на кухне и завел разговор — «про это, да про то». Она призналась, что Уткин — для нее как подружка, «толку» от него нет, только время тянет. Я все понял и пообещал зайти в гости вечером.
Сказано — сделано, часов в 10 вечера, когда сын Тани Игорек должен был уже спать, я положил в портфель бутылку модного тогда портвейна «777», свой огромный черный пистолет и постучал к Тане. Дверь была не заперта, и я вошел. Таня с Уткиным сидели за столом и пили чай вприкуску. Я присел за стол со стороны Тани и поставил бутылку.
— Мы не пьем! — серьезно сказал Уткин и насупился.
— А мы пьем! — неожиданно ответила Таня и засмеялась. Уткин откланялся и вышел.
Мы весело разлили вино по стаканам и чокнулись. И вдруг в незапертую дверь просунулась круглая физиономия Уткина, проговорившая, что это невежливо врываться в чужую комнату, где люди беседуют…Точно, Жижкин накрутил ему хвоста и послал мешать нам. Тогда я расстегнул портфель и вынул черный пистолет, о котором в общежитии все знали и помнили еще с моей белой горячки в декабре.
Круглая физиономия исчезла, и я по-хозяйски запер дверь. Выпили, поговорили о жизни, о Володе, о нас двоих. Я погасил свет (чтобы в окно не заглядывали с улицы!) и стал валить Таню на кровать. В комнате стояли две узенькие общежитейские кровати, придвинутые друг к другу. На той, которая ближе к стене, уже спал Игорек. Так что, валить надо было осторожно.
На Тане был мой любимый бежевый сарафан, обтянутый до предела. Ни одна частичка ладного привлекательного тела Тани в нем не скрывалась. Я стал нащупывать молнию, чтобы расстегнуть ее. Но это мне не удалось, а сарафан сидел, как влитый. Удалось лишь немного приподнять юбку, а под ней — конец всему! — были плавки обтянутые еще сильнее сарафана, и застежек никаких не нащупывалось. Тщетно я провозился, лежа на бывшей жене друга, да еще она и приговаривала, правда со смехом:
— Уступи тут вам, все общежитие будет завтра знать!
Или:
— Трахаться — смеяться, а аборт делать — плакать!
Я понял, что сегодня не выйдет ничего, «путем», по крайней мере, встал, поцеловал Таню и вышел.
А назавтра Таня — была сама внимательность. Пригласила на утренний чай (действительно чай!), посидели, поговорили «за жизнь». Она подготовила Игорька в детский сад — мальчик ко мне хорошо относился, как к другу отца, и не хотел уходить. А, уходя с Игорьком, Таня тихо сказала мне:
— Ты не обижайся, заходи вечером!
Я не обиделся и зашел. Таня была в халатике; он, правда, не шел ей так же как сарафан, но был, видимо, уместнее на сегодня. Выпили, погасили свет, и я легко повалил Таню на кровать. Игорек недовольно засопел и повернулся к стенке. Расстегнув халат, я стал искать рукой ненавистные плавки, но не находил их. «В чем дело?» — не мог понять я. Жижкин был где-то прав — математик бы сразу догадался, а тупарь-силовик — нет. Плавок-то не было! Таня завлекательно похохатывала, пока я тщетно искал их. А потом!
Потом было то, за что я привязался к Тане так, как к никому до нее. Кроме упругого, сильного, ладного тела, у нее был такой азарт, самозабвение что-ли, врожденная любовь к мужику и мужскому телу, восхищение им в полном «формате», что не «упасть в любовь» (как говорят англичане) к Тане было просто нельзя.
Игорек просыпался несколько раз и сквозь сон недовольно ворчал:
— Нурик, перестань толкать маму, зачем ты бьешь ее?
На что мы шепотом отвечали, что это ему только показалось, мы лежим мирно, и вообще, любим друг друга …
В Политехническом ВУЗе, который я закончил, была военная кафедра, нас учили на саперов, но лагерей мы не прошли — Хрущев начал всеобщее разоружение страны. Так я и остался — не офицер, но и не солдат. А тут мною, как всегда невовремя, заинтересовался Московский военный комиссариат. Пришла повестка, и слова «будете подвергнуты насильственному приводу», содержащиеся в ней, повергли меня в панику. Надо было спасать себя — «спасаться». Я запасся справкой из аспирантуры, но, не доверяя Вооруженным Силам, я решил не быть годным к службе в них еще и по здоровью. И был прав, потому что, оказывается, забирали на офицерскую службу, и аспирантура бы не помогла.
Апеллировать я мог на глаза: левый — 1,5, правый — 3, но это было слишком мало, и, кроме этого, на кровяное давление. Когда я активно выступал как штангист, систолическое давление крови доходило у меня до 150 мм. Но это тоже не ахти сколько.
Поэтому я, выбросив первую повестку, чуть не сказал «стал ждать» — с ужасом стал ожидать вторую, а пока купил очки со стеклами минус 11 диоптрий и тонометр — аппарат для измерения давления.
Очки в мнус 11 диоптрий я стал носить постоянно, пугая окружающих толстенными стеклами — решил привыкнуть к ним. Достал таблицу для проверки зрения — эту «Ш Б, м н к …» и так далее до микроскопических букв, и выучил ее наизусть. Изучил по медицинской энциклопедии проверку миопии (близорукости) по световому пятну на глазном дне.
С тонометром ничего путного не выходило, пока я не понял принципа его действия. Надувная шина-подушка сжимает артерии до тех пор, пока кровь не остановится в артерии руки, а затем снижаем давление, пока кровь не сможет «пробить» это давление. Тогда появляются первые «тоны» в фонендоскопе и первые удары пульса на руке. А до этого я, к своему удивлению, обнаружил полное отсутствие пульса на руке, как будто сердце и не билось.
— А зачем резиновая подушка, — подумал я, — когда у меня имеются достаточно сильные мышечные «подушки» — мышцы-антагонисты: двуглавая и трехглавая (бицепсы и трицепсы), которые при желании зажмут артерию так, что крови нипочем не пробиться.
Я попробовал измерять себе давление без надувной резновой шины-подушки, невидимо «включая» мышцы-антогонисты и пульс, а стало быть, и давление стало пропадать начисто. Таким образом, я мог снизить себе давление до любого, почти смертельного значения, например, до 70 на 40.
Накачивает, скажем, врач шину, а я параллельно «включаю» мышцы. Начинает врач выпускать воздух, а я — отпускать мыщцы так, что при 70 мм ртутного столба появляются первые удары, а при 40 мм — затухают. Человека с таким давлением надо не в армию отправлять, а в реанимацию.
А глаза я натренировал так, что только при стеклах минус 11–12 диоптрий начинал едва видеть первую и вторую строчку выученной наизусть таблицы. Тогда врач пускал мне в зрачок свет и говорил: «Смотрите вдаль».
Хрена! — про себя отвечал ему я, и огромным усилием воли начинал рассматривать ободок лупы у самого моего носа. Глазные мышцы работали как мои трицепсы и делали хрусталик как можно более выпуклым. Пятно на сетчатке расплывалось — налицо сильнейшая миопия.
А до осмотра я подготавливал врачей соответствующим анамнезом или беседой о хилости своего здоровья.
С каждым годом близорукость все усиливается, книги у самого носа читаю! Вот что ученье со мной сделало! — это я окулисту.
— Хожу как во сне, засыпаю на ходу, а если жарко или воздух сперт — падаю в обморок! — симулировал я сильнейшую гипотонию терапевту.
Врачам надоело со мной мучиться, и они признали меня негодным к военной службе. Выдали мне документы на руки и сказали: — «Неси в военкомат сам!».
— А если я потеряю? — наивно спросил я.
— Да ты скорее голову потеряешь, чем эти документы! Они для тебя дороже золота — это твое освобождение от армии! — посмеялись врачи.
Я донес документы до военкомата в целости и сохранности. Только едва не валясь с ног — я не пропустил ни одной пивной по дороге до военкомата.
Я не стал делать из моих методов секрета и научил им всех страждущих, которых считал достойными избежать военной службы. И эти мои методы помогли почти всем, кого я им обучил. Прослеживая будущее этих людей, я убедился, что не зря давал свои советы — избавясь от армии, они стали достойными, где-то даже известными людьми, приносящими пользу людям и без военной службы. А за советы — простите, но ведь тогда у нас была страна сплошных Советов!
Но на три дня лагерной военной подготовки или «сборов» меня все-таки взяли. Вместе с такими же «инвалидами», как и я. Эти три дня беспробудной пьянки забыть будет трудно. Помню только, что я, в очках со стеклами минус 11, постоянно спрашивал у офицера, обучавшего нас обращению с противогазом:
— Товарищ майор, а очки куда надевать — поверх или подниз противогаза? У меня, видите ли, стекла минус 11, я ничего без очков не вижу. А поверх — очки не лезут, подниз — не помещаются! Боюсь, я без очков по своим стрелять начну!
Бедный майор потел и краснел, но ничего ответить не мог, кроме одного: «В уставе не записано!».
Но я не отставал:
— А если не записано, то, что мне — по своим, что ли, стрелять?
Смеялись так, как на концертах Райкина, даже больше. Я не понимаю, почему такой «выгодный» сюжет прошел мимо наших юмористов?
И еще — в лагерях я поверил в принципиальность нашего офицерства. Дело в том, что там я познакомился с коллегой по «сборам», армянином по-национальности. Он узнал, что наш командир — майор, тоже армянин. И решил уйти в город в увольнение без очереди.
Вот смотри, — говорил он мне, — я обращусь к нему по-армянски, и он отпустит меня.
— Ахпер майор! — отдавая честь майору, заорал мой коллега по-армянски, что означало: «Товарищ майор!». Дальше должна была следовать просьба об увольнительной. Но майор не дал ему закончить. С невозмутимостью какого-нибудь индейца Виниту, и, не отдавая чести, он произнес на ломаном русском языке (ибо другого он не знал!):
— Руским хармим гаварим па руским! — что должно было означать: «В русской армии говорим по-русски!».
Спасибо тебе, безвестный товарищ майор, за принципиальность, и за то, что не пустил своего изворотливого соотечественника в увольнение! Больше бы таких принципиальных офицеров в «руским хармим»!
Я с нетерпением ждал моего возвращения в «Пожарку». А вдруг Таня уйдет куда-нибудь «налево». Я почему-то постоянно стал ревновать Таню, что раньше у меня замечалось только эпизодически, вспышками.
Зная как она любит мужика, я нет-нет, да и представлял ее с другим. Мне трудно это вообразить себе сейчас, но говорю по памяти — это невыносимо! В этот раз все окончилось благополучно, но были моменты, когда только чудом дело завершалось без кровопролития.
У меня была своя комната (которую Вадим покинул еще до нового года), а Игорька, видя такой расклад дела, забрала к себе Танина тетка Марина. По счастью она работала в том же детском саду, куда ходил мальчик. Мы были предоставлены себе и пользовались этим сполна.
В теплую погоду — это уже в мае-июне, ходили на пруд на Яузе, что был в сотне метров от дома. Купались, выпивали, наслаждались созерцанием друг друга в купальных костюмах. Потом бежали домой, запирались на полчасика, и передохнув — снова на пруд.
Иногда почему-то Таня уводила меня не домой, а в заброшенный яблоневый сад неподалеку. Мы стелили там наш половичок и занимались тем же, что и дома. Таня смотрела своими светло-голубыми глазами в небо, они сливались по цвету с весенним небом, и улыбаясь, пела песню яблоне, что росла над нами, признаваясь ей в любви… Неужели это действительно было когда-то?
Я был бы неблагодарным, человеком, если бы не упомянул об успехах еще на одном фронте, пожалуй, важнейшем — научном. За февраль-март-апрель мы подготовили скрепер к испытаниям снова. «Косу» и все мало-мальски заметные и ценные вещи сделали съемными, датчики закамуфлировали грязными бинтами на клею. Бульдозер чаще всего отгоняли домой — до полигона было километров пять-семь, и бульдозер проходил их своим ходом меньше, чем за час. В середине мая мы начали серьезные испытания.
По утрам, часов в 9, мы — инженер-тензометрист Коля Шацкий, инженер по оборудованию Леша Пономарев, техник-тензометрист Володя Козлов, водитель Равиль Ралдугин и я, садились в автолабораторию и выезжали на полигон к скреперу. Чаще всего мы оставляли бульдозер в сцепке со скрепером, и тогда с нами вместе ехал тракторист — Юрий Маслов. Из всех поименованных я был самым младшим по возрасту, и самая тяжелая физическая работа доставалась мне. Тем более, я был самым заинтересованным в испытаниях.
В первый день мы, довольно быстро подключив все датчики к осциллографу, сделали пять-шесть ездок с копанием грунта.
Скрепер шел вхолостую, разгоняя маховик и волоча за собой кабель, шедший в автолабораторию. Мы постоянно перебрасывали кабель, чтобы тот не попал под гусеницы трактора. Затем скрепер становился на исходную позицию и по сигналу начинал копать. Ковш опускался, трактор тянул его, и срезаемый грунт медленно заполнял полость ковша. Когда сил трактора переставало хватать, задние колеса скрепера, приводимые от маховика, начинали толкать машину сзади — это было видно по проскальзыванию этих колес.
Наконец, заполненый ковш выглублялся, двигатель трактора убыстрял свое тарахтение, и скрепер отъезжал в сторону для разгрузки ковша. Задняя часть ковша поднималась, и грунт высыпался, разравниваясь ножами в передней части ковша.
Все прошло, как по-писаному, мы, довольные ворзвращались домой, везя несколько рулонов, записанных осциллографом на специальной фотографической бумаге. Это были самые главные документы испытаний. Проезжая мимо гастронома шофер сбавил ход.
— Что, обмывать будем? — спросил меня старший по испытаниям — Леша.
— Да ну, — окончим испытания, а затем оптом и обмоем, — ответил я, наученный горьким опытом заводских обмывок.
Наутро, уже в автолаборатории ребята сообщили мне, что фотобумага с осциллограммами не проявилась. Они даже показывали мне рулоны снежно-белой бумаги без единой линии на ней.
— Лампа, что ли отключилась в осциллографе, не шлейфы же все вместе сорвались? — удивлялся Коля Шацкий.
Я сделал для себя важный вывод — успешные испытания надо всегда обмывать с первого же дня. Мы стали заезжать в магазин прямо с утра, и все осциллограммы начали проявляться. Более того, ребята открыли мне секрет, как без всяких испытаний получить документ — осциллограмму.
Тензодатчик наклеивается на металлическую линейку и через усилитель подключается к осциллографу. Автор, диссертант, в общем — человек, жаждущий документа, рисует на бумаге, какой график ему нужен и ставит бутылку. Любой из нас, а под конец своего обучения в аспирантуре я это делал бойче всех, берет в руки линейку и, наблюдая за световым зайчиком от шлейфа, сгибая и разгибая эту линейку, строит в точности такой график, какой нужен диссертанту.
Я лично так помог десяткам аспирантов, в основном, из южных республик. Но сам от такой помощи отказался — мои графики и так получались отличными.
Кроме осциллограмм нужно было брать пробы грунта по ходу его среза ножом скрепера для последующего анализа в лаборатории. Не менее 20 проб с каждого забоя — срезанного участка грунта. Беда в том, что пробу эту, берущуюся забиваемой трубкой и называемую керном, нужно было парафинировать
— опускать в расплавленный тут же в полевых условиях парафин, чтобы грунт не высох, т. е. сохранил исходную влажность.
Когда я увидел этот керн — диаметром около 3–4 сантиметров и длиной сантиметров в 20, то ассоциативно представил себе, что нам нужно делать вместо этого нудного парафинирования. Мы сели в автолабораторию и поехали к ближайшей аптеке. Там я купил сто пачек презервативов, взяв чек при этом. Презервативы идеально накатывались на керн. Конец мы перевязывали ниткой, и наш керн надежно предохранялся от высыхания. Трудозатраты уменьшились в десятки раз. Но появились и трудности.
Первые — пустяковые — в аптеке. На третий или четвертый день женщина-провизор отказалась отпускать мне презервативы.
— Это какое-то жульничество, — жаловалась она заведующему. Продает он их, что ли? Ведь по сто пачек берет — это двести штук, он за ночь, что ли, их всех использует?
Но я возражал, что, дескать, я — грузин, человек темпераментный, да и на всю семью беру, так что нам этого скорее мало, чем много. Да и рвутся изделия, сами, небось, знаете, как. А чтобы доказать, что я не спекулирую презервативами, я надрывал пакетики, делая товар непродаваемым.
Трудности посерьезнее были в лаборатории, куда мы сдавали грунт на анализ. И хоть вынимать керн грунта из презерватива было несравнимо легче, чем очищать его от парафина, работницы лаборатории брали наши керны недоверчиво: а где, дескать, гарантия, что презервативы-то не использованые? Тогда я показывал сотню пустых пакетиков и чек от покупки сегодняшним днем — мы не успели бы использовать их при всей грузинской темпераментности.
А третья трудность оказалась самой серьезной. Чеки от покупки презервативов мы включили в отчет по испытаниям в местной командировке и сдали в бухгалтерию с другими документами. Через несколько дней главный бухгалтер Архинчеев, пожилой мужчина чукотской внешности, докладывал на техническом совете ЦНИИС, что он отказывается оплачивать по чекам за презервативы: «Трамвайные билеты я оплачиваю, билеты в баню — тоже, мало ли что еще я должен оплачивать, но презервативы — никогда! Чтобы за ихний разврат государство платило, я не допущу!» И никакие доводы не помогали. Ну и выписали нам премию за эти презервативы и за находчивость, и на этом презервативная эпопея закончилась.
Сняли мы и фильм по испытаниям скрепера — полную часть — 10 минут на пленке нормальной ширины. Не забудьте про этот фильм — я с его помощью произвел социологический эксперимент.
Мы испытывали скрепер целый июль. Сделали столько ездок, что осциллографной бумаги не хватило. А подконец выезжали просто для удовольствия — брали с собой выпивку, закуску, и устраивались на природе — в рабочее-то время. Тут было несколько курьезов — чего только ни случается спьяну.
Жара, солнце палит, просыпаюсь, чтобы выпить пива, и вижу — наш шофер Ралдугин, прячась от солнца, заснул прямо под тяжеленным ножом-отвалом бульдозера. Ну, ослабни тормоз в лебедке, или кто-нибудь по ошибке потянет не тот рычаг в кабине, — нож упадет, как в гильотине, и у нас сразу окажется два Ралдугина, но ни одного шофера! Матюгаясь на весь полигон, я за ноги вытащил рассерженного Ралдугина из-под занесенного над ним тяжелого ножа-отвала бульдозера.
Опять же по-пьянке, мы разогнали трактор до недозволенной для маховика скорости и вдруг — резкий хлопок, и со свистом в разные стороны разлетаются осколки. Я уже подумал, что маховик, не приведи Бог, разорвало. А оказалось, что разорвало более слабые обоймы электромагнитных муфт сцепления. Не ранило и не убило никого, но осколки на четверть метра вошли в плотный грунт, ну а с неба падали этакими метеоритами, еще минут десять.
Чтож делать, пришлось муфты «замонолитить» дубовыми клиньями и перевязать толстой проволокой. Теперь маховик был уже намертво связан с колесами, и отсоединить его от них было нельзя.
И вот, как то разогнал Юра Маслов вовсю маховик на холостом ходу для копания, думал отключить потом его от колес, повернуть трактор и начать копанье в другую сторону. А впереди, метрах в двадцати — Московская кольцевая дорога, только что построенная, без ограждений, но уже с приличным транспортным потоком. А тракториста, то есть Юру Маслова, мы забыли предупредить, что муфты заблокированы. Выключает он муфты, а выключить не может. И толкает скрепер с разогнаным маховиком этот трактор вперед прямо на Кольцевую дорогу. Пытается Юра тормозить или сворачивать — скрепер своей огромной тягой просто начинает поднимать зад трактора, грозя опрокинуть его через голову. Хорошо, что скорость была малая — с шаг человека. Юра выключает двигатель, спрыгивает с трактора и кричит нам:
— Что, вашу мать, делать?
Ребята — ко мне, тоже криком: — Что, профессор, твою мать, надо делать?
— А хрен его знает, что делать, ума не приложу! — заглушая свист маховика, ору я.
Скрепер, тем временем, преодолел подъем на кольцевую и медленно так вытолкнул бульдозер до середины дороги. На дороге — переполох, образовалась пробка, водители с удивлением наблюдали, как прицепной скрепер, который никогда не имел своего двигателя, выталкивает впереди себя бульдозер с неработающим двигателем и без тракториста на Московскую кольцевую дорогу.
Наконец, наш скреперный «поезд» остановился и медленно пополз назад. Хоть бульдозер и стоял уже на кольцевой, но сам тяжеленный скрепер был еще на подъеме к дороге. И он, разгоняя маховик обратно, пополз назад, увлекая за собой задним ходом и бульдозер, Вот где бы киноаппарат, но его под руками не было!
После этого случая мы сильно выпили, и я каким-то образом оказался самым трезвым. Я уложил ребят в будке автолаборатории, запер ее снаружи, чтобы они не повыпадали по дороге, сел за руль машины и поехал по буеракам домой. Я знал, что я «хороший» водитель, но что до такой степени, не представлял себе. Бедные ребята стучали мне в кабину, но я не обращал внимания. Заезжая в ворота завода, я задел за них и ободрал весь правый бок будки.
Я ожидал крупного мордобоя, но ребята выползли из будки на карачках и спокойно послали меня в магазин, при этом даже вежливо вручили сумку. Ралдугин стал осматривать ободранный бок машины, остальные сели обратно в будку и стали ждать меня. Я скоро вернулся, неся полную сумку.
Таня работала крановщицей в три смены: неделю — в дневную, неделю — в вечернюю, и неделю в ночную смену. Завод, где она работала, я хорошо знал — он был недалеко от нашей «Пожарки», я даже как-то бывал на самом заводе по делам.
Таня часто рассказывала про свой цех, там изготовляли стеновые железобетонные панели для домов. Рассказывала о сотрудниках — злом и кляузном бригадире, начальнике цеха с непредсказуемым поведением, который, по словам Тани, пытался принудить ее к сожительству. О добром пьянице-такелажнике с татарской фамилией, которую, я уже забыл, и другом такелажнике — Коле, который симпатизировал Тане. Она не могла скрыть, что нравился ей этот Коля, и постоянно рассказывала про него. Глаза ее при этом глядели куда-то в бесконечность с нежностью и любовью.
Я спрашивал Таню, какую роль играю я сам в ее жизни. Она отвечала, что я — ее любимый человек, любовник, если быть точной. А Коле она просто симпатизирует, и никакой близости между ними не было.
Однажды, когда Таня ушла в ночную смену, меня одолела ревность — а вдруг она в перерыв или там, когда нет работы, находит в цеху укромное местечко (ночь ведь!) и трахается с этим Колей. Заснуть я не мог, выпил для храбрости, добавил еще и — пошел на Танин завод.
Через проходную прошел легко — ночью никто посторонний не ходит на завод. Вокруг была тьма и только вдали горело огнями высокое, этажа в три, производственное здание, и оттуда же раздавались звуки вибрирующих прессформ, крана, идущего по рельсам, его сигналов, воздуха вырывающегося под давлением.
Я нетвердой походкой побрел к зданию. По дороге мне встретился спешащий на выход человек, и я спросил у него, где цех стеновых панелей. Он указал мне на это же здание. Я нашел дверь и вошел в цех. Меня обдало сырым теплым воздухом, запахом жидкого бетона, цементной пылью.
Мостовой кран был только один — стало быть, на нем Таня. Если не обманула, конечно, что ушла в ночную смену, а не гулять с этим Колей. Я вышел на середину цеха, где в формах вибрировались еще жидкие панели. Но крановщицы видно не было, кран сновал туда-сюда, а кто им управлял — Таня, или кто другой — неизвестно.
Я заметил сидящего на какой-то тумбе маленького пожилого человечка, жующего что-то вроде плавленого сырка. Подойдя к нему, я спокойно спросил у него, кто сегодня на кране.
— Танька, — тихо улыбаясь, ответил он.
— А кто здесь такелажник-Коля? — продолжал я свой «допрос».
Я понял, что это тот добрый татарин, о котором рассказывала Таня. Человек поднялся, и, обняв меня за плечи, отвел в сторону.
Я знаю, кто ты, Таня мне все о себе рассказывает. Она любит тебя, но у тебя жена где-то на Юге. А Коля — это чепуха, дурость, это чтобы разозлить тебя. Я тебе покажу его, и ты все поймешь.
Татарин свистнул, помахал рукой и тихо позвал: «Колян!» К нам подошел маленький, худенький мужичок в серой рваной майке. Лицо его было совершенно невыразительно, из носа текла жидкость, запекшаяся в цементной пыли.
— Вот это наш Колян, ты хотел его видеть! — все улыбаясь, тихо сказал мне татарин.
Я на секунду представил в своем воображении этого мужичка с Таней в интимном действе. И вдруг мгновенно, совершенно непроизвольно, я схватил Коляна за горло и сжал его так, что у него выпучились глаза.
— Таньку не трожь, убью падлу! — не своим лексиконом заговорил я. Мужичок заголосил и стал вырываться от меня. Я схватил его за майку, которая тут же порвалась на куски. Колян шмыгнул между колонн и исчез. Татарин держал меня сзади. Я вырвался, схватил арматурину и стал ею размахивать.
— Всех убью на хер! Где Таня? Устроили здесь притон! — мне показалось, что ко мне возвращается белая горячка, хотя выпил я мало.
Вдруг, разъяренная как тигрица, Таня хватает меня за плечи и трясет. Я не узнал ее. В какой-то зеленой косынке, грязной робе, лицо в цементной пыли.
— Позорить меня приперся? — плача кричала Таня, — нажрался и сюда стал ходить, как Володя! Какие же вы все одинаковые, гады! Ну, увидел Колю, доволен?
Она повернула меня к двери и толкнула в спину. — Уходи, добром прошу, утром поговорим! А сейчас уходи, не позорь меня!
Вдруг подскочил плотный, властного вида мужик и стал орать на меня.
— Это бригадир, — шепнул мне татарин, — уходи лучше, если не хочешь навредить Тане, уходи, пока не напорол беды!
Я разъярился, повертел в руках арматурину, осмотрел цех бешеным взглядом и сказал, казалось бы, совершенно глупые слова, причем каким-то чужим, «синтетическим» голосом:
— Разрушить бы все здесь, раскидать колонны, сорвать кран на хер!
Потом повернулся и тихо ушел домой. Завалился в койку и заснул. А утром проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечи, приговаривая:
— Проснись, cоня-дрыхуня, хулиган, алкоголик!
Надо мной было смеющееся лицо Тани — вымытое, накрашенное, надушенное. Она простила меня, она не поссорилась со мной!
Я мгновенно ухватил ее за талию мертвой хваткой и подмял под себя.
— Дверь запри! — только и успела пролепетать Таня, прежде, чем ее губы вошли в мои. Двери я, разумеется, не запер. Даже потом, валялись на койке, отдыхая, и то дверь не заперли.
— Ну, увидел Колю, успокоился? — только и спросила Таня. — А бригадир с меня месячную премию снял, чтобы хахелей больше на завод не приводила, — вздохнула Таня.
Это было в конце апреля. На майские праздники цех не работал. А третьего мая Таня пошла на работу в утреннюю смену и вскоре же вернулась. Оказывается, пока не было людей, в цеху произошел взрыв. То ли взорвался паровой котел, из которого пропаривали бетон, то ли какой-то крупный ресивер со сжатым воздухом, но цех на ремонте и всех отпустили.
Самое удивительное то, что мой кран сорвало с рельсов. Такое бывает только, если весь кран приподнимется, или хотя бы одна его сторона. Но что могло приподнять такую тяжесть? Неужто, от взрыва котла? — удивлялась Таня.
Я вспомнил свои глупые слова ночью в цеху и поразился. Это уже в третий раз — десткий сад сгорел, на целине урожай накрылся, а теперь — взрыв в цеху, и главное — кран сорвался, как я об этом и сказал! Совпадение или закономерность?
В июне, когда я все дни был на испытаниях, до меня дошли слухи, что вышел из тюрьмы бывший Танин любовник, «гулявший» с ней еще до Володи. Таня и про него мне рассказывала, какой он был сильный, волевой и красивый. Попал в тюрьму, выгородив друга. Таня очень страдала, потом вышла замуж за Володю. И теперь этот тип на воле, в нашем городке.
Как-то я, возвращаясь домой, случайно увидел у магазина Таню с каким-то типом небольшого роста, чуть повыше ее. То есть сантиметров на десять поменьше меня; это маловато для сильного красивого человека, каким мне представляла Таня своего бывшего любовника. Они что-то взволновано говорили друг другу, а потом пошли вдоль Вересковой улицы к ЦНИИСу.
Я мигом забежал домой, зарядил пистолет, спрятал его за пояс, и побежал искать «гадов». Я заметил, что от ярости стал как-бы весить меньше — едва касаясь асфальта подошвами, я «порхал» по дороге. Это мешало мне продвигаться быстро, так как обувь пробуксовывала. Я бегал по немощенным улочкам городка, заглядывая в каждый подъезд.
Я представлял себе, что я сделаю, если поймаю их. Ему — пулю в лоб, а Таню… Я наступлю ей на одну ногу, а за вторую разорву изменницу на две части. Умом я понимал, что это не под силу человеку, но я так решил, и живыми они от меня не должны уйти!
Обегав весь городок, я вернулся в «Пожарку». Заглянув в зеркало увидел, что у меня в глазах полопались сосуды и белки глаз стали красные, как у кролика. Я дернул дверь Тани, и она открылась. За столом сидела сама Таня, красивая молодая девица крепкого сложения и высокого роста, и тот тип, которого я видел у магазина.
Таня схватила меня за руку и усадила за стол.
— Это моя племянница Оля, только сегодня приехала из Мичуринска погостить у меня. А это — мой давний друг Витя, она замялась …
— Тоже погостить приехал? — со скрытой яростью прошептал я, — так представь же и меня гостям, — посоветовал я.
— Это мой большой друг… — начал Таня.
— Не такой уж большой, но покрупнее некоторых, — я посмотрел на неказистую мелкую фигурку Виктора, его широкое лицо, на котором одна за другой менялись ужимки бывалого «зека». — А вообще, такой друг называется любовником, а если угодно сожителем, хахелем… — продолжать? — спросил я.
Витька вскочил и, с ужимками павиана стал прыгать вокруг меня, заложив между пальцев лезвие безопасной бритвы. Я ухватился за спинку кровати, чтобы не упасть, и нанес ногой сокрушительный удар в грудь бывшего «зека». Легкое тельце его было отброшено на стенку. От удара ногой в грудь и о стенку спиной, Витька свалился замертво. Мы бросились щупать ему пульс — удары были заметны, зеркало у рта мутнело. Жив, собака!
— Я вызову скорую помощь! — крикнул я и побежал в коридор.
— Не надо скорую! — прошептал Витька, обращаясь к Тане, — замотай мне грудь полотенцем, и я сам дойду домой.
Мы вместе с девушками туго замотали его полотенцем и закололи конец английскими булавками. Видимо, были сломаны ребра. Витька медленно побрел из комнаты, дошел до двери, и обернувшись ко мне, сказал:
— А тебя я убью!
Я подскочил к нему, чтобы сделать это первым, но девушки удержали меня.
— Раньше в тюрьму загремишь, козел вонючий! — орал я ему из объятий девушек, в полном смысле слова, не своим голосом, похожим на голос Буратино или робота из кинофильмов.
Витька поковылял вон.
Я принес из моей комнаты портвейна, и мы выпили за все сразу, в том числе и за приезд Оли, которая во все глаза, казалось восхищенно, смотрела на меня.
— А мы с Витей тебя видели, как ты летал по улицам, глаза красные, морда свирепая! Ну, — говорю я Вите, — давай прятаться, а то поймает — убьет обоих, он зверски силен, да и пистолет у него огромный! И мы спрятались в подъезде, а ты пролетел в двух шагах от нас… — лепетала Таня.
Вдруг в дверь комнаты раздались удары ногами. Я кинулся открывать и тут же получил удар ногой в подбородок. За дверью стояли три приятеля Витьки, как потом сообщила мне Таня. Я был в нокдауне и мало что соображал.
Зато Оля не растерялась. Она мгновенно скинула с ноги приличного размера туфлю на шпильке и нанесла молненосные удары этой шпилькой по головам нападавших. Враги залились кровью. Таня, видя это, оживилась, взяла в руки свою скалку, которую так не любил Володя, и «добила» врагов. На шум из комнат повыскакивали соседи и добавили свое — они терпеть не могли «бандита» Витьку и его дружков. Тела спустили с лестницы, как учил это делать Серафим.
Некоторое время я носил с собой пистолет и нож для самообороны. Но примерно через неделю Таня сообщила мне, что звонила матери Виктора, и та поплакалась ей, сообщив, что его снова забрали, и снова несправедливо. Кто-то кого-то зарезал в драке, а Виктор оказался крайним…
Мне снова стало не по себе из-за своего языка, но я легко пережил это, благо тень Виктора с бритвой преследовала меня все эти дни.
Мы опять зажили спокойно — ночевали с Таней у меня в комнате, а Оля — в комнате Тани. Игорек жил у Таниной тети. Днем Оля ходила по московским магазинам, а вечером мы встречались, ужинали и выпивали втроем.
Настало время Оле уезжать к себе в Мичуринск, остался один полный день
— завтра, и пол дня послезавтра. И Таня предложила мне поводить Олю по «культурным» местам Москвы. Сама она не могла пойти с нами, так как работала в вечер и приходила домой ровно в полночь.
Мы назначили встречу с Олей среди колонн Большого Театра в шесть вечера. Оля стояла у колонны, как мне показалось, смущенная и тихая. При встрече она поцеловала меня немного не по родственному, но я не придал этому значения. Мы походили по центру, зашли в кафе «Артистическое», что напротив старого МХАТа (не знаю, сохранилось ли оно сейчас?), выпили немного. Оля, сославшись на усталость, попросилась домой. Я взял бутылку «Хереса», который нравился нам обоим, остановил такси, и мы «по-культурному» приехали в «Пожарку». Зашли ко мне в комнату и приготовили нехитрую закуску, кажется яичницу и апельсины. Таня была на работе и мы решили ее дождаться у меня.
Но после выпитого хереса дожидаться Тани мы не стали. Озорные глаза Оли сами определили дальнейшее наше поведение. До прихода Тани оставалось три с лишним часа. Мы заперли дверь, оставив ключ в замке, выключили свет и, не раздеваясь, кинулись в койку. Я не ожидал от восемнадцатилетней провинциальной девушки таких профессиональных поцелуев. В темноте Оля стала еще на порядок красивее и загадочнее, чем была. Мы начали скидывать с себя все лишнее, что мешало нам узнать друг друга поближе, как вдруг — требовательный стук в дверь. Мы замерли — для Тани это слишком рано, а другие люди нас не волновали.
— Нурик, открой, я знаю, что ты дома, дверь закрыта изнутри! — решительно сказала Таня, — а это был именно ее голос. Для верности она постучала в дверь еще раз.
Делать было нечего. Мы включили свет, лихорадочно оделись, прибрали койку. Оля села за стол доедать яичницу. Я с ужасом открыл дверь, инстинктивно защищая лицо левой рукой. Таня спокойно вошла, села за стол.
— Вы извините меня, что прервала ваш ужин, — тихо сказала она нам, — но я почувствовала себя неважно, и вот пришла заранее. Я хочу лечь, Оля пойди, пожалуста, в мою комнату — она открыта.
Олю как ветром сдуло. Таня быстро разделась и легла. Казалось, ее била лихорадка. Я снова запер дверь и, раздевшись, лег с Таней. Мне было ужасно стыдно, я даже потерял голос от смущенья.
Таня ухатилась за меня так, как будто я проваливался в пропасть. Плача и улыбаясь одновременно, она ласкала меня, что-то приговаривая и целуя меня всюду. Понемногу смущение мое пропало, и наступила еще одна незабываемая на всю жизнь ночь. Мне, как мужчине трудно понять, какие чувства овладели Таней. На ее месте я бы скорее отругал и побил неверных мне близких людей, но ей, как русской женщине, конечно, виднее.
Наутро, как ни в чем не бывало, мы зашли к Оле и позавтракали с ней. Таня была весела и улыбчива, даже попросила Олю спеть что-нибудь. У Оли оказался красивый низкий и сильный голос, она спела песню, у которой я запомнил только начало:
«Скоро осень, за окнами август…»
Потом я слышал эту песню в исполнениии знаменитой Майи Кристаллинской, но тогда в словах песни мне почудился какой-то тайный смысл наших отношений. Плакали все — Таня навзрыд, я тихо утирал слезы. Оля пела, широко улыбаясь, но на глазах тоже блестели слезы. Мы все втроем расцеловались, и Оля ушла, хотя на поезд было еще рано. Она решила еще раз заглянуть в московские магазины.
Мы с Таней опять остались одни. Заглянув друг другу в лицо, снова заплакали. Я понял, как я люблю Таню, и как я обидел ее. Мы заперли дверь и кинулись в койку. Рыча, как молодые тигрята, мы сбрасывали мешающие нам одежды, не заботясь об их целости. И почти в самый ответственный момент, — нате вам! — стук в дверь. Я готов был соскочить со всего, на чем лежал, но Таня, обняв меня за талию, не дала этого сделать. Еще несколько секунд, может полминуты… и мы, уже удовлетворенные начали одеваться под непрекращающиеся стуки в дверь.
— Едрена вошь, так и склещиться недолго! — недовольно проворчала Таня и громко спросила: — кого черт носит?
Всех мы ожидали — соседей, коменданта Мазину, комиссию по нравственности, наконец, но только не это…
А вот, я могу зайти, черт возьми, а вот, в свою же комнату? Я в ней, можно сказать, еще прописан!
— Володя! — открыв дверь, и, глядя другу в глаза, прошептал я.
Володю было не узнать. Гладко выбритый, в новом костюме из серого японского трико с заграничной авторучкой в верхнем кармане пиджака. Выражение лица — самодовольное.
— Ах вы румяные какие, ети вашу мать, ночи не могли дождаться? — издевательски проговорил Володя.
Я пошел в свою комнату. Мысль моя после всех этих стуков в дверь работала вяло. Был какой-то выходной день, кажется воскресенье. На работу не пойдешь, гулять не хотелось. Я боялся, что Володя изобьет Таню и сидел напряженно, готовый прийти ей на помощь.
И вдруг — крик и плач Тани, звон разбитой посуды. Я в секунду был у ее дверей. Володя стоял уже в дверях и пятился в коридор, а Таня орала благим матом и била свою же посуду. Володя пожал плечами и пошел ко мне в комнату.
Мы сели, Володя издевательски смотрит мне в глаза, и я не выдерживаю его взгляда.
— Чтож, живем с женой друга, трахаем ее, понимаешь, а вот, сына моего воспитываем…
— Молчал бы лучше про сына, сам алименты чего не платишь? — Я знал, что Володя не платил алиментов, так как нигде не работал. — А потом — ты сам посоветовал мне жить с Таней, свидетели есть! Да и я тебе свою бабу — Аньку
— уступил! — оправдывался я.
Постепенно в комнату вошли, постучавшись, два-три соседа. Интересовались у Володи, как живет, сколько получает.
— На жизнь хватает, — хвастливо отвечал Володя, подмигнув мне, — и вынул из кармана пиджака красивый кожаный бумажник, отсчитал от пачки десятку и протянул ее мне.
— Сбегай за бутылкой по старой дружбе, — высокомерно сказал он.
Я так посмотрел на него, что он отвел глаза и протянул десятку гостям. Ее тут же выхватил сосед — Юрка-электрик и помчался в магазин.
— Жену, понимаешь, трахать могут, а сбегать за бутылкой — нет! — недовольно ворчал Володя.
Юрка-электрик примчался мигом. Он накупил выпивки и закуски точно на десятку, чтобы не отдавать Володе сдачи.
— Общежитейские привычки — быдло! — тихо ворчал Володя, раздосадованный такой «точностью» Юрки.
— А ты сам давно из этого быдла вышел, казел? — чуть было не рассвирепел слесарь Жора, но вовремя осекся, так как выпивка была за счет Володи.
Мы выпили, Володя не закусывал и быстро захмелел. Он встал, снял пиджак и, повесив его на спинку стула, предложил мне: «Давай бороться!»
Все посмотрели на него, как на сумасшедшего. Я покачал головой.
— А тогда я предлагаю бороться за Таню, — буровил Володя, — ты победишь
— ты трахнешь, ну, а я — то сейчас же пойду к ней в комнату, а вот, и трахну по старой памяти!
Я подсек ноги Володе и легонько толкнул в плечо. Он мешком свалился и ударился головой об батарею отопления. Увидев кровь, все поспешно вышли. Володя поднялся, собрал ладонью кровь с головы и размазал ее мне на стенке над кроватью.
— Это кровь твоего друга, запомни! — мрачно сказал он и вышел в коридор. Я выглянул туда и увидел, как он, шатаясь, побрел к лестнице. Потом я узнал, что его подстерегли ребята, видевшие полный деньгами бумажник, избили и отняли бумажник, где кроме денег были и документы.
А над кроватью у меня так и осталось размазанное и почерневшее пятно крови моего друга. К зиме нас все равно всех отселили из «Пожарки» и пятно больше не будоражило мне совесть.
Мы закончили испытания скрепера и перевезли его снова на завод. Требовалось сделать кое-что по мелочи — основательно взвесить машину, определить развесовку по осям, измерить выбег, т. е. время холостого вращения маховика, найти сопротивление вращению колес и т. д. Осциллограмм было свыше сотни, и их надо было расшифровать, обработать, построить графики, определить их достоверность и выразить математически. Кроме того, тогда было в моде математическое моделирование, и мои руководители решили провести и его.
В начале августа ко мне в гости приехала жена. Так вот, дала телеграмму
— дескать, еду, и приехала. Я встретил ее на Курском вокзале и был поражен — Лиля была с достаточно большим круглым животом — беременна. Как же так — а посоветоваться с мужем не надо? Но дело уже сделано, так что — счастливое выражение на лице — и вперед!
В общежитии, где я жил в отдельной комнате, Лиле не понравилось Пахнет женщиной! — тут же заметила она. Сдуру я пригласил вечером на ужин, посвященный приезду жены, Серафима и Таню. Лиля знала о моем друге Володе, но не знала, что они с Таней развелись. Но когда мы выпили, все выползло наружу. Таня, ни с того ни с сего, разревелась. Серафим стал ее утешать, и Лиля все поняла. Таня выскочила за дверь, я — за ней, догнал ее в коридоре.
Таня, — трясу я ее за плечи, — Таня, не надо сейчас так, я все как-нибудь улажу!
Таня повернулась ко мне заплаканным лицом и, улыбаясь сквозь слезы, пропела:
— Между нами решено — ты за дверь, а я — в окно!
А Лиля вышла из комнаты и наблюдала эту сцену. Она тут же забежала обратно, и тоже в плач.
— Я сейчас же уеду, я все поняла — ты живешь с этой Таней, женой друга! И как же тебе ни стыдно!
Я «успокаивал» Лилю, что Таня и Володя в разводе, но это еще более огорчило ее. Она рыдала и повторяла, что терпеть этого не будет и уедет сегодня же обратно в Тбилиси.
Тут вмешался Серафим и предложил снять недорого «квартирку» в Пушкино у его знакомого. Серафим созвонился со знакомым, и наутро мы встретились.
Это был один из «ханыг», приходивших к дяде Симе, когда еще я жил у него в комнате. Мы с «ханыгой» сели на трехвагонку, доехали до Лосинки, пересели на электричку до Пушкино, доехали и достаточно долго шли пешком. На окраине Пушкино в сторону станции Заветы Ильича, стояло одинокое одноэтажное деревянное здание с забитыми окнами и дверями. Но одна из дверей не была заколочена, мы в нее и вошли. Маленькая комнатка с забитым окном, к счастью с электричеством. О воде и не помню. Дверь из комнаты ведущая куда-то внутрь
— тоже заколочена. Лиля заранее взяла с собой постельное белье и свои вещи. Мы заплатили какие-то небольшие деньги и остались там. Сам «ханыга» проживал у сожительницы, где и был телефон.
Лиля быстро подмела комнату, постелила постель, нарвала цветов у дома, поставила их в банку с водой. Казалось бы, живи — не хочу! Я сбегал в магазин за выпивкой, какую-то еду Лиля привезла с собой. Выпили, вернее, выпил я один, пошли погулять на речку. Достаточно близко протекала речка, кажется, Клязьма, с лодочной станцией неподалеку. Но вскоре Лиля устала, и мы вернулись.
Таня не выходила у меня из головы; я попробовал еще выпить, но получилось хуже, мне стало труднее сдерживать себя. Ничего, кроме Тани, не шло в голову. Было около семи вечера — лечь, что ли, спать? Но мысль о том, что я здесь — а она там, была для меня невыносима. Я почувствовал себя рабом, арестантом в тюрьме, пленным. Даже то, что жена — близкий человек, в таком положении и страдает — не останавливало меня.
Сейчас мне удивительно это вспоминать, но я способен был на все, даже на самое худшее (не буду даже говорить об этом!), чтобы оказаться рядом с Таней. Вот, что такое — любовь и страсть, «амок» Киплинга! Вот какова природа страсти леди Макбет, булгаковской Фриды, и их многочисленных последовательниц и последователей! Любовь гони в дверь, а она влетит в окно!
Лиля, видя мои мучения, вдруг предложила мне поехать и проведать Таню — а вдруг ей плохо, вдруг она плачет! Понимая, что поступаю подло, я тем не менеее, как был, так и сорвался с места и побежал. Потом, пробежав метров десять, вернулся, поцеловал жену, сказав «спасибо», и что вернусь к ночи обязательно, стремглав побежал к станции.
Как я оказался в «Пожарке» — не помню, кажется, путь от Лосинки до Института Пути я пробежал по шпалам. Но сердце неслось впереди меня, шагов на двадцать-тридцать, я даже видел его контуры передо мной.
Вот тут уж мне ни под каким видом никого нельзя было застать с Таней! Я гнал эту мысль, как опасную, а ведь все было к тому. И сидеть бы мне вместо защиты диссертации, и нести грех на всю оставшуюся жизнь, если бы она еще и осталась!
К счастью, Таня была одна. Серафим рассказал ей, что пристроил нас в пустой комнате в Пушкино. И вдруг появляюсь я, тяжело дыша, не видя ничего перед собой, кроме Тани.
Как, ты оставил беременную жену, одну в этой глуши? — был первый ее вопрос. — Поедем сейчас же туда. Но я замотал головой и поволок Таню к койке. К счастью, Игорек опять был у Таниной тети Марины. Она взяла его к себе на весь период расселения «Пожарки». Внизу уже работала вычислительная машина, и все говорили, что излучение ее особенно опасно для детей.
Когда я немного успокоился, было уже часов 11 вечера. Выходить так поздно было бесполезно — пока дойдем пешком до Лосинки, электрички перестанут ходить. Ночь прошла беспокойно, мучили мысли, и чтобы сбить их, я начинал нашу с Таней любовь снова и снова. Прекрасное средство для забвения
— и мысли куда-то уходят и боль!
Утром рано я собрался ехать обратно в Пушкино. Таня решительно заявила, что едет со мной. Потом она пояснила мне — мало ли что могло за ночь случиться с Лилей — одной в пустом доме и беременной к тому же. Вдвоем все-таки легче.
Когда мы приехали, а было около десяти утра, Лиля была уже одета (оказывается, она спать не ложилась, ждала меня и боялась выключить свет) и приведена в порядок. Неожиданно для меня, она встретила нас приветливо. Таня даже поцеловала ее со словами: «Слава богу, жива-здорова!».
Мы выпили чаю и пошли гулять на реку. Зашли на лодочную станцию, взяли лодку, Таня села на весла — она прекрасно гребла. Катаемся поем песни хором, чуть ли ни: «Парней так много холостых…» — с юмором и с подначками.
Вдруг я увидел посреди реки большой прекрасный цветок водяной лилии. Таня подгребла к нему, и я сорвал его. Сорвал — и не знаю, кому давать — так и сижу с цветком в растерянности.
— Дай ей, — она же твоя жена! — кивнула Таня на Лилю.
— Нет, лучше дай Тане, — она же твоя любовница! — парировала та.
— Тьфу, — сказал я и выбросил в воду невинно пострадавший цветок.
После этого случая настроение упало, мы сдали лодку. Таня стала собираться домой. Я вызвался проводить ее. Лиля отпустила. Мы приехали в «Пожарку» часа в четыре. Настроение гадкое.
— Куда это все нас приведет — не знаю! — рассуждала вслух Таня, — уж хотя бы она хоть беременной не была, тогда понятно, а так — черт знает что получается!
У Серафима в комнате «пир» шел горой. Я заглянул к нему, мне замахали руками — заходи, мол! Все старые знакомые. Я зашел, выпил полстакана, запил пивом. И вдруг так «захорошело», стало легко и ушли все, какие были, плохие мысли. Редко так сразу и, я бы сказал, эффективно, помогает водка человеку!
Я сбегал в магазин, взял две бутылки и зашел к Серафиму вместе с Таней. Дядя Сима любил Таню за ее прямоту, трудолюбие, красоту, за то, что она не фыркала при виде пьяного человека. Да ее и нельзя было не любить — я не знал человека из знакомых, который сказал бы о ней плохо.
Нас посадили вместе — как жениха и невесту посреди стола, спиной к окну. Все чокались с нами и пили за нас. Даже кричали «горько!». И вдруг дверь тихо растворяется и появляется … Лиля.
— Я вам тут не помешала? — спрашивает она скромно и проходит в комнату. Таня мгновенно вскочила и полезла в окно. Я — за ней, держать, второй этаж, все-таки, и высокий. Все повскакивали с мест, ничего не понимая. Кое-кто бросился к Лиле с угрозами: кто такая, дескать, чего приперлась?
Серафим мгновенно подскочил к Лиле, обнял ее, закрыв своим телом, и, обернувшись, вытаращив свои белые глаза, сказал грозно:
— Она — моя! Это — моя прекрасная дама, и кто заденет ее, будет драться со мной!
— Так бы и сказал, а то входят тут без вызова… — раздались вялые возгласы и тут же стихли.
Мы с Таней и Лилей вышли в коридор. Дамы заперли меня в Таниной комнате, а сами у дверей обсуждают мою судьбу.
— Мне такой не нужен, — слышу я голос Лили, — бери его себе.
— А мне на хрена такой, если тебе не нужен! — отвечала Таня.
— Эй вы, договоритесь как нибудь, а то так я и вовсе один останусь! — кричал из запертой комнаты я.
Дверь отперли, и эту ночь я провел с Лилей в своей комнате. Несколько следующих дней мы провели, гуляя по знакомым. Дядя, к сожалению, летом в Москве не бывал, а то бы мы пошли к нему.
Зашли в гости к Риве и дяде Федулу, нашим бывшим соседям, жившим теперь на Ломоносовском проспекте, остались у них на ночь. Неожиданно встретили на улице тоже тбилисского соседа — Стасика, который уже жил и работал рядом с Москвой — в Щербинке. Он с матерью — тетей Валей (это на которую чуть ни свалился пьяный Вова, висевший на бельевой веревке) снимали где-то в подмосквье дачу с яблоневым садом. Мы — к ним.
А тут вскоре и мама моя приехала. Оказывается, тетя Валя уговорила ее отдохнуть вместе с ней в подмосковье. Вот так неожиданно и оказались мы в компании наших близких тбилисских соседей. А я, сославшись на испытания, остался жить в «Пожарке», иногда навещая их на даче. Но без ночевки, ведь к восьми утра мне на завод, без опоздания!
К сентябрю все разъехались, я проводил Лилю и маму, посадил в поезд, и обещал приехать, когда родится ребенок. А этого можно было ожидать очень скоро.
К первому сентября поступил приказ о переселении всех жильцов «Пожарки». В экстренном порядке всем постоянным жильцам дали по комнате, а аспирантов переселили на первый этаж бывшего здания поликлиники, где на втором этаже уже жила часть ранее переселенных жильцов «Пожарки». Почему-то туда же, но в отдельную комнату переселили и Федора Зайцева.
Тайна переселения Федора Зайцева открылась не сразу. Но уж если мы заговорили о ней, то стоит рассказать в назидание холостым мужчинам.
Федор иногда приводил в свою комнату (туда, где стояла штанга и где был повержен первый силач городка) дамочек. Но так как он очень боялся соседей по коммуналке, то делал это тайно. Тайно запускал даму, убедившись, что соседи сидят по своим комнатам, и так же тайно выпускал. В туалет, если это было нужно, тоже отпускал гостью под своим строгим надзором.
И вот однажды гостья перепила, что ли, или приболела, но не смогла уйти утром вместе с Федором, который спешил на работу. Федор и запер ее в комнате, а когда пришел на перерыве (ЦНИИС, как я уже говорил, был в двух шагах от нас всех, жителей городка), то с соблюдением конспирации выпустил невольную пленницу.
Все бы ничего, но через некоторое время — неделю или больше, Федор учуял в комнате запах канализации. Действительно, в стене проходила эта труба и, решив, что она течет (ибо запах объективно стоял в комнате), начальство переселило Федора в другую комнату. Но злосчастный запах не исчезал, и я тому свидетель, ибо частенько поднимался к силачу потренироваться, да и выпить. Так Федора переселяли уже третий раз, и последним его пристанищем была комната, о которой я уже говорил. Тайна зловонных комнат разрешилась тогда, когда Федор случайно встретил на улице ту даму, которую как-то в целях конспирации запер у себя в первой комнате. Пожаловавшись ей на ситуацию с переездами, Федор признался в своем бессилии
— запах устанавливается в любой комнате, куда бы он ни переезжал. А дама неожиданно спрашивает:
— А фикус большой ты перевозишь с собой?
Федор подтвердил, что его любимый старый фикус в большой деревянной кадке переезжает вместе с ним. Дама засмеялась и рассказала, что еще в тот раз, когда Федор запер ее в комнате, ей «приспичило» в туалет по большой нужде. Комната заперта, делать нечего, она и вытащила фикус из кадки, справила туда нужду и снова посадила туда растение. Землицу утрамбовала, пригладила — все в порядке. А запашок-то пошел! И прочно устанавливался в том помещении, куда прибывал щедро унавоженный фикус!
Федор достал фикус из кадки, сделал ему соответствующую «санацию», и пить вино в его комнате стало значительно комфортнее! Но хватит о Федоре и его зловонном фикусе. Теперь — о более насущных вещах.
Тане дали комнату на улице Ивовой в доме № 6 на первом этаже. Это был огромный дом еще сталинской постройки, самый большой дом городка в то время. В трехкомнатной квартире проживала пожилая, интеллигентная пенсионерка — тетя Лиза, с двумя кошками — Апой и Сериком, и парень Серега, который не пересыхал, хотя и работал где-то. И если тетя Лиза сразу прониклась ко мне симпатией, как интеллигент к ителлигенту, то для Сереги я был просто пустым местом, как, собственно, и он для меня.
Кстати, Серега скоро изчез с горизонта и вот как (холостяки — насторожитесь!). В гости к нему зачастила худая, жилистая и бойкая девица из далекого подмосковного поселка с гордым названием «Вождь Пролетариата». Звали ее Катькой, но она называла себя «Ксэ», т. е., видимо, кошкой. Серегу она называла «Псэ», т. е. песиком, собачкой. Справедливости ради, надо заметить, что Катька называла «Ксэ» любую женщину, а «Псэ» — любого мужчину. «Такая Ксэ пошла, вся из себя!» — вот одна из ее ходовых фраз.
Ксэ регулярно поила Псэ самогоном, который привозила ее маменька из глубинки, и угощала квашеной капустой, ведро которой она же привозила каждую неделю. Псэ даже бросил работу и пьянствовал целые дни. В благодарность Псэ ежедневно колошматил Ксэ, но та молча переносила побои. Наконец Псэ и Ксэ расписались законным браком, Ксэ прописалась в комнату Псэ, и следующие же побои были зафиксированы где надо. Псэ исчез с горизонта, как хулиган и тунеядец. Властная Ксэ тут же стала распространять свое влияние на Таню. «Ксэ так сказала, Ксэ так велела…» Я пропускал все это мимо ушей, но когда Таня вся в слезах объявила, что Ксэ хочет спать со мной, и более того, Таня дала на это согласие, я не выдержал. Я зашел к этой Ксэ в гости, после чего она заявила Тане, что спать со мной она не будет, а будет только бодрствовать. «Спи сама с твоим Псэ!» — разрешила Тане всесильная Ксэ.
Из сказанного, наверное, стало ясно, что жил, или по крайней мере ночевал я у Тани, а занимался, или конкретнее, писал диссертацию в моей новой «резиденции» по улице Вересковой. Я требовал отдельную комнату, но злодейка Мазина («комендантша») поселила меня вместе с Лукьянычем в маленькой комнате.
— Ты и так живешь у Ломовой, нечего тебе еще комнату занимать! — решила мою судьбу коварная комендантша.
— Мазина (не путать с Джульеттой Мазиной!), я все свободное время потрачу на то, чтобы извести тебя, — пообещал я ей, — жаль только, что его у меня так мало!
— Видала я таких! — отмахнулась Мазина, но погорячилась. «Таких» она еще не видала!
Серафиму дали комнату в большом доме на площади Рижского вокзала — если смотреть на центр Москвы по проспекту Мира, то этот дом слева. Коммуналка была огромной, но своей обычной клиентуры Серафим в этом доме не нашел. Мизерной пенсии хватало разве на скудную выпивку, но зато шикарной закуски у Серафима было навалом: цыплята вареные, жареные, тушеные… На поверку, правда, все эти цыплята оказались голубями, которых Серафим ловил из своего окна. На широком карнизе под его окном голуби так и кишели сотнями.
А Лукьяныч не захотел уходить из общежития. «С рабочими веселее» — ответил он комиссии, которая предоставляла ему комнату. Так он и остался в общежитии, став моим «сожителем» по комнате. В той же квартире в соседней комнате жили — мой «оппонент» Жижкин, Саид Асадуллин по прозвищу «татарин» и рабочий Опытного завода Матвей (Мотя). А еще одна комната, в которой стояла койка и шкаф, была резервной. Мазина заперла ее и повесила пластилиновую пломбу на дверь.
Ключ к замку я подобрал тут же и объявил эту комнату своей. Если кому-то на ночь нужно было приткнуться с девицей, то я за бутылку открывал ее, снимал пломбу, а утром снова запирал дверь, припечатывая пластилиновую пломбу пробкой от принесенной бутылки (на ней было вытеснено название выпускающего ее завода).
Первым открытием в новой квартире был ее погреб. Все стены большого погреба были уставлены стеллажами с пустыми бутылками — винными, водочными, пивными. Бутылки тогда можно было сдавать прямо в магазин, в обмен на спиртные напитки. Нам запаса бутылок хватило на неделю сплошной пьянки.
Тогда в народе ходила притча: большая пьянка — это такая, когда за сданные пустые бутылки можно получить хотя бы одну бутылку водки. Грандиозная же пьянка — это такая, когда за сданные бутылки можно получить столько водки, что за сданные, в свою очередь, бутылки можно приобрести хотя бы одну бутылку водки. Вот и считайте, если хотите — бутылка водки стоила 2,87 рубля, бутылка пустая — 12 копеек. А в погребе у нас были тысячи бутылок, причем мы сдавали и те, которые оставались от выпитого… На этой проблеме математик Жижкин сломал себе голову, причем в буквальном смысле, свалившись по пьянке в тот же погреб, когда полез за бутылками.
А в это время страну ожидало неожиданное и радостное событие. Как-то рано утром радио-репродуктор, который постоянно бухтел у нас в квартире, произнес слова, от которых я проснулся и привстал с постели —»…здоровья…освободить Хрущева Никиту Сергеевича…» от всех постов, одним словом.
— Хрущева скинули! — взревел я и пошел будить всех.
— Выключи радио, это враги народа мутят, сейчас придут и арестуют нас всех! — по привычке перепугался Лукьяныч, не по-наслышке знавший про аресты.
Но мы уже по-быстрому оделись, захватили кошельки и — к магазину!
Было 7 часов утра; магазин открывался в 8. У входа — море народа. Завмаг, пожилой и толстый еврей, уже стоял в домашней пижаме на верхней площадке лестницы, ведущей в магазин, и выступал, как на митинге:
— Уверяю вас, что водки на всех хватит! Только соблюдайте спокойствие! Мы все рады мудрому решению Партии и Правительства, но громить магазин — не резон! Продавщицы и кассир уже на подходе, сейчас будем открывать!
На работу вовремя почти никто не вышел, а если и вышли, то «отмечали» прямо на рабочем месте.
Через пару дней в магазинах появилось «все» — давно забытые народом копченые колбасы, неведомые сыры, включая вонючий с зеленой плесенью «Рокфор», бананы, ананасы, манго и финики. Откуда, что взялось? Говорили, что «разбронировали» военные запасы. Но что, вонючий «Рокфор» тоже на случай войны берегли?
Все поносили Хрущева, который довел страну до голода и хвалили Брежнева, за считанные дни восстановившего изобилие. Народ ликовал, потекли рекой заявления о приеме в партию. Я злорадствовал свержению «карлы злобного» — Хрущева и повесил в нашей с Лукьянычем комнате большой цветной портрет Брежнева, из тех, что в изобилии появились в то время в магазинах. Мазина, увидев огромный портрет на стене, уже разинула, было, рот, но я вежливо переспросил ее: «Вы что-то хотите сказать, Татьяна Павловна?» Она с зубовным стуком захлопнула рот и молча удалилась под хохот жильцов общежития.
А вскоре мне пришла телеграмма из Тбилиси о рождении второго сына, и я 15 сентября, не откладывая, выехал в Тбилиси. Благо билет у меня, как у железнодорожника (аспиранта головного железнодорожного института!) был бесплатным.
Когда я приехал в Тбилиси, жена уже вышла из роддома. Все удивлялись, как это — я живу в Москве, а жена рожает в Тбилиси. Я шутил, что семенной материал пересылал в письмах.
Назвали сына Леонидом, в честь отца жены, погибшего на войне. По-грузински это имя звучит как «Леван», так мы называем его и сейчас. Лиля с недавних пор работала в Академии Наук Грузии в Институте механики машин и полимерных материалов (да, да именно таким эклектическим названием обладал этот институт!), младшим научным сотрудником.
Она посоветовала мне зайти туда и побеседовать с начальником ее отдела кандидатом наук Гераклом Маникашвили. По мнению Лили, мне в этом институте было самое место. Если кто читал и помнит прекрасную книгу братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу», то там был описан точно такой же институт.
Институт был создан, видимо, как кормушка для детей и родственников «уважаемых» людей из Академии Наук и других важных организаций. Директором института был пожилой и хилый, как телом, так и умом, Самсон (простите) Блиадзе. Но подлинным «хозяином» института был вице-президент Академии Наук академик Тициан Тицианович Трили. Ну и имена же были у ведущих ученых института, подстать его названию! (примечание автора: проверяя по справочникам должности и фамилии VIP-персон, упоминаемых Нурбеем Гулиа в его рассказах, я обнаружил, что должность вице-президента Академии Наук Грузии в те годы занимал академик Рафаэль Рафаэлевич Двали. Но Нурбей Владимирович наотрез отказался называть его так, утверждая, что ему виднее, как звали его гросс-шефа, благодетеля, да и вообще — близкого человека!) Трили уже давно был вице-президентом и его могли переизбрать. Тогда для него уже было уготовано «теплое» местечко директора института, с которого не было никакого спроса за его продукцию. Перед каждым переизбранием в Академии Наук, директор — Самсончик, как его называли сотрудники, начинал жаловаться:
Ах, устал я, как я устал от этой директорской должности! Нет, кажется, я перейду на начальника отдела, там проще! Попытаюсь уговорить Тициана, чтобы отпустил меня!
Но выборы проходили, Трили оставался на своем месте, а усталость Самсончика как рукой снимало — до следующих выборов, разумеется.
Аббревиатура института была сложной: НИИММиПМ АН Грузинской ССР. Когда я спросил жену, как ухитряются произносить это название люди и что же дает науке этот институт, Лиля ответила.
— Между нами — сотрудниками, наш институт называют НИИ Химических Удобрений и Ядохимикатов. Судя по аббревиатуре (которую я не решаюсь привести!), это же самое наш институт и дает науке! Но если там появится такой человек как ты, то есть с передовыми, московскими знаниями, то он станет подлинным научным руководителем института!
О, святая простота и наивность! Жить на Кавказе, и не понимать Востока! Рабы им нужны из России, в том числе и ученые рабы, а не руководители! «Водить руками» или «руко-водить» они и сами могут, даже с таким умишком, как у старого склеротика Самсончика Блиадзе. А вот трудолюбивые и умные рабы
— они нужны всегда — пожалуйста!
Здесь я выскажу свой взгляд на очень опасное заблуждение русских, а может быть и всех европейцев, в оценке людей с Востока, в том числе и кавказцев.
Видя, в основном, не шибко высокий научный, а иногда, что греха таить, и культурный уровень этих людей, европейцы полагают, что эти люди убоги умом, бесхитростны, и рады будут служить образованной элите за скромное вознаграждение.
Как бы не так! Даже если у кого-то из них нехватает культуры (нашей — европейской) и современных научных знаний, то не стоит заблуждаться насчет их ума. Ум, особенно задний, вкупе со скрытностью, у них имеется, да побольше, чем у иных лиц с европейским менталитетом. Восточный человек осторожен, льстив с начальством, но стоит зазеваться — съест и начальника с потрохами. Не побрезгует никакими методами, нравственность — в сторону, один расчетец. Методы Ленина, одним словом!
Дело в том, что обмануть, не исполнить данного обещания, убить, если дело того стоит — это грех с нашей, европейской точки зрения. А для них важно, кого обмануть или убить — своего человека, или чужака — «гяура». Мы же сами, нередко, всю его недолгую жизнь ласкаем и холим поросенка, даем ему имя, даже целуем его в пятачок, а потом вонзаем нож в сердце! Так вот такими же поросятами или чем-то вроде этого являются и европейцы для азиатов (конечно, приближенно и грубо говоря), и нечего удивляться их поведению среди людей, которых они в полной мере и за людей-то не считают! Племена людоедов в Африке и Полинезии не видят ничего зазорного в поедании и своих сородичей, и иноземцев!
А наивные европейцы думают, что они облагодетельствовали азиатов, приравняв их к себе. Те-то и не собираются «приравниваться»! Должны пройти долгие годы совместного проживания и врастания культур друг в друга, чтобы менталитеты хоть как-то сблизились. Есть много примеров, касающихся грузин, армян, турок, китайцев, корейцев и других восточных людей, долго, поколениями проживших в России или Западной Европе, и полностью принявших менталитет этих стран.
Но в Грузии тех лет, о которых я говорю, этим и не пахло. И хоть по фамилии я — житель Грузии, но по менталитету уже был почти русским. Я никогда не смог бы согласиться на подхалимаж, низкопоклонство, лесть, обман, лицемерие, вероломство, подкуп и прочие атрибуты кавказского менталитета. Поэтому мне не грозило стать там руководителем, а только покорным рабом или непокорным изгоем. Но в те годы ни я, ни моя жена не были достаточно умны и опытны, чтобы понимать это.
Но, так или иначе, я вместе с Лилей пошел в ее институт — посмотреть, чем там занимаются, и поговорить с ее «шефом» Маникашвили. Благо и институт-то был метрах в трехстах от дома — близ Политехнического института, где мы учились.
Четырехэтажное небольшое здание, дворик, через который располагался двухэтажный производственный корпус с мастерскими, боксами, и лабораториями, на втором этаже которого находилась лаборатория Маникашвили..
Первым делом я зашел в мастерские, так как питал большую слабость к оборудованию. Вход был совершенно свободным, но в проходе толпились какие-то сомнительные личности, похожие на крестьян. Они что-то передавали мастерам и забирали от них.
— Гири облегчают, — пояснила Лиля, — отбою от них нет! Наши мастерские только на базары и работают. Мы «приписаны» к ближайшему — Сабурталинскому базару.
Я заинтересовался «облегчением» гирь. Торговец, он же крестьянин, передавал мастеру обычно целый набор гирь-разновесок, и говорил, на сколько их надо облегчить. Токарь зажимал в патроне гирю, высверливал в ней отверстие, а конец забивал металлической же пробкой, которую затирал вместе с гирей. Пробка сливалась с материалом гири и становилась незаметной. Но процентов на 5-10 гиря уменьшалась в весе. Продавец платил мастеру деньги и уходил довольный — «надувать» покупателей. Деньги же делились между самим мастером и руководством разного ранга. Работа шла бойко, в охотку, без окриков и принуждений. Труд здесь был не обязанностью, а в радость!
Мы пошли дальше. У одного из боксов толпилось несколько человек, среди которых Лиля узнала и директора — Самсончика Блиадзе. Маленького роста сутулый человечек с реденькими серыми волосами, стоял в самом центре толпы, и что-то пояснял ей. Но толпа мотала головами и отказывалась понимать его:
Ар шеидзлеба, батоно Самсон! (нельзя, господин Самсон!).
Мы протиснулись поближе и увидели следующее. В бокс для испытаний двигателей затаскивали стенд, имевший в своем составе весы с длинной линейкой, по которой перемещалась гиря, как у медицинских или товарных весов. Так вот эта длинная линейка не помещалась в боксе — упиралась в стену. Что делать? Вызвали директора Самсончика.
Мудрый директор тотчас же нашел решение — согнуть линейку под прямым углом, чтобы стенд поместился. Но пользователи стендом не соглашались — дескать, весы не будут показывать то, что надо. Директор настаивал на своем
— ведь длина-то линейки останется прежней, в чем тогда дело? Ему пытались объяснить, что момент — произведение силы на кратчайшие растояния до оси — изменится. Но директор продолжал настаивать, повторяя, что длина линейки-то останется той же.
Мне показалось, что я попал либо на съемки комедийного фильма, либо в дурдом. Я хотел вмешаться, но Лиля одернула меня: «Не порть отношений с директором!». Я посоветовал ей передать сотрудникам, чтобы они не отпускали своего директора в город одного — или потеряется, или улицу не сможет перейти с таким интеллектом.
Мы поднялись на второй этаж в лаборатории. В нос ударил запах горелой пластмассы.
Это лаборатория полимерных материалов, — пояснила Лиля. Сейчас очень модны металлоорганические соединения, так вот они натирают напильником опилки свинца и текстолита, пытаясь их сплавить в тигле, чтобы получить металлоорганику. Свинец-то плавится, а текстолит — горит! Вот ничего и не выходит! Только вонь стоит! — жаловалась Лиля.
Я окончательно понял, что нахожусь в дурдоме, только научной направленности. Сейчас выйдет из дверей Эйнштейн подручку с Аристотелем, а за ними — Галилей. Но вышел… Геракл, простите, Маникашвили, и, улыбаясь, провел нас в свою лабораторию. Он, оказывается, наблюдал за нами из окна.
— Чем они занимаются — стыдно сказать! — возмущался Геракл — маленький полный мужчина, постоянно потиравший себе ладони.
Я хотел, было присоединиться к мнению «батоно Геракла», но Лиля толкнула меня в бок — не критикуй никого — завтра будет известно всем!
Батоно Геракл повел меня по лаборатории, показывая, чем они занимаются. Две проблемы стояли перед лабораторией — измерение крутящих моментов и создание образца работающей волновой передачи. Чтож, проблемы, действительно, насущные, вроде металлоорганических соединений, смотря только, как их решать. Маникашвили подвел меня к стенду. Там стояла коробка передач от грузового автомобиля, и задачей было измерить крутящий момент на первичном валу, который шел от двигателя.
— Это архиважная задача, — горячо убеждал Маникашвили, — ее поставил шеф — батоно Тициан. Мы разрежем первичный вал, вставим туда мерную месдозу с датчиками и будем снимать электрические сигналы с них, — пояснял Геракл устройство всем известного моментомера.
— А как снимать сигналы с вращающегося вала — переспросил я Геракла, — ведь это самое трудное?
— Ты попал в точку! — Геракл перешел со мной на «ты» и попросил обращаться к нему так же, — это очень трудно, нужны ртутные токосъемники! А они опасны — это беда!
Я вспомнил, что успел узнать об измерении моментов, когда читал книги метрами.
— Батоно Геракл, — спокойно сказал я ему, — задача твоя решается очень просто. Не надо ничего резать, да и дел-то — с гулькин нос!
— С чей нос? — озабочено переспросил Геракл, — Кто такой Гулька? Уж не ты ли сам себя так называешь? Но твой нос не так уж и мал!
— Нет, батоно Геракл, это русская присказка, она означает, что чего-то мало, в данном случае дел. Гулька — это голубь!
— Видишь, косозубые колеса на валах — они создают давление на подшипники, пропорциональные крутящему моменту. Подложи под подшипник неподвижную месдозу, хотя бы трубочку с маслом и снимай обычным манометром давление — это и будет крутящий момент!
Геракл аж рот раскрыл от удивления и восторга.
— Но нам на эту задачу пять лет финансирования выделили! Как же мы теперь скажем, что она так легко решается? Батоно Тициан убьет меня!
— Уважаемый Геракл, — пояснил я, — сперва разрежем вал, поставим месдозы, — пройдет год; еще год будем искать токосъемники; еще год — доказывать, что они неточны и опасны; один год уже прошел на размышления, а на пятый год выдадим уже готовую и испытанную «новую» конструкцию!
— Ты — гений! — вскричал Геракл. Как жаль, что Виктор Иванович Бут в Москве, он поехал по институтам узнавать про моментомеры. Вот он бы обрадовался!
Виктор Иванович Бут — единственный русский в отделе — самый грамотный, но немолодой инженер, который вел всю конструкторскую работу в отделе. Он поехал вместе с зам. директора Топурия в Москву, как раз по вопросам измерения моментов.
А в это время директор Самсон Блиадзе, закончив, видимо, гнуть линейку у весов, зашел в сопровождении свиты в отдел Геракла. Мы были в стороне, а директора навытяжку встретил заместитель Геракла — Гиви Перадзе.
— Где Виктор Иванович Бут? — спросил его директор.
— Топурия и Бут в Москве! — громовым голосом отрапортовал Гиви.
Директора чуть не хватил удар:
— Как ты смеешь говорить со мной в таком тоне? — выговаривал он Гиви (Гиви-то произнес свою фразу не только громко, но и слитно!) — Ну, хорошо, может Топурия и критикуют в Москве, значит заслужил, но зачем выражаться так грубо?
Мы с Гераклом задыхались от смеха.
— Батоно Геракл, объясните ситуацию, где Виктор Иванович? — обратился к нему директор.
— Я же сказал, что Топурия и Бут… — обиделся Гиви, плохо понимавший смысл сказанного им.
— Молчи, Гиви, — перебил его Геракл, — дело в том, что Топурия взял с собой Виктора Ивановича в Москву в командировку. А Гиви лучше бы сказал это по-грузински, видите, как неприлично по-русски выходит. — Гиви, — продолжал Геракл, — но ты же мог сказать: «Бут и Топурия в Москве!».
— Нет, начальника надо называть первым, подчиненного — вторым! — невозмутимо декларировал Гиви.
Инцидент, лишний раз подтвердивший, что я нахожусь все-таки в дурдоме, был исчерпан.
Осталась вторая проблема отдела — волновая передача. Модель ее была зажата в токарном станке, но дела с ней были еще хуже, чем с моментомером.
Дело в том, что волновая передача содержит так называемое гибкое колесо, в которое вставлен распирающий его кулачок-подшипник. Кулачок-подшипник быстро вращался, и если гибкое колесо было не так уж гибко, допустим, стенка колеса была излишне толста, то это колесо, попросту, ломалось за несколько минут. Как гвоздь, который начинают гнуть туда — сюда.
Беда Геракла была в том, что колесо он взял излишне толстым — для прочности. Его делали из самых дорогих и прочных сталей, но проходило пять-шесть минут работы, и колесо, аж нагревшись от деформаций, лопалось. Этот вопрос даже рассматривали на Ученом Совете института и сделали Гераклу внушение. Год потратили на волновую передачу, а долговечность — всего шесть минут!
Я, увидев, какой толщины колесо, от души пожалел бедный токарный станок, который вынужден был деформировать и ломать колесо, греясь сам от натуги. Толщина колеса была миллиметров пять.
Я подозвал токаря — его звали Мурман, — и сказал Гераклу: — прикажи, пусть сточит четыре миллиметра и оставит только один!
Геракл изумился: «Тогда колесо сломается мгновенно!»
Пришлось гнуть перед Гераклом гвоздь и лезвие бритвы. Гвоздь выдержал десять изгибов и сломался. Бритву можно было сгибать до турецкой Пасхи, т. е. до бесконечности.
Геракл хоть сомневающимся голосом, но приказал Мурману: «Точи!»
Мурману было все равно, он и сточил четыре миллиметра, оставив один. Вставили в колесо кулачок и включили станок. Геракл отошел от станка и зажал почему-то уши. Но колесо и не думало ломаться. Как завороженные смотрели сотрудники лаборатории на то, что с треском ломалось уже через пять минут. Станок крутился полчаса, час — колесо даже и не грелось!
Батоно Геракл, давайте на ночь оставим, пусть крутится! Я обещаю — год будет крутиться, не меньше! — посоветовал я.
Геракл отвел меня в сторону и тихо сказал на ухо:
— Ты был прав с моментомером, и мы так же поступим с волновой передачей. Будем постепенно повышать ее долговечность, и к пятому году дойдем до нужного срока!
Еще не проведя даже испытаний скрепера, я понял, что использование маховика на этой машине — незаметная часть того, что может дать маховик в технике. Электростанции, например, работают и днем и ночью, а потребляется энергия, в основном, днем. Накопив энергию в большой маховик ночью, можно было бы использовать эту энергию днем. Но здесь нужен уж очень большой маховик.
Но оказывается гораздо больше энергии, чем вырабатывают все электростанции мира, потребляют автомобили. Вот пишут и говорят о то, что, дескать, будет емкий накопитель энергии, и проблема массового электромобиля будет решена. Все это обман и сплошное надувательство!
Ну, будет емкий накопитель энергии, да он и есть уже — современные супермаховики накапливают полкиловатт-часа в каждом килограмме своей массы. Это больше, чем нужно для силовой установки автомобиля, а где электромобиль? Да дело в том, что будь электромобилей много, то их заряжать будет не от чего. Не хватит всех электростанций мира, даже если от них отключить все остальные потребители: сидеть в темноте и заряжать электромобили.
Поэтому в первую очередь надо научиться сокращать расход топлива на наших обычных автомобилях с двигателями. Как вы думаете, какую часть топлива полезно использует автомобиль? Или, выражаясь научно, чему равен КПД двигателя на автомобиле? Во всех учебниках написано, что этот КПД у бензиновых двигателей — 25 %, а у дизельных — до 40 %. А слабо проверить самому?
Проедем в городе на той же «Волге» 100 километров и израсходуем 12, а то и 14 литров топлива. А потом поделим реальный расход энергии, затраченной на перемещение массы около 1 тонны на колесах на 100 километров пути, на запас энергии в израсходованном топливе и получим около 7 %. Вот чему равен реальный КПД двигателя на автомобиле — он почти такой же, как у паровоза!
Высокий КПД у двигателей — до 40 %, а у так называемых топливных элементов — перспективных источников энергии — вообще до 70 %, бывает только тогда, когда эти источники отдают энергию в самом эффективном, оптимальном режиме. Обычно же двигатель бывает сильно недогружен, ну часто ли вы полностью, до пола, нажимаете на педаль акселератора (в простонародье — «газа»)? А у топливных элементов — нооборот, чтобы развить мощность, например, для обгона, этими «элементами» нужно заполнить весь кузов автомобиля.
Автомобилю нужен накопитель, «банк» энергии, который отбирал бы энергию от двигателя или топливных элементов при их максимальном КПД, а отдавал бы машине — по потребности. Но такой «банк» уже есть — это супермаховик. Хватило бы супермаховика массой в десять килограммов, чтобы обеспечить таким «банком» от легковушки до автобуса, но экономичного автомобиля с таким банком что-то не видно.
Вот такие размышления привели меня тогда к выводу, который теперь уже ни для кого не является откровением. Такому экономичному автомобилю с «гибридным» источником энергии (помесь двигателя с накопителем) нужна особая бесступенчатая трансмиссия — вариатор, связывающий колеса и маховик с двигателем.
Поясняю на самом типичном примере: автомобиль разгоняется — скорость его мала, а двигатель и маховик вращаются быстро. Стало быть, передаточное отношение трансмиссии наибольшее. Автомобиль гонит по шоссе — скорость его наибольшая — а передаточное отношение — наименьшее. Для хороших «гибридов» этот диапазон передаточных отношений должен быть не менее 20-ти. И при этом, без каких либо ступеней или передач — все должно меняться плавно. Это может обеспечить только особый вариатор, да такого пока нет.
А если бы был, то представьте себе — автомобиль или автобус тормозит на остановке — и его энергия движения плавно переходит в маховик. Трогается с места — и энергия маховика плавно разгоняет автомобиль! Вот какие автомобили нужны современному человеку, а не те пыхтящие, дымящие и прожорливые чудовища, что мы имеем сейчас! Расход топлива — в два-три раза меньше, токсичных выделений почти нет, мощность при разгонах и обгонах — почти без ограничений. Никаких переключений передач и манипуляций со сцеплением!
Мечта о таких автомобилях заставила меня заняться проблемой вариатора. И вскоре такой вариатор был придуман — не буду вдаваться в подробности его устройства — оно достаточно сложно. Как положено, я подал заявку на изобретение, и, уже не доверяя принципиальности «эксперта от предприятия» решил проследить путь заявки. И вот судьба — заявка опять пришла во ВНИИСтройдормаш, но уже другому специалисту — тому самому Борисову, который применил маховик на экскаваторе. Помните, о нем упоминал Вайнштейн, когда поминал «добрым словом» родной ВНИИСтройдормаш?
И вот я, с тяжелыми воспоминаниями о ВНИИСтройдормаше, поднимаюсь по винтовой лестнице в кабинет Сергея Михайловича Борисова — начальника отдела экскаваторов. И вместо глухого крючкотвора в огромных очках на носу бабы-Яги, меня приветствует высокий красивый человек славянской внешности с огромными серо-голубыми глазами. Сергей Михайлович, пристально всматриваясь в меня, еще юношу-аспиранта, как будто чувствовал, что лет через тридцать я стану его преемником совсем в другом месте и на другой должности. Лет десять еще мы будем ближайшими сотрудниками и хорошими друзьями, а через сорок лет я поцелую его в лоб, провожая в вечность. Но тогда Сергей Михайлович был в расцвете сил и творчества; он уверенно объявил мне, что ему нравится мое изобретение и он даст на него положительный отзыв.
— Только одно мне непонятно, — удивлялся Борисов, — почему вы назвали свое изобретение «мезан-привод»? Что вообще означает это «мезан»?
Я отвечал, что и для меня это название в новинку, и его придумали эксперты Комитета по изобретениям.
А объяснялось все по-русски просто. Буквы «З» и «Х» на машинке, да и на клавиатуре компьютеров, стоят рядом, и машинистки их часто путают. Однажды мне вручили письмо, адресованное «хам. директора», за что этот «хам» чуть не спустил меня с лестницы. Видел я и письмо в Горисполком города Орехово-Зуево, где буква «З» также была заменена на «Х».
Так вот, оказывается, эксперты назвали мое изобретение «Механ-привод», что должно было означать, повидимому, «механический привод», а вышел этот загадочный «мезан», напоминающий какой-то французский автомобиль.
Получив авторское свидетельство на вариатор, я разыскал «главного» ученого по автомобилям — профессора Бориса Семеновича Фалькевича, бывшего в то время заведующим кафедрой «Автомобили» в Автомеханическом институте. Добившись аудиенции у известного ученого, я показал ему схему «мезан-привода» и даже маленькую модель, которую я успел изготовить.
— Изъящное решение! — констатировал Борис Семенович и послал меня… нет, всего лишь на Ликинский автобусный завод, заключить договор на разработку вариатора для городского автобуса. Вместе со мной он послал туда молодого ассистента своей кафедры — Георгия Константиновича Мирзоева — будущего Главного Конструктора Волжского автозавода. Я понял, что Фалькевич видел меня после защиты диссертации преподавателем на своей кафедре.
И кто знает, как сложилась бы моя судьба, если бы академик Тициан Трили не встретился бы со своим, как оказалось, другом — Борисом Фалькевичем, а тот не рассказал бы ему обо мне и моем изобретении. Трили, оказывается, уже слышал о моей «феноменальной» изобретательности от небезызвестного Геракла Маникашвили и запланировал «иметь» меня у себя в институте.
И вот расстроенный Борис Семенович рассказывает при встрече мне, что академик Тициан Трили, узнав о том, что мы сотрудничаем, задал ему риторический вопрос, переданный мне буквально:
— Почему сей молодой человек, должен работать у тебя, а не у меня? У тебя в Москве и без него много талантливой молодежи!
Смущенный Борис Семенович поведал мне, что академик Трили — очень влиятельный человек, да и его близкий друг. Отказать ему профессор Фалькевич не мог. Так я, как какой-нибудь скакун или борзой пес, был передан от одного «феодала» другому. Тем более позже, когда Маникашвили устроил мне встречу с Трили в его кабинете визе-президента АН Грузинской ССР, я увидел очень симпатичного, спортивного человека, лет пятидесяти, непохожего на всех этих Самсончиков и Гераклов. Чуствовалось, что он и на своем посту близок к науке, знает о том, что его институту пора менять стиль работы и руководство, да вот все «руки не доходят». Вот переизберут его с этой должности, тогда…
А что «тогда», я так и не успел узнать, потому, что из смежной комнаты вдруг быстрой походкой вышел человек, появление которого заставило Тициана, да и меня, конечно, встать навытяжку. Этим человеком оказался Президент Академии, великий ученый-математик Николай Иванович Мусхелишвили. Я впервые в жизни увидел живого классика, равного, пожалуй, Ляпунову, Остроградскому или Гамильтону по значимости.
Классик был в помятом костюме с помятым же галстуком на боку, и растегнутыми верхними пуговицами рубашки. Рассказывали, что он был так рассеян, что однажды появился на работе в двух галстуках сразу.
— Батоно Нико, — сказал Тициан, когда Президент передал ему стопку каких-то бумаг, — хочу представить вам молодого ученого Нурбея Гулиа, которого думаю взять к себе на работу.
— Гулиа, Гулиа, — повторил классик, пожимая мне руку, — да это же писатели!
Да, батоно Нико, — подтвердил Трили, — это его дед и дядя писатели, я их хорошо знаю, но сам он — ученый, причем в моей области знаний. Сейчас он учится в аспирантуре в Москве, должен скоро защититься, а затем приедет на родину — в Грузию!
Это хорошо, — скороговоркой подтвердил батоно Нико, — хорошо, когда из Москвы — на родину, вообще — из Москвы — это хорошо! — и ретировался в свою комнату.
Мы с Тицианом сели. Я достал статью, где писал о перспективных автомобильных проблемах, тех, о чем я рассказывал выше. Авторами были записаны академик Трили и я. Тициан внимательно прочел статью, а потом между своей и моей фамилией написал: «профессор Б.С. Фалькевич». Улыбнувшись, он сказал мне фразу, которую я хорошо запомнил:
— Лучше — одним другом больше!
Статья в рекордные сроки была опубликована в самом солидном журнале Академии Наук — «Вестнике АН СССР».
Я обещал потратить свое свободное время на борьбу с Мазиной и должен был выполнить свое обещание. Но все, почти как у Тициана Трили, «руки не доходили». Но, наконец, дошли. И все благодаря Васе Жижикину.
Пока не началась знаменитая на весь городок моя свара с Мазиной, я тратил свободное время на всякие пустяки, шуточки. После каждой выпивки наш «татарин» Саид Асадуллин показывал в общежитии номер, который, по его словам, исполнял в мире он один. Каждому, кто его исполнит, татарин обещал бутылку водки. Номер заключался в том, что Саид брал в руки ремень по ширине плеч, и перепрыгивал обеими ногами через этот ремень, согнувшись в три погибели и подсовывая ремень себе под ноги. Это только выглядит легко, а попробуйте сами! Самый здоровый из соседей — Мотя, и тот падал носом, когда пробовал, а Жижкин даже и не пытался.
Желая выиграть у Саида, я начал тренироваться, падал, вставал и постигал мастерство.
— Почему татарин может, а я с моими ногами штангиста — нет? Не бывать такому — решил я, — и научился прыгать. Причем не только вперед, а что гораздо труднее — и назад.
И в очередной раз, когда Саид заявил, что только он, единственный татарин на свете, может перепрыгнуть через пояс, я «разозлился» и сказал:
— Гони бутылку, сейчас я буду прыгать!
— Гани бутылк, гани бутылк! Ты прыгни наперед, а я — гани бутылк!
Я лениво взял в руки пояс и легко перепрыгнул через него несколько раз вперед, а потом и назад. Все ахнули. Саид, мгновенно отрезвев, погнал в магазин за бутылкой. Мы весело выпили, но показалось мало. Я и говорю уже подвыпившиму Саиду:
— Татарин, а хочешь меняться — ты ставишь еще одну бутылку водки, а я — бутылку десятилетнего коньяка из Тбилиси!
Саид смекнул, что эта сделка выгодная, но все-таки потребовал:
— Покажи!
— Ты что, своим не веришь, не поставлю — ты можешь свою бутылку и не открывать… и т. д. и т. п.
Татарин побежал еще за одной бутылкой, а я открыл подарочный набор «Охотничий», который привез из Тбилиси. Там были три маленькие бутылочки по 25 миллилитров (грамм) 10-летнего коньяка — точные копии обычных бутылок. Я достал одну из них, поставил на стол, и мы стали ждать прихода Саида. Тот забежал с бутылкой и уставился на это «чудо» на столе.
— Это не бутылк! — только и сказал он.
— А что это — чашк, банк или кружк? — это и есть бутылк, только маленький, а размеры мы и не оговаривали! — убеждал я Саида. Ко мне присоединились и соседи, которые тоже убеждали Саида: «Это бутылк, настоящий бутылк!»
Добрый татарин не выдержал — открыл бутылку и разлил водку по стаканам. Для запаха мы добавили в каждый стакан по наперстку коньяка, а красивую бутылочку Саид запрятал себе в тумбочку.
— Чтобы помнил, как меня надули! — смеясь, сказал он.
Назавтра выпить уже было нечего, я и вечером проглотил вторую бутылочку коньяка. А потом шальная мысль пришла мне в голову. Я втихую поставил эту пустую бутылочку рядом с первой в тумбочку Саида. А вскоре появился и слегка выпивший Саид.
— Как ты меня вчера надул со своей бутылочкой коньяка! — вспомнил Саид.
— Может и надул, но если быть честными, то бутылок коньяка было две! — убежденно сказал я.
— Один, один! — настаивал Саид, ища поддержку у соседей. Но они только воротили носы, не понимая, чью сторону выгоднее принимать.
— Давай спорить на бутылку водки — предложил я, — что бутылок коньяка было две!
— Давай! — вдруг согласился Саид, — я знаю, как доказать. Я спрятал пустой бутылк в тумбочка!
Саид открыл тумбочку и достал… две пустые бутылки из-под коньяка. Жаль, что я не сфотографировал выражение лица Саида. Станиславский сказал бы, что это мимика «высшей степени удивления». Не меньшее удивление было и на лицах у соседей — они же видели вчера, что Саид прятал в тумбочку одну пустую бутылку. Но им маячила выпивка «на халяву», и они признали, что бутылки было две.
Саид побежал за водкой…
Назавтра я выпил последнюю бутылку коньяка, а пустую, конечно же, сунул опять в тумбочку Саида. И когда вечером подвыпивший Саид пришел домой, я сразу «взял быка за рога».
— Ну, Саид, значит, выпили мы с тобой мои три бутылки коньяка…
— Что? — перебил Саид, — какой три бутылк? — и он быстро открыл тумбочку, где красовались живописной группкой три цветастые бутылочки.
— Сволочи! — возопил Саид, — надули меня все-таки!
— А вы, — он кивнул на соседей, — вместо того, чтобы сосед помогай, этот жулик, — и он показал на меня, — помогай!
Хороший, добрый и бесхитростный парень был Саид. Был, потому, что нет уже его.
Он получил квартиру в новом «спальном» районе, где все дома одинаковые. Приходит выпивший, как ему показалось, к себе домой, пытается открыть дверь. А оттуда выходят жильцы и прогоняют его. Саид сидит на лестнице, соображает, осматривает дом — вроде его, и снова начинает рваться в квартиру. Теперь уже жильцы накостыляли ему бока, и Саид вышел наружу. Сел на крыльцо, а дело было зимой, и замерз там. А дом его был рядом, как две капли воды похожий на тот злосчастный, куда рвался Саид…
Теперь о Жижкине, который и инициировал мою обещанную свару с Мазиной. Вел себя он нагло — заходил в мою комнату, пользовался моей электробритвой, и что хуже всего, выливал после этого на себя мой одеколон. Лукьяныч мне донес на его безобразное поведение. Я и заменил одеколон во флаконе на уксусную эссенцию, которой клеил магнитофонную пленку, а одеколон залил во флакон из-под эссенции.
— Видишь, Лукьяныч, — предупредил я его, — это эссенция, смотри, не обожгись ненароком!
И вот утром снова заходит наглый Жижкин и бреется моей бритвой. Хитрый Лукьяныч молчит. Но когда Вася налил полную ладонь эссенции вместо одеколона, Лукьяныч не выдержал:
— Сенсация, Вася, это — сенсация! — крикнул он, перепутав незнакомое слово — «эссенция», на столь же непонятное — «сенсация».
И тут, действительно, произошла сенсация. Вася плеснул полную ладонь эссенции себе в лицо и успел растереть, полагая, что это жжет одеколон. А потом, когда понял подмену, стал бегать по квартире с криком и пытаться смыть едкую жидкость. Но вода, как на грех, не шла из крана (и такое бывало подчас!), и наш Вася обливался из чайников на плите, вытирался полотенцами, а Лукьяныч не переставал вопить: «Сенсация, Сенсация!».
Наконец, разобрались, где сенсация, а где эссенция, а Вася неделю ходил с обожженными щеками и шеей.
— Не будет больше чужого добра трогать! — резюмировал Лукьяныч.
Но Жижкин продолжал вести себя непослушно. Привел он как-то (первый раз, между прочим!) бабу, и стал требовать, чтобы я открыл ему запасную комнатку. А бутылку, положенную при этом, ставить отказался. Ну, я не открыл дверь, разумеется, и ушел спать к Тане. Тогда он спьяну из последних своих силенок, раздолбал ногами дверь. Замок вылетел, пломба сорвалась, но он вошел в помещение. Положил туда свою даму (не иначе, как с вокзала привел!), припер раздолбанную дверь снаружи шкафом, а сам, сдуру, пошел спать на свою койку. Целомудренным, идиот, оказался. А утром — отпустил бабу спозаранку, чтобы Мазина не застала. Ушла баба от мужика недееспособного, но «подарок» оставила. Фикуса, как у Федора, там не оказалось, и она сходила на газетку, свернула ее и положила в шкаф.
Утром Вася осознает, что наделал, и в истерику:
— Все! О, я — дурак, выгонят сейчас меня из общежития, что делать?
А тут — уборщица Маша со шваброй. Увидила разбитую дверь, унюхала «подарок» в шкафу — и к Мазиной. Я пришел, когда уже разбирательство шло полным ходом. Вася стоял с «подарком» в руках и плакал:
— Татьяна Павловна, я пьяный был, перепутал свою комнату с этой!
— А шкаф с толчком тоже спьяну перепутал, математик! — кричала Мазина.
— Сейчас соберу комиссию, будем акт составлять! И с этими словами Мазина покинула помещение.
— Вася, — говорю я ему, — поди, утопи подарок в толчке, или по-культурному, в унитазе, и у меня будет к тебе предложение!
Жаль мне стало ничтожного Васю, а еще больше хотелось досадить Мазиной. Вася выслушал предложение и пулей помчался в магазин за бутылкой.
Я зашел на Опытный завод (три минуты хода), взял белой нитрокраски, кисть и дюжину мелких гвоздей. Собрал разломанную в области замка дверь на гвозди и выкрасил всю дверь нитрокраской. Велел открыть все окна, и через десять минут от запаха ацетона не осталось и следа. Дверь была как новая, вернее, как старая — до поломки. Затем я снова восстановил пластилиновую пломбу и припечатал ее, как обычно, пробкой от бутылки, что принес Жижкин.
А часов в 11, когда Мазина привела комиссию, дверь была в полном порядке. Мы — Лукьяныч, Саид (который сегодня работал в вечер), Жижкин и я, поздоровались с Мазиной, и с интересом стали наблюдать за поведением комиссии.
— Что-нибудь потеряли Татьяна Павловна? — ехидно спросил я.
— Где дверь? — не найдя ничего умнее, грозно спросила Мазина у Жижкина.
— Вот она! — робко ответил Вася, глядя бесстыжими глазами прямо в лицо грозной «комендантше».
— Но она была разнесена в клочья! И дерьмо — в шкафу!
— Какие клочья, какое дерьмо? — выдвинулся вперед Лукьяныч, — ты, Мазина, наверное, перепила с вечера! Я — пожилой человек, участник войны, старший здесь по годам, и такое слышать не хочу! — завелся Лукьяныч, обращаясь к комиссии. Эту Мазину, наверное, пора в Кащенку забирать, может у нее белая горячка! Не нужно нам такой дурной комендантши! — заключил Лукьяныч и вытер руки о подол френча.
— Ну, мы пойдем отсюда, — заключил председатель комиссии, — а вы, Татьяна Павловна, займитесь своими делами, пожалуйста!
Мы заперли за гостями дверь, и я высказал гениальную мысль:
— Мы выберем Лукьяныча «руководителем общежития», а самому общежитию присвоим гордое имя Дм. Рябоконя — участника войны, незаметного ее героя, защитника интересов трудящихся и жильцов общежития! И пусть тогда Мазина сюда сунется! Кто — за? Кто — против? Единогласно!
Война Мазиной была объявлена. Вечером мы созвали полное собрание жильцов общежития и составили протокол. Он гласил:
Собрание жильцов общежития по улице Вересковой 23 кв.1 — постановляет:
1. Перейти на самоуправление общежития и избрать старшим (руководителем общежития), полномочным представлять общежитие перед административно-хозяйственной службой ЦНИИС, тов. Рябоконя Дмитрия Лукьяновича, 1905 г. рождения, пенсионера.
2. Учитывая большие заслуги тов. Рябоконя Д.Л. в деле становления благоустройства и быта общежития, а также его героическое участие в ВОВ и послевоенном строительстве социализма в нашей стране, присвоить поименованному общежитию имя Дм. Рябоконя, и впредь именовать его: «Мужское общежитие ЦНИИС им. Дм. Рябоконя».
3. Установить доску с соответствующей записью на дверях при входе в общежитие.
4. Считать нецелесообразным участие коменданта общежитий ЦНИИС тов. Мазиной Т.П. в управлении делами мужского общежития ЦНИИС им. Дм. Рябоконя.
Председатель собрания Дм. Рябоконь.
Секретарь С. Асадуллин.
Я отпечатал протокол на своей пишущей машинке «Москва» в трех экземплярах, один из которых отнесли в канцелярию зам. директора по АХЧ — Чусова, а другой подшили в дела общежития — в отдельную папку. Третий я взял себе на память, и он сейчас лежит передо мной.
Я немедленно подобрал на Опытном заводе латунную доску приличного размера и бормашиной выгравировал на ней: «Мужское общежитие им. Дм. Рябоконя». Огромными винтами с гайками мы навечно прикрутили доску ко входной двери и забили резьбу, чтобы развинтить было невозможно. Заодно сменили замок в двери, и Маша теперь вынуждена была звонить, когда шла убирать к нам.
Мазина была в бешенстве, она пыталась поцарапать гвоздем нашу латунную доску, но Лукьяныч пригрозил ей уголовным делом за порчу имущества. Ее ознакомили с протоколом собрания жильцов и сказали, что копия протокола находится в делах канцелярии АХЧ.
Рабочие постановили, что в твоих услугах, Мазина, мы больше не нуждаемся. А у нас, Мазина, в стране власть рабочих. Маша будет нам убирать и приносить белье, а ты, Мазина, нам и даром не нужна! — строго сказал ей герой войны и труда Дм. Рябоконь и захлопнул перед ней дверь.
Примерно через неделю пришла комиссия из трех женщин, наверное, из АХЧ ЦНИИС. Вежливо поздоровавшись, они попросили разрешения поговорить с Дм. Рябоконем. Лукьяныч вытер руки о подол френча, надел фуражку без кокарды, и за руку поздоровался с каждой из женщин.
Мы сели у нас в комнате, и я поставил перед собой машинку.
— А это что? — удивилась одна из женщин.
— А это я буду вести протокол, ведь вы, чай, не на чай пришли? — скаламбурил я.
Дамы посерьезнели.
— Это мой секретарь, — пояснил Лукьяныч, — я ему поручил вести дела общежития. Он — ученый, почти профессор, его на мякине не проведешь! — хихикнул наш руководитель общежития.
— Не считаете ли вы, Дмитрий Лукьяныч, что называть общежитие вашим именем — это несколько нескромно? — начала одна из женщин.
— Очень даже скромно! — уверенно отвечал Лукьяныч, — я — участник войны, ветеран, я кровь проливал за вас, а потом строил Москву — тоже для вас. Вот вы все в квартирах живете, а я — не взял, хотя и предлагали. Я с рабочими хочу жить, я — очень скромный человек!
— Дмитрий Лукьяныч — это образец советского человека, с которого мы должны строить свою жизнь. Вся его жизнь была отдана служению рабочим, простым советским людям. Поэтому он и заслужил ту честь, о которой вы говорите, — пояснил я. — Да и потом, велика ли честь — в общежитии-то всего пять человек живут, и все они беззаветно преданы своему руководителю. Включая его самого!
— Товарищ Рябоконь, но ведь именами живых не принято ничего называть! Вот умрете — и пусть вашим именем и называют! — продолжила другая дама.
Лукьяныч панически боялся смерти и поднял крик: — Ты что это говоришь такое, ты что, с ума сошла, что ли? Ты хочешь, чтобы я умер? — смотрите, люди добрые, что эта ведьма сказала! Тебя Гитлер, что ли, послал сюда, он тоже хотел меня убить, но не вышло!
Лукьяныч состроил кукиш и сунул даме под нос. — Накося, выкуси!
Взбешенный Лукьяныч вскочил и вышел из комнаты.
— Зачем вы взволновали старого больного фронтовика (чуть не добавил «и полицая»!), — усовестил я даму, задавшую вопрос. А отвечу я вам так, — как называется школа, что по дороге в деревню Медведково? Имени Гагарина? Но Гагарин ведь — жив и здравствует! Называть еще примеры?
Комиссия встала и стала собираться, Лукьяныч из кухни попросил их не приходить больше, или, если придут, то задавать вопросы поумнее.
Я понял, что это — проделки Мазиной. Но и я не оставался в долгу. Жила моя врагиня неподалеку на третьем этаже пятиэтажной хрущевки. Я разузнал номер ее дома, квартиры, и распечатал штук 50 коротких объявлений:
«Куплю собаку дворовой породы для охраны участка. Приводить по адресу: (адрес Мазиной с указанием этажа и квартиры)».
Объявления я расклеил возле магазинов и забегаловок. И десятки ханыг бросились отлавливать бродячих собак, чтобы отнести их к Мазиной, — вдруг на бутылку перепадет! Ханыг, разумеется, гнали, но собак они уже обратно не вели, а бросали прямо у дверей. Лай, визг и вой брошеных собак был слышен даже в общежитии.
Как-то Лукьяныч купил за рубль у какого-то несостоявшегося пьяного художника копию картины «Даная» Рембранта. Картина была незакончена, но сама «Даная» вышла наславу — если до этого не был импотентом, то, посмотрев на эту «Данаю» — станешь обязательно. То ли у Лукьяныча вкус был особый, то ли он чрезмерно любил полных женщин, но он не уставал нахваливать свою «Данаю».
— Ой, ты только посмотри, какая баба красивая, полная! А сиськи-то, сиськи — красота-то какая, что твои арбузы!
Лукьяныч огромными гвоздями прибил картину над своей кроватью. Придя утром, Маша, буквально, ошалела от этой картины.
— Ты, Митя, умом рехнулся, наверное, что это за уроду повесил? — укоряла она его.
— Ты, Маша темнота — двенадцать часов ночи. Ты, видать, и школу не кончила! (сам Лукьяныч успел закончить только три класса сельской школы). — Вот рабочий, — Лукьяныч указал на меня, — среднее образование имеют, так они говорят, что картину эту нарисовал знаменитый художник Бремрат, ну тот, который Ленина рисовал! Эх, темнота, темнота, а еще уборщицей у меня в общежитии работаешь! Стыдно!
Маша, видать, донесла Мазиной, что Митя повесил «фарнографию» на стену, и что лучше ее сорвать. И на следующее утро, когда мы открыли дверь Маше, вместе с ней к нам ворвалась Мазина и с поросячим визгом кинулась срывать «фарнографию». Рябоконь еще лежал на койке, так обезумевшая Мазина полезла прямо в сапогах на его постель. Митя, конечно, не преминул облапить ее и полезть, по случаю, под юбку. Визг, крик и хохот слышен был, наверное, даже зам. директора по АХЧ тов. Чусову. Поглядев на ликвидацию «Данаи» бывшей комендантшей Мазиной, я, кажется, понял, почему Мазина не смогла стерпеть существование этой картины, особенно на стене в общежитии.
Дело было в том, что «Даная» на этой картине была как две капли воды похожа на саму Мазину, разденься она и задери руку. Лицо и фигура — ну точно ее! Может быть, Мазина служила натурщицей этому художнику, и это — Мазина, а вовсе не «Даная»? Но написано было внизу: Рембрандт. Даная.
На следующий день я отправил почтой письмо в газету «Советский транспортник» — главную газету в нашем городке. На нее заставляли подписываться всех, кто работал в ЦНИИСе, а еще бесплатно бросали в почтовые ящики. И через неделю в газете появилась статья, (вот она лежит передо мной):
«Усердие не по знаниям Я, Рябоконь Дмитрий Лукьянович, участник ВОВ, пенсионер, являюсь любителем живописи. Отказывая себе во многом, я приобрел копию картины великого Рембрандта «Даная» и повесил на стене комнаты в общежитиии, где я живу. Но бывший комендант, тов. Мазина Т.П., незаконно ворвавшись в мужское общежитие, и согнав меня, раздетого с кровати, сорвала и уничтожила картину, обозвав ее «фарнографией» (наверное, имелась в виду «порнография»). Прошу редакцию пояснить тов. Мазиной, что картина великого художника — не порнография! Ветеран ВОВ и труда — Дм. Рябоконь».
И далее шло нудное разъяснение какого-то кандидата искусствоведения, что многие, не искушенные в искусстве люди, принимают шедевры мирового изобразительного искусства просто за демонстрацию обнаженной натуры… и.т.д. и т. п. Иначе говоря — позор малограмотной темноте и хулиганке Мазиной!
Наутро после появления статьи, Мазина, плача, попросилась войти к нам. Мы открыли дверь, и к нам не вошла, а вползла несчастная, униженная, я бы сказал, «опущенная» Даная-Мазина. Я даже подставил ей стул, так она была несчастна. Митя вытер руки, надел фуражку и был готов к бою. Но Мазина обратилась ко мне, на сей раз на «вы».
— Я знаю, что Рябоконь неграмотный, он писать не умеет, это все вы написали! — она протянула мне газету, которую я не взял, — и «куплю собаку дворовой породы» — тоже ваша затея! Я сдаюсь! — падая на колени и прижав руки с газетой к груди, простонала Мазина. Я не буду больше заходить к вам, творите, что хотите. Пусть будет общежитие имени этого идиота Рябоконя (Лукьяныч привстал, было, но сразу сел обратно — он был поражен поведением Мазиной — ведь она лет двадцать жестоко третировала жителей всех общежитий ЦНИИС!) — это тоже ваша затея! Но не трогайте меня больше, я недооценила вас! Вы — умный и жестокий негодяй!
Я помог Татьяне Павловне встать с колен и усадил ее на стул. Бледный Асадуллин принес ей стакан воды. Испуганный Жижкин лег в постель и притворился спящим.
— Договорились, договорились, Татьяна Павловна! — быстро согласился я.
— Вы помните, как еврейский танк дошел до Берлина без потерь? Ведь на нем была надпись: «Не троньте нас — не тронем вас!». Будем мудрыми, как те евреи, и договоримся не задирать друг друга! Ну как, мир с умным негодяем? — и я протянул Мазиной руку. Она, с ненавистью глядя мне в глаза, прикоснулась к моей руке.
— Ненависть — плохой союзник, — шепнул я Мазиной, провожая ее к выходу,
— она приносит больше вреда тому, кто ненавидит, чем тому, кого ненавидят. Поверьте мне, я же хоть и негодяй, но умный, как вы правильно заметили. Я, например, не испытываю к вам ненависти. Правда, и любви тоже!
На этом мы и расстались. Позже, если мы и встречались, то только на улице. Я вежливо здоровался с ней, а она демонстративно отворачивалась. Темнота, как говорил Лукьяныч, — двенадцать часов ночи!
К декабрю 1964 года моя диссертация была написана, и я доложил ее на научно-техническом Совете лаборатории Федорова. Доклад Дмитрию Ивановичу не понравился. Я, действительно, полагая, что все знаю, не отрепетировал доклад, волновался. К тому же, «пробудился» неведомо откуда, мой грузинский акцент.
— Знаете, Нурибей, вам нужно надеть бурку и папаху, прикинуться этаким диким горцем, и тогда такой доклад пройдет! А для москвича такой доклад слабоват!
Я понял свою ошибку, и после этого всегда репетирую каждый доклад, даже каждую лекцию. Иногда говорят, что экспромт покоряет слушателей. Так вот: самый лучший экспромт — это отрепетированный экспромт!
Теперь надо было доложить работу в головном институте по землеройным машинам — проклятом ВНИИСтройдормаше, которому ничего нового не нужно.
Мы с помощью молодых специалистов этого института — Малиновского, Гайцгори и Солнцевой, провели модное тогда математическое моделирование процесса копания грунта моим скрепером на аналоговых машинах. Моделирование показало полное подобие испытаниям, т. е. бесспорные преимущества новой машины. Я шел на доклад совершенно спокойным.
Но не тут-то было — я плохо знал институт, который Вайнштейн откровенно называл дерьмом. И вот после моего доклада об испытаниях, доклада Малиновского о результатах моделирования, выступил начальник отдела землеройных машин Андрей Яркин и осторожно, но непреклонно дал понять, что моя машина нашей советской промышленности не нужна. Испытаний недостаточно, математическое моделирование — как дышло, куда поворотишь, туда и вышло, да и кто сказал, что работать, как сейчас — с толкачом — это плохо? Пока скрепер ходит вхолостую, бульдозер-толкач подчистит грунт вокруг, подготовит забой.
— И вообще, не надо быть наивными детьми, если бы использование маховиков на скреперах имело хоть малейшие перспективы, такие машины давно были бы в США! — завершил выступление Яркин.
Чтож, таких машин действительно не было и, до сих пор нет в США. Но в США полно скреперов с двумя двигателями — на тягаче, как у нас, и сзади на скрепере, там, где у нас стоял маховик. США — богатая страна, она может позволить себе дополнительный двигатель в сотни киловатт. А маховик — в десятки раз дешевле, не расходует топлива, правда менее универсален. Но в то время новое запатентованное техническое решение (изобретение все-таки признали!) было бы полезным. Время энергосберегающих технологий еще впереди, и «банку энергии» — маховику здесь будет принадлежать одна из первых ролей!
Но докладом во ВНИИСтройдормаше Яркин буквально огорошил нас, представителей ЦНИИСа. Мы-то, согласовывая доклад, получили «добро» от того же Яркина. К чему было это предательство, мы не понимали.
Но тут, не выдержав, на трибуну выскочил Борис Вайнштейн. Яркин пытался, было, не давать ему слова, Вайнштейн же послал его подальше. Вайнштейн сказал, что он вначале не понял принципа действия новой машины, но теперь видит ее бесспорные преимущества. А выступление Яркина вызвано «окриком» руководства, полученным в последний момент. ВНИИСтройдормашу не нужны новые машины, институт не хочет новых разработок, ему и так хорошо.
Я советую не связываться с нашим институтом, который погубит любое новшество. Разрабатывайте ее сами и внедряйте у себя в Министерстве! — так закончил выступление Вайнштейн. Мы ушли из ВНИИСтройдормаша «не солоно хлебавши».
Но с Яркиным вышел курьез. Мы с ним должны были защищать кандидатские диссертации практически одновременно. У Яркина была очень слабая работа, и Федоров решил дать ему резко отрицательный отзыв. Об этом он сообщил мне. А потом, засмеявшись, сказал:
Поговорите с этим конъюктурщиком и скажите, что его может спасти только блестящий отзыв на вашу работу. Тогда я как бы «не замечу» его работы и не буду давать отзыва вообще. Я и не обязан это делать!
Я позвонил Яркину и мы договорились о встрече. Я, не выбирая слов помягче, изложил ему суть дела. Назавтра же был готов именно блестящий отзыв Яркина на мою диссертацию, утвержденный руководством института.
— Вот лицемеры, — подумал я, — но отзыв взял.
Теперь нужно было думать об отзыве передовой организации, и такой мог быть завод, производящий скреперы. Один был далеко — в Челябинске, а другой ближе — в Белоруссии, в городе Могилеве — завод подъемно-транспортного оборудования им. Кирова. Игорь Недорезов созвонился с этим заводом и получил согласие Главного Конструктора на рассмотрение моей работы. Мне надо было ехать в Могилев.
Железнодорожный билет, как я уже говорил, у меня был бесплатный, я взял с собой том моей диссертации и поехал в Могилев. Предварительно созвонился с Главным Конструктором завода — Петром Идилевичем Ревзиным и договорился о встрече. Он обещал забронировать мне место в гостинице «Днепровская».
Я благополучно доехал до Могилева и уже узнавал на вокзале, как мне доехать до гостиницы, как вдруг меня тихо окликнули сзади: «Наум!» Я обернулся — мне в лицо улыбалась женщина лет сорока с золотыми зубами. Она пристально всматривалась в меня, а потом извинилась, сказав, что обозналась.
Одет я был несколько необычно, даже вызывающе. Пальто у меня было сине-зеленого цвета, сильно зауженное книзу и с большими «липами». Пуговицы, которые я выточил сам из латунного прутка, были крупными и вогнутыми, отчего они сияли, как фары. Кепочка из каракульчи и модные тогда мокасины довершали мой туалет.
Гостиница находилась в центре Могилева на улице Первомайской. Мне дали место в «люксе», но на двоих; один жилец уже ночевал в номере. Меня удивило чрезвычайно вежливое поведение персонала гостиницы, причем именно со мной. Бесцеремонно разбудив моего соседа, горничная показала мне мою постель и, пожелав счастливого пребывания, ушла.
Сосед мой оказался тоже москвичом, лет сорока, командированным на тот же завод, что и я. Он представился Мишей. Миша был каким-то неадекватным по поведению, нервным, что ли. Потом все прояснилось — он еще не выпил с утра.
День был воскресный, нам можно было расслабиться. Мы взяли в магазине много дешевого портвейна и оставили «про запас» в номере. А сами зашли в гостиничный ресторан. К нам за столик подсел хорошо одетый человек, лет тридцати, по его словам — тоже москвич. Сказал, что он за рулем — он показал на черную «Волгу» во дворе гостиницы, которая хорошо была видна из окна.
Подошла официантка, которая тут же широко открыла глаза на меня; меню взял новый знакомый, который оказался тоже Мишей. Миша «второй» заказал «царские» закуски и дорогую выпивку. Сказал, что за деньги мы можем не беспокоиться, они у него есть.
— Бизнесом занимаюсь! — улыбнулся Миша.
Бизнесом тогда называлась спекуляция. Сейчас это слово используют с положительным оттенком, но тогда «спекулянт» — это было приговором. Как впрочем, и «проститутка», особенно валютная. Сейчас это — уважаемые люди, пример для подражания, а тогда — страшные отбросы общества.
Миша даже позволил себе ущипнуть официантку за ягодицу, что было немедленно внесено в счет. Мы весело беседовали, Миша-«второй» рассказывал о тонкостях своей профессии, о деньгах, которые он «зарабатывал», о том, что у него по всей Белоруссии «все схвачено». Но когда принесли счет, он похлопал себя по карманам и вспомнил, что деньги оставил в номере, и уже решил пойти за ними. Но мы услужливо скинулись с Мишей-«первым» и заплатили. Миша-«второй» попросил, чтобы мы, если еще раз пойдем в ресторан вместе, денег с собой не брали — он теперь будет платить за все сам.
Мы очень довольные таким знакомством, пригласили Мишу к нам в номер и допили весь имеющийся там портвейн. Вместо стаканов Миша предложил использовать вазы — так, дескать, делают настоящие джентльмены. Мне досталась хрустальная галетница, из которой я постоянно обливал свою рубашку. Допив портвейн, Миша пошел отдыхать к себе в номер.
Миша-«первый» же, возбужденный выпитым, предложил мне «снять девочек» у сквера. Место, как он сказал, хорошо ему известное из прошлых поездок в Могилев. Миша нервно метался туда-сюда, возвращался ко мне (а я ждал его у входа в гостиницу), говорил, что «все хорошее» уже разобрано, хотя еще и шести вечера нет, и т. д. Наконец, он вернулся в компании совсем юной девицы, с виду школьницы, и не по сезону легко одетого юноши еврейской внешности.
Миша отвел меня в сторону и спросил, согласен ли я, если девица будет одна на нас двоих? Я, еще мало понимая в этом, кивнул головой, но переспросил: — и этот тоже нам на двоих?
— Ты что, педик, что ли? — удивился Миша и пояснил, — это сутенер ее, Свердлов по фамилии. А может быть по кличке. Он очень бедный, даже пальто не имеет, просил подержать его в теплом номере, пока мы с девицей управимся. Но я — первый буду, это же я ее нашел — идет? Я согласился.
Поднялись к нам на третий этаж; у Миши оказалась бутылка водки в заначке, выпили. Миша стал торговаться со Свердловым о цене за девицу; нам посоветовали выйти в другую комнату. Мы вышли и закрыли за собой дверь. Девушка была худенькая, бледная, почти прозрачная, лет семнадцати. Глаза светло-серые, почти белые.
— Олеся, — представилась она и поинтересовалась, — ты из Москвы?
Я кивнул.
— Никогда в Москве не бывала, мечтаю туда приехать! У тебя есть где остановиться? Я утвердительно кивнул, не отдавая себе отчета, и поцеловал девушку. Она весело засмеялась, показала на дверь и сказала:
— Там меня уже продают, а ты хочешь — тайком?
Я кивнул головой и поцеловал Олесю еще раз. Заметил, что она не отвечает на поцелуй, кожа на руках и плечах ее холодная и в пупырышках. Я уже, было, дал волю рукам, как вдруг дверь резко открылась, вошел разъяренный Миша, схватил Олесю за руку и стал выталкивать ее из комнаты. Сзади орал ругательства Свердлов. Оказывается, не договорились о цене — нас здорово обескровил Миша-бизнесмен.
— Жмот! — кричал с лестницы Свердлов Мише, уводя за руку безразличную Олесю.
— Сутенер! — отвечал ему сверху Миша.
— Все — заключил Миша — обойдемся без Свердловых! Сами найдем себе баб
— пошли!
И мы снова спустились на улицу.
Миша кидался к каждой женщине, проходящей мимо, но получал отлуп. Наконец, «клюнула» парочка женщин лет сорока, полных, видимо семейных. Одна из них, покрасивее, уговаривала вторую, очень уж деревенского вида:
— Пойдем, Мария, они же не скушают нас! Пойдем у них коньяк там, конфеты… Мария дрожала крупной дрожью, как испуганная лошадь. Я впервые видел, как пожилая (с моей точки зрения) и полная женщина так вибрирует всем телом от страха.
— Какой коньяк, какие конфеты? — прошептал я Мише на ухо.
— Молчи! — только и ответил мне он.
Наконец Мария согласилась, и мы пошли к гостинице. Но не вышло — ни с Марией, ни со второй. Путь нам преградила бойкая женщина тех же лет и комплекции, с золотозубой улыбкой. И почему в Белоруссии все женщины «носят» золотые зубы? Богатые, наверно!
— Здравствуй, Наум! — недобро улыбалась женщина, освещая мне лицо блеском своих зубов, — давно не виделись? — и она подала мне руку, на которой нехватало двух пальцев — безымянного и мизинца. Давно по проституткам ходишь?
Мария с подругой сорвались с места, как два испуганных бегемота, и исчезли.
— Что же ты меня не узнаешь? — продолжала ехидно спрашивать меня новая знакомая.
А когда мы с Мишей попытались ретироваться, она подняля крик:
— Люди добрые, помогите, я от него беременна, а он хочет скрыться! Держите их!
Мы не успели скрыться, как подошел милиционер.
— Ваши документы?
Паспорта и командировочные удостоверения у нас были с собой. Милиционер уже отпускал нас, но на крик безумной бабы собралась толпа.
— Это Наум, это Наум из Витебска! — орала дурная баба, — опять он у нас, и еще по нашим проституткам ходит! А я от него беременна!
Толпа напирала. Видимо, этот Наум из Витебска здорово насолил ей. Я отступал, шаря стену гостиницы, нащупал спиной какую-то дверь, но она оказалась запертой. Я остановился. Вдруг дверь отворилась внутрь и я буквально провалился в нее.
— Наум, скорее сюда! — услышал я женский голос, и меня втянули вовнутрь. Я, как испуганный кот, мигом взлетел к себе на третий этаж, скинул пальто и одетым полез под одеяло — скрываться от золотозубой беспалой и беременной женщины, милиции, толпы, всех…
Минут через десять появился Миша. Он сорвал с меня одеяло и приказал: — Пошли в ресторан!
Я покорно поплелся за ним. Мы сосчитали последние деньги (я припрятал-таки заначку, что-то рублей пять) и отдали их официантке:
— На все! — гордо сказал Миша, тихо добавил, — что подешевле и покрепче!
Как мы добрались до номера, я уже не помню. Проснулся я от того, что Миша «на всю катушку» врубил радио-репродуктор. Я чуть не задушил его тогда
— еще восьми утра не было, голова раскалывалась. Всю ночь я убегал от беспалой и к тому же беременной бабы, а она догоняла меня и кусала золотыми зубами…
— Пошли выставлять бизнесмена! — заявил Миша-«первый» поправляться-то надо, а деньги — все!
Мы ткнулись в номер, который назвал наш богатый друг. Но он был занят другими. Черная «Волга» стояла во дворе:
— Здесь гад, не уйдет! — проворчал Миша, и мы пошли к администратору.
Мы ищем своего друга, — скромно заявил Миша, — вот его «Волга» стоит во дворе!
«Волга» это директорская, — отвечала строгая администраторша, — а друг ваш, с которым вы вчера пьянствовали и безобразничали, сбежал вчера вечером, украв чужую одежду и деньги. Он жил на четвертом этаже в общежитии.
Мы остались практически без денег. Правда, я за номер заплатил до конца пребывания и билет у меня был бесплатный. Но перспектива голодной жизни, хотя бы и дня на два-три, меня не радовала. Сосед Миша позвонил в Москву и попросил выслать ему телеграфом денег. Я же решил денька два «перекантоваться» так.
Мы с Мишей стали часто принимать горячие ванны и пить много воды из-под крана — так, он уверял, переносить голод легче.
Побывал я и на заводе. Мы с Ревзиным вместе составили отзыв и он отдал его печатать. Подписать должен был его он сам, а утвердить — директор. Поэтому Ревзин посоветовал мне уезжать домой не раньше послезавтра. Я закомпостировал свой бесплатный билет на среду, за плацкартное место с меня никакой платы не взяли.
На третий день голодовки я уже шатался, как привидение. Мы кляли жулика-бизнесмена всеми словами, которые знали, и теми, что выдумывали экспромтом. Миша клял еще сутенера Свердлова, а я — наглую золотозубую бабу, которая к тому же от меня, то есть от Наума, была, по ее словам, беременна. И жалел, что Миша со Свердловым так скоротечно разругались. Если бы поторговались еще с полчасика, мы бы с Олесей успели управиться…
Я прибыл на Могилевский вокзал задолго до отхода поезда. Слонялся туда-сюда, но в отличие от того слона, от которого произошло слово «слоняться», еды за это не получал. Известно, что слон, которого подарили царю Алексею Михайловичу, был отпущен на подножный корм, и целыми днями он «слонялся» по Москве, получая за это от горожан еду и даже брагу, которую слоны любят и охотно пьют.
Сытые, мы на многое не обращаем внимание. Я с негодованием наблюдал, как некая неряшливого вида дама обдирала шкурку с сардельки прежде, чем съесть ее. Так половину фарша она выбросила вместе с этой шкуркой. Я чуть не подобрал и не доел эти шкурки, народу только было вокруг много!
И вдруг — радостный возглас:
— Наум, ты здесь? — улыбающаяся во весь рот, толстая женщина с воротником из чернобурой лисицы и, опять же, золотой челюстью, протягивала ко мне ладони, усеянные разнокалиберными кольцами.
— Нет, меня здесь нет, и вообще — я не Наум, а Махмут, оставьте только меня в покое! — завопил я и рванул на перрон.
Позже, уже в наши дни, я в поезде «Москва-Варшава» встретил женщину моих лет из Витебска. Название города пробудило у меня воспоминания о Науме, с которым меня постоянно путали в Могилеве. Женщина подтвердила, что давным-давно, лет сорок тому назад, действительно в Витебске «блистал» вор в законе или «авторитет» Наум. Она даже разок видела его.
Кроме того, что он был достаточно дерзким человеком, он слыл любимцем женщин. Вся Белоруссия трепетала от его имени, а женщины восхищались им. Лет пятнадцать назад Наума, по словам моей попутчицы, убили.
Действительно, он чем-то был похож на вас, правда, я плохо представляю, каким вы были лет тридцать-сорок назад, — призналась мне попутчица.
Доехал я до Москвы без приключений, за исключением того, что от чая и постели отказался. Проводник ворчал и не разрешал пользоваться матрацем. Но настала ночь, я все равно постелил матрац и лег на него одетым. А утром пораньше, снова скатал его и поставил рядом. Израсходовать заветную пятерку я боялся — вдруг на штраф понадобится, или мало на что еще…
Билеты на метро и на электрички у меня тоже были бесплатные (хорошо, все-таки, быть железнодорожником!), и я без расходов доехал до станции Институт пути.
Выбегаю из трехвагонки, бегу домой, и вдруг на площади, где раньше стоял Сталин и любили лежать лоси, вижу важного Зайцева, медленно шествующего на работу.
— Федор Иванович! — кричу я, — дай в долг десятку, страсть как есть хочется! — и тут же коротко поведал ему историю моих могилевских злоключений.
Федор поразмыслил с минутку, а затем коротко сказав мне: «Жди тут!», зашел в институт. Через пять минут он весело вышел обратно. — Сообщил, что еду в местную командировку, — и добавил, — скорее, ко мне домой!
Мы побежали к общежитию и поднялись на второй этаж, где была последняя комната Федора, уже не пахнущая фикусом и неудачной любовью. За мягким диваном («кушеткой», как он называл) стояла батарея бутылок закупоренных пробками, или даже газетным катышком. Это была манера Федора попробовать или надкусить — и оставить «на потом».
Мы выпили по полному, с мениском, стакану водки, но закусывать не стали, а помчались во двор. Там были заросли красной рябины, щедрые гроздья которой до сих пор не были склеваны птицами, и от долгих морозов лишившиеся горечи.
Федор поднял меня за талию, как танцовщик танцовщицу, и я успел нарвать несколько ярких сладких гроздьев. Мы закусили рябиной «только что с ветки» — это тоже была манера Федора, и побежали наверх закусывать основательнее. Во дворе стояла скамейка, на которой постоянно, без какого-либо перерыва, сидели местные старухи — с клюками и без, в очках и без оных.
Старухи злобно проводили нас взглядами и что-то прошипели как гуси. Федор сделал, было, шага полтора вперед, но вернулся. Он встал перед шипящими старухами, подбоченясь и выпятив богатырскую грудь, плавно переходящую в живот:
— А ну-ка, Наполеоны, поучите, поучите нас, как жить надо! Ну, начинайте с левого фланга! И вдруг как гаркнет: — Подъем!
Старухи послетали со скамейки, как куры с насеста. А скамейка представляла собой две доски, капитально скрепленые по краям скобами с двумя бревнами-сваями, забитыми в землю. Мы взялись за края скамейки и — раз, два, три — огромной становой силой двух самых сильных мужиков городка приподняли ее этак на полметра, вытащив на эту длину сваи из земли. Скамейка сразу стала на уровне груди старух, и посадить их туда теперь можно было разве только вильчатым погрузчиком. Группа старух, как стая разозленных гусаков, злобно шипела на нас, но мы уже бегом поднимались по лестнице.
Закусывали мы печенью трески, медом, который Федор налил в тарелку и накрошил туда хлеб, ветчиной и языковой колбасой, зельцем «Московский» и копченой треской, даже вонючим с плесенью сыром «Рокфор», который Федор очень «уважал». Пили водку, ликер «Бенедиктин», кагор «Араплы», который Федор очень даже жаловал, и красно-черное «Саперави», причем мешали все.
К шести часам, когда Таня приходила с работы, я сбегал к ней (практически перебежав через улицу) и привел ее с собой к Федору. Таня очень нравилась Зайцеву. Он, нет-нет, да и положит ей тайно от меня, ладонь на бедро, и, зажмурившись, прошепчет: «Прелесть!», на что Таня, смеясь, хлопает его по рукам и кричит:
— Прими клешни-то, Иваныч! А то пожалуюсь, кому надо!
Федор тут же убирал «клешни», таращил глаза и виновато наливал вина. Давно уж нет Федора, давно прошли эти прекрасные, беззаботные дни…
По-науке сохраняется энергия, сохраняется масса вещества, никуда не девается даже молекула, даже атом, даже элементарная частица, даже фотон…А куда деваются счастливые и трагические минуты, героические и подлые поступки, куда делись «и ты Брут…» Цезаря, печальная улыбка Гаррибальди? Куда делась, наконец, моя сладкая как кагор «Араплы» и такая же душистая, чувственная любовь к Тане, и ее — ко мне? Ничтожный фотон воспоминаний — остался, а целая Вселенная — моей любви — исчезла? Быть такого не может!
Но философия — философией, а после трехдневной голодовки и возлияний у Федора, я не выдержал и отключился. И Таня, подняв меня на руки, как ребенка, снесла вниз со второго этажа, перенесла через улицу и подняла к себе на бельэтаж. Раздела и уложила спать с собой.
Это был первый, и уже, наверное, последний раз в жизни, когда любимая женщина носила меня на руках!
Всю весну я готовил материалы к защите диссертации. Написал автореферат, после чего Ученый Совет официально утвердил оппонентов и день защиты — что-то в конце июня. В июле все массово уходили в отпуск, и уже кворума на Совете не соберешь. Оппонентами утвердили известного ученого — доктора наук профессора Дмитрия Волкова и уже знакомого нам кандидата наук Бориса Вайнштейна. Отпечатали и разослали по списку адресов авторефераты, и я стал готовить плакаты к докладу. Двадцать — двадцать пять плакатов — это нешуточная работа месяца на полтора-два. Да еще их надо было выполнить красиво — денег-то на художника не было.
И вот еще что я придумал. Где-то я слышал, или читал в газете под рубрикой «их нравы», про двадцать пятый кадр. Сейчас все знают про него, даже используют при изучении иностранных языков, а тогда это было совсем в новинку.
Писали, что некоторые «недобросовестные западные фирмы» вставляют в киноленты, где в секунду проходит 24 кадра, этот 25-й кадр, например, с надписью: «Пейте кока-колу!». После чего все, кто просмотрят фильм с этими вставками, тут же гурьбой отправятся пить эту неведомую тогда кока-колу до полного мочеизнурения. При этом никто не осознает этого 25-го кадра, его просто невозможно заметить, но на подсознание он вроде-бы действует.
А если помните, у меня имелся фильм — 10-ти минутка, про испытания скрепера, который я хотел показать на защите диссертации. И начал меня точить червь экспериментаторства — дай-ка, вставлю в этот фильм через каждые 24 кадра еще один — с надписью: «Голосуй — за!» Но что бы я сам ни сделал с пленкой, мимо киномеханика ведь это не пройдет.
Поэтому познакомился я с киномехаником, мрачным парнем по имени Леша, и полушутя-полусерьезно рассказал ему о моей затее. Леша уже слышал про эти «западние штучки» и заинтересовался. Мы выпили с ним за эксперимент, и он не только дал согласие на демонстрацию такого сборного фильма, но и обещал помочь.
Я изготовил бумажный плакат с четкой надписью: «Голосуй — за!». Затем Леша снимал этот плакат киноаппаратом что-то около минуты. Кадров получилось больше, чем надо. А потом мы нарезали весь фильм на кусочки по 24 кадра и вклеивали 25-й кадр. Заняло это часа два, причем на это время мы заперли монтажную комнату и никого туда не пускали. Коробку с фильмом забрал я, а плакат и лишние кадры мы уничтожили. Я попросил Лешу держать язык за зубами, и он ответил: «Могила!», сделав жест, как будто зашивает себе губы иголкой с ниткой.
Вот уже подходит июнь, я репетирую доклад и продаю по-дешевке свое сине-зеленое пальто — все равно не пригодится! Я твердо наметил поле защиты ехать работать в Тбилиси под «эгиду» (это такая мохнатая шкура, а в современном смысле — «крыша») академика Трили. Пальто там или не нужно, или можно будет купить новое — у кандидата наук денег будет предостаточно (о, святая простота!).
А тут на последнее заседание Совета поставили защиту какого-то приезжего руководителя из филиала ЦНИИСа, а мою защиту перенесли на сентябрь. — Ну, чтож, в сентябре тоже не холодно, — подумал я, и на месячишко уехал в Тбилиси проведать семью. А заодно встретиться с самим академиком Трили, и об этой встрече я уже говорил.
В августе я опять был в Москве — готовил подзабытый доклад, а заодно продал Вадиму мой пистолет, чтобы вдруг по-пьяни не начать палить. И чтож, недели через две после этого я вижу — на улице близ общежития странную картину — бежит, вытаращив глаза, один наш аспирант — Галицкий, а за ним с моим пистолетом в руке — «солидный человек» Вадим.
Повидимому, у моего пистолета было какое-то неведомое свойство возбуждать у владельца желание пострелять. Я остановил бегущего аспиранта, закрыв его своим телом, схватил Вадима за руку с оружием и помирил их с помощью магазина. Нет, не оружейного магазина с патронами, а обыкновенного — с водкой.
Но защита не состоялась и в сентябре — не все члены Совета вовремя вернулись из отпусков. Затем в октябре был еще один фальстарт, и окончательно назначили защиту на 26 ноября.
Мы с Таней, предчувствуя скорую разлуку, почти не расставались, периодически рыдая друг у друга на плече. Была такая безысходность, как будто мы — не свободные люди великой страны, а какие-нибудь римские или, еще хуже, восточные рабы. Семья, конечно, это святое, но не до такой же степени! Да и Таня, видя бесперспективность своего «бой френда», как сейчас говорят, дала бы ему от ворот-поворот, да нет…
Потепенно становилось все холоднее и холоднее. Я взял на опытном заводе телогрейку в которой работал в холодное время, но она была такая старая и замасленная, что к культурным людям, например, за отзывом или в библиотеку в ней не пойдешь. А в начале ноября ударили 20-градусные морозы, (это был 1965 год, можете свериться с лабораторией Михельсона!).
Пришлось идти на поклон к дяде и он, увидев мою телогрейку, выдал мне (на время!) кожаную дубленую куртку, подаренную ему друзьями — летчиками. Мна она так понравилась, что я даже надорвал ее и заштопал, а потом сказал дяде — вроде, такую и отдавать неудобно. Так и присвоил ее насовсем.
Мокасины мои «попросили каши», т. е. стала отваливаться подошва. Я вооружился шилом, очищенной медной проволокой, и так красиво подшил подошвы, что мне даже заказали пару такой обуви знакомые. Но теплее, правда, от этого мокасины не стали. Голову же спасала все та же кепка из каракульчи, в которой я щеголял по Могилеву в качестве двойника рецидивиста — Наума.
За неделю до защиты приехала Лиля и остановилась у дяди Жоры. Я же чаще бывал в общежитии, т. е. у Тани, и Лиля решила не третировать меня перед защитой.
Итак, наступил день защиты — 26 ноября, в 1400 заседание Специализированного диссертационного Совета. А у меня и приличного костюма нет — одна заношенная куртка и красный пуловер, еще от Вальки-директорши. Правда, белая нейлоновая рубашка в гардеробе присутствовала, но галстук был окончательно испорчен красным портвейном. Пришлось занимать костюм и галстук у коллег-аспирантов.
Да, насчет коллег-аспирантов. В аспирантуру поступила анонимка (как говорил Лукьяныч — «онанимка»), что я хулиганю в общежитии, веду аморальный образ жизни и даже целюсь из пистолета в аспиранта Уткина. Уткина вызвали, он подтвердил, что я целился в него, но не выстрелил.
Так или иначе, мне в характиристику (которая была обязательна при защите диссертации) все это вписали. Подписал начальник аспирантуры и профорг, который меня даже не знал. А комсорг (помните Сашу Лисицына, который учился в том же ВУЗе, что и я, и который потом стал директором нашего огромного института — ВНИИЖТа?), подписывать отказался, дескать, нужно разобраться. Он встретился со мной и сказал, что эту характеристику не подпишет, а руководство не напишет хорошую. И поэтому, бери, говорит, другую характеристику в другом месте, где сможешь. Я — к Федорову, покаялся, так мол, и так. Он, сощурясь, посмотрел на меня и высказал свое мнение:
Ну и сволочи же у тебя друзья-аспиранты! Хорошо, если ты морду побил кому-нибудь, то это, может, так и надо было. Особенно автору анонимки! А то, что ты мог целиться из пистолета в аспиранта — не верю! Ты же мог запросто его побить, зачем же стрелять в него? Будет тебе характеристика!
Писал характеристику Игорь Андреевич Недорезов. Писал вдохновенно и художественно. Дмитрий Иванович прочел, высказал мнение, что с такой характеристикой не кандидатскую, а докторскую степень нужно присваивать, причем без защиты. Добавил от себя, что я «успешно сочетаю научную деятельность со спортом». В конце дня я имел на руках блестящую характеристику из ЦНИИСа, подписанную руководством и сдал ее в Совет. А «плохую» характеристику продолжал блокировать Саша Лисицын, не давая ей ходу.
Итак, в 1400 — защита. Я принял «на грудь» стакан портвейна для храбрости и пошел в конференц-зал развешивать плакаты. Фильм отдал мрачному Леше-киномеханику.
Члены Совета, покашливая, собирались. Среди гостей был мой дядя со своей женой, Лиля, и, специально приехавший из Тбилиси, Геракл Маникашвили.
По залу прошел слух, что известный писатель Георгий Гулиа пришел послушать защиту своего племянника. Члены Совета подходили к нему — поздороваться и выказать восхищение его произведениями. Это подняло мой, как сегодня скажут, «рейтинг».
Я бодро и, главное, громко сделал доклад. На сей раз без кавказского акцента, даже со столичным «шиком». Да и работа была, говорят, неплохой, много публикаций, ну а скрепер мой все члены Советы, если не видели на Опытном заводе, то, по крайней мере, слышали «реактивный» свист его раскрученного маховика.
А в заключение я предложил членам Совета посмотреть фильм про испытания скрепера. Я нажал кнопку на пульте, в зале погас свет и пошел фильм. Я так боялся, что лента оборвется и остановится на кадре: «Голосуй за!», но этого не случилось. Фильм я потом забрал у Леши и уничтожил.
Все члены Совета поступили так, как рекомендовал им сделать 25-й кадр, и после подсчета голосов меня стали поздравлять. Банкет был назначен вечером того же дня в ресторане Будапешт. Деньги привезла из Тбилиси Лиля, да и дядя помог. Все было путем, Лиля танцевала с Недорезовым и с моими коллегами по лаборатории. Она блистала своей прической и танцевальным мастерством — гимнастка все-таки! Я постарался не «нажраться» и не устроить дебош. Короче говоря, все было неправдоподобно культурно!
Зато на следующий день была назначена пьянка в общежитии. Специально съездили на Рижскую за Серафимом, пригласили друзей во главе с Зайцевым, и жильцов общежития. Таню, к сожалению, пригласить было нельзя. Серафим тихо подошел ко мне и грустно спросил на ушко:
— Что, Таню по боку, да?
Серафим знал, что я наметил отъезд в Тбилиси. Меня ошеломила такая постановка вопроса.
— Почему «по боку»? Я буду постоянно приезжать, мы любим друг друга…
— Хорошо, хорошо, я пошутил! — засмеялся дядя Сима.
Пьянка была серьезная, за сданные бутылки можно было приобрести еще пять бутылок водки. Фотографии запечатлели наши пьяные рожи, восстановленную «Данаю» над постелью Лукьяныча, латунную доску с надписью «Мужское общежитие им. Дм. Рябоконя»…
Я срочно оформлял документы Совета для ВАКа — нужно было успеть до Новогодних праздников. К середине декабря все было сдано в ВАК.
Бесплатный билет мой еще действовал до конца года, и Лиля купила билет только себе. Наступил день отъезда — поезд отправлялся вечером.
Днем я купил цветов, вина, и зашел попрощаться к Тане. Она лежала в постели похудевшая и осунувшаяся; глаза были в слезах, а подушка — мокрая. Я понимал, что поступаю как-то не так, а как нужно было поступать, никто мне не посоветовал. Бросить семью? Тогда плакали бы Лиля и дети. Бросить всех и смыться куда-нибудь на лесоповал? Нелогично. Продолжать этот «марафон» долго было нельзя. Да и Лиля не могла оставаться в Москве — не было прописки.
Я поцеловал плачущую Таню, сказал, что буду часто приезжать (кстати, я так и поступал потом — в месяц раз, да приезжал!), и с тяжелым сердцем ушел.
Федоров и Недорезов негативно восприняли мое решение — уехать жить и работать в Тбилиси.
— Немудрое решение! — констатировал Игорь Андреевич.
— Нурибей, вам же будет там душно! — сказал свое слово Дмитрий Иванович, — вы же телом будете в Тбилиси, а душой в Москве! А в результате, вы обязательно снова вернетесь в Москву, только сделать это будет очень и очень непросто! Не вы первый, не вы последний!
Мудрый человек — Дмитрий Иванович Федоров, он как в воду глядел!
А пока, где-то счастливый, а где-то — с тревогой, что в чем-то допускаю ошибку, причем ошибку стратегическую, я уезжал с женой в «солнечный Тбилиси»