Опять нашему герою удается улизнуть от настигающего катка, грозящего «раскатать» его в лист, столь тонкий, что подсунуть его в щель под дверью не было бы проблемой. На сей раз он нашел убежище в древнем русском городе Курске, с его провинциальной тихой жизнью, красивыми курянками — «горлинками» и по-отечески заботливым начальником — ректором. При этом, получив и карьерный рост! В Курске герой нашего повествования заимеет все условия для успешной защиты докторской диссертации, получения долгожданного ученого звания «профессора механики». Но, как обычно случается с людьми, имеющими «все условия», с другом моим приключилась утрата сдерживающих центров, и он «пошел в разнос» по женской линии. Этот «профессорский синдром» стал причиной его развода с женой, женитьбы на юном создании и переезда в другой город, лучше которого нет на Руси…
Перед отпуском, который начинался в первых числах июля, я подал заявление об увольнении, в связи с избранием по конкурсу в другой институт. Мне его с удовольствием подписали, и я стал готовиться к переезду в Курск. Я обещал, как устроюсь на работу, забрать в КПИ, кроме Лили — Тамару, Романа с Галей, и, конечно же, Лиду с Сашей.
Я налегке выехал поездом в Москву, рассказал Тане и Моне о том, что я уже живу и работаю в Курске, причем с повышением. Таня была рада тому, что это вдвое ближе к Москве, чем Тольятти, а Моня заметил, что это «ход конем» в Москву — сперва длинный ход на Запад, а потом, вдвое короче — на Север.
— Хотя умнее всего было бы этот ход на Запад сделать в три-четыре раза подлиннее, тогда и на Север не пришлось бы заворачивать! — политически рискованно заметил Моня.
Из Москвы я «Соловьем» направился в Курск, где снова встретился с ректором и поблагодарил его за мое успешное избрание.
— Подумать только, было три претендента на одно место! — заметил мне ректор, — Совету пришлось выбирать одного из трех. Пришлось замолвить за вас словечко, ваш козырь — это готовая докторская работа. В нашем институте только один доктор, да и то — пожилой. Это непорядок для «Политеха» в центре России! Да и вообще в Курске докторов наук — раз, два — и обчелся!
Зашел вместе с ректором на кафедру, и там, по чистой случайности оказались трое преподавателей, один из которых — Юрий Александрович Медведев, исполнял обязанности зав. кафедрой. Юрий Александрович — интеллигентный человек, спортивного склада, лет сорока пяти, бывший декан механического факультета, куда относилась и наша кафедра. Он буквально скрасил все мое последующее пребывание в Курске, помогая и множество раз выручая меня. Но в этот раз мы только познакомились, и он показал мне распределение нагрузки на осень. Я выбрал себе крупный, человек на двести, поток и пару групп практики. Подав заявление о выходе на работу с конца августа, я вылетел самолетом в Киев, а оттуда — во Львов.
Во Львове, оказывается, получили наш огромный ящик с «гибридами», деталями, кое-каким инструментом и прочими полезными и нужными вещами. Но понятия не имели, зачем я это все им выслал.
Я встретился с Атояном и все рассказал ему, напирая на то, что заведующий кафедрой сможет больше помочь делу, чем просто доцент. В конце концов я уговорил его перезаключить договор с ТПИ на КПИ, а «гибрид» установить на автобус во Львове, прямо в ГСКБ. Действительно установка «гибрида» требовала разрезания несущего лонжерона автобуса, и замены его части новой фасонной деталью. А потом переоборудованный автобус предполагалось отогнать для испытаний в Курск.
Целый месяц я приходил в ГСКБ к 8 утра, переодевался в робу и работал «слесарем-консультантом», руководя действиями сварщиков и сборщиков. Чуть не покалечили автобус — с перерезанным лонжероном, он накренился и чуть не свалился в смотровую яму вместе с «гибридом». Но все-таки устоял.
— Жаль, что не свалился, возни было бы меньше! — в сердцах проговорил один рабочий, самый ленивый и бестолковый из бригады.
— Ах ты, сволочь Бандеровская, вредитель сучий, да я тебя за такие слова по стенке размажу! — накинулся я с кулаками на перепуганного работягу. Написал на него докладную Атояну и попросил заменить на добросовестного мастера. Меня стали побаиваться. Они поняли, что хоть я и в робе, но не их брат-пролетарий, а «из начальства». Быть заинтересованным в результатах работы — это, видимо, не для пролетариев!
Наконец, «гибрид» смонтировали и автобус, загруженный вторым «гибридом» и другим содержимым был готов к поездке. «Выпускать» его договорились по моему сигналу из Курска, когда будет ясна обстановка.
Из Львова я опять приехал в Тольятти и дождался приезда из Тбилиси Лили. Собрали мои вещички — книги, одежду, другие мелочи для общежитейской жизни в Курске. Лилю и друзей я обещал вызвать, как только договорюсь об их работе.
Тамару же вызывать отпала необходимость. Мои «тренировки» сделали свое дело, и она в отпуске встретила «свою судьбу» — неженатого мужика, инженера с ВАЗа, приехавшего из Киева. Они вскоре поженились и потом мы потеряли друг друга из вида.
Тамара как-то даже в конце августа зашла ко мне в гости одна, без сопровождающего, а Лиля еще из Тбилиси не приехала. Тамара принесла с собой бутылку водки и зачем-то цветы. Мы приготовили омлет с помидорами и выпили бутылку за нашу былую любовь. Я предложил, было, Тамаре «вспомнить» молодость, но она поцеловала меня, поблагодарила за «помощь» в избавлении от фригидности, и попросила не нарушать ее счастья и спокойствия.
— Вот, ханжи эти бабы! — подумал я, — а о моем счастье и спокойствии ты подумала, когда «совращала» меня! Но я согласился «не нарушать». С одной из самых мучительных проблем — как поступить с Тамарой? — все решилось само собой.
Мало-помалу я позабыл Тамару. Но когда, бывало, смотрю по телевизору бесконечные повторы мультсериала «Ну, погоди!», и слышу знаменитое: «Ну, заец, погоди!», я вздрагиваю и лихорадочно повторяю: «Заец, Заец!» — да это же фамилия Тамары из Кемерово. Эх, какие были времена!
Дисциплины кафедры, заведующим которой я стал, были мне достаточно знакомы — это теоретическая механика и теория машин и механизмов, что я, собственно и преподавал в Тольятти. Но я взялся вести только одну из них — наиболее тяжело дающуюся студентам теоретическую механику. Студенты не любят теоретическую механику из-за ее сухости и скучности. Обычно лектор начинает доказывать какую-нибудь там нудную теорему Кориолиса, повернувшись лицом к доске, а студенты в это время играют в военно-морской бой.
Я же строил лекции по-другому. Доказательства теорем студент выучит и по учебнику перед экзаменами, а вот заинтересовать наукой должен его я — живой человек. И я, закрепив микрофон на воротнике (а в аудитории «амфитеатром» было 200–250 человек), громко спрашиваю зал:
— Как вы считаете, на Луну, которая вращается вокруг Земли, действует или нет центробежная сила? Кто считает, что «да» поднимите руки!
Почти все руки поднимают.
— Хорошо, — провоцирую, я их, — со стороны какого тела эта сила действует, не может же она давить из пустого пространства? А рядом — только Земля, выходит, со стороны Земли?
— Да-а-а! — как в детском саду отвечает огромный зал.
— Тогда как же получается, Земля отталкивает, что ли, Луну? Выходит, действует не закон всемирного тяготения, а закон всемирного отталкивания?
В зале неуверенный смех.
— Поэтому, все басни о реальных центробежных силах — просто вранье! А кто будет распространять эту дезинформацию — тащите его ко мне, разберемся!
На перемене ко мне обязательно подходят взволнованные студенты. Их интересует практическая сторона дела.
— А как же в ГАИ нам говорят, что на автомобиль, когда он поворачивает, действует центробежная сила?
Начинаем разбираться.
— Со стороны чего может действовать на автомобиль эта центробежная сила, со стороны воздуха, что ли? С чем соприкасается автомобиль?
— С дорогой! — хором отвечают студенты.
— Тогда, если центробежная сила действует «от центра», то она должна на повороте прогибать шины автомобиля наружу. А все ГАИшники знают, да и вы тоже, что шины на повороте прогибаются внутрь, к центру поворота. Как это понимать?
Унылое молчание.
— Нет никаких центробежных сил, это все бабкины сказки. Но с работниками ГАИ не спорьте, соглашайтесь!
Студенты начинают верить себе больше, чем учебнику, а это уже победа.
Или про другую басню из учебника.
— Вот вы видите рисунок «падающей» башни в Пизе, откуда Галилей, как видно из рисунка и понятно из текста, бросал шары на головы гуляющих внизу людей (Смех). Бросал шары легкие и тяжелые, и сделал вывод, что и те и другие приземляются одновременно. Верите ли вы в это?
— В учебнике написано… — раздается нестройный хор голосов.
— Вот вы все — Галилеи, — привожу я убедительный довод, — и вы бросаете с высоты пудовую гирю и такой же по размерам комок ваты. Что приземлится быстрее?
— Гиря! — хором отвечают студенты
— Так сколько же пол-литр надо было выпить Галилею, чтобы сделать вывод о том, что гиря и вата приземляются одновременно?
— Десять! — раздается тот же хор.
Но тут нервно вскакивает очкастый отличник, подстриженный под полубокс, и начинает возражать:
— Так то же в воздухе, а Галилей имел в виду вакуум!
— А что мог знать Галилей о вакууме, когда его открыл только Торричелли, уже после смерти Галилея? — громовым голосом, усиленным микрофоном, заключаю я, — да и то в самом кончике своей барометрической трубки, где и шаров-то не побросаешь!
Мои студенты любили теоретическую механику, и среди них появлялись буквально «корифеи». В Тольятти у меня был студент Олег Федосеев, который уже на втором курсе решил неэйлеровскую задачу навивки гибкой ленты на цилиндр. В Курске мой студент Иосиф Юдовский решил задачу полной передачи кинетической энергии от одного абсолютного твердого тела другому. Он на этой основе сделал две свои диссертации — и кандидатскую и докторскую, и открыл этот принцип, будучи моим студентом. С Иосифом (Осей) Юдовским мы потом стали близкими друзьями, но еще позже — в 90-х годах он уехал в США, где стал крупным бизнесменом.
Меня, как и обещал ректор, разместили в преподавательском общежитии гостиничного типа. Блок из четырех комнат с туалетом и душевой. Две комнаты занимала семья зав. кафедрой математики. Одну большую комнату — зав. кафедрой теоретической механики, то есть я, а одну комнату поменьше, соседнюю со мной — доцент Вячеслав Зубов с кафедры «Строительные материалы».
Я с соседями только вежливо здоровался и прощался — никаких попыток сближения или совместного ужина, так как в стране началась очередная борьба с бытовым пьянством.
А в октябре, прямо к моему дню рождения, прибыл из Львова автобус. Его припарковали прямо во дворе института, никакого гаража или другого запирающегося помещения в институте для этого не было.
Мне выделили комнату для лаборатории, куда мы с лаборантами перетащили «гибрид», чтобы не оставлять его ржаветь на воздухе. А автобус начали регулярно «обкрадывать» — то фару снимут, то подушки с кресел унесут. Воровство — неотъемлемое свойство коренных курян, да простят они меня за правду. Воруют все, что лежит и плохо, и хорошо. Москвич поленится возиться, а курянин не пожалеет времени и открутит. Москвич украдет по-крупному — бульдозер, например, как у меня на испытаниях. А курянин возьмет подушки с кресел, вывинтит шурупы, даже ветошь чистую, и то возьмет.
Я «пристроил» автобус в гараж автохозяйства, директором которого был наш студент-вечерник. Так в этом гараже с автобуса сняли все, что было можно
— аккумуляторы, стартер, компрессор, я не буду больше перечислять этот горестный список. Правда, студент-директор всю эту недостачу восполнил, но сколько ушло нервов!
Сразу пускать автобус в дорожные испытания я побоялся, и мы, опять же с помощью студентов-вечерников, приготовили эрзац-стенд для испытаний на месте. Мы приподняли ведущие задние колеса автобуса над землей и прикрутили к ним по огромному маховику. Теперь, когда работал двигатель или «гибрид», автобус стоял на месте, а на бешеной скорости раскручивались огромные маховики, заменявшие движущуюся массу автобуса. Когда маховики начинали, раскручиваясь, свистеть от скорости, любопытные студенты разбегались прочь. Потом уже, по требованию инженера по технике безопасности, туповатой, упрямой и «выпившей» много моей крови, женщины северных народностей, мы закрыли эти маховики жестяным кожухом. Хорошо, что «инженерша» по технике безопасности слыхом не слыхивала о том, что маховики могут и разрываться, иначе бы я так и не защитил свою докторскую диссертацию.
Сотрудники постоянно видели меня то лежащим под автобусом и примерзающим своим бушлатом к земле, то тащившим маховики или другие неподъемные тяжести. По институту шла шутка: «Если обычный ученый от своей докторской диссертации получает инфаркт, то наш Гулиа получит грыжу!».
Прошли зима и начало весны. Стендовые испытания автобуса закончены. «Гибрид» худо-бедно, но работает без метания «кинжалов». И вот, после майских праздников, 5 мая 1972 года мы вывели автобус на испытания. По дороге из общежития до института я специально купил билетную книжку на автобус, выбрал оттуда самый счастливый билет и прокомпостировал его. Сердце бешено колотилось, прокачивая целую Ниагару крови через мои сосуды, когда автобус медленно стронулся и направился на прямую и уединенную улицу Тускарную, где я наметил проводить испытания.
Автобус оборудовали закрепленным узкопленочным киноаппаратом, который снимал дорогу, размеченную мелом по метрам. В поле зрения киноаппарата попадали также спидометр автобуса и тахометр от маховика «гибрида». К стойке в салоне были прикреплены колбы топливного расходомера. Управлял автобусом водитель Стасик Слепухов, а помогал ему и мне лаборант Славик Кулешев. «Главным кинооператором» был хозяин кинокамеры доцент Игорь Аникин, преподаватель нашей кафедры.
Стасик и Славик были хорошими ребятами, но склонными к загулам и выпивке. Славик прекрасно рисовал, а Стасик был прирожденным актером. Оба участвовали в институтской самодеятельности. Никогда не забуду их интермедию, зрителем которой мне пришлось быть.
Эта пьеска была разыграна в актовом зале института, в перерыве между выступлениями вокально-инструментального ансамбля и чтецов из той же самодеятельности. В переполненном зале сидел ректор, все начальство, преподаватели и студенты.
И вот на сцену выходит Славик, переодетый старой деревенской бабкой, и Стасик, с приклеенной бородой — якобы печник, с тележкой, груженой кирпичами. Бабка показывает печнику — вот здесь, мол, клади печь. Печник с грохотом начинает выгружать кирпичи. А бабка передумывает и показывает уже другое место. Опять погрузка и выгрузка грохочущих кирпичей. Но дурная бабка опять меняет место. Тогда взбешенный печник, ругаясь, начинает раскидывать кирпичи по сцене: грохот, пыль, смех в зале. А печник, видимо задетый за живое смехом в зале, хватает один из кирпичей и швыряет прямо в зрителей! Крик, шараханье, чуть не истерика. А кирпич, повертевшись в воздухе, медленно планирует на чью-нибудь голову. «Кирпич» оказывается склеенным из чертежной бумаги и раскрашенным как настоящий, художником Славиком!
Итак, мы на улице Тускарной, проходящей «под над речкой» Тускарь, что впадает неподалеку в Сейм. Деревья стеной по обе стороны улицы; на ветках уже махровые ярко-зеленые листья. Солнышко достаточно высоко, что полезно для киносъемок.
По моему сигналу Стасик трогает автобус, разгоняет его до скорости 50 километров в час и включает тумблер торможения «гибридом». Автобус плавно тормозит; слышен тихий свист разгоняющегося маховика и стрекот киноаппарата. Вот уже автобус едет со скоростью пешехода. Стасик останавливает его обычным тормозом и глушит двигатель. Снова сигнал — и Стасик переключает тумблер на разгон машины «гибридом». Автобус с неподвижным двигателем и выжатым сцеплением разгоняется до 30 километров в час, после чего Стасик отпускает сцепление. Двигатель с ходу запускается, и автобус разгоняется до 60 километров в час. Движение накатом, сбавление скорости до 50 километров в час, и весь цикл повторяется. Затем — уже при движении в другую сторону, на той же улице, для учета возможного уклона или ветра.
Не верится — ни «гибрид», ни один из приборов не отказал!
Теперь делаем контрольный заезд уже только на двигателе, без «гибрида». Расходомер показал двойной перерасход топлива на контрольном заезде. Ура! Это победа! Победа, зафиксированная на кинопленке и актом, подписанным нами
— участниками испытаний!
Автобус, с крупной надписью на бортах «Испытания», гордо завернул во двор института. Я, стоя в приоткрытых дверях, рукой приветствовал встречающих нас сотрудников кафедры и студентов.
Вечером в ресторане «Октябрьский», что близ института, я дал «банкет» для участников испытаний. Я был уже научен горьким московским опытом «необмытия» испытаний — или пленка порвется, или еще что-нибудь! Но мы «обмыли» испытания, и все оказалось в порядке. Хорошо, что в жизни, нечасто правда, но выпадают такие счастливые дни!
Сразу пускать автобус в дорожные испытания я побоялся, и мы, опять же с помощью студентов-вечерников, приготовили эрзац-стенд для испытаний на месте. Мы приподняли ведущие задние колеса автобуса над землей и прикрутили к ним по огромному маховику. Теперь, когда работал двигатель или «гибрид», автобус стоял на месте, а на бешеной скорости раскручивались огромные маховики, заменявшие движущуюся массу автобуса. Когда маховики начинали, раскручиваясь, свистеть от скорости, любопытные студенты разбегались прочь. Потом уже, по требованию инженера по технике безопасности, туповатой, упрямой и «выпившей» много моей крови, женщины северных народностей, мы закрыли эти маховики жестяным кожухом. Хорошо, что «инженерша» по технике безопасности слыхом не слыхивала о том, что маховики могут и разрываться, иначе бы я так и не защитил свою докторскую диссертацию.
Сотрудники постоянно видели меня то лежащим под автобусом и примерзающим своим бушлатом к земле, то тащившим маховики или другие неподъемные тяжести. По институту шла шутка: «Если обычный ученый от своей докторской диссертации получает инфаркт, то наш Гулиа получит грыжу!».
Прошли зима и начало весны. Стендовые испытания автобуса закончены. «Гибрид» худо-бедно, но работает без метания «кинжалов». И вот, после майских праздников, 5 мая 1972 года мы вывели автобус на испытания. По дороге из общежития до института я специально купил билетную книжку на троллейбус, выбрал оттуда самый счастливый билет и прокомпостировал его. Сердце бешено колотилось, прокачивая целую Ниагару крови через мои сосуды, когда наш экспериментальный автобус медленно стронулся и направился на прямую и уединенную улицу Тускарную, где я наметил проводить испытания.
Автобус оборудовали закрепленным узкопленочным киноаппаратом, который снимал дорогу, размеченную мелом по метрам. В поле зрения киноаппарата попадали также спидометр автобуса и тахометр от маховика «гибрида». К стойке в салоне были прикреплены колбы топливного расходомера. Управлял автобусом водитель Стасик Слепухов, а помогал ему и мне лаборант Славик Кулешов. «Главным кинооператором» был хозяин кинокамеры доцент нашей кафедры Игорь Аникин.
Стасик и Славик были хорошими ребятами, но склонными к загулам и выпивке. Славик прекрасно рисовал, а Стасик был прирожденным актером. Оба участвовали в институтской самодеятельности. Никогда не забуду их интермедию, зрителем которой мне пришлось быть.
Эта пьеска была разыграна в актовом зале института, в перерыве между выступлениями вокально-инструментального ансамбля и чтецов из той же самодеятельности. В переполненном зале сидел ректор, все начальство, преподаватели и студенты.
И вот на сцену выходит Славик, переодетый старой деревенской бабкой, и Стасик с приклеенной бородой — якобы печник, с тележкой, груженой кирпичами. Бабка показывает печнику — вот здесь, мол, клади печь. Печник с грохотом начинает выгружать кирпичи. А бабка передумывает и показывает уже другое место. Опять погрузка и выгрузка грохочущих кирпичей. Но дурная бабка опять меняет место. Тогда взбешенный печник, ругаясь, начинает раскидывать кирпичи по сцене: грохот, пыль, смех в зале. А печник, видимо задетый за живое смехом в зале, хватает один из кирпичей и швыряет прямо в зрителей! Крик, шараханье, чуть не истерика. А кирпич, повертевшись в воздухе, медленно планирует на чью-нибудь голову. «Кирпич» оказывается склеенным из чертежной бумаги и раскрашенным как настоящий художником Славиком!
Итак, мы на улице Тускарной, проходящей «под над речкой» Тускарь, что впадает неподалеку в Сейм. Деревья стеной по обе стороны улицы; на ветках уже махровые ярко-зеленые листья. Солнышко достаточно высоко, что полезно для киносъемок.
По моему сигналу Стасик трогает автобус, разгоняет его до скорости 50 километров в час и включает тумблер торможения «гибридом». Автобус плавно тормозит; слышен тихий свист разгоняющегося маховика и стрекот киноаппарата. Вот уже автобус едет со скоростью пешехода. Стасик останавливает его обычным тормозом и глушит двигатель. Снова сигнал — и Стасик переключает тумблер на разгон машины «гибридом». Автобус с неподвижным двигателем и выжатым сцеплением разгоняется до 30 километров в час, после чего Стасик отпускает сцепление. Двигатель с ходу запускается, и автобус разгоняется до 60 километров в час. Движение накатом, сбавление скорости до 50 километров в час, и весь цикл повторяется. Затем — уже при движении в другую сторону, на той же улице, для учета возможного уклона или ветра.
Не верится — ни «гибрид», ни один из приборов не отказал!
Теперь делаем контрольный заезд уже только на двигателе, без «гибрида». Расходомер показал двойной перерасход топлива на контрольном заезде. Ура! Это победа! Победа, зафиксированная на кинопленке и актом, подписанным нами
— участниками испытаний!
Автобус, с крупной надписью на бортах «Испытания», гордо завернул во двор института. Я, стоя в приоткрытых дверях, приветствовал встречающих нас сотрудников кафедры и студентов.
Вечером в ресторане «Октябрьский», что близ института, я дал «банкет» для участников испытаний. Я был уже научен горьким московским опытом «необмытия» испытаний — или пленка порвется, или еще что-нибудь! Но мы «обмыли» испытания и все оказалось в порядке. Хорошо, что в жизни, нечасто правда, но выпадают такие счастливые дни!
Можно подумать, что, будучи занятым «под завязку», я не имел никакой личной жизни! Да, вначале так оно и было. Потом я начал постепенно «вызывать» из Тольятти друзей. Первой приехала Лида, ей уже не терпелось попасть в родной Курск, да и место ассистента на нашей кафедре оказалось вакантным. В КПИ Лиду помнили, она была там «своей» и устройство ее на работу прошло без проблем. Мне уже было веселее. Затем приехал Саша, он устроился мастером на завод. Мы начали ходить с ним в баню, и стало еще веселее. Примерно в течение года удалось взять на кафедру гидравлики Романа, а на кафедру математики Галю.
Но с соседом по «блоку» — Вячеславом, я только вежливо раскланивался. Наконец, ближе к Новому Году не выдержал и пригласил его зайти ко мне. Оказывается, Вячеслав приехал в Курск из далекого Биробиджана, это центр Еврейской АО. При этом он сам — далеко не еврей, а скорее наоборот. Он рассказал мне анекдот, как создавалась эта Еврейская АО. Кстати, АО — это не акционерное общество, а автономная область.
Так вот, созвал Сталин несколько ответственных еврейских товарищей и поручил им создать Еврейскую АО на дальнем Востоке и организовать там колхозы. Через несколько дней Сталин получает от них телеграмму: «Колхозы организованы тчк высылайте колхозников». Сейчас этот анекдот можно и не понять, но тогда он очень был смешным и актуальным.
После такого анекдота я напрямую спросил Вячеслава: «Водку пьете?» Он внимательно посмотрел на меня, вышел из комнаты и через минуту зашел обратно, держа завернутую в газету бутылку. Это была бутылка японского виски «Сантори». Я полез в тумбочку и достал такую же бутылку — в наш гастроном завезли японский виски. Мы поскребли по сусекам и нашли полбуханки хлеба, здоровенный кусок сыра, из которого ножом уже выскребли мягкую сердцевину, и пару яблок с подгнившими боками. В пустую бутылку налили «шампанское» — так называли мы холодную воду из-под крана для запивки виски, который оказался очень противным. Вонючий хлебный самогон — чего такой из Японии везти, такого и у нас полно!
Оказалось, что мы со Славиком, (так он стал называться после пары стаканов), вели одинаковую жизнь. Вечером, когда приходило время спать, тушили свет (так как занавесок на окнах не было), выпивали из горла бутылку портвейна, и, погрозив пальцем своему темному отражению в зеркале, ложились спать. Это было скучно и неинтеллигентно, и мы еще раз убедились, что вдвоем выпивать веселее.
Славик по фамилии Зубов оказался неординарным человеком. Он был неплохим поэтом, только большинство его стихов были с матом. Да и стихи, которые он знал наизусть, тоже были подобного рода. Например, такая эпиграмма на поэтессу Веру Инбер:
— Ах, у Инбер, ах, у Инбер — Что за шея, что за лоб!
Век смотрел бы на нее б!.. И так далее.
Затем, у Славика была непередаваемая, патологическая ненависть к советской власти. Он хотел (наивный человек!) собрать столько денег, чтобы положить их в сберкассу на срочный вклад, и жить только на проценты, которые составляли всего 3 процента годовых. Чтобы Славику можно было не работать на треклятую советскую власть. Он, видимо, не понимал, что, отдавая деньги в государственный банк под столь мизерный процент, он целиком попадал в рабство к государству. Славик мечтал собрать сумму, которая обеспечила бы ему зарплату доцента — 320 рублей в месяц. Но для этого ему надо было положить в сберкассу ни много, ни мало — 128 тысяч рублей! И он пытался, экономя на всем, кроме выпивки, честно накопить такие деньги. Надо признать, что тысяч тридцать у него уже были, и он держал их в перевязанных бечевкой пачках сторублевых купюр, прямо в платяном шкафу.
На Новый Год ко мне заехала Лиля, и мы его справляли втроем со Славиком. Лиля приготовила лобио и другие кавказские блюда, включая, пхали и хули (я, припоминаю, уже извинялся за блюда с такими названиями, извинюсь еще раз!). Водки было в изобилии. Славик поведал нам о его теории «стремления к естеству». Одежды на человеке должно быть как можно меньше, или ее вообще не надо; есть надо без приборов прямо с земли, «сношаться» когда и где захочется, и т. д. А деньги — зло, их надо уничтожать!
И рослый худющий Славик, прилично подвыпив, разделся до трусов, положил тарелки лобио, пхали и хули на пол; на пол же положил миску с налитой туда водкой. Передвигаясь на четвереньках и подвывая на лампу, он пытался есть кавказские блюда прямо с пола, даже без помощи рук, а водку лакать языком из миски.
Мы с Лилей задыхались от хохота. Рычащий и воющий Славик с перепачканной в лобио и свекле мордуленцией, махая задом как пес, весело ходил на всех четырех конечностях по полу, пытаясь укусить нас за ноги. Он попытался, было, задрать ногу на нашу дверь, но мы открыли ее и выставили звероподобного Славика в коридорчик перед туалетом. Там он уже «метил» стенку, когда на странные звуки выглянула жена зав. кафедрой математики, прозванная нами Росомахой, за схожесть по внешности и характеру с этим «симпатичным» зверьком.
Крик был такой, какой и десяток росомах издать были бы не в силах. Вся семейка выскочила за дверь и помогла вопить нашей Росомахе. Еще бы — рослый худой зверь в трусах телесного цвета, с рычанием и воем, скалясь окровавленным (от свеклы!) ртом, «метил» дверь нашего туалета! Увидеть такое в Новогоднюю ночь и не стать заикой — дано не каждому!
Славик, конечно, тут же вскочил и забился к себе в комнату. Но минуты через три он, сильно шатаясь, но уже на двух ногах, ввалился к нам в комнату, держа в руках несколько пачек денежных купюр. Он, рыча и ругаясь матом, стал швырять в нас эти пачки, и деньги рассыпались по полу, как в американском боевике. Когда Лиля попыталась их собирать с пола, Славик запихнул остаток денег ей за воротник и вышел вон. Мы услышали, как заперлась изнутри его дверь.
Лиля подобрала все деньги и сложила их кучей на столе. Зрелище было феерическим — столько сторублевых купюр зараз никто из нас в жизни не видел! А утром, часов в семь, кто-то жалобно заскребся в нашу дверь. Лиля открыла. Славик стоял в майке и шароварах, с лицом не вполне еще очищенным от кавказских блюд с неприличными названиями.
— Я свои денежки к вам, случайно, не закидывал? — вкрадчиво спросил он, повидимому, опасаясь, что мы скажем «нет». Но, увидев кучу на столе, он успокоился. Насыпав купюры себе в подол майки, он пошел назад, оправдываясь:
— Как выпью, начинаю деньгами швыряться — в буквальном смысле! Надо бы от этой вредной привычки избавляться!
Я так и не понял, от какой вредной привычки ему больше хотелось бы избавиться — пьянства или швыряния денег?
Вскоре Лиля уехала, и мы остались опять вдвоем со Славиком. Мы гуляли с ним по паркам Курска, философствуя на возвышенные темы и выпивая, втихаря от окружающих, портвейн. Особенно любили мы заходить в магазин «Колос», расположенный на той же улице, что и общежитие. Улица называлась «Выгонной», так как по ней выгоняли коров на пастбище, расположенное за строющимся новым корпусом института и нашим общежитием. Так что по утрам нас будило мычание проходивших коров. А потом улицу переименовали в «имени 50-летия Октября» — глупее и неуклюжее названия не придумаешь!
Так вот в магазине «Колос» всегда был большой выбор спиртного. Недаром в Курске говорили: «Мужики в «Колос», а бабы — в голос!». У нас со Славиком на тот момент баб не было и мы смело и гордо заходили в «Колос». Взяв очередную бутылку, мы шли в ближайший сквер, расположенный на горке в конце улицы Дзержинского (бывшей ул. Троцкого), и сидя на деревянной скамейке, обсуждали, как строить жизнь, переехав в новый для нас Курск.
Говоря о горке, и вспоминая о воровитости местных жителей, я понял, почему Курск характеризовали как: «Две горы, две тюрьмы, а посередине — баня!» Я видел эти две горы, мылся в бане, что посередине, а двух тюрем так и не нашел, а тем более, в них не сидел.
Говорили, что царь хотел построить в Курске университет, но местное купечество и другие граждане (по-старинному — «мещане») написали ему челобитную, где настоятельно просили не делать этого. Боялись неизбежных при этом «жидов, скубентов и прочих воров». Чтож, университет перенесли в Воронеж и это теперь — крупный, современный город, чего о Курске не скажешь. А воров, и прочих нежелательных категорий населения в Курске, тем не менее,
— предостаточно!
И вот, после вина, выпитого на свежем воздухе, и философии, вызывающей усиленную работу мозга, Славику захотелось избавиться от продуктов распада при белковом метаболизме (не подумайте дурного — обмене веществ!), и он зашел в расположенный рядом туалет с выгребной ямой. Но буквально через несколько секунд, еще полностью не избавившись от продуктов распада, Славик выбежал оттуда и возбужденно позвал меня:
— Посмотри, что здесь написано, это писал гений, это касается всех нас!
Я забежал в туалет, и на серой отштукатуренной стене прямо над расположенными в линию «очками», прочел «вещую» надпись, выполненную красной краской крупными «печатными» буквами:
«Гады! Начните жизнь сначала!».
Хотя это и не было Валтазаровскими кровавыми словами: «Мене, текел, перес», предвещавшими гибель царя, но задуматься нас эта надпись заставила. А может, и взаправду, начать жизнь сначала?
Но, из-за того, что, во-первых, надпись относилась к «гадам», каковыми мы себя не считали, а во-вторых — не так уж это легко сделать даже настоящим гадам, мы продолжили вести прежний образ жизни!
В июне 1972 года я поехал во Львов отчитаться перед ГСКБ за полный цикл работ по договору, представить им данные испытаний и фильм. Экзаменов в этот семестр у меня не было и времени на поездку хватало. Так как я ехал поездом через Москву, то зашел там в Министерство Автомобильной промышленности СССР, которое было расположено на площади им. Воровского. На этой площади и сейчас стоит карикатурный памятник этому Воровскому — советскому дипломату, убитому в городе Лозанне врагами советской власти. Площадь эта самая маленькая в Москве, и, думаю, даже в мире — меньше нашего тбилисского двора, где стоял дом моего детства.
Красивое и какое-то сексуальное с виду здание Министерства, в «мрачные годы царизма» было с красным фонарем у входа — это был крупный бордель. Вся внутренняя планировка здания напоминала об этом — запутанные узкие коридорчики, камины с топкой, выходящей в коридор, маленькие уютные комнатки
— необычайно подходили борделю, но никак не союзному министерству. Правда, сотрудники министерства говорили мне, что, чем занимались в этом здании раньше, тем занимаются и сейчас. Только в роли проституток сейчас выступают они, сотрудники министерства.
Это было правдой — разносы, которые учиняло своим сотрудникам министерское начальство, можно смело сравнивать с тем действием, которое совершалось клиентами над проститутками. И если проститутки хоть выживали после этого действа, то не все сотрудники министерства были так привычны к разносам — многие получали инфаркты и инсульты.
Почти на моих глазах, когда я был в это время в министерстве, один высокопоставленный специалист, молодой еще доктор наук, получил такой разнос от Министра, бывшего гендиректора ВАЗа. С последним я не раз в одном купе ездил в Москву, и он тогда показался мне очень скромным и учтивым человеком, а вот после этого разноса вскоре молодой специалист скончался от инфаркта.
Но не будем о грустном. Я разыскал в министерстве начальника технического управления Главлегавтопрома Давида Дмитриевича Мельмана, которому, в частности, подчинялись все автобусные заводы. Это был высокий суровый человек, от разносов которого почти плача уходили директора заводов. Я слышал эти разносы и побаивался Мельмана, но со мной он оказался неожиданно учтивым. Посмотрев фильм, оценив результаты испытаний и обозвав меня гением, он тут же созвонился с зам. министра (забыл фамилию, но тот тоже, как и сам Д.Д.Мельман вскоре умер, не выдержав сумасшедшей работы) и повел меня к нему.
— Вот молодой гений, который предложил устройство, вдвое сокращающее расход топлива на автобусах. Но главное — почти исчезают токсичные компоненты! (Этого я Мельману не говорил, но он оказался прав — последующие испытания показали, что токсичность выхлопа уменьшилась на порядок).
Зам. министра просмотрел мой отчет ГСКБ (фильма он смотреть не стал), и обратился к Мельману:
— Давид Дмитриевич, ты же опытный человек, где я возьму площади и кадры для выпуска этого изделия? Ты посмотри на телеграммы с заводов — они телеграфируют Косыгину, а он вот с такими резолюциями — Министру! Нет ни людей, ни площадей, ни материалов, ни комплектующих — ничего нет! — зам. министра перешел на крик, — и ты предлагаешь мне еще эту петлю на шею! (мать, мать, перемать!).
И обратившись ко мне, зам министра уже спокойнее, но на «ты», продолжал:
— Ты говоришь — топливо, а кому оно нужно — бензин четыре копейки за литр стоит — дешевле газировки! Да сливают его водители, чтобы норму не снижали, вот, целое озеро топлива под Москвой обнаружили! А экономия — это одни лишь разговоры умников и, взглянув на Мельмана, зам. министра не стал говорить, кого еще.
Я ожидал, что после таких слов зам. министра меня заберут неподалеку отсюда (от площади Воровского до Лубянки — пара шагов!), но он завершил встречу словами:
— Продолжайте работу с ГСКБ, финансировать науку мы будем, но о внедрении — забудьте! Если, конечно, не придумаете такого, чтобы не выпускать самим, а покупать где-то можно было! Тогда еще можно поговорить!
Мельман в хорошем настроении повел меня к себе в кабинет.
— Давид Дмитриевич, извините, конечно, но это понимать как разнос? — не разобрал ситуации я.
— Это понимать, как одобрение, — пояснил Мельман, — разнос был бы слышен самому Воровскому.
Когда мы пришли в кабинет и получили возможность говорить спокойно, я изложил Мельману нечто новое. Дело в том, что начальник Главка Минстанкопрома, узнав о моих опытах с автобусом, предложил мне заняться другим типом «гибрида» — с накопителем в виде баллонов со сжатым азотом и гидроприводом. Все части этого устройства выпускались на Гомельском заводе «Гидропривод», где в руководстве был брат начальника Главка, а сам завод подчинялся тому же Главку. Ситуация складывалась идеальная! Мельман был в восторге.
— Езжайте во Львов, скажите им, что финансирование будет в нужном размере, заключайте договор и быстро проектируйте «гибрид»!
По дороге во Львов я заехал в Гомель и переговорил с братом начальника Главка. Брат тоже был автором идеи, и он взялся проектировать устройство, а потом изготовить его. Нужна была привязка к автобусу, к размерам свободного пространства, мощности, оборотам, органам управления так далее. Эту работу должен был проделать я.
Во Львове были довольны моей работой, но еще больше были довольны рекомендациями Мельмана. Мы перезаключили договор еще на три года, но на новый тип «гибрида» — гидравлический. Таким образом, научная направленность моей работы резко менялась — с маховиков и вариаторов я перешел на совершенно несвойственную мне гидравлику.
И, наконец, я снова в Москве. В конце июня как раз в институте Машиноведения (ИМАШ) должен был защищать диссертацию Моня, и я хотел обязательно присутствовать на защите. Во-первых — он мой друг, а во-вторых — моя тема. Должен же я знать, как отнесется академическая наука и к тому и к другому!
Я пожил два дня у Тани и решил после защиты Мони (и банкета, разумеется!) ночным поездом ехать прямо в Курск. Даже взял билет на один из ночных поездов, так как через Курск, проходили десятки поездов южного направления.
Наши отношения с Таней стали спокойными и уравновешенными. Я чувствовал, что у Тани мужчины есть, но она, видимо, считая меня основным, гражданским мужем, что ли, давая «отбой» остальным на время моего приезда. Она, вроде, не тяготилась моим присутствием, но такого восторга от встреч, как раньше, не испытывала. Да что и говорить, мои чувства к ней были аналогичны, и к тому же мне было удобнее жить у Тани, а не скитаться по гостиницам. Проза жизни!
Но вдруг все изменилось после защиты Мони, вернее после банкета. Защита, как и ожидалась, прошла отлично, а вечером, был банкет в ресторане Дома Архитектора в самом центре Москвы
Меня выбрали тамадой, я был в ударе, дело было знакомое, и вечер прошел прекрасно. У меня уже был билет на Курск, поезд уходил точно в полночь с Курского вокзала, времени, чтобы добраться до вокзала было предостаточно.
Чтобы «выкурить» посетителей из зала часов в 11 вечера, уже начали гасить свет на секунду-другую, и вдруг при очередном «затмении» я почувствовал, что меня обняли за шею и поцеловали. А зажегшийся вслед за этим свет, вырисовал передо мной стройную улыбающуюся женщину с загадочным и многообещающим взглядом.
Я узнал сотрудницу Мони по лаборатории, которой я заинтересовался еще раньше, но познакомиться — никак не выходило. А тут — все само собой. Звали эту сотрудницу Лорой.
Что произошло далее, вспоминается, как в тумане. Мы шли пешком на Чистые Пруды, где жила Лора, пели на ходу, и в перерывах между песнями мне даже казалось, что я слышу гудок моего, отходящего в Курск, поезда. Мы конспиративно поднялись на второй этаж бывшего генеральского особняка, где в огромной коммунальной квартире с десятком жильцов, в большой комнате с видом на Чистые Пруды жила Лора.
Мы выпили у Лоры какой-то странный напиток, который хозяйка приготовляла, сливая в одну бутылку все, что оставалось от прежних выпивок. Но я тогда так и не понял, что пью, да и мне было все равно. И тут я заметил, что на нас, с нескрываемым возмущением, широко раскрытыми глазами, со шкафа глядел огромный черный кот по имени Мур. Заметив взгляд кота, Лора как-то смутилась, а потом вдруг неожиданно предложила… выкупать Мура.
И вот — зрелище достойное кисти Босха или Гойи — два голых, сильно выпивших разнополых человека в огромной «генеральской» ванной, ночью моют большого черного, молчащего, отчаянно сопротивляющегося кота. Мур, надо сказать, разукрасил нас на славу, но подконец успокоился, и принял происходящее, как суровую действительность, а может даже рок. И после этого купания мы с Муром стали друзьями, по крайней мере, мне так показалось: он не мешал нам с Лорой лежать в постели и заниматься чем нам хотелось.
Я прожил у Лоры безвылазно несколько дней. Не забыл я конечно и работу, позвонив наутро же Медведеву.
— Гуляйте спокойно, Нурбей Владимирович, — проговорил в трубку рокочущим басом Юрий Александрович, — здесь все будет в порядке!
Наконец загул кончился, и я уехал в Курск. Но забыть этих волшебных дней, а особенно ночей, я не мог, и через неделю уже в отпуске, снова был в Москве. С вокзала я радостно звоню Лоре, но трубку берет, казалось бы, совершенно чужой человек…
— У меня болит голова, не звоните сюда больше! — сухо проговорила Лора и повесила трубку.
Я понять ничего не смог, опыта общения с женщинами тогда у меня было не так уж много. И я совершил типичную мужскую ошибку — стал преследовать Лору. Мне удалось поймать ее в ИМАШе на работе и вынудить пригласить меня домой. Но побыть наедине сколь-нибудь долго мы не сумели, так как сразу же в гости пришла ее подруга Лена, и мы оказались втроем. Вернее, вчетвером, так как с нами был Мур, не сводивший с меня сердитых глаз. Казалось, совместное купанье было забыто, и мы с Муром — снова антагонисты.
Меня поразили странные отношения Лоры с Муром, которым я не придал значения в первую встречу. Лора, как бы, постоянно советовалась с котом, ну а тот выглядел этаким начальником. Видели бы вы ужас Лоры, когда я попытался «шугануть» Мура, но тот и ухом не повел.
Кончился вечер тем, что Лора с Муром неожиданно исчезли, оставив меня с Леной вдвоем. Видимо, так было задумано заранее, и «задумка» эта удалась. Потом от Лены я узнал, что Лора с Муром ушли на ночь к ней на квартиру. Как и следовало ожидать, времени мы с Леной не теряли, но душевно были далеки друг от друга.
Так происходило несколько раз, когда хозяйка с котом исчезали, и я оставался наедине все с новыми подругами. И все эти подруги были осведомлены о странностях Лоры. Но, тем не менее, ночь проводили со мной, ведя себя так, как будто выполняли просьбу Лоры.
Мне это надоело, и я на несколько дней переехал к Тане, сказав, что только что прибыл из Курска. А затем снова «поехал» к Лоре. Но в этот мой «приезд» я, буквально, едва узнал Лору. Я увидел перед собой душевно смущенного человека. Реакции ее были неадекватны, она стала бояться соседей, случайных голосов, слышимых только ею, даже электрического счетчика, который она считала «микрофоном инопланетян».
Оказывается, Мур исчез. Лора обвиняла всех подряд в похищении кота; хорошо, что у меня было железное алиби. Теперь, когда Мур пропал, Лора уже не боялась видеться со мной. Мы встречались и в ее городской квартире, и на ее даче, в подмосковном поселке «Луч». Казалось бы, я должен был быть доволен, так как я находился в длительном отпуске, и мы могли видеться постоянно. И Лиля уехала в отпуск, как всегда, в Тбилиси, я же сослался на работу во Львове.
Меня смущала одна из странностей Лоры. Она заключалась в том, что Лора не любила встречаться и проводить время со мной (а потом я узнал, что и с другими мужчинами тоже) одна. Все время встречи, было ли это на квартире или изредка на даче, с нами была одна из подруг Лоры. Чаще всех, почти в подавляющем большинстве случаев, это была Лена. Однако, когда я встречался отдельно с Леной, а было и такое, та не звала к себе ни Лору, ни кого-нибудь другого.
Лена была своеобразной натурой. Полька по национальности (девичья фамилия ее — Лехницкая), она была интересной и внешне, и по поведению. Лет тридцати пяти (они с Лорой ровесницы, и обе старше меня почти на пять лет) среднего роста, фигуристая блондинка с тонкой талией, пышным бюстом и бедрами, нежной белой кожей и голубыми глазами — она казалась идеальной сексуальной «моделью».
В компании она была «заводной»; однажды во время застолья в присутствии сотрудников Лоры, Лена, подвыпив, быстро разделась и, вспрыгнув на стол, «станцевала» танец живота. Я был в этой компании тоже и был поражен смелостью, дерзостью, что ли, Лены. Мы зааплодировали, но Лена, тут же оделась, и, скромно зардевшись, тихо извинилась перед компанией за свою выходку.
Лена нигде не работала, но догадаться об ее профессии было несложно. Она даже, не только посвятила меня в свою профессию, но я даже стал невольным ее «сотрудником»! Однажды, после того, как мы погуляли по парку Горького, выпили вина и закусили, она заспешила, как мне показалось, домой на Таганку, где собственно, мы и провели ночь. Но по дороге она взволнованно рассказала мне, что у нее назначена встреча с должником, который все обещает, но не возвращает ей денег. И Лена попросила меня выглядеть как можно воинственнее, чтобы испугать «должника»:
— Я скажу, что ты мой муж и боксер, и если он не вернет мне денег, то ты набьешь ему морду!
Встретиться мы должны были у церкви Мартина-исповедника на Таганке, а напротив был дом Лены, и с места встречи даже было видно ее окно.
— Мы встретимся, потом я с ним пройду домой, он вернет мне деньги, и я снова выйду к тебе. А лучше — я выгляну в окно и позову тебя. Но ты ни в коем случае не должен подниматься ко мне, пока я не позову тебя — ты спугнешь его, и он не вернет мне денег. Когда мы зайдем с ним в комнату, я открою окно, и ты будешь знать, что мы уже ведем переговоры.
Я слушал всю эту ахинею и верил Лене. Мы подошли к церкви, тогда там был какой-то архив, и около забитого входа уже стоял гражданин лет пятидесяти, элегантно одетый. Он весело, но без слов кивнул Лене и мне, она взяла его за руку и молча повела за собой, а мне жестом показала — жди, мол, здесь.
— Глухонемой, что ли, — подумал я, — но слишком веселый для этого! Те обычно мрачные, — и я вспомнил Женю-штангиста. Я прождал Лену около часа; уже хотел или уйти или подняться, но, будучи педантом, решил все-таки дождаться. И, наконец, Лена высовывается в окно и призывно машет рукой. Я мигом поднимаюсь на ее второй этаж и захожу в квартиру. Лена весела — она напевает странную песенку:
«Ивушка зеленая — пьяная, веселая — Ты скажи, скажи, не тая, — где мои три рубля?»
Лена, определенно выпивши — кто же ведет денежные переговоры, будучи выпивши?
— Виски будешь? — вдруг спрашивает Лена, и, не дождавшись ответа, достает из шкафа ополовиненную бутылку «Белой лошади» и разливает по бокалам.
— Так вернул этот хмырь тебе деньги? — недоуменно спрашиваю я Лену, — да и откуда виски, вчера вечером в шкафу ничего выпить не было?
— Ишь ты, детектив! — закокетничала Лена, — вернул, конечно, но не все, еще надо будет выбивать, — и она весело захохотала, — а выпить он принес — обмыть передачу части долга!
— Он что, глухонемой? — наконец спросил я, удивляясь тому, как быстро Лена успела допить свой бокал.
— А ты что допрашиваешь меня, правда решил, что муж мне? — неожиданно ополчилась на меня подвыпившая Лена, — не глухонемой, а иностранец — для нас это почти одно и тоже. Поэтому и виски принес, а не перцовую, как наши хамы…
Неожиданно до меня стало доходить — я же играл роль сутенера! Она договорилась с клиентом о встрече, подошла с качком-сутенером, который остался ждать ее, и чуть что — в момент будет наверху… Так что, Лена — проститутка?
— Ты что, проститутка? — с интересом спросил я у Лены
— Как грубо, ты — провинциал! — захохотала Лена, — хорошо, я проститутка, а ты сутенер! А твоя Лорка — что, не проститутка, что ли? Тебя это устраивает?
Я начал думать, устраивает ли меня это. Допустим, я сейчас пошлю Лену подальше и уйду. Ясно, что и Лора перестанет со мной встречаться. А я к ней, в отличие от Лены, испытываю и душевное влечение. Что они обе, как и их подруги — все проститутки, мне, ослу карабахскому, давно надо было бы догадаться.
Я вспомнил, как недавно поздним вечером, когда мы с Лорой и Леной втроем развлекались, в дверь квартиры неожиданно позвонили два раза. Это — Лоре. Она быстро встала и, накинув халат, вышла открывать. Я замер, прислушиваясь, но Лена растормошила меня. «Это невежливо — раззадорил даму и прекратил!» — деланно разыгрывала какой-то спектакль Лена. Она вдруг стала настолько страстной, так сексуально постанывала и повизгивала, что я перестал прислушиваться и вплотную занялся Леной.
Прошло минут пятнадцать, и Лора вернулась, по дороге зайдя почему-то в ванную. Она даже не заглядывала за занавеску, которая отгораживала кровать от остальной комнаты.
— У меня голова болит! — заявила нам Лора, — я приму цитрамон и посижу у окна, а вы продолжайте без меня!
Когда очередной раунд с Леной был закончен, та встала и подошла к Лоре. Они зашептались, и я запомнил только, что Лора ответила Лене: «В темной».
Теперь мне все стало ясно. Какой-то нетерпеливый или пьяный клиент невовремя приперся к Лоре. Та не захотела его терять, и они сделали свое дело в темной комнате (без окон) для прислуги, которую использовала как чулан вся квартира. Дверь темной комнаты никогда не запиралась, и комната эта находилась прямо у входа. Помню, когда Лора как-то не захотела, чтобы соседка увидела меня, то она спряталась со мной в эту комнату, и мы вышли только тогда, когда эта соседка зашла к себе. Так эту комнату и называли — «темная».
Итак, я попал к проституткам. Плохо это или хорошо? С моральной стороны
— плохо, но ведь Травиата и Катюша Маслова — тоже были не лучшего поведения. Зато не будут требовать верности и женитьбы — это уже хорошо. Не забеременеют — это тоже хорошо, но могут заразить дурной болезнью — это плохо. Хотя я наблюдал, как Лена и Лора блюдут гигиену — и спринцовки разные, и пасты, и шарики… Даже огромную генеральскую ванну мы втроем «принимали» то с марганцовкой, то «метиленовым синим» — сильным антисептиком, придающим воде замечательный голубой цвет. А Натаха — доцент, и на тебе — заразила меня тривиальным триппером! Конечно же — с профессионалами лучше иметь дело, чем с неумехами-любительницами. И я понял
— это меня устраивает! Только одно неясно — для чего я им?
Этот вопрос я задал Лене. Она задумалась, но ответила доходчиво и без смеха.
— Эти клиенты — наша работа, для нас они — не мужики. Нам даже наплевать, молод он или стар, блондин или брюнет. Лишь бы не был больным, психом или страшным уродом, как Квазимодо. Лучше всего иностранцы — мы знакомимся с ними на выставках, у гостиниц, через подруг. Они чистые, много не болтают, и не обманут, как наши хамы. Но повторяю, клиенты — не мужики! А тебя мы любим, особенно Лора. Ты, правда, молодой, наивный и глупый, — не обижайся, но это правда, я же твоей науки не касаюсь! Но зато — не хитрый врун, и не подлый, как большинство вашего брата — мужиков! С тобой все можно
— ты не пойдешь хвастаться и болтать вокруг. Да и как мужик ты хорош — сильный, фигуристый, и в «этом» отношении — как племенной бычок, тебе и двух баб мало! — Лена захихикала. Ну, и защитишь бедных женщин, если надо будет!
Мы выпили виски «глухонемого» иностранца за наш симбиоз, и к вечеру, как верные друзья вернулись к Лоре. Так наша «развратная» жизнь продолжалась весь мой отпуск. Продолжалась она и после — я ездил в Москву каждую неделю — в четверг или пятницу выезжал, а в понедельник или вторник возвращался. Лекции у меня были во вторник, Ученые Советы и заседания кафедры — в среду. Так что, я управлялся. Науку я «делал» везде — и дома, и в Москве, и в поезде — голове-то думать не запретишь!
С Таней я встречаться перестал. Мы перестали звонить и писать друг другу, наша любовь умерла естественной смертью.
А что касается профессионалов, то они тоже разные бывают — и утерявшие душевные качества, и наоборот, обострившие их у себя. Лору-то и профессионалкой назвать нельзя — она и в личных отношениях и в сексе была как любовница. Ей нужна была душевная теплота, и она действительно, без ревности, но любила меня.
Лена же была профессионалкой высокого класса. Камасутру должна была писать именно она. Ее быстрый взгляд, точные движения, до долей секунды выверенный вздох или стон — все поражало талантом и отточенностью. Бывают гении дзю-до, или гении танца; она же — гений секса, секса профессионального.
Бывали ситуации, когда у меня с ней определенный нетривиальный акт затягивался и грозил превратиться в бесконечное мучение. Лена умела вовремя почувствовать, когда наступал наилучший, оптимальный момент для ее вмешательства. Тогда, на секунду отвлекаясь от «дела», и, подняв на меня взгляд, она быстро произносила лишь одно слово — глагол в повелительном наклонении — и «миг последних содроганий» наступал тут же, незамедлительно!
Нет, я не назову этот глагол, я не хочу раскрывать профессиональных тайн специалистов! Нет, это не то, что вы подумали, это можно воспринять двояко, в том числе и как призыв к окончанию, прекращению действа. Нет, это и не другое — оно слишком пошло и даже где-то смешно. Это — единственное в своем роде слово — оно чисто, остроумно и неожиданно, поощрительно, задорно и чрезвычайно сексуально! Почти как «обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй» в эпиграфе у Радищева.
Гадайте — не отгадаете, если только не спросите у настоящих профессионалок! Боюсь, однако, что не осталось больше таковых! «Нет больше турок, остались одни проходимцы!» — как кричал с минарета Тартарен из Тараскона. Это его изречение мне очень по душе!
Наши встречи втроем продолжались еще год-полтора, а потом Лена постепенно отошла в сторону — мы ей наскучили. А с Лорой я продолжал встречаться. У меня в дальнейшем были и другие женщины в Москве, но с Лорой я прекратить отношений не мог. Вот и приезжал я к моей новой любимой женщине, но на день позже, а один «неучтенный» вечер и oдну «неучтенную» ночь проводил с Лорой.
Правда, с психикой у Лоры становилось все хуже и хуже. «Голоса» беспокоили ее все чаще. Жертвами подозрений становились соседи. Вот, полковник Петров, дескать, тайно заходит к ней в комнату и «издевается» над цветами.
— Как же он издевается над цветами? — недоумевал я,
— Ты что, не знаешь, как издеваются над цветами? — искренне удивлялась Лора.
Я не знал этого, и мне становилось стыдно.
— А как же он заходит в комнату? — не унимался я.
— Ты разве не знаешь, что ключ лежит под ковриком? — раздражаясь, кричала Лора.
Как-то мы с Моней купили новый замок и на перерыве вставили в дверь комнаты Лоры (она жила прямо у Чистых Прудов, рядом с ИМАШем). Ключи вручили Лоре прямо на работе и предупредили, чтобы она не клала их под коврик, а носила с собой — ведь в комнате жила она одна. А назавтра, придя на работу с перерыва, Лора во всеуслышание заявляет:
— Этот негодяй Петров опять издевался над моими цветами!
— Как, — закричали «мы с Петром Ивановичем», — то есть с Моней, — мы вставили тебе новый замок и предупредили, чтобы ты не клала ключ под коврик!
— Вы что, с ума сошли, как я могу не положить ключ под коврик? — бурно возмущалась Лора, но объяснить, почему она не могла не положить ключ под коврик, она тоже не могла.
Смог объяснить все только знакомый врач-психиатр, у которого мы попытались разузнать причину такого поведения Лоры.
— Ребята, — сказал врач, — вы хотите, чтобы место этого полковника Петрова занял кто-либо из вас? Тогда вставьте ей еще один замок, и издеваться над ее цветами будете каждое утро именно вы. Оставьте все, как есть, и пусть «негодяй» Петров продолжает издеваться над этими несчастными цветами — и он и цветы к этому уже давно привыкли!
Как-то в конце июня, когда Лора уже жила на даче в поселке «Луч», и ездила туда после работы, она пригласила меня заехать в пятницу к ней туда и провести с ней там выходные. Но я задержался в Москве и приехал на электричке в Луч, когда было уже темно. Я сильно устал, но дорогу знал хорошо: и по тропинке через лесок к дачному поселку Дома Ученых, где был домик Лоры, ходить приходилось часто, правда, в дневное время.
Но на этот раз меня по дороге охватил жуткий страх. Я сколько мог держался, а потом побежал. Ужас подгонял меня и, передвигаясь с такой скоростью, я давно уже должен был прибыть в поселок. Но лес все не кончался. Мне казалось, что прошло несколько часов, пока я не выбрался на поле, освещенное луной. Невдалеке я заметил некое сооружение, и, приблизившись к нему, с суеверным страхом увидел, в чистом поле … огромные железные ворота, причем запертые на замок! Ни стены, ни забора — одни только ворота в никуда!
Морально и физически раздавленный, я присел около этих ворот и просидел до утра. А утром даже не стал искать дачи Лоры, а дошел до станции, сел на электричку и уехал в Москву. Я осознал, что наши с ней отношения — это дорога в никуда, и мне было об этом предупреждение. Больше мы с ней не встречались.
Вскоре я уехал в отпуск на море, а, приехав в Москву, узнал, что Лора погибла. Она почему-то шла по железнодорожному пути, не обращая внимания на гудки электрички. Поезд затормозить не успел…
А дальше идет сплошная мистика, в которую я, как представитель точных наук, не верю. Или у меня на какое-то время «поехала крыша». Я прошу перенестись со мной вместе лет на пятнадцать вперед после гибели Лоры, в дом на Таганке (да, да на той же Таганке, близ дома Лены!), где жил я уже с третьей и, по-видимому, последней моей женой Тамарой.
К нам часто заходила в гости соседская кошка Матильда. Изящнейшее создание, с телом миниатюрной черной пантеры и маленькой умной головкой египетской богини-кошки Баст. Подбородочек и кончики лапок у Матильды были белоснежные, а большие тревожные и настороженные глаза — желто-зеленые.
Когда жена кормила Матильду, кошка с достоинством принимала пищу, была аккуратна и разборчива в еде, а, закончив трапезу, долгим взглядом благодарила Тамару за угощение. Меня Матильда при жене практически не замечала — смотрела как на комод какой-нибудь, или на другую громоздкую, но неодушевленную вещь.
Но я-то знал нашу с Матильдой тайну. Стоило только жене в восемь утра выйти из дверей квартиры на работу, как Матильда черной молнией, совершенно незаметно для нее, проскакивала в квартиру. Я обычно долго, часов до десяти и даже дольше лежал в постели, а потом уж медленно поднимался и собирался на трудовой подвиг.
Так вот, с недавнего времени Матильда, незаметно для жены оказавшись в квартире, неторопливо шла ко мне и, глядя прямо мне в глаза, прыгала на кровать. Она забиралась под одеяло со стороны подушки, держа, тем не менее, голову наружу, прямо на уровне моих глаз. И начиналось традиционное, длительное, с час и более, «смотрение» друг другу в глаза. Я не знаю, что выражали мои глаза, я этого не видел, но глаза Матильды постоянно меняли свое выражение. Это была то настороженность с каким-то жгучим интересом, то страстное любование мной с полузакрытыми глазами, то выражение лица (да, да, именно лица!) кошки принимало какой-то страдальческий оттенок, то в ее глазах начинал появляться бесенок чуть ли ни любовной игры. И все это молча! Потом Матильда с головой уходила под одеяло, и, положив голову на мою согнутую руку, засыпала. Я лежал, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить чудное животное, и часто сам засыпал вместе с нею. Волшебные, таинственные сны обуревали тогда меня, и я сам не мог объяснить себе своего состояния.
Наконец, Матильда просыпалась, бодро соскакивала с постели, шла прямо к двери и, требовательное: «Мяу!» заставляло меня без промедления открывать дверь. День захватывал меня в круговерть событий, и я забывал о Матильде до следующего утра. Наши молчаливые встречи наедине вошли уже в привычку, как вдруг… Матильда заговорила!
А произошло это так. В наш очередной сеанс «смотрения» друг другу в глаза, я стал ощущать буквальное «очеловечивание» взгляда Матильды. Это был чисто женский взгляд, выражавший интерес с примесью некоторого смущения и легкого испуга, такой примерно, когда женщине предлагают отведать какое-то новое, неведомое для нее необычное, но дорогое и деликатесное блюдо. Ну, устрицы, там какие-нибудь, или морские гребешки с трепангами заморскими, например… Вот так смотрела на меня Матильда, и вдруг я с удивлением и ужасом узнал этот взгляд… Нет, не может этого быть, ведь ее давно нет в живых!
— Отчего же не может быть! — не раскрывая губ, промолвила, казалось бы, глазами Матильда, — жизнь ведь богаче любых мечтаний, — улыбнувшись ее улыбкой, проговорила она ее любимые слова.
Теперь сомнений не могло быть — это Лора, это моя подруга былых лет — Лора, давно трагически погибшая. Это был ее взгляд, ее улыбка, ее слова!
И вот я смотрю Матильде в глаза и чувствую, как реальное мироощущение покидает меня.
— Лора… — пытаюсь я позвать кошку, но она перебивает меня.
— Я — Матильда, и ты хорошо знаешь мое имя! Наверное, в меня и переселилась душа Лоры, может быть, я сама ощущаю себя Лорой, но ты видишь перед собой не женщину, а кошку Матильду, и называй меня, пожалуйста, так. Особенно при жене! — насмешливо добавила Матильда, как я уже отмечал, не раскрывая рта, одними глазами.
— Хорошо, Матильда, — покорно согласился я, — но скажи мне, что теперь мы должны делать, и вообще, как это все понимать?
— А никак, — деловито ответила Матильда-Лора, если не хочешь прослыть умалишенным, не рассказывай об этом никому, особенно жене, — насмешливо, и как мне показалось, ревниво, добавила она. Мы будем иногда встречаться, наедине, разумеется, и сможем наговориться вволю. Но, как сам понимаешь, только наговориться! Если, конечно, не хочешь неприятностей!
Сказать по правде, иного, как только поговорить, мне в моем шоковом состоянии и не хотелось. И вот что «мысленно» рассказала мне в наши фантастические встречи удивительная кошка.
В кота Мура, как пояснила Матильда, была вселена душа любимого человека Лоры, первого ее любовника — хорвата по национальности — Лора упоминала мне о нем, я знаю его имя и фамилию — Мехмет Тринич.
Человек этот умер давно, но Лора продолжала любить его и подчиняться ему. Разумеется, ему, то есть Муру, было не очень приятно видеть Лору с другим человеком, и он всячески противостоял этому. Исключение составляли случаи, когда Мура купали, или обливали водой. Тогда, из-за шокового состояния животного, душа, вселившаяся в него, не могла обладать достаточным влиянием. Это по опыту узнала Лора и иногда пользовалась этим приемом. А, в остальном, она полностью находилась под диктатом своего возлюбленного, иначе говоря, Мура.
Куда Мур пропал, Лора, то бишь Матильда, так и не узнала. Большие подозрения были на соседе по коммуналке — полковнике Петрове, который не любил Мура, и мог похитить его, увезти, а то и убить вовсе. Лора получила вроде бы свободу действий, но душевное равновесие ее было нарушено, и свобода ей уже была ни к чему.
И вот однажды, в то последнее лето, Лоре по телефону позвонил… голос ее любимого, как если бы он был жив, и приказал срочно ехать на дачу в Луч, где он должен был ждать ее. Но поезд дошел только до города Чехова, а Лора не смогла дождаться следующей электрички, не вытерпела, и пошла пешком…
Вот такую историю бывшей хозяйки души, переселившейся в Матильду, молчаливо рассказала кошка. Душа переселилась не сразу, а только через несколько лет после рождения Матильды. Первое время сама Матильда не вполне осознавала это, но, познакомившись со мной, вдруг ощутила неожиданный интерес ко мне, как к старому знакомому. Во время наших встреч она вспоминала все, что произошло с хозяйкой ее души в жизни, и поняла, наконец, носителем чьей, конкретно, души она является. А, кроме того, она получила способность к телепатическому общению со мной…
Года через два, мы обменялись квартирами с семьей моего младшего сына, переехав на новое место жительства. Покидая таганский дом, я зашел к соседям повидать Матильду. Кошка грустно и укоризненно смотрела на меня, как бы обвиняя в бегстве от нее. Надо сказать, Матильда была здесь где-то права — от постоянных общений с ней у меня начала постепенно ехать «крыша», и расставание стало неизбежным. Мы потерлись, как всегда, с ней носами, и расстались…
А недавно я снова побывал в таганском доме, уже не рассчитывая увидеть старушку-Матильду живой. Но, выходя из дома, я приоткрыл дверь подъезда и вдруг — черная молния! Матильда не замечая меня, прыгнула с карниза в открытую дверь.
— Матильда, Матильдочка! — позвал я, и мой голос от волнения застрял в горле.
Кошка резко обернулась, и, узнав меня, вспрыгнула обратно на карниз, оказавшись на уровне моего лица.
— Это ты, надо же, увиделись все-таки! — ошарашено проговорила Матильда, — а я уже и не узнала тебя, думала, не встретимся больше!
Кошка взволновано оглядывала всего меня огромными глазами, влажными, то ли от волнения, то ли от старости. Видно было, что это уже очень немолодая кошка. Мне стало жаль ее — как несправедливо, что кошки старятся так быстро и живут так мало. На кого они нас потом оставляют?
Мы постояли так с Матильдой несколько минут, влюбленно глядя друг другу в глаза.
— Ну, дружок, давай прощаться, — сказала, наконец, Матильда и подставила мне свой нос, — а то ведь долгие проводы — лишние слезы!
Я потерся носом об ее влажный, холодный носик, и мы попрощались. Оказалось, что навсегда.
Матильда деловито проскользнула в щель двери, и я захлопнул подъезд. Стараясь не оборачиваться, я быстро пошел прочь от дома, и вдруг слезы начали душить меня. Счастливые женщины, они могут иногда выплакаться, а нас мужиков, слезы душат — и все! Ну да ладно, такова она — жизнь, и никуда тут не денешься!
А примерно через год после нашей последней встречи, снова побывав на Таганке, я узнал, что Матильду разорвали собаки. Не успела старая кошка быстро вскарабкаться на дерево! Печально и грустно!
Много загадок таит и сама жизнь, и психика человека. Мы, люди, по-видимому, находимся в самом начале постижения этих тайн. А нередко высокомерно думаем, что о чем-то знаем, и что-то понимаем. Это я, как ученый вам говорю!
«Электричество — это сила, хорошо изученная человеком», — писалось в одном журнале восемнадцатого века, когда об электричестве и азов-то не знали! Как кошка, глядящая на экран телевизора и наблюдающая там знакомые ей изображения, никогда не поймет внутреннего устройства этого прибора и принципа передачи изображения на расстояние, так и мы, воспринимая отдельные картинки мира, никогда не постигнем его с той полнотой, как бы нам хотелось!
Испытаниями автобуса с «гибридом» на улице Тускарной была поставлена последняя точка в моей докторской диссертации. Я доработал ее, переплел ее в коричневый коленкор, сократив текст до дозволенных размеров, так что том получился вдвое тоньше предыдущего. Теперь предстояло найти докторский диссертационный Совет, где я мог бы защитить работу.
В ИМАШе такой Совет был по специальности «Теория машин и механизмов». Конечно же, первым делом я доложил диссертацию в ставшем мне родным ИМАШе в отделе академика Артоболевского. Были в основном положительные выступления, но мой старый знакомый Арон Кобринский настоял, на том, что эта работа не относится к теории машин и механизмов.
Мне посоветовали кафедру «Теоретическая механика» Московского автомобильно-дорожного института (МАДИ). После переговоров с зав. кафедрой профессором А.А. Хачатуровым, я доложил работу и на этой кафедре. Но мне сказали, что работа не вполне по теоретической механике, а скорее, по теории автомобиля, и представлять ее надо от кафедры «Автомобили». А на этой кафедре тогда работали одни корифеи и выдающиеся личности. Зав. кафедрой — Андрей Николаевич Островцев — профессор, легендарный Главный Конструктор ЗИСа; профессор В.В.Ocепчугов — бывший Главный Конструктор Львовского автобусного завода; А.К. Фрумкин, А.С. Литвинов и другие — их имена я знал, как канонические.
Самой колоритной фигурой был, конечно, Андрей Николаевич Островцев — мрачный, молчаливый толстяк. Говорили, что он может выпить невероятное количество водки, оставаясь трезвым. В те годы, о которых я говорю, он был уже очень пожилым человеком.
И вот, я прихожу на переговоры с ним о возможности доклада на его кафедре. Я говорю, а Островцев смотрит на меня, не меняя выражения лица, и мне кажется, что он в мыслях находится уж очень далеко отсюда. Я закончил разговор, а он молчит и все смотрит.
— Андрей Николаевич, так можно мне готовиться к докладу, или нет? — осторожно спросил я его.
— А что, готовься! — не меняя выражения лица, отвечал Островцев.
— А когда? — вкрадчиво поинтересовался я. И тут Островцев взорвался.
— Что ты пристаешь ко мне, — неожиданным фальцетом закричал он, — сказал «да», а ты еще чего-то хочешь! — видимо он принял меня за студента, да и по возрасту это можно было бы сделать.
На крик заглянула секретарь кафедры и забрала меня с собой.
— Не обращайте внимания, Андрей Николаевич — добрый человек, он скоро отойдет и забудет все. А доклад ваш назначим на… и она перелистала перекидной календарь, — на май, после праздников, допустим на пятое…
— Надо же, — подумал я, — год назад пятого мая мне повезло на испытаниях автобуса, а что будет сейчас?
Это должно было случиться через месяц, и я отправился в Курск, оставив плакаты для доклада на кафедре МАДИ. Об этих плакатах надо бы сказать особо. Они были выполнены на листах ватмана, окантованного стальной лентой на клею. Ленту я нарезал из той, которая шла для изготовления супермаховиков — ее было много. Это делалось для того, чтобы я мог быстро развесить свои плакаты по стенам в любой аудитории, и они нe покоробились бы. Но суммарный вес всех плакатов вместе с коробкой из листового дюраля превышал 60 килограммов. Но для меня это был «не вес», и я с ним справлялся.
В Москву я приехал заранее, на майские праздники, которые провел в известной мне компании «Лора и Ко», с периодическим привлечением Мони. Нет, нет — только к застолью — Моня был очень целомудренным человеком, к тому же и женатым. Жену, правда, он не любил, но очень ценил семью — у него было двое маленьких детей, и из-за них он жил в семье и не изменял жене.
В результате, четвертого мая вечером я так перепил, что видимо, отравился, и утром головы не мог поднять от подушки. А у меня ответственнейший доклад в МАДИ! Срочно звоню Моне — помоги! Тот заартачился поначалу, но все же пришел, и я с его помощью развесил тяжеленные плакаты. В голове все перемешалось, и я с трудом представлял себе, о чем надо говорить.
Аудитория для доклада была достаточно мала, и «амбрэ», исходящий от меня, разнесся по ней очень быстро. По крайней мере, вся входящая в аудиторию профессура тут же начинала принюхиваться. Вошедший последним, Андрей Николаевич, тоже долго принюхивался, и, поняв, наконец, от кого исходил «вчерашний» запах, удовлетворенно присел.
Я «вошел в образ» и сносно сделал доклад. Было много вопросов, ученых явно заинтересовала моя работа. Но на докладе присутствовал приглашенный с другой кафедры профессор В.А. Илларионов, и он высказал сомнение, подходит ли эта работа под специальность Совета МАДИ. Присутствующие заколебались.
И тут я взял слово. Был бы я трезв, я бы не решился. Но я трезвым явно не был, поэтому и высказался:
— Уважаемая профессура, цвет советской науки! Прошу вас, не бортайте меня! Меня бортанули в Тбилиси — я уехал оттуда! Бортанули в Тольятти — уехал и оттуда! Бортанули в ИМАШе — и вот я пришел к вам. Если вы бортанете меня сейчас — куда же я пойду? Мне после вас и дороги-то никуда нет! Клянусь рождением Бахуса! — в сердцах добавил я Серафимову присказку.
Зал расхохотался. Все подумали, что я для храбрости «поддал маленько», и это не претило им. Встал улыбающийся Андрей Николаевич.
— Что это мы вдруг такими принципиальными заделались? Прекрасная работа
— дай Бог каждому, да и трудов свыше ста! Испытал автобус, грузовик, получил двойную экономию топлива — когда вы последний раз слышали о таком? Думаю, что сейчас это был первый и последний раз — нет больше таких результатов в автомобилестроении! Человек молодой, перспективный, я даже его со студентом разок перепутал, а мы хотим отослать его куда-то к чертовой матери! Подавай на наш Совет, кафедра рекомендует! — громко сказал он мне, — только давай больше без Бахуса! Могут не так понять! — деловито посоветовал он мне.
После этого доклада я, естественно, еще поддал, и Моня с Лорой едва довели меня до поезда. Вагон был международным, купе двухместное, а попутчиком неожиданно оказался… ректор КПИ — Евгений Викентьевич Коваленок, первый враг пьянства в институте. Моня и Лора никак не могли понять, почему это я так перепугался, увидев своего симпатичного соседа по купе. Но все образовалось, а утром ректор даже довез меня на своей машине до дома.
Началась тягомотина с представлением работы и всех сопутствующих документов в Совет. Это трудно даже тогда, когда сам работаешь в том же институте, где Совет. А если ты живешь в другом городе, то подача документов в Совет кажется и вовсе невыполнимой задачей. То нет одного человека, то другого, а это — холостой приезд в Москву. Правда, мои «холостые» приезды были не так уж «холосты», если по-честному.
За время подачи документов в Совет произошло много событий. Строители «сдали» новый корпус КПИ, рядом с общежитием и мою кафедру перевели в него, на «престижный» второй этаж. Мне выделили прекрасный кабинет. Славик Зубов получил квартиру, и мне передали его общежитейскую комнату тоже. Лиля переехала в Курск и устроилась на кафедру, где работал Славик Зубов.
Кстати, на этой небольшой кафедре оказались сразу три доцента со схожими фамилиями — Зуб, Зубов и Зубарев. Заведующий этой кафедрой, нервический холерик Привалов, жалуясь на отношение к нему со стороны преподавателей, выдал разок на Совете такой перл: «На меня точат зубы доценты нашей кафедры — Зуб, Зубов и Зубарев!», чем надолго лишил Совет дееспособности из-за гомерического хохота.
Наконец, нам дали большую трехкомнатную квартиру в доме, расположенном напротив нового корпуса института через улицу Выгонную, то бишь, какого-то там «летия» Октября. Можно было выходить из дома, услышав звонок в институте, и не опоздать на занятия. Лиля перевезла детей в Курск и определила их в школу. Учились они неважно и часто хулиганили, чем приносили мне дополнительные хлопоты.
Вот какие события имели место, пока я долго и нудно сдавал в Совет МАДИ соответствующие документы, печатал и рассылал авторефераты, «организовывал» получение отзывов. «Организовал» я и отзыв из США от коллеги — профессора Рабенхорста, занимавшегося в Университете им. Дж. Гопкинса буквально теми же проблемами, что и я. Мы с ним переписывались, обменивались книгами, отчетами до самого выхода Рабенхорста на пенсию — он был значительно старше меня по возрасту.
Кроме того, я не забывал и плановую хоздоговорную работу со Львовом — проектирование гидравлического «гибрида» в Гомеле закончилось, и там приступили к его изготовлению. Шел июнь 1973 года, и я в очередной раз поехал в Москву, чтобы окончательно уточнить дату моей защиты.
Будучи в Москве, я созвонился с моим знакомым Борисом Вайнштейном и мы встретились во ВНИИСтройдормаше. Он, оказывается, защитил докторскую и был «на подъеме» — весел, радостен. Познакомился и уже успел побывать в путешествии на Кавказ, с молодой женщиной по имени Тамара. Он ее вовсю расхваливал — какая, дескать, она у него красивая, да «заводная», как его любит, только одно плохо — выпить не дура!
Услышав сакраментальное имя и такие выигрышные характеристики, я невольно заинтересовался Тамарой и предложил Борису встретиться вместе. Но он, как всегда, был занят, однако неожиданно предложил мне:
— А как у тебя насчет баб?
Я насторожился, думая, что он хочет «подарить» мне Тамару. Но оказалось, что у Тамары «миллион» подруг и она может найти мне «бабу» на любой вкус. Борис, заметив мое тайное согласие, тут же подошел к телефону и, набрав номер, попросил Тамару Ивановну. Разговор был веселый, непринужденный, часто пересыпаемый крепкими словечками. Наш, русский разговор!
— Какую тебе? — закрыв трубку, спросил меня Борис.
— Блондинку крашеную, в очках, рост 160, вес 55, возраст — около тридцати! — почему-то разом выпалил я, даже не подумав. До сих пор не возьму в толк, почему назвал такие параметры, и главное, почему это произошло автоматически, без обдумывания. Может быть, я вспомнил Лилю и нашу общую с ней подругу Тамару? Может, женщины такой внешности мне нравились больше других, теперь уже не знаю. Но удивленный Борис вдруг недоверчиво спросил меня:
— А ты с моей Тамарой, часом, не знаком? Ведь ты в точности назвал ее параметры!
Я замотал головой.
Тот же вопрос он задал по телефону и Тамаре. Между ними произошел краткий обмен мнениями.
— Он в точности назвал твои данные, даже очки и возраст! Удивительно? Да я от тебя всего, чего хочешь, ожидать могу! Сама такая! Каков из себя? — Борис посмотрел на меня, — да чуть лучше крокодила! Докторскую скоро будет защищать, спортсмен! Да возраст Христа, когда мы, евреи, его распяли! Сама дура! Короче, — записывай, — шепнул мне Борис, — завтра в пять на остановке автобуса № 24 у метро «Дзержинская. Все, пока!
— Обещала подругу привести, — таких, говорит, как собак нерезаных! Нет, хороша баба — без комплексов!
— А летом куда едете? — спросил я Бориса и, кажется, испортил ему настроение.
— Да путевка у меня в Юрмалу с женой. А Тамара грозится, что, если я уеду с женой, а не с ней, она меня бросит и сойдется с первым же попавшимся «кацошкой»! Прости, если тебя это задело, но ты же их сам не любишь?
В двойственном настроении я встречал назавтра 24-ые автобусы у метро «Дзержинская». Мне страшно хотелось увидеть Тамару, но не хотелось никаких знакомств с другими «бабами». «Бабы» у меня были, причем в требуемой режиссуре и исполнении. Захотелось, представьте себе, любви! Как Коле Остен
— Бакену от Инги Зайонц, если я не перепутал имена друзей детства Остапа Бендера!
И вот наступил один из самых загадочных моментов в моей жизни — наконец, из дверей автобуса показалась та, которую я так хотел видеть. Путь ее от подножки двери до асфальта длился долю секунды, но за это время я успел всем сердцем полюбить ее. Да, это она, я знал ее всю жизнь, я представлял себе каждую черточку ее внешности и характера! А где же подруга? Хочу, чтобы никакой подруги не было! — сказал я, не знамо кому, и это исполнилось. Тамара, стройная крашеная блондинка в очках, улыбаясь во весь рот, шла ко мне одна.
— Привет! — подставила она мне щеку для поцелуя, — я — Тамара!
— А где же подруга? — спросил я, не веря своему счастью.
— Тебе что, меня мало? — удивленно спросила Тамара, — если хочешь, считай, что именно я — подруга. Действительно, Тамара оказалась занятой и просила меня прийти к тебе одной! Но я — тоже Тамара, это такое распространенное имя!
Восторженно щебеча эту чушь, Тамара шла в направлении к площади Революции, я шел рядом, держа ее под руку.
— Куда мы идем? — позволил себе поинтересоваться я.
— В ресторан «Прага», — сообщила Тамара. — Я очень люблю его и хочу, чтобы мы отметили наше знакомство именно там. Если у тебя нет денег, то у меня они есть! Пока рано, и свободные места должны быть!
Сделав обиженный вид, я заявил, что деньги у меня тоже есть.
— Ты представляешь, наш Буся (она так называла Бориса) хочет перехитрить сам себя! — рассказывает мне Тамара по дороге. Он взял путевку со своей «Розочкой-золотцем» на Рижское взморье, а мне предлагает поехать в Крым, куда мы раньше планировали отправиться летом с ним.
— Как, одной — в Крым — это же опасно, там обязательно пристанет какой-нибудь хлыщ, о чем он думает? — возмутился я.
— Да в том-то и дело, что наш Буся — не такой уж дурак! Ты знаешь, с кем он посоветовал мне поехать? С тобой! И сказал, чтобы подругу не брала сегодня с собой. — Понравься ему, — говорит, — и езжай с ним в Крым, он — человек порядочный, плохого не сделает! — А если сделает хорошее, — говорю,
— это можно? — Да не признавайся мне в этом, и все дела! — отвечает.
— И как тебе они нравятся — эти еврейские штучки? — возмущалась Тамара.
Еврейские штучки мне, откровенно говоря, нравились. Увидев Тамару и полюбив ее за долю секунды, я уже готов был предать дружбу с «нашим Бусей». Обстановка складывалась так, что такое «предательство» законно могло быть отнесено к «выполнению просьбы друга», исходящей из семейной необходимости. Голова у меня шла кругом и спасти положение могла только «пол-литра».
Места в «Праге» действительно были, мы присели за столик в одном из малых кабинетов (давно не был в «Праге», не знаю как там сейчас). Тамара заказала сразу несколько бутылок крепчайшего, в 19 градусов, азербайджанского портвейна «Алабашлы».
— Закусывать чем будете? — учтиво поинтересовался официант, молодой парень.
— А нам «все равно, чем блевать!» — напомнила Тамара официанту слова известного анекдота, на что официант закивал и заулыбался.
— Принеси, чего хочешь, нам, действительно, все равно! — подтвердила свои слова Тамара.
Мы пили крепкий пахучий «Алабашлы» крупными глотками и обсуждали наш план. Тамара, вроде, говорит Бусе, что она «закадрила» меня, и я согласен ехать отдыхать с ней в Крым. Там она, якобы, будет «динамить» меня весь месяц, а по приезду в Москву объявит мне, что «она Бусе отдана и будет век ему верна!» И подберет мне подругу по заказанным мной параметрам, для замены себя.
Как под бутылку складно все получается, только диву даешься! А после очередного бокала Тамара вдруг сняла очки и, глядя на меня слегка выпученными близорукими глазами, попросила:
— Поцелуй меня по настоящему, пожалуйста!
Я незаметно набрал «Алабашлы» в рот и по-Мопассановски передал вино Тамаре тонкой, упругой струйкой при поцелуе. Тамара, оказывается, не читала рассказ Мопассана «Жизнь», и не знала «штучек» виконта, или еще кого там. Она была в восторге от этого новшества, и мы остаток вечера только и совершенствовали свое мастерство художественного поцелуя.
Едва держась на ногах, мы вышли на улицу, и Тамара остановила такси.
— До Ильинского довезешь? — спросила она.
— Оплата в оба конца! — констатировал водитель.
Мы сели на заднее сидение и раскисли совсем. Тепло и качка совершенно доконали нас. Мы продолжали целоваться, и Тамара даже чуть не переступила грань дозволенного этикетом прямо в такси, но сон одолел нас.
— Приехали — Ильинское! Дальше куда? — разбудил нас водитель.
Тамара надела очки, стала смотреть в окно по сторонам и указывать водителю путь. Поколесив по проселочным дорогам, мы подъехали к деревянному домику на опушке леса. Время было — за полночь. Я расплатился с водителем, и он уехал. Еле бредя по тропинке, мы подошли к дому, и Тамара стала барабанить в дверь.
— Валька, открой, это я — Тамара!
Мы уже думали завалиться спать на опушке, как дверь отворилась, и мужик в трусах вышел на порог.
— Вы кто? — строго спросил он.
— Я — подруга Вали, — ответила Тамара, — а вы?
— Я ее муж! Ну и поздние же гости! — недовольно заворчал он.
А тут показалась и Валька — подруга Тамары, с которой, оказывается, Тамара не виделась несколько лет. Нас приютили, постелив на полу на кухне. Мы тут же отрубились, а за дело принялись лишь утром. Но было неудобно. Валька то и дело заходила на кухню — готовила мужу завтрак, отправляя его на работу. И еще доняла собака — огромная овчарка, которая внимательно обнюхивала нам лица. Запах Алабашлы, наверное, ей понравился.
Так как я должен был утром зайти в Министерство к Мельману, я стал собираться вместе с Валькиным мужем. Тамара протестовала, но я все равно ушел. Дошли с мужем Вали до электрички, он сошел на следующей остановке, я же поехал в Москву. Всю дорогу, пока он не вышел, этот муж периодически повторял мне одну и ту же фразу:
— Ну, вы даете!
После Министерства я заехал к Бусе в институт и рассказал ему фактографический материал. Неполный, правда. Выпили в Праге, нажрались до поросячьего визга, поехали почему-то в Ильинское. Просыпаюсь утром на кухне
— вижу над собой огромную собачью морду. Выхожу с мужем Вальки и еду в Москву. Приезжаю сюда к тебе. Все! Я перешел с Бусей на «ты», как он со мною много лет назад. А то — фактически родственники, «свояки» и все на «вы»!
Он поохал, заочно пожурил Тамару за неумеренность в выпивке и вдруг посоветовал мне ехать с ней в Крым.
— Попьете там, повеселитесь, поплаваете. Ты можешь «кадрить» кого угодно, Тамара — тебе не помеха, но за ней следи — чтобы по пьянке не сорвалась! Она мне очень дорога! А денег на дорогу и на отдых я ей дам, не беспокойся! Тебя в расход не введем!
Теперь у меня в голове была одна Тамара. Я быстро смотался в Курск, сделал необходимые дела, получил отпускные и, собрав портфель вещичек, уехал в Москву. Легенда — оргработы по подготовке к защите.
В Москве я тут же созвонился и встретился с Тамарой, познакомил ее с Моней, с которым у нее тут же возникла взаимная симпатия. Что и говорить, умела она привораживать мужиков! Купили билеты до Симферополя в двухместное купе международного вагона, а несколько дней до отъезда прожили в гостях у Мони.
В поезд взяли с собой наши любимые вина — «Мускат», портвейны «Айгешат», «777» и «Карданахи», да и «Мадеру» с «Хересом»! На закуску — апельсины, бананы и случайно попавшиеся нам плоды манго. Обедать ходили в вагон-ресторан. Это «свадебное» путешествие нам очень понравилось.
В Симферополе сели на троллейбус и доехали почему-то до остановки «Малый маяк», очень уж там показалось нам красиво! Подобрали жилье у русской женщины Веры, да еще какое — с баней которую можно было топить когда угодно. Мы быстро нашли там друзей-москвичей, тоже «сладкую парочку», выдававшую себя, как и мы, за мужа с женой. Короче, погуляли на славу!
Через полтора месяца мы вернулись в Москву. Тамара взяла еще месяц отпуска за свой счет — она работала лаборантом в ВУЗе, где брать отпуск на все лето было несложно. А оставшиеся полмесяца мы провели в подмосковном поселке «Заветы Ильича», где Тамарина подруга уступила свою дачу. Сама же Тамара жила в поселке «Мамонтовка» по Ярославской железной дороге, в трех минутах ходьбы от станции.
Жила она в доме барачного типа на втором этаже с матерью и сестрой. У каждой было по комнате. Отопление — печное, вода — в колодце, туалет — метрах в стах. Природа — великолепная, недаром рядом находился «закрытый» санаторий для каких-то ответственных работников, кажется бывшая усадьба Саввы Мамонтова, русского промышленника и мецената.
Перед моим отъездом в Курск Тамара познакомила меня со своей сестрой — Любой и матерью — Полиной Андреевной, которую я тут же прозвал «тетей Полли», ориентируясь на марктвеновского Тома Сойера. Мы немного по-семейному посидели за столом, и я выехал в Курск из дома Тамары безнадежно влюбленным человеком.
В начале сентября я должен был ехать в командировку в Волгоград с творческой бригадой газеты «Социалистическая индустрия» и надеялся уже скоро опять встретить свою любовь.
Газета «Социалистическая индустрия», куда я часто писал статьи технического характера, задумала агит-рейд в город Волгоград. Ну не произносит язык это название, и все! Как Нефтеград, Зерноград, или Пищеград у Ильфа и Петрова. Для меня, миллионов других людей в России и за рубежом — это Сталинград. Тем более, этот город остался Сталинградом для других участников нашего рейда — Марины Павловны Чечневой — легендарной летчицы, Героя Советского Союза, и членов редколлегии газеты — пожилых людей, фронтовиков.
Я прибыл в Москву рано утром, а поезд, которым бригада должна была отъезжать — вечерний. Конечно, я тут же поехал в Мамонтовку. С цветами, бутылочкой в портфеле и подарком — золотым кольцом-чалмой в кармане, я звоню в квартиру Тамары. Открыла мне дверь тетя Полли; вид у нее был печальный и расстроенный. Оказывается, назавтра же, после моего отъезда, Тамару забрала «скорая помощь» с сильными болями в животе. Отвезли в какую-то дальнюю областную больницу и сделали операцию. Короче, Тамара в больнице, и я «лечу» туда. Люба объяснила мне, как ехать, и я помчался.
Больница помещалась в большом срубе с маленькими окнами и микроскопическими форточками. Внутрь меня не пустили, диагноза не сообщили. Я понял одно, что больница гинекологическая. Неужели аборт?
«Ходячие» больные, к которым я обратился, пообещали мне подозвать Тамару к окну. Я обогнул здание и стал ходить перед окнами. Вскоре в одном из окон я увидел Тамару. Она стала на стул, а я забрался на наружный подоконник, и мы увидели друг друга через микро-форточку. Поцеловаться так и не смогли. Я передал ей цветы и кольцо. Она вначале не поняла, что это, а потом, когда раскрыла коробочку, то протянула ее обратно:
— Мне никто никогда не дарил колец, — тихо сказала она мне, и я увидел на ее глазах слезы.
Я запихнул коробочку обратно в форточку, и тогда уж она взяла ее.
— Одиннадцатого сентября, утром, часов в десять, я буду в Мамонтовке, ты уже вернешься домой? — успел спросить я. Тамара в ответ кивнула головой, и медсестры тут же «стащили» ее со стула.
Вечером мы выехали в Сталинград. Выступали на предприятиях города, рассказывали, как хороша наша газета, а в заключение побывали в рыбнадзоре. Нас покатали на катерах по Волге, угощали «тройной ухой», а в дорогу подарили полиэтиленовый мешочек с икрой — килограмма на полтора.
Мы ели эту икру ложками всей бригадой и так и не смогли доесть. Я рассказал про то, как мне в детстве пришлось есть с дядей Федулом целый таз икры, перемешанной с осколками эмали. Все очень смеялись — тема оказалась актуальной.
Утром одиннадцатого сентября поезд прибыл в Москву, и я не узнал города
— он был в глубоком снегу. Клянусь, что не вру, можете свериться с Михельсоном! 1973 год, сентябрь, только что чилийский Пиночет сверг чилийского же Альенде, все лишь об этом только и говорили.
Добираюсь до Мамонтовки и вижу — у самой электрички меня встречает Люба, сестра Тамары. Я был удивлен — сколько же она простояла на платформе вся в снегу. Для чего это? Люба повела меня домой, на все вопросы отвечала вяло.
— Да, выписали. Да, она дома. Сам спросишь, как здоровье я почем знаю!
Захожу в квартиру — на кухне сидит за столом Тамара с матерью, лица у обеих тревожные. Хотя Тамара парадно приодета и улыбается. Похудела она так, что на себя не похожа; встала — ноги не держат, шатается. Зашли мы в ее комнату, а она с порога и говорит:
— Хочу тебе сразу сказать — диагноз у меня плохой! Так что можешь сразу бросать меня, чтобы не было потом хлопот и переживаний!
— В чем дело, в чем дело? — затряс я ее за плечи, и она заколыхалась, как пьяная.
— В чем дело, в чем дело, — повторила Тамара. — Вырезали мне кисту с голову ребенка величиной, а она переродилась на… — Тамара промолчала, — сейчас должны делать еще одну операцию, в Онкоцентре на Каширке.
У меня помутилось в глазах, закружилась голова — чуть не упал.
— Ты понимаешь, что говоришь? — только и спросил я.
— Я-то понимаю, — грустно улыбнулась Тамара, — я уже смирилась. Это для тебя все еще в новинку, вот ты и в шоке. Скоро свыкнешься!
На ее глазах заблестели слезы. Тамара резко повернулась и, подойдя к двери, стала запирать ее на ключ. Потом повернулась ко мне и начала медленно раздеваться. Я с ужасом смотрел на ее действия, а потом — на любимый, обтянутый кожей скелетик.
— Хочу быть с тобой, может, в последний раз! — грустно проговорила Тамара.
Я быстро скинул с себя все, и мы прилегли. Но ничего не получилось. Болевой синдром не позволил нам начать. Мы оделись и молча сели друг возле друга.
Потом Тамара надела свою телогрейку, в которой зимой бегала по утрам в туалет, и валенки. Мне дала тоже телогрейку и валенки тети Полли. Мы напялили на головы какие-то вязаные шапочки и пошли гулять. Я был одет в поездку почти по-летнему, кто знал, что в начале сентября выпадет снег и будут морозы? Снег, кстати, простоял почти месяц.
Красота в Мамонтовке — сказочная! Но она была нам не в радость. Мы молча шли, и каждый думал о своем. Догадываюсь, где были мысли Тамары, а мне не давали покоя такие.
— Вот полюбил, так как никогда, даже в книжках не читал о такой любви — не то, что с первого взгляда, а с первого мгновенья, и тут же конец! Я знал, что болезнь эта никого не щадит, что онкоцентр, директором, которого тогда был академик Блохин, в народе называли «блохинвальдом». Этот диагноз — приговор!
Вот так невесело погуляли мы, потом переоделись, и я уехал. Лиля, видя в каком настроении я приехал, естественно, поинтересовалась, в чем дело. Скрывать я просто не смог бы, и рассказал все. Увидел, как побледнело ее лицо, как она лихорадочно стала думать о чем-то. Затем начала говорить по делу:
— Знаешь, у Войтенок есть свежий прополис, Сашин отец-то пчеловод. Прополис — это первое средство от этой болезни. Затем — чистотел. Я знаю, что в поле за институтом растет чистотел, а так как в Курске снега не было, то его можно собрать — это тоже помогает. Надо что-то делать, не сидеть же так! — завершила она свой монолог.
Но потом не удержалась и добавила:
— Опять «Тамара»? Что это имя — твоя судьба?
Оказалось, Лиля как в воду глядела. Только не эта Тамара стала моей судьбой, и не следующая… Надо было стать настоящим «тамароведом», как прозвала меня Лиля чтобы, наконец, жениться в третий раз и, надеюсь окончательный, и, конечно же, на Тамаре!
В следующую же пятницу я, нагруженный шариками прополиса и вениками чистотела, приехал в Мамонтовку. Тамара была довольна — она верила в народные средства.
— Только неудобно как-то получается, — призналась она, — и перед Лилей, и перед Бусей, я уже не говорю о его Розочке! Буся сильно переживает, даже плачет при встрече.
— Знает ли он что-нибудь про «это»? — неопределенно спросил я.
— Если ты имеешь ввиду половую близость, — серьезно ответила Тамара, — то не знает. Думает, что ты просто любишь меня — и все!
Когда Тамару положили в Онкоцентр, мы с Бусей встречались у метро «Каширская» и шли к Тамаре вместе. Мы перезнакомились со всеми четырьмя пациентками, лежавшими в палате.
Особенно подружились мы с молоденькой женщиной лет двадцати, тоже Тамарой, по фамилии Подруцкая. Она получила «пузырный занос» (хориоэнпителому), живя со своим любовником. Ей тоже сделали операцию, потом долго мучили химио— и радиотерапией, потом отпустили домой. Там она и умерла вскоре.
Мы с Тамарой были на ее похоронах. Губы покойницы все были покусаны. «Она терпела такие боли, что кусала губы», — призналась ее мама, плача.
Мы навещали Тамару Подруцкую дома во время ее болезни. Как-то почти перед смертью, она грустно сказала нам:
— А сегодня у, — и она назвала имя своего бывшего любовника, так или иначе виновного в ее болезни, — свадьба. Он ведь сосед мой, и я все знаю!
Моя Тамара узнала его адрес, и, проглотив стакан портвейна, вышла. Пришла она что-то через час, возбужденная, но довольная.
— Я устроила им там скандал! — рассказывала Тамара. — Позвонила и вошла как гость, сказала, что по приглашению жениха. А потом, уже за столом, встала с бокалом вина и рассказала, что жених обманул меня — он был, якобы, моим любовником, и мы подавали с ним заявление в ЗАГС. Еще рассказала про то, что он гулял и с моей подругой, тоже обещал на ней жениться, и даже назвала имя этой подруги. Сказала также, что он заразил ее опасной болезнью. И высказав все, что надо было, вылила бокал вина ему в лицо! Что тогда поднялось! Невеста кинулась царапать жениху харю, гости — кто куда, а я — за дверь. Ой, налейте что-нибудь, — попросила моя Тамара, — а то я возбуждена до предела!
Бедная Тамара Подруцкая тихо улыбалась, и было видно, что она довольна. На улице я спросил Тамару, правда ли то, что она нам рассказала, и та серьезно ответила:
— За подругу мою я кому хочешь горло перегрызу!
В следующий раз мы видели Тамару Подруцкую уже в гробу с покусанными губами.
Моей Тамаре сделали операцию в октябре. Мы с Бусей и сестрой Тамары — Любой навестили ее уже в палате. Тамаре сделали серьезную операцию, называемую «гистеректомией». Мы спросили у Тамары, что можно ей приносить. И вдруг она сказала: «Водку или портвейн!»
Я быстро сбегал в магазин и минут через пятнадцать был уже опять в палате. Нам позволили остаться подольше.
— А теперь, — чуть приподнявшись от койки, сказала Тамара, — выпейте за мое здоровье и чтобы я долго жила!
Мы с удовольствием сделали это прямо из горлышка бутылки. А Тамаре по ее просьбе, я дал пососать мой мизинец, обмакнутый в водку. Этого ей, на сей раз, хватило. Надо сказать, что тост, выпитый от самого сердца всеми нами, произвел свое действие. С момента операции прошло более тридцати лет и, чтобы не сглазить, со здоровьем у нее все нормально.
Другое дело, что уже более десяти лет мы не виделись — так повернулась жизнь. Но, если из тридцати отнять десять, то получится двадцать. Двадцать-то лет мы прожили в постоянных встречах, в большинстве своем отнюдь не платонических. А первые года три года мы прожили в любви и любви страстной.
Не надо любить очень страстно! Такая любовь сопряжена с ревностью, ссорами, мордобоем и черт знает еще с какими пакостями! И чаще всего страстно любящие друг друга люди не связываются друг с другом браком. Боятся измены, боятся, что не переживут ее, и так далее!
— Хорошее дело «браком» не назовут! — любила говорить Тамара. Вот и не связали мы друг друга браком, хотя любовь была такой, что на энергии ее страсти можно было сталь варить!
Про докторскую диссертацию в наших кругах тогда существовали, как минимум, два анекдота — веселый и страшный. Начну с веселого.
Одного доцента видят на работе с пухлым портфелем.
— Это что у тебя там, небось, докторская? — заинтересованно спрашивают коллеги.
— Да нет, ливерная! — разочаровывает их доцент.
И — страшный анекдот. Но тут нужна предыстория. В начале 70-х годов началось сильнейшее гонение на защиты докторских диссертаций. Все пошло, как тогда было положено, с передовицы в газете «Правда». О том, что один жулик, дескать, из Еревана поехал защищать докторскую в Якутск (а может и наоборот!), и за деньги защитился почти «по телефонной книге». И ВАК, которая должна была блюсти государственные интересы, тоже подалась соблазну коррупции.
И пошло-поехало. До половины докторских диссертаций заваливали прямо на защитах. А остальных диссертантов «давила» ВАК. Дело приняло просто угрожающие размеры, доктора наук и профессора стали просто «вымирать». В среднем, докторами наук и профессорами люди становились тогда (с утверждением, получением дипломов, аттестатов и пр.) годам к шестидесяти. А к этим годам люди, особенно мужчины, ох как любят умирать — хлебом их не корми! И некому стало заведовать кафедрами, отделами в Академии Наук, руководить научными институтами. Не «хилым» же в научном отношении кандидатам наук!
И к концу 70-х годов «Наша Родная Партия» опять дала ход назад, милостиво разрешив докторам наук защищать свои диссертации. Надо же было так «повезти» мне сунуться со своей докторской в самое опасное время, да еще с кавказской фамилией, из провинции, и в «юном» возрасте!
Андрей Николаевич Островцев похохатывал надо мной:
— Тебе или лет десять назад надо было защищаться, или подождать еще лет двадцать!
Но поближе к сути «страшного» анекдота. Снимают в это время старого «либерального» председателя ВАК и назначают нового — «сурового и непреклонного» председателя с «двойной» фамилией — Виктора Кириллова-Угрюмова, который должен был «давить» докторов.
И, наконец, уже сама суть «страшного» для людей, докторская диссертация которых находилась в ВАК, анекдота:
— Если председатель ВАК утверждает положительное решение по диссертации, то он подписывает «Кириллов», а если отрицательное — «Угрюмов»!
О, сколько ночей не давал мне заснуть этот гадкий, мерзкий, сочиненный низкими, подлыми, далекими от науки людьми, анекдотишка! А сейчас вспоминаю
— подумаешь, не все ли равно — Кириллов или Угрюмов?
В эти-то годы ВАК «завалила» докторскую диссертацию Бориса Вайнштейна — нашего Буси, знакомого из Львова Бориса Генбома, еще нескольких моих знакомых. Вот в такой обстановке я и должен был защищаться в МАДИ 4 декабря 1973 года.
Дядя разрешил мне воспользоваться его «мастерской» для репетиций доклада и проживания в последние перед защитой диссертации дни. А утром 4 декабря в мастерскую зашел бывший тогда в Москве мой друг Роман Горин и принес две бутылки венгерского вина с «ведьмой». На бутылке была изображена ведьма — молодая и весьма сексуальная, верхом на метле. Мы выпили с ним «за успех безнадежного дела», погрузили в такси мои реквизиты. Это был пакет плакатов, весом в 60 килограммов, и модель «гибрида» почти в натуральную величину, но с ручным приводом, весом более 70 килограммов. Водитель, который хотел, было, помочь нам выгрузить наши вещи, аж оторопел — вы что, кирпичи везете, что ли?
Защита должна была проходить в новом, выполненном амфитеатром, зале заседаний Совета, сданном строителями лишь накануне, и моя защита должна была быть в нем первой. Я льстил себя надеждой, что члены Совета не захотят омрачать стены зала провалом защиты.
А пока Роман Горин развешивает на стендах и стенах нового зала мои тяжеленные плакаты, я расскажу о ситуации с моей диссертацией перед защитой.
Пришло много положительных отзывов, даже из Америки от Рабенхорста, где он писал, что я сделал «значительный вклад в мировую науку». Добрые они, американцы! Но был и один отрицательный отзыв от «закрытого» профессора Красина из военной организации — Бронетанковой академии. Мы не были знакомы, но он был как раз оттуда, откуда профессор Р.В. Ротенберг дал мне отрицательный отзыв на изобретенный мной первый супермаховик.
Я-то получил через двадцать лет патент на это изобретение, а Ротенберг лишь нанес ущерб нашей стране, которая могла бы продать патент за рубеж. Все развитые страны в это время патентовали свои супермаховики, в том числе и мой «друг» Рабенхорст из США. Но первый-то был мой, и этим патентом можно было бы торговать.
Ротенберг же вскоре после выдачи отрицательного отзыва уехал в Израиль и умер там. Я же объяснил его поступок тем, что он был «скрытым агентом израильской разведки». Хорошо, а почему же Красин, не имея никакого отношения ни к израильской разведке, ни к моей работе, дает тоже резко отрицательный отзыв? Этого так просто не бывает! К тому же отзыв написан человеком, либо толком не читавшим работы, либо не понявшим ее напрочь. Думаю, что умный Красин, если бы прочитал работу, то обязательно понял бы ее.
Но в научных «кулуарах» МАДИ мне объяснили, в чем дело. Очень жаль, что профессура наших ВУЗов весьма мало загружена делом, и в ее свободные от продуктивных занятий мозги лезут такие замысловатые интриги! Профессор В.А. Илларионов, выступивший на кафедре против моей защиты, оказывается, был на своей защите докторской буквально «опущен» моим покровителем — «корифеем» Б.С. Фалькевичем. Илларионов, занимаясь транспортными проблемами в пчеловодстве, был весьма далек от науки, но меду, да и денег, у него было предостаточно. Отзывов тоже. Но принципиальный Фалькевич, как выражались в «кулуарах», «раздел диссертанта до трусов», показав его примитивные сведения в науке. Защитить-то он защитил, а Фалькевича возненавидел. А заодно и того, кого Фалькевич поддерживал, кому дал прекрасный отзыв, и с кем у него много совместных трудов — то есть меня. В то же время Илларионов был дружен с Красиным, который особенной принципиальностью не отличался, часто ездил в Грузию оппонировать диссертации и гулял там на славу…
— Стоп, стоп — в Грузию, оппонировать! Тогда без Трили это не обходится, в одной же области знаний работаем! И я, после долгого перерыва, звоню Трили домой. Рассказываю, как живу, как считаю его своим учителем, где собираюсь защищаться, и что Красин дал мне отрицательный отзыв. А Фалькевич и все остальные специалисты, даже из Америки — положительные.
— Красин, Красин, — после долгого молчания повторил Трили, — смотри как это на него непохоже! Знаешь что, — неожиданно заключил Трили, — встреться ты с этим Красиным и расскажи, что звонил мне, и я был удивлен его отрицательным отзывом. И что я даю на твою работу резко положительный отзыв, причем пришлю его с нарочным!
Я всеми способами начал искать встречу с Красиным. И, наконец, подловил его у входа в ВАК, где у него было совещание — он был влиятельным членом этой комиссии. Красин оказался невысоким человеком в военной форме с полковничьими погонами. Я представился и подарил ему мою недавно вышедшую монографию «Инерционные аккумуляторы энергии», между прочим, первую в мире по этой тематике! И сказал также, что получил его отрицательный отзыв, которому очень удивлен академик Трили…
— Трили, — удивился Красин, — а какое он к вам имеет отношение?
— Как — какое? — удивился, в свою очередь, я, — он мой первый учитель, у меня с ним десятки совместных трудов, под его руководством я работал и проводил испытания. Да и вообще он — мой родственник! — не удержавшись, соврал я. Мне стало окончательно ясно, что Красин не читал моей диссертации, иначе бы он не спросил, какое отношение ко мне имеет Трили…
Красин замялся и, после раздумья, сказал:
— Хорошо, я не приду на вашу защиту и не устрою разгрома, хотя обещал… — тут он прикусил язык, поняв, что сказал лишнее. Но я обещаю, что в ВАКе ваша работа пролежит долго! — почти радостно сообщил он, — меня назначают председателем секции, и я буду подробно знакомиться с вашей работой! — и дверь в ВАК захлопнулась перед моим носом.
Когда Красин весело и хвастливо сообщил мне, что его назначают председателем секции, и что он «завалит» меня в ВАКе, «что-то» заклинило во мне.
— Ишь, какой принципиальный выискался, — взбесился я, — в Грузии оппонируешь всякую «плешь» за пьянку-гулянку! Губишь жизнь молодому ученому, даже не прочитав его работы, трусливо избегаешь открытых конфликтов! Да еще хвастливо заявляешь, что тебя назначают «большим начальником», и тогда уж ты добьешь его!
Тут у меня помутилось в голове и наступило знакомое мне странное, потустороннее состояние. Лампы в коридорах потускнели, и я увидел в сумерках ссутулившегося молодого человека с портфелем, нерешительно стоявшего перед входом в ВАК.
— Нет, не бывать тебе председателем секции, агент международного сионизма! — послышался какой-то неживой, посторонний голос, похожий на голос роботов из фантастических кинофильмов. И слова какие-то суконные, чужие! И причем тут «международный сионизм»?
Грозное обещание Красина звучало эхом в моих ушах, вызывая жажду мщенья…
Но нe сдержал Красин своего грозного обещания, да и не смог бы его сдержать. Не назначили его председателем секции, да и вообще вывели — «выгнали» из ВАКа! Злые языки утверждали, что Красин скрыл свое еврейское происхождение, а при назначении на столь ответственные должности, компетентные органы «роют» достаточно глубоко. Еще не хватает, чтобы в нашей советской ВАК председателями секций были бы скрытые сионисты! Хорошо, что «злые языки» не были в нужное время у входа в ВАК и не слышали «вещего» роботизированного голоса. Иначе бы им стало известно, почему вдруг компетентные органы спохватились и начали «рыть» столь глубоко!
Но не «блокирован» пока Илларионов. А он, по словам «злых» языков», своими выступлениями на Совете «собирает» много голосов. Тогда я накануне защиты зашел в лабораторию, где обычно бывал Илларионов. Он подчеркнуто вежливо встретил меня, пригласил присесть на студенческий табурет. Вокруг сидели два-три преподавателя с кафедры Илларионова, которые тут же навострили уши.
— Виталий Алексеевич, — спокойно начал я, — я очень ценю ваше мнение, как выдающегося ученого. На заседании кафедры вы говорили, что по тематике моя работа не для вашего Совета. Но защита уже назначена на завтра, и если вы скажете, что сама работа не заслуживает быть докторской, она не годится, то я завтра же откажусь от защиты!
— Черта с два, — в действительности думал я, — ну, скажи сейчас, что ты рекомендуешь мне в последний день оказаться от защиты, да еще при свидетелях, — я же все это заявлю завтра на Совете. А где ты был раньше, почему раньше не предупредил диссертанта, не дал своего отзыва, наконец! Ты же — член Совета!
Илларионов внимательно посмотрел в мои честные, правдиво открытые навстречу ему глаза (а я долго тренировал такой взгляд перед зеркалом в мастерской своего дяди!), и оскалился в улыбке. Боже мой, как это лицо напомнило мне мордочку умного, расчетливого, решительного животного, живущего, преимущественно, в подполье и на мусорных кучах!
— Нет, почему же, мне лично ваша работа нравится, но ведь могут быть недовольны ею другие специалисты. Вот, например, известный ученый, член нашего Совета, профессор Красин, который дал отрицательный отзыв. Он будет завтра и выскажет свое мнение! — осклабился Илларионов.
— Размечтался, маразматик, — внимательно глядя в глаза Илларионова и кивая головой, подумал я, — Красина завтра не будет, он не хочет портить отношений с более влиятельными своими друзьями!
Я поблагодарил Илларионова и вышел.
Все было готово к боевым действиям. Роман уже развесил плакаты, а я подтащил к столу на сцене свою, сверкающую хромом, тяжеленную модель. Члены Совета и гости уже занимали свои места, и я скромно присел на одно из гостевых мест. Места заняли и мои гости: дядя Жора, Лиля, ее подруга Неля, которая привезла отзыв от Трили, Роман и даже почему-то оказавшийся в Москве Славик Зубов.
Ученый Секретарь зачитал мои данные и пригласил к докладу. Я отрепетировал доклад, и мне показалось, что и прочел я его хорошо. Вопросов было много, почти все по существу дела — ведь работа-то действительно была новой в своем роде. Затем зачитали отзывы — все положительные, в том числе от академиков — Трили, Артоболевского, и из Америки, а также «ругательный» — от Красина. Выступили оппоненты, зачитали отзыв оппонирующей организации — все положительно.
Мне предоставили право ответов на замечания, и я выбрал только замечания Красина. А они были, кстати, не очень удачные, как только Красин мог подписать такую «лабуду»!
— Заключение о несоответствии работы докторской диссертации базируется, в основном, на том, что вариатор, на котором основан «гибрид» неработоспособен и КПД его равен нулю, — начал я. — И могу сказать, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!
Я с помощью подбежавшего Романа взвалил тяжеленную модель на стол и раскрутил маховик рукояткой. Потом через вариатор передал его вращение другому маховику; затем перекачал энергию обратно, и так передавал энергию от одного маховика другому раз пять. Зал зачарованно молчал — такого «фокуса» никто никогда не видел!
— Вот такой гибрид был и на грузовике, и на автобусе. Вы только что убедились в работоспособности вариатора гибрида и в том, что КПД его отнюдь не равен нулю!
— Кстати, добавил я, — профессор Красин — член Совета, и очень жаль, что его сегодня почему-то нет. 0н бы смог пояснить нам свои замечания лично!
И тут к микрофону выбежал взбешенный Илларионов. Он убедился, что Красин не пришел, и решил сам идти напролом.
— Мне стыдно быть членом этого Совета! — решительно начал Илларионов и картинно помолчал.
— Стыдно — уходи, тебя не держат! — услышали все реплику Островцева из зала; послышался смех.
— Что за работу мы рассматриваем, какое отношение имеет она к нашему Совету? Да и в чем, собственно, сама работа? Какое имеет отношение маховик к автомобилю? Когда у нас в Курске занимались автомобилями, где там автомобильная школа? Автор — малограмотный изобретатель, а его работа — бред подмастерья! И отзыв получил почему-то из капиталистической Америки, а не из стран народной демократии!
В заключение Илларионов схватил со стола экземпляр моей диссертации и зашвырнул его под ноги сидящих в первом ряду.
Зал загудел от возмущения.
— Вывести eгo! — крикнул кто-то, боюсь даже, что это был Роман.
Мне надо было отвечать, и я вышел к микрофону.
— Насчет Курска, — начал я, — там я работаю только последние два года, когда диссертация уже была практически завершена. А выполнялась она в Москве
— при школе профессора Фалькевича, в Тбилиси — при школе академика Трили и в Тольятти — автомобильной столице России! Остальные замечания уважаемого Виталия Алексеевича настолько трудны для восприятия подмастерья (смех в зале), что я не знаю, как и отвечать. Отзыв получил из США, потому, что там занимаются подобными проблемами. У меня, к сожалению, нет сведений, занимаются ли этим в Албании, на Кубе или Северной Корее, чтобы получить отзывы оттуда. Какое отношение имеет маховик к автомобилю? Да самое прямое — он имеется на каждом автомобильном двигателе, Виталий Алексеевич должен был бы хорошо знать об этом! А главное — не далее, как вчера, я пришел к Виталию Алексеевичу в лабораторию, и при свидетелях сказал ему, что если он считает мою работу недостойной, то я сниму ее с защиты. Так, Виталий Алексеевич?
Илларионов сидел весь багровый, опустив голову.
— И он ответил, что моя работа ему нравится, и мне нужно выходить на защиту. Значит, что-то случилось за ночь такое, отчего моя работа из хорошей превращается в бред подмастерья, а автор единственного отрицательного отзыва, член Совета Красин не является на защиту!
Из зала послышались хохот и аплодисменты. И тут начались выступления членов Совета. Они высказывали свое недоумение поведению Илларионова и одобряли мою работу, доклад, ответы на вопросы.
Началось голосование. Как и положено, отрицательно выступавшего члена Совета назначили председателем счетной комиссии. Чтобы потом не жаловался на ее работу! Наконец, счетная комиссия закончила работу. К микрофону выходит мрачный Илларионов и начинает зачитывать протокол. Обычно зачитывают кратко: «за» «против» и результат. А он начал от Адама и Евы, чуть ли ни: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…»
— Да ты читай по существу! — перебил его председатель Совета профессор Архангельский.
— Ах, вам не нравится! — взвизгнул Илларионов и опять начал читать сначала.
Архангельский махнул рукой, и все стали слушать Илларионова. Наконец он быстро пробормотал: «За» — пятнадцать, «против» — один, и стал протискиваться к выходу.
Меня стали поздравлять, но я быстро подбежал к двери и лицом лицу встретился с Илларионовым.
— Спасибо, Виталий Алексеевич! — и с широкой благодарной улыбкой я протягиваю ему руку.
Тому ничего не оставалось, как, окрысившись, пожать мою протянутую руку, и сказать: «Не стоит! Пожалуйста!».
Кто видел эту сценку, чуть не подавился со смеху.
Но не думайте, что я забыл Илларионову все это. Через несколько лет, я, уже профессор кафедры «Автомобили» Московского автомобилестроительного института, подробно изучу действительно малограмотный учебник В.А. Илларионова «Эксплуатационные свойства автомобиля» и опишу все его прелести в головном журнале ВУЗов «Вестник высшей школы». Вывод был суровым — учебник недоброкачественный, а автор — недобросовестный!
Сколько после этого посыпалось на меня анонимок руководству института — и все были напечатаны на одной машинке! И взятки то я беру со студентов дефицитными покрышками, и заставляю работать их на своей даче за зачеты! А ни машины, ни дачи у меня тогда и в помине не было! На факты надо опираться, уважаемый профессор в своих пошлых «онанимках», на факты!
«Отмечали» мою защиту на новой квартире Мони. Тогда, опять же, в связи с гонениями на диссертантов, строжайше запретили обмывать защиту на банкетах, считая это скрытой формой коррупции. Официально мы «обмывали» новую квартиру Мони, чего еще пока не запретили делать. Присутствовали сотрудники лаборатории Бессонова (сам Бессонов был одним из моих оппонентов), ну и я с Лилей. Все тосты были исключительно за квартиру, только Лора неожиданно увенчала мою голову лавровым венком. Летом она отдыхала на море в Абхазии и привезла целые веники из лаврового листа, которые она сама наломала с кустов. Так я и сидел, как какой-нибудь император Марк Аврелий с лавровым венком на голове.
Кстати, о Марке Аврелии. В своих философских «Размышлениях» этот мудрый император заметил: «Наша жизнь есть то, что мы думаем о ней сами». А что я сейчас мог думать о своей жизни? Вот я, еще молодой человек, только что завоевал, причем в серьезной схватке, высшую научную степень, на которую только может рассчитывать ученый. Академик — это всего лишь почетное звание, частенько присваиваемое не по делу. Почетным академиком может стать человек и вообще без ученой степени, достаточно далекий от науки. Как шутят в научных кругах: «по четным» он — академик, а «по нечетным» — овец пасет! А «доктор наук» — законная высшая ученая степень, признаваемая во всем мире.
У меня есть хорошая работа в ВУЗе, где я занимаю наилучшую для ученого должность заведующего кафедрой. В Курске очень мало докторов наук, а такого молодого — ни одного! Меня там будут «на руках носить»! К тому же, моя научная работа — на взлете. Имею семью, квартиру близ работы. Спортивен, силен, пользуюсь успехом у дам, полно друзей, «собутыльников». В Москве — тоже друзья, научные связи, любовницы. К которым, кстати, жена меня совершенно не ревнует. Вот она сейчас сидят рядом с одной из них и весело обсуждает мой лавровый венок. Так что же я сам думаю о своей жизни — счастлив я, или нет?
В этот вечер я был, безусловно, счастлив. Мне улыбались все за столом, все поднимали бокалы за молодого ученого, за его дальнейшие успехи — научные и не только. Рядом с собой я видел счастливое лицо Лили и любящие глаза Лоры. Казалось бы — живи и радуйся!
Однако человек так устроен, что постоянно быть счастливым может быть только убежденный строитель коммунизма или малахольный. Я не был ни тем, ни другим. Человек, быстро достигающий успеха, рискует потерпеть фиаско в жизни
— об этом говорят судьбы почти всех «вундеркиндов».
Но в этот вечер, после безумно трудного дня, я об этом не думал. Мне было хорошо, я был счастлив, и не скрывал этого. А долго ли продлится это счастье — человеку знать не дано. Все решается в высших, недоступных для нас сферах, и решения эти с нами не согласовывают!
Но опустимся с «высших сфер» на замлю. Тамару выписали из больницы за несколько дней до моей защиты. Она даже приезжала в МАДИ и немного посидела в зале, где происходила защита, думаю, больше для того, чтобы посмотреть на Лилю. Тамара постоянно носила парик, так как ее постригли наголо, когда делали химиотерапию. Конечно же, в постели она его снимала, но очень стеснялась своей бритой головы. А вообще — получилось очень сексуально! Потом даже мода пошла на бритые головы у женщин. Мы открыто встречались у Тамары дома, запираясь в ее комнате. Тетя Полли, хоть и вздыхала, но не возражала.
Однажды даже мы увидели в окно, как в дом вошел Буся. Это было так неожиданно, что мы едва успели отпрянуть от окна. Тамара в панике предупредила маму, что открывать дверь нельзя. Звонки в дверь продолжались довольно долго, и мы сидели почти в шоке. Наконец, кошмар прекратился, и мы увидели в окно, как Буся прошел мимо дома. Открыв дверь, обнаружили полиэтиленовый пакет с бутылкой вина, тремя гвоздиками и запиской
— Сволочи! — гласила записка, — я знаю, что вы дома, я вас видел в окне. Хотя б дверь открыли, я так устал с дороги! Выпейте за меня, что я такой покладистый! — Буся.
В Курске меня встретили как героя. Женщины с восхищением смотрели на молодого «доктора», вызывая негодование Лили. А тут произошло, казалось бы, малозначительное событие. Стою я как-то у расписания экзаменов второго курса вечернего факультета, ищу свои группы, и чувствую, что меня толкают локтем в бок. Оборачиваюсь и замираю от неожиданности — толкает меня улыбающаяся голубоглазая красавица лет двадцати, вылитая Мерилин Монро.
— Ты из какой группы, что-то не припоминаю тебя такого! — обращается ко мне Мерилин, а так как я молчу, продолжает, — чего, язык проглотил, что ли?
— Да я новый, даже группы своей не знаю! А язык проглотил, потому что такую красавицу увидел! — подыграл я Мерилин.
Глаза девушки внимательно осмотрели меня и, видимо, осмотром остались довольны.
— Трепач! — весело заметила она и медленно пошла прочь от расписания, видимо рассчитывая, что я пойду за ней, но я остался на месте.
— Ладно, на лекциях встретимся! — обернувшись, сказала мне Мерилин.
И мы встретились. Но не на лекциях, а у железнодорожной билетной кассы, где я стоял в «голове» огромной очереди. Мерилин узнала меня и бросилась на шею.
— Где ты, дорогой, еле нашла тебя! — целуя в щеку, радостно щебечет она. А тихо на ушко, — возьми мне билет на Москву!
Я все понял — не хочет в очереди стоять! И озорной план вдруг созрел у меня в голове. Я взял два билета в купе международного вагона и подошел к стоящей поодаль студентке.
— Взял, отправление через полчаса, мы — в одном купе, — радостно сообщил я ей. Она полезла в кошелек за деньгами, но я попросил спрятать деньги, — в следующий раз ты мне возьмешь!
В портфеле у меня была бутылка душистого вина «Кокур», предназначенного для встречи с Тамарой. Но оказалось, что бутылка все-таки пошла по ее прямому назначению. Мерилин Монро тоже оказалась… Тамарой! Что, имен больше нет, что ли? — поразился я. Но, узнав ее имя, решил не сдаваться и идти до победного конца…
Томочка (так я стал ее сразу же называть), удивилась, когда мы подошли к международному вагону, и это удивление усилилось, когда она узнала, что в этом вагоне удобные двухместные купе. Оказавшись со мной вдвоем, она немного утратила свою браваду, стала тихой и скромной. Но «Кокур» все поставил на свои места.
Томочка осмелела, язык у нее развязался, и она рассказала, что работает секретарем у главного инженера одного из заводов (она назвала завод), и встречается с ним. Сейчас едет к нему в Москву.
— Он боится даже ехать вместе со мной, а в Курске мы и не встречаемся, так как он женат и она работает в Обкоме партии. Дрожит как цуцик перед ней!
— с великолепным презрением высказалась Томочка. Старый, пятьдесят лет ему, но кобель еще тот, — вздохнула девушка, — а откажешь — ищи другую работу! А так и отпускает, когда надо, и премии выписывает…
Я вспомнил, что знаком с этим человеком — мы не раз ходили в баню одной компанией. Зовут его Василием Митрофановичем, Васей. Это мрачный, замкнутый тип, страшный матюгальщик. Однажды он помогал мне в изготовлении какого-то стенда на его заводе, и при мне ругал проштрафившегося начальника цеха:
— Ты, … твою мать, почему хороший завод позоришь? Да я тебя…! Мне нравилось, что он так суров с подчиненным, так как это было в моих интересах. Но столкнуться с ним, как с соперником по любви, мне не хотелось бы, от мата ведь не отмоешься…
Мы выпили еще, и я решился поцеловать Томочку. Она с охотой позволила мне сделать это и отвечала на поцелуй всем телом. Мы провели хорошую ночь и были довольны друг другом. Обратно договорились ехать тоже вместе. Она дала мне свой телефон, я же наврал, что у меня телефона нет.
Как ни удивительно, а встреча с молодой красивой девушкой не затронула моей любви к Тамаре Ивановне. Мы, как и прежде, были нежны и страстны. Тамара долго была на больничном, а потом ее перевели на инвалидность третьей группы и стали платить пенсию.
— С пенсионеркой гуляю, — шутил я с близкими друзьями.
Томочке же я сказал, что работаю на курском заводе тракторных запчастей
— КЗТЗ, и учусь на вечернем, на том же курсе, что и она. А в начале семестра мы неожиданно встретились у входа в поточную аудиторию.
— Привет! — крикнула Томочка и кинулась мне на шею.
Студенты странно посмотрели на нас, а я не знал, как себя и повести. Кивнув ей, я быстро занял место у доски, а она, ошарашенная, села на передний ряд. Я начал лекцию. На перерыве она подошла ко мне и спросила:
— Теперь тебя на «вы» называть? Зачем наврал, что студент?
Мне ответить было нечего.
— Я позвоню тебе! — тихо сказал я и отошел в сторону.
Узнав, что я, ее преподаватель — «молодой доктор наук» — как меня называли в институте, Томочка зауважала меня еще больше. Примерно раз в месяц по пятницам она ездила в Москву на встречу со своим «старцем» Васей. Он останавливался у своего друга, и Томочка приезжала к нему туда. А сопровождал ее туда и провожал обратно в двухместном купе, конечно же, я.
И если «старец» боялся встречаться со своей юной пассией в Курске, то я же не был таким трусом. Иногда, хотя бы раз в неделю я уговаривал Томочку прогулять занятия и встретиться со мной у моего приятеля. Этот приятель, преподаватель с моей кафедры, жил у своей подруги, а его однокомнатная квартира пустовала. Вот он и давал мне ключи от нее.
Конечно же, в «маленьком» Курске все всем стало тут же известно. Всем, кроме моей жены Лили, хотя я этого боялся далеко не в той степени, как наш Митрофаныч. А тут мне — «повестка» в баню.
Периодически, по той или иной причине — дня рождения, повышения, выхода в отпуск, праздников — наша компания ходила в баню. В компанию входили кроме меня — наш проректор, пара-тройка заведующих кафедрами, инструктор Обкома партии и Митрофаныч.
С некоторым страхом я пожимал руку Митрофанычу. Но тот ничем себя не выдал. Мы парились, делали массаж друг другу, выпивали пиво и кое-что покрепче, и у меня уже отлегло от души. Но тут я, в свой черед, лег на каменное ложе для массажа и меня взялся массировать Митрофаныч. Спину он мне промассировал нормально, и я перевернулся лицом к нему. Он промассировал ноги, подобрался к животу, груди, шее. И вдруг я чувствую быстрый зажим моего горла руками Митрофаныча. Руки тут же разжались, но через пару секунд опять сдавили мне горло.
— Вась, ты, что охерел, что ли? — тихо спросил я его.
— Брось Тамару! — так же тихо, но зловещим тоном ответил мне «старец»,
— ты же, гад, женат!
— От такого слышу, — шепчу я ему, — ты сам, что ли, холостой?
Так мы во время массажа и не договорились. Но потом, когда мы «врезали» еще по «ершу», я отвел «старца» подальше, и «промыл ему мозги».
— Слушай, Вася, ты что хочешь, чтобы девчонка была только с тобой, ты же ее отца старше? Другое дело, если вы поженитесь, но этим же и не пахнет! Да и встречаетесь вы нечасто, это не жизнь. Я — твой спаситель, если ты что-то понимаешь. Я вакуум в ее жизни заполняю. А ведь его может заполнить ее ровесник, жених, и тогда хана тебе! Ты мне водку должен ставить, за то, что я сохраняю сложившийся статус-кво. Перевести на русский?
Митрофаныч молча выслушал меня и вздохнул.
— Люблю я ее, не знаю, что и делать! Убил бы жену, но греха боюсь, а развестись не могу — она же меня раздавит. Что мне делать? — этот суровый и некрасивый, как граф Жоффрей из «Анжелики», человек, тихо заплакал.
— Вась, твою мать, прекрати, люди увидят! — испуганно уговаривал его я,
— хочешь, брошу ее, если это надо! («Не дождешься!» — думаю я про себя).
— Нет, ты, пожалуй, прав! — вздохнул Митрофаныч, — но постарайся убедить ее, чтобы не сошлась еще с кем-нибудь, особенно с холостым. Я как-нибудь решу вопрос с женой, или удавлюсь!
И, забегая вперед, доложу вам, что я-таки однажды действительно выручил Митрофаныча. А было это так. Почувствовал я, что у Томочки кто-то наклевывается. Разок не смогла встретиться у моего приятеля, стала холоднее в постели. Лиля как-то уехала с детьми в Тбилиси на весенние каникулы, и я пригласил Томочку вечером ко мне домой. Ее, видимо, заинтересовало, как я живу, и она пришла. «Переспали», выпили. У нее, как обычно, развязался язык, она и сообщила мне, что завтра едет на неделю в Киев к подруге.
— С Митрофанычем? — спрашиваю.
— Клянусь, что нет! — отвечает она убежденно, — к подруге, и все!
Хорошо, думаю, проверим.
— Тамара, ты знаешь, что такое «пояс верности»? — спрашиваю я.
Кивает, — слышала что-то.
— Так вот, если бы у меня был современный пояс верности, ты позволила бы мне его надеть на тебя? — продолжаю я, — для общения с подругой это не повредит, а с мужиком быть ты не сможешь!
— Надевай, если не веришь! — гордо согласилась Томочка.
— Тогда я просто заклею тебе это место! — объявил я ей.
— Как заклеишь, а писать как я буду? — испугалась девушка.
— Не боись, все предусмотрено! — успокоил я ее.
Я посадил Томочку на стул и снял с нее трусики. Она со страхом наблюдала за моими действиями. Достал маленький тюбик циакринового клея, того, который мгновенно твердеет, и растворить его ничем нельзя. Нашел толстую авторучку «Паркер» и, не раскрывая ее, ввел, куда следует, примерно на половину длины. Томочка взвизгнула. Я надел резиновые перчатки, и быстро выдавив клей на волоски, обрамляющие ее самое любимое мной место, мгновенно соединил их. Клей тут же затвердел, склеив даже пальцы перчатки друг с другом.
Я вынул ручку, с удовольствием поводил ее у своего носа, и сказал обескураженной девушке:
— Теперь тебе можно будет общаться с таким джентльменом, у которого член тоньше этой ручки. Но ведь это же совсем неинтересно! А приедешь «честной» — распломбирую тебя — срежу волоски — и буду любить, как Данте свою Беатриче! Поцеловав мою Томочку в «пломбу», я одел ее и проводил домой.
— Будь паинькой в Киеве! — посоветовал я ей, — и знай, что я тебя жду в Курске!
Домой я возвращался довольный, что выполнил свой рыцарский долг за себя и за того парня, Митрофаныча, то бишь.
Через неделю Томочка вернулась из Киева, и мы встретились на квартире у моего приятеля. На все мои вопросы Томочка презрительно отвечала: «Сам увидишь!». И я увидел то, чего никак не ожидал — пломба цела! Напрашивалось два варианта ответа на эту ситуацию: первый — то, что Томочка действительно ездила в Киев к подруге; второй же я с гневом отметаю, так как Томочка — юное провинциальное создание не допустило бы такого разврата. Не подсказывайте — и другого тоже!
Одним словом, пломбу я распечатал, место пломбировки обработал бритвой, и стал любить мою верную подругу, как средневековый рыцарь свою даму, даже еще страстнее.
А новый «пояс верности» я хотел, было, запатентовать, но передумал. Все равно никто за идею не заплатит, будут пользоваться тайно, и попробуй, подлови их!
Несмотря на все описанные, далекие от научных изысканий действа, договор со Львовом выполнять-то было надо. Весной прибыл из Гомеля сложный гидрораспределитель с гидромашиной. Баллоны — гидроаккумуляторы, мы закупили в городе Людиново, Калужской области, а экспериментальные армированные шланги на давление 250 атмосфер — на военном заводе в Брянске. Помогал мне выполнять эту работу доцент с соседней кафедры — Толя Черный.
Конструкцию мы запатентовали и могли спокойно выполнять работу. Суть нового способа накопления энергии торможения автомобиля или автобуса состояла в следующем. Перед плановым торможением трансмиссия автобуса соединялась с гидромашиной, подключенной в режиме насоса. Гидронасос, вращаемый от трансмиссии автобуса, качает масло под давлением 250 атмосфер в баллоны гидроаккумулятора, сжимая там газ азот, уже находящийся под давлением в 150 атмосфер. В баллонах запасается энергия движения автомобиля, и тот останавливается. Нужно только вовремя застопорить машину, а то если зазеваешься, то она рванет назад: ведь сжатый газ — та же сжатая пружина!
Затем шло переключение гидронасоса на режим гидродвигателя. Теперь в него запускалось масло под давлением, и гидродвигатель, вместо обычного двигателя, разгонял автобус. Одним словом, в принципе происходило то же, что и в маховично-вариаторном «гибриде», только вместо маховика были гидроаккумуляторы, а вместо вариатора — гидромашина. Все устройство получилось в несколько раз больше и тяжелее маховичного варианта, оно уже занимало всю заднюю часть салона автобуса. Но зато все части его можно было купить готовыми, о чем мечтал зам. министра автомобильной промышленности.
Я понимал, что, как и в случае с маховичным гибридом, «смертником-испытателем» должен был стать я. Какое же я имел моральное право посадить рядом с адской машиной другого человека, и чтобы он еще и управлял ею? А главное — сел бы он туда сам?
Поэтому мы отгородили весь «задок» салона стальным листом, поставили туда эти бомбы-баллоны и соединили их гибкими шлангами в руку толщиной с гидромашиной, расположенной под сиденьем. Хуже моего положения трудно было и представить. Я сидел на гидромашине, в которой было 250 атмосфер давления, широко расставив ноги, а между моими ногами проходили гибкие шланги на те же 250 атмосфер. Это они только без давления были гибкими, а когда подавали давление, то у них наступала такая «эрекция», что в сторону не сдвинешь — твердые, как стальные! Все оборудование — экспериментальное, гарантии на него не было!
Разорвется баллон — снесет голову на фиг! Но это полбеды. Оторвется штуцер от шланга или порвется сам шланг — а это было в сотни раз вероятнее — я мог бы остаться жив, но кому такая жизнь нужна? Вы не забыли, где проходили шланги? Они начинались примерно с уровня моих колен, проходили между ногами и уходили к гидромашине, на которой я сидел. Прорвись хоть что-то — и сколько одних Тамар осталось бы без «техобслуживания», не говоря уже о других именах!
Особенный ужас вселял в меня мой новый дружок Федя Киров, увлекшийся теми же идеями и считавший себя моим учеником. Он рассказывал про случай, когда прорвало такой шланг высокого давления, и тонкая струйка масла «впилась» в человека. В считанные секунды вся кровь у него из сосудов была вытеснена маслом! Ничего себе перспектива!
Федя Киров жил в Ильичевске, городке-порте близ Одессы. Он настолько увлекся моей маховичной тематикой, что бросил работу в порту, и организовал научно-исследовательскую лабораторию при одном из ВУЗов Одессы. Все время он проводил в поездках ко мне и обратно в Ильичевск. Федя был на несколько лет старше меня, не дурак выпить и погулять. «Свой в доску», одним словом. С ним связан целый этап в моей жизни. Этап яркий, но короткий — Федя Киров, к сожалению, погиб в авиакатастрофе, в одном из своих «челночных» перелетов, лет через семь после нашего знакомства.
Но как вы понимаете, я остался жив. Более того, то, что я сейчас женат, свидетельствует о том, что шланги во время работы не прохудились и не сделали меня кастратом. Но однажды я перепугался здорово. Все, кто хоть чуть-чуть знает автомобиль, поймут меня.
Испытания автобуса заключались в следующем. Во рту у меня был свисток и для начала движения я свистел один раз. Стасик Слепухов трогал с места и разгонял автобус. Два свистка — он устанавливал нейтраль в коробке, а я подключал гидромашину. Автобус останавливался, и Стасик ставил его на «ручник». Три свистка — автобус снимался с ручника, и с той же нейтралью в коробке разгонялся этак до 40–50 километров в час с подключенным к трансмиссии гидродвигателем. Вот и весь цикл.
Двигательный отсек сзади был открыт, шкивы двигателя были выкрашены «зеброй», и народ мог видеть, что автобус разгонялся без участия двигателя — тот был неподвижен! Этот автобус в конце 70-х годов множество раз был показан и в кино, и по телевидению. Чудо советской техники — экономится половина топлива, в десятки раз снижается токсичность выхлопа! Все эти лозунги остались словами! Советская автомобильная техника начала свое медленное умирание, а за рубежом были свои решения и патенты.
Теперь о том, как я чуть ни стал импотентом, а в лучшим случае — заикой. Стасик Слепухов не выполнил мои указания в точности и оставил коробку включенной на первой передаче, лишь выжав сцепление при разгоне на «гибриде». Все равно потом надо начинать с первой передачи! А тут такая тонкость — ведь коробка была постоянно соединена с ведущими колесами автомобиля. И только нейтраль предохраняла сцепление от разноса.
Посудите сами — при 50 километрах в час колеса автобуса делают около 4,5 оборотов в секунду. Главная передача автобуса повышает эту скорость в 10 раз, а первая передача коробки — еще почти в 8! В результате диск сцепления должен был разогнаться до 360 оборотов в секунду или почти до 22 тысяч оборотов в минуту! Но не разогнался он до этих оборотов, потому, что лопнул, разорвался как маховик на осколки, еще раньше. Пробило картер сцепления, и так поддало меня сзади с пушечным выстрелом, что я стал готовиться к переходу в мир, лишенный страстей.
Но прошла секунда-другая; ощупывая себя, я убедился, что главные детали моего тела в порядке, потом ощупал голову — тоже цела. В чем дело? И до меня дошло…
— Стасик, твою мать, ты что, вместо нейтрали включил!
— Первую! — виновато отвечал Стасик, до которого тоже стал доходить смысл происшедшего.
Жесткий мат стоял на улице Тускарной еще минут пять, отпугивая ворон и случайных прохожих. До нового корпуса было километров десять; послали Славика в ближайший магазин за едой и, подкрепившись, начали ремонт прямо на улице. Автобус застопорило, его нельзя было даже тянуть на буксире. Я, как самый сильный, лег на асфальт под коробку, а Славик сверху через лючок стал откручивать болты, крепящие картер сцепления к двигателю. Толя Черный контролировал ситуацию.
И что-то Славик затих. А мне уже невмоготу держать коробку, она — килограммов сто со сцеплением, да еще масло на лицо капает.
— Славик, твою мать, ты что, заснул там?
Молчание.
— Толя, посмотри, что, он спит там, я больше не могу! — простонал я, держа коробку на вытянутых руках из последних сил.
— Да он и правда спит! — с ужасом вымолвил Толя.
Оказывается, наш алкаш — Славик, при походе в магазин нажрался водки и заснул, оставив своего шефа под грузом. Я, истошно матюгаясь, опустил тяжеленную коробку с карданом себе на грудь, еле выбрался из-под нее и набросился с кулаками на своего обидчика.
— Убью гада! — кричал я, бегая за Славиком.
— Больше не повторится! — привычно отвечал он, ловко увертываясь от меня, даже в пьяном виде.
Я был взбешен. Стасик чуть не вызвал у меня инфаркт этим разрывом сцепления, Славик чуть не придавил меня коробкой передач. Да что это за сотруднички, всех поубиваю на фиг! Но, утомившись бегать за молодежью, я присел на бордюр. Славик издалека показал мне бутылку 0,8 литра портвейна, которую вынул из сумки с инструментом. Я стал подзывать его к себе пальцем. Но Славик, покачав головой, поставил открытую бутылку на тротуар, рядом положил на газету плавленый сырок и отошел в сторону.
Пришлось мне самому вставать и идти за бутылкой. Это было как раз то, что мне было нужно! Выпив из горлышка портвейн («Крымский красный» — 18 градусов, дешевый), я откусил немного сырка и приказал ребятам:
— Чтобы все было в порядке, иначе всех поубиваю и уволю! Нет, сперва уволю, потом поубиваю! Тьфу!
Я зашел в заросли поближе к речке, постелил газету, на которой лежал сырок, и прилег на густую мягкую траву. Летняя жара, бутылка «Крымского красного» и пережитые страхи сморили меня. Я заснул, и, видимо, надолго. Потому, что когда Толя растолкал меня, дело шло уже к вечеру.
— Ребята поставили сцепление, правда, его картер пробит, но это пустяки. Ехать можно! Все в порядке.
Еще полностью не проснувшись, я сел в салон автобуса и погрозил пальцем уже протрезвевшему Славику.
— В следующий раз ты сядешь на этот гидравлический стул! — и я показал ему на мое место испытателя. Славик промолчал, но решительно покачал головой.
Мы доехали до института и поставили автобус в специальный загон, где ворам до него было не добраться. Назавтра опять были испытания, и я опять сидел на своем «гидравлическом стуле», находя его лишь немногим комфортнее электрического. Почти все полезные показатели «гибридов» — маховично-вариаторного и гидравлического, совпали. И КПД, и экономия топлива и снижение токсичности (которое мы измеряли вместе с Санэпидстанцией Курска), были очень близки для обоих типов гибрида. Только размеры и вес гидравлического «гибрида» были намного больше маховично-вариаторного. Зато, повторяю, почти все его части можно было купить. Дорого, но купить! А у маховично-вариаторного все было намного меньше, проще и дешевле, но надо было делать самим!
Но когда я поехал в Министерство автомобильной промышленности докладывать о результатах испытаний, меня ждал печальный сюрприз. Покровитель мой — Д. Д. Мельман, оказывается, недавно умер; такая же судьба постигла и зам. министра, с которым мы разговаривали. Обескураженный, я вернулся в Курск. Во Львове тему пока оплачивали, и мы с Толей Черным продолжали работы.
Забегая вперед, проинформирую, что в развитых «капиталистических» странах (не на Кубе, не в Албании, и не в Северной Корее!), конечно, маховичные гибриды предпочтительнее гидравлических. Но привод, то есть, то чем у нас был вариатор, чаще всего электрический. И не потому, что электричество здесь очень подходит. Просто вариатора толкового пока нет. Но будет! По секрету скажу, что опытные образцы такого мы уже изготовили и испытали! Но до этого — еще лет двадцать.
Наступило лето, отпуск и пора спокойной любви. Чтобы без постоянных разъездов, конспиративных квартир и нелегальных встреч. Лиля — на Кавказ с детьми, а я — по «пробиванию диссертации в ВАКе», то есть в Москву к Тамаре. Тамара была уже вполне здоровой, активной, только волосы на голове росли очень уж медленно — их несколько раз еще брили. Она начала уже прилично «поддавать», и что хуже всего, ревновать меня. К жене, к неизвестным ей женщинам из ИМАШа, к той, с кем я иногда езжу в поезде. Я несколько раз не позволял Тамаре провожать меня на вокзал, понимая, что увидеть Томочку со мной в двухместном купе, она рада не будет. Это и вселило в нее подозрения…
Несколько раз она приходила в ИМАШ, якобы к Моне по научным вопросам. Но кому надо и не надо заявляла:
— Видите ли, я — любовница Нурбея Владимировича!
Лора была возмущена до предела.
— Как ей ни стыдно показываться в лаборатории, где все так любят и уважают жену Нурбея Владимировича! — такую мысль высказала она разок на «женсовете» лаборатории.
Моня хохотал до слез:
— Нет предела женскому ханжеству! Кто-кто говорил бы, но только не Лора! Ведь вся лаборатория, даже весь институт знает, кто она тебе!
Тут самый раз вспомнить, что недавно перед самой защитой у меня завелся в Москве друг, настоящий и близкий. Это был сотрудник одного из сверхсекретных КБ, с которым мы вели хозрасчетную работу по супермаховикам. А кроме сугубо научно-технических вопросов, мы сошлись с ним на сексуальной почве (бога ради, не подумайте дурного!). Конечно же, он был знаком и с Лилей, и с Лорой, и с Тамарой, и с Томочкой.
Но Элия (это старинное еврейское имя), или как я его называл — Элик, был сексуальным гигантом. А для гигантского секса нужно иметь, кроме дамы, которую, как оказалось, найти было не так уж трудно, еще и надежного напарника-мужика. Который не разболтает всем, в том числе и жене (а Элик был женат, причем на очень доброй и красивой женщине!), да и не «наградит» ничем. И главное — надо было понравиться даме, которой уже нравится Элик.
И выбор Элика сошелся на мне. Теперь я, приезжая в Москву, провожая Томочку или нет, утром же звоню Элику и узнаю — «задействован» ли я на сегодня. Если нет — иду с вечера к Лоре (для меня она всегда была свободна), и на ночь остаюсь с ней, одной, или как обычно.
Если же «задействован», то на ночь иду все равно к Лоре, но перед этим, днем «отрабатываю» дружбу с Эликом. Дело в том, что успех в таком предприятии выпадает «фифти-фифти».
Встречались мы обычно на конспиративной квартире, которую Элик снимал или «одалживал» у друзей. Сценарий был таков — я ждал у дома, когда Элик и «девочка» зайдут в подъезд. Через минут двадцать я звонил в дверь. Парочка уже обычно сидела на кухне и выпивала. Мне наливали, я присаживался, выпивали еще, а потом я выходил в туалет. В это время Элик и «девочка» уже заходили в комнату, «девочка» раздевалась и ложилась в постель. Я выходил из туалета и громко кашлял. Элик выходил из комнаты и объявлял вердикт.
Вариант первый (мрачно, с сожалением): «Девочка сказала, что ты ей физически неприятен! Прости, друг!». Мы целовались с Эликом, и я уходил к Лоре пораньше.
Вариант второй (радостно, скороговоркой): «Раздевайся на кухне и неожиданно войди минут через пять!».
Чего ради дружбы не сделаешь! Поступал как сказано, и бесстрашно входил…Не надо нездоровых эмоций, ничего сверхъестественного не происходило, вы все видели это миллион раз в соответствующих фильмах. Клянусь, что было все так, как там, без существенных отклонений!
Иногда «девочка» не устраивала меня, тогда я тут же, после первой рюмки, отзывал Элика и говорил: «Элик, я столько не выпью и не сумею помочь тебе! Прости друг!». Мы целовались с Эликом, и я опять же уходил к Лоре пораньше.
Но были и нестандартные случаи. Как-то раз я уже готовился сообщить Элику, что столько не выпью, но он сделал ужасные глаза и сказал: «Это невозможно! Она помогла мне купить мебель, и я обещал ей групповуху! Кровь из носа, но надо!»
Тогда я зашел на кухню снова, выпил стакан водки и снял с себя тельняшку. Элик выпил и тоже разделся по пояс. А надо сказать, что Элик — толстячок, такой жирненький, гладенький, красивый толстячок. Сама же «девочка» — еврейка, лет пятидесяти, упитанная и выглядевшая чуть старше своего возраста. Она сообщила Элику, что ни разу в жизни не изменяла своему мужу, судя по последующему, тоже жирненькому толстячку. И вдруг решилась изменить, причем сразу с двумя — анекдот!
Вот сидим мы с Эликом раздетые по пояс, пьем водку, базарим о чем-то, а «девочка» глаз не сводит с меня, так и шарит взглядом по моему телу. «Радуется, дура, какое счастье ей привалило», — думаю я, — «такого качка поиметь за какую-то мебель!».
И вдруг «девочка» спрашивает меня:
— Извините, пожалуйста, вы не обижайтесь, конечно, но я хотела вас спросить, — вы что, больны чем-нибудь, у вас все тело в буграх!
У Элика глаза на лоб вылезли:
— Дура, это же мышцы!
— А почему у моего мужа, или у тебя нет такого, наверное, молодой человек болен чем-нибудь?
Как Элик ни крутил пальцем у виска, как он ни призывал «девочку» вспомнить американские фильмы про суперменов, она была непреклонна.
— Я верю своим глазам, а не американским фильмам, которые я не смотрю. Ты привел мне больного молодого человека! — твердила упрямая пожилая «еврейская девочка» — «аидиш киндер».
Я быстренько, пока «аидиш киндер» не одумалась, оделся и, поцеловав Элика, сказал: «Прости, друг, на этот раз я девочке, кажется, физически неприятен!».
Элик плакал и матюгался одновременно — весь труд, и труд тяжелый падал теперь на него одного. Что ж, свою мебель самому и надо отрабатывать!
Сегодня ночью я был особенно нежен и предупредителен с Лорой…
А в другой раз произошел курьез совсем иного рода. Как-то один знакомый, уезжая в длительную загранкомандировку, уступил Элику свою квартиру в центре Москвы. И Элик нашел девочку на всю ночь, о чем строжайше предупредил меня по телефону: «Явка обязательна!»
Что ж, обязательна — так обязательна, встретились вечером. Я оказался физически приятен «девочке», и она мне тоже. Упитанная, плотная спортсменка, лет тридцати, уже на тренерской работе. Сказала мужу, тоже спортсмену, что едет на день в командировку по спортивным делам в Калугу. Там вскоре должны проводиться соревнования, и надо было уладить формальности.
Мы улаживали эти формальности целую ночь, и о буграх на теле не было вопросов. Но главная суть не в этом, а в том, что Элик устроил для нас званый вечер со всякими деликатесами, в том числе и со щучьей икрой. Я никогда раньше не ел жареную щучью икру и она мне очень понравилась, особенно под водку. Я съел ее почти столько же, сколько и знаменитый дьячок из Уклейки. Ему говорили: «Батюшка, это не каша!», а он отвечал: «Сам вижу, сын мой, что не каша!». «Батюшка, это целковый стоит!». А он — «Стоит, сын мой, стоит!» — пока не съел всю икру.
Я, конечно, всю икру не съел, но уж лучше бы доел ее до конца.
Назавтра Элик пригласил к себе в эту же квартиру на ночь меня с Тамарой. Я предупредил его, что Тамара страшно ревнива, и чтобы он вдруг не проговорился. Элик с пренебрежением выслушал меня и отрезал: — Ты знаешь, кого ты предупреждаешь? У меня первая форма секретности, я государственными тайнами владею! А ты про бабу, про ревность!
Что ж, пришли мы вечером в гости к Элику. Я, якобы, только утром с поезда, весь вокруг Тамары увиваюсь, здороваюсь с Эликом, целую его, давно, дескать, не виделись. Все путем!
Усадил он нас за стол, и надо же было ему опять предложить мне эту щучью икру. А мне она вчера так приелась, что я и отвечаю: «знаешь, мол, я с детства не люблю щучью икру».
— А как вчера, то полкило слопал, — заворчал Элик и осекся. Так и остался стоять этот «сверхсекретный агент» с открытым ртом.
Тамара перехватила мой красноречивый взгляд Элику, и медленно встала со стула. Я так же медленно встал со своего стула. Она быстро схватила столовый нож со стола и — ко мне. Я — от нее. Так мы и бегали вокруг стола (а он был большим и круглым) минут пять, пока Тамара не утомилась. Она положила нож, присела, улыбнулась змеиной улыбкой, и сквозь зубы сказала: «Тебе это так не пройдет!».
Мы с Эликом горячо убеждали ее, что это всего лишь шутка, что я никак не мог быть вчера здесь и так далее. Тогда Тамара попросила меня показать ей билет на поезд, на котором я прибыл. Билета, разумеется, не было. Номер поезда и время его прибытия я тоже точно назвать не смог.
И Тамара отомстила мне. Через много лет она призналась, что совратила Моню. Причем сразу же после вечера у Элика. Позвонила Моне в ИМАШ, как бы по делу, встретились и пошли к друзьям.
Но это случилось всего раз. Моня признал факт измены дружбе, но один только раз. Сколько она не соблазняла его на повторную встречу, Моня не поддавался.
Вот как вредна для любви щучья икра! Не было бы этой щучьей (так и хочется сказать «сучьей»!) икры, и не было бы измены мне сразу двух друзей — Тамары и Мони!
Одно время, что-то в середине 80-х годов, я стал необычайно популярен. У меня брали автографы прямо на улице, про меня снимали киножурналы, один из которых — «Человек с телеэкрана», был первым журналом с таким названием. Меня узнавали в очередях и пропускали вперед; узнавали в милиции и отпускали назад. Меня узнавали даже в общественных туалетах и за углом — с бутылкой. Прекрасные незнакомки сами стремились ко мне и, либо ломились ко мне домой, либо тянули к себе.
Множество курьезных случаев было связано с этой «сверхпопулярностью», но самый необычный, произошел в Германии уже в конце 90-х годов на презентации одной энергетической фирмы. Незадолго до этого у меня вышла в Германии научно-художественная книжка «В поисках энергетической капсулы», где был помещен мой портрет, да и телевидение ГДР раньше часто транслировало телепередачи с моим участием. Одним словом, я стал узнаваем и в Германии, что обнаружилось во время презентации.
Глава фирмы г-н Герхард Упхаус, удивленный такой моей популярностью в Германии (кстати, сам он нашел и «призвал» меня к делам своей фирмы, именно благодаря этой книге), водил меня с моим другом Сашей по праздничной «тусовке». Мы чокались и выпивали с гостями, где, кстати, г-н Упхаус и убедился в этой моей популярности.
Но вот он подвел нас к импровизированной сцене, где выступали африканские артисты, и с уверенной улыбкой сказал: «Вот эти господа, г-н Гулиа, я уверен, вас знать уж никак не могут!». Это был негритянский народный ансамбль из какого-то африканского племени. Женщины в набедренных повязках и «топлесс», колоритный долговязый мужчина весь татуированный, разукрашенный краской, с кольцом в носу и шапкой из перьев бил рукой в бубен, что-то пел по-своему, исполняя вместе с дамами танец своего племени.
Но каково было изумление г-на Упхауса, когда вдруг долговязый негр, перестав бить в бубен, буквально уставился на меня, и к удивлению присутствующей публики, сошел со сцены и подошел к нам:
— Дратвуйте, Дурбей Дладимировит! — радостно проговорил он, протягивая руку, — я дак рад вас дес дстретит!
Мы обнялись; я налил стакан вина мужику с горящими глазами, в которых на фоне лица были видны только огромные белки, и мы выпили.
— Я даконтил удиверситет Патрис Лумумба в Модкве и всегда дмотрел вад по тедевидору! «Это вы модете» — был мой дубимый педедата!
Так вот оно что — это «свой брат», болельщик нашей передачи в бытность его студентом университета Дружбы Народов в Москве!
Телепередача «Это вы можете!» выходила в эфир, как минимум, два раза в неделю по центральным каналам: одна — оригинальная, другая — повтор. Шла она и по многим региональным каналам. Продолжительность передачи чаще всего была 45 минут, но в отдельные периоды она длилась больше часа. Постоянная аудитория зрителей составляла около 100 миллионов человек, а после каждой передачи телецентр получал многие тысячи писем. О нашей передаче говорил в своих выступлениях даже Президент Горбачев.
Передача затрагивала почти все области жизни и интересов людей: самодельные автомобили, амфибии, летательные аппараты, музыкальные инструменты, кулинарию и оборудование для нее; медицину — роды в воде, ясновидение, таинственные явления и фантастические проекты, гипноз; домашнее творчество, сад и огород; даже сексуальные проблемы. Да это еще я и половины всех тематик не упомянул! Поэтому контингент зрителей передачи был самым разнообразным: от детей с 7–8 лет до пенсионеров — самых страстных поклонников передачи. Кому сейчас свыше 30 лет, должны обязательно помнить нашу передачу!
Возникла она в середине 70-х годов прошлого века стараниями нашего первого ведущего — Владимира Александровича Соловьева — души и сердца передачи.
Поначалу передача касалась только изобретений-самоделок, с непременной демонстрацией действующих образцов. Автор рассказывал о своем изобретении, показывал его в действии, говорил о перспективах. Затем следовало обсуждение устройства. В зале сидели молодые специалисты, всесторонне эрудированные люди — Женя Островский, Никита Фаробин, Олег Катовский, Виктор Шумейко, Вика Калмыкова и другие. Особое место занимали такие неординарные люди, как Сергей Щербаков — здоровяк, богатырь с мрачным взглядом из-под нахмуренных бровей и фразами типа такой:
— Моя теща — умная женщина, никогда бы не приобрела такую лабуду! (это насчет какой-нибудь новой кастрюли, сковородки или дачной печки).
Или Валентин Архипов, «человек от сохи», калужанин, придумавший и построивший десятки необычных, почти фантастических земледельческих машин, озвучивавший голос «простого народа». Он же нередко читал свои стихи в стиле Василия Кирилловича Тредиаковского. Помните великолепные в своей неуклюжести стихи незабвенного Василия Кирилловича:
Стрекочущу кузнецу в златом блате сущу, Золотому червецу по злаку ползущу…
А окончательное мнение об изобретении высказывало жюри, неофициальной главой которого был писатель, поэт и главный редактор популярного журнала «Техника молодежи» Василий Дмитриевич Захарченко. Кроме него в жюри сидели кандидаты наук — изобретатель Юрий Ермаков и теоретик Геннадий Зелькин.
И вот вдруг я получаю в Курске вызов на эту передачу. Дело в том, что в качестве «задела на будущее» мы изготовили детский маховичный автомобильчик. Он включался в сеть, маховик разгонялся, а потом ребенок мог ездить на нем около километра. Фото этого автомобильчика обошло многие журналы, и Володя Соловьев заинтересовался им для своей передачи.
Что ж, в назначенный срок в Москву выехала целая команда — я с автомобильчиком, водитель — сын Войтенок — Дима, лет шести, и его мама — Лида. Саша, немного ревнуя, погрузил нас в двухместное купе, и поезд повез нас в Москву.
В Москве я впервые встретился с Соловьевым — красивым, безукоризненно одетым человеком; мы обговорили сценарий выступления. Передача выходила в записи, которая длилась несколько часов. Я пригласил в студию Тамару и Моню
— и для помощи, и «себя показать».
Технически все прошло безукоризненно. Дима проехал несколько кругов, я показал, как автомобильчик «заряжают» и отметил, что такого же устройства могут быть и автомобили для взрослых. Вопрос обсуждался довольно бурно и, к сожалению, «скатился» совсем в другое русло — полезны детям или нет, вообще моторизированные средства транспорта. Щербаков, забивая всех своим могучим басом, гремел:
— Я не куплю для своего сына такую игрушку, пусть он лучше крутит педали — здоровее будет!
На это я предложил толстяку Щербакову отключить лифт в его доме, так он сам будет здоровее, да и, возможно, похудеет.
Василий Дмитриевич подвел итоги, наш экспонат завоевал первое место (не помню уже среди чего), и я получил приз — транзисторный приемник.
Передача выходила в эфир несколько раз, куряне были очень довольны, что их земляк «попал в телевизор». Раз уж я заговорил про передачу «Это вы можете!», расскажу, как складывались мои с ней отношения в дальнейшем, ведь эта передача стала существенной частью моей жизни в течение долгих лет.
Уже живя в Москве (а это произошло через года полтора после описываемых событий), я смотрю очередную передачу «Это вы можете!». С ужасом наблюдаю демонстрацию на ней безопорных движителей — «инерцоидов», с которыми я борюсь, как с личными врагами. «Инерцоид» — это современный заменитель «вечного двигателя», который сегодня изобретать стало уже «не престижно». А «инерцоид» — пока можно, его труднее «уличить» в недееспособности.
Я жду от жюри немедленного «разгрома» этого невежества, но жюри одобряет и благословляет эту химеру. Захарченко даже ожидает то время, когда «инерцоиды вместо ракет будут бороздить космическое пространство». Этого я уже не вынес — немедленно позвонил Соловьеву, и во избежание полной дискредитации передачи, предложил записать свой сюжет, разоблачающий «инерцоиды». Тот быстро согласился, а я, срочно изготовив «прибор Кавендиша»
— крутильные весы, а также аналог инерцоида, пришел на запись.
Дело представили так, что прошлая передача давала возможность зрителям самим оценить реальность «инерцоидов». А раз этого не последовало, то мы показываем их критический анализ. Я запускал «инерцоид», как и в прошлой передаче по столу — он скакал быстро, как кузнечик. Кстати, все детские игрушки передвигающиеся толчками без приводных колес — птички, лягушки, и им подобные — тоже «инерцоиды». При этом никто их не предполагает запустить в космическое пространство!
Но стоило мне привязать «инерцоид» к одному краю коромысла крутильных весов, а на другом краю закрепить соответствующий противовес — «инерцоид» разоблачал сам себя! Он беспомощно дергался, будучи не в состоянии сдвинуться в какую-нибудь сторону. Все дело в том, что на столе и другой поверхности, даже в воде, возникает некоторое сопротивление движению тел — то же трение. «Инерцоид», кратковременно развивая большую силу в одном направлении, преодолевает это сопротивление и движется. В другую же сторону сила развивается маленькая, но длительная; она и не в состоянии сдвинуть прибор с места.
Каждый из нас может, если надо, сам стать «инерцоидом», если встанет на сани, возьмет в руки кувалду и будет колотить ею по задней части саней. При ударе сани будут передвигаться вперед, а при замахивании молотом они просто не сдвинутся — сила трения удержит. В крутильных же весах почти нет никакого сопротивления — вот «инерцоид» и становится беспомощным.
Я многократно выступал с лекциями перед изобретателями, демонстрировал им «инерцоид» на крутильных весах, и как вы думаете, что они при этом делали? Они просто отворачивались в момент работы «инерцоида», а потом говорили, что ничего не видели! Ну, как назвать такую болезнь — шизофрения или хитрость страуса, как известно, прячущего в невыгодных ему ситуациях голову в песок! Чуть позже я выпустил монографию «Инерция», где прямо на обложке был изображен опыт с «инерцоидом» на крутильных весах. Думаете, это убедило горе — изобретателей? Ничуть!
Но поближе к передаче «Это вы можете!». Я убедил Соловьева, что ему нужен в жюри хоть один эксперт, профессионально разбирающийся в механике, чтобы различные химеры либо не проникали на передачу, либо вовремя были разоблачены. Так я и вошел в состав жюри.
Вскоре в этот состав был принят еще автомобилист — Илья Туревский, и в таком составе жюри просуществовало много лет. Таким его и изобразил на своей карикатуре великий датский художник Херлуф Бидструп. Стоит со своим самодельным автомобилем озадаченный изобретатель; напротив него за столиком, ведущий — Володя Соловьев, а за ними — жюри. Вот тот, озверевшего вида мужчина в очках с черной бородой и в сванской шапочке, занесший правую руку прямо над головой уважаемого Василия Дмитриевича — это я. С тех пор я сильно изменился — нет очков (прошла близорукость), нет черной бороды и волос (они поседели, и я их сбрил), нет даже сванской шапочки (ее стали путать с еврейской «кипой», и я перестал ее носить). Но озверелость осталась, это прошу учитывать!
Кто только ни побывал на наших передачах, с кем только ни столкнула меня судьба! Хорошо запомнился тогда еще 94-х летний Л.С. Термен, изобретатель первого электронного музыкального инструмента — «терменвокса». Термен рассказывал, как однажды он буквально водил руками В.И. Ленина, обучая его игре на терменвоксе. «Руководил вождем мировой революции!» — опасно шутил он.
Оригинально прошла моя первая встреча с Л.С.Терменом. Меня делегировали встречать престарелого корифея и доставить его в студию. Я стоял у лестницы в помещении телецентра в Останкино, когда вдруг появляется Л.С.Термен, подходит ко мне и почти как старик-Державин лицеиста-Пушкина, спрашивает: «Юноша, где здесь туалет?».
Наслышавшись о сыне легендарных А. Ахматовой и Н. Гумилева — этнографе Льве Николаевиче Гумилеве, я с трепетом ожидал встречи с человеком, который для меня был символом русской интеллигенции. Но все вышло несколько иначе.
Речь в передаче шла о кочевых народах, которые Гумилев горячо защищал. А на мое замечание о том, что кочевники оставляют после себя лишь загаженную пустыню, он вдруг резко отреагировал:
— Молодой человек, а вам известно, что я профессор? Я вас на зачет не допустил бы! — и все это в микрофон. Несмотря на то, что Гумилев грассировал на все буквы и понять его было трудновато, я все-таки его реплику «усек», и тут же, тоже в микрофон парировал:
— А я не только профессор, но и доктор наук, к тому же — заведующий кафедрой, и с такими взглядами я бы никакого профессора до лекции не допустил!
Шум, смех в зале. Соловьев мимо камеры грозит мне кулаком и делает страшное лицо…
«Досталось» от Гумилева и Захарченко. Защищая русский быт, писатель упомянул русскую избу. На что Гумилев, превозносивший юрту кочевников, строго спросил Василия Дмитриевича:
— А вы вообще-то русскую избу когда-нибудь видели?
Захарченко аж застонал от обиды и умоляюще посмотрел на Соловьева:
— Володечка, зачем я должен терпеть такое?
А Володя и весь зал хохотали.
Встречались на передаче и люди откровенно безграмотные. Иногда я не выдерживал чьей-нибудь безграмотности, причем высокомерной, и, озверев, хватал стул или иной тяжелый предмет и нападал на обидчика. Тот почти всегда позорно ретировался. Эти моменты Володя обычно оставлял в эфире — они вызывали «оживляж».
У того, кто помнит наши передачи, может остаться впечатление, что мы с Василием Дмитриевичем были антагонистами. На самом деле препирались-то мы чаще всего для пущего интереса. За исключением случаев, когда Захарченко требовал внедрения разработок кустарей-изобретателей нашими заводами. Как человек близкий к производству, я понимал, что это невозможно.
Пример: Кузов легкового автомобиля самодельщики чаще всего клеили из нескольких слоев стеклоткани на эпоксидке. В лучшем случае вся эта склейка продолжалась неделю. А теперь представьте себе, что на ВАЗе внедрили бы этот метод. В год ВАЗ тогда выпускал не менее 660 тысяч автомобилей, в неделю — это около 15000. Где бы «сохли» целую неделю эти 15000 кузовов, и что стало бы со сборочным конвейером при этом? Тогда наши препирательства становились принудительными.
Однажды в наш спор вмешался даже ЦК КПСС. Одному из секретарей ЦК КПСС, отвечающих за промышленность показалось, что я таким образом охаиваю отечественное автомобилестроение (хотя его и надо было охаивать!). И он тут же после окончания эфира передачи, а это было около 11 часов вечера, звонит «суровому» и своенравному Председателю Гостелерадио тов. Лапину, о том, что некий профессор в кожаном пиджаке из жюри «Это вы можете!» хулил нашу автомобильную промышленность. «Узнать, навести порядок, доложить!» Лапин уже ночью поднимает с постели Соловьева и в еще более действенных выражениях требует объяснений. Володя успокоил его, доложив, что агрессивный профессор
— «свой человек» и полностью находится под «нашим» контролем. А мне Володя позвонил и сказал только:
— Сегодня ночью мне из-за вас попало!
А я передумал, какие угодно сценарии этого «ночного назидания», но суть дела узнал только при личной встрече.
Мы с Василием Дмитриевичем хорошо «сошлись» на почве выпивки. Обычно, мы «это» брали с собой, и, либо во время перерывов, либо, когда камеры «смотрели» не на нас, «пропускали» стаканчик — другой. Когда Володя замечал это, ругал нас нещадно.
А однажды, уже в начале «сухого закона» зимой 1985 года, мы с Василием Дмитриевичем, не придав ему серьезного значения, принесли с собой выпивки на всю нашу бригаду — жюри. После съемок мы пригласили коллег отведать «чем Бог послал"», но те как-то вежливо отказались. Пришлось пить вдвоем — не пропадать же добру! Съемки происходили в Институте Народного хозяйства им. Плеханова, и выпивать пришлось, почти как у Райкина — в «антисанитарных условиях» — в гардеробе. Гардеробщица стыдила нас и так, и этак, а мы только предлагали ей поддержать нашу компанию.
Была зима, страшный холод, и у «Волги» Василия Дмитриевича замерзло лобовое стекло. Но, тем не менее, мы сели в машину, и Захарченко, опустив стекло левой двери, браво повел машину, глядя в открытое окно. Таким образом он довез меня до Таганской площади, близ которой я жил, и вдруг пронзительный милицейский свисток прервал наш кайф. К нам бежал ГАИшник в бушлате и меховой шапке со свистком во рту.
— Мы пропали! — патетически провозгласил Василий Дмитриевич и бессильно откинулся на сидение.
Разъяренный ГАИшник просунул голову в раскрытое окно, в нос ему «шибанул» концентрированный запах алкоголя, но вдруг… лицо его расплылось в широкой улыбке.
— Оба здесь, надо же! Чего же не попросили нас, чтобы довезли, зачем сами рисковали? — и ГАИшник стал рукавом бушлата оттирать лед с лобового стекла.
Я вышел из автомобиля и заспешил домой. По дороге меня медленно обогнала «Волга». Машину вел ГАИшник, а Василий Дмитриевич по-барски развалился рядом. Он опустил стекло и только успел сказать:
— Вот бл…, популярность, а!
Тогда же у Захарченко случилась большая неприятность. Он дружил с известным писателем-фантастом Артуром Кларком, жившим на острове Цейлон. И фантаст решил опубликовать в «Технике-молодежи» свой новый роман целой серией статей, из номера в номер. Статьи стали появляться, их с интересом читали, и вдруг публикация резко оборвалась. А потом мы узнаем, что Василия Дмитриевича «снимают» с должности главного редактора журнала. В чем же дело?
Оказывается, «паразит» Кларк дал всем героям своего романа, имевшим русское происхождение, фамилии наших известных диссидентов. Эти герои как бы являлись их детьми, об этом свидетельствовали даже их отчества. Конечно же, не предупредить об этом своего друга было свинством со стороны Кларка. А наш Вася «прозевал» такую существенную для того времени деталь. Но бдительные «писарчуки» нашлись, и дело дошло до ЦК Нашей Любимой Партии. И Васю сняли… Он очень переживал случившееся. Участие в телепередаче хоть как-то сгладило шок от мгновенного прекращения его общения с людьми, читателями, обществом, через свой журнал.
И вот в июле 1990 года мы с Володей наметили «выездную» запись передачи из Киева, где я присмотрел хороший объект. В Киевском Гидропарке самодельщики оборудовали почти полгектара территории, построенными своими руками тренировочными стендами. Это было бы самое масштабное творение самодельщиков в наших передачах.
Но в конце июня, прямо во время эфира очередной передачи «Это вы можете!» мне домой позвонил наш администратор Саша Куприн. Я весело приветствовал его, но голос в трубке был сдержан и лаконичен: «У нас горе — Володя умер!»
Молодой, здоровый человек внезапно погиб от обильного инфаркта, который случился на даче. Это была первая для меня потеря столь близкого товарища, моего ровесника, потеря, так сильно изменившая течение моей жизни.
Еще некоторое время передача, как бы «по инерции» продолжала существовать, сильно меняя свой «имидж». Сюжет из Киева мы все-таки сняли, но ровно через год. Получился он хорошим. Но конец передачи был предрешен. Клуб наш, к сожалению, распался, и люди, более десятка лет бывшие столь близкими друг другу, расстались. Связывал всех нас наш дорогой друг и ведущий Володя Соловьев. Без него все потеряло свой былой смысл…
В конце 90-х годов была сделана попытка реанимировать передачу, и она на год вновь появилась в московском эфире под названием «Жизнь замечательных идей». Ведущим стал постоянный участник соловьевской передачи — Женя Островский. По экономическим причинам эта передача закрылась. Вскоре после закрытия передачи ушли из жизни молодой еще Геннадий Зелькин и испытанный боец — «аксакал» Василий Захарченко. Я с трудом мог представить себе, что этот лежащий в гробу высокий худой человек — весельчак, жизнелюб, человек кипучей энергии, неутомимый и неугомонный Захарченко. Несмотря на солидную разницу в возрасте (он мне годился в отцы!), он мне был настоящим другом.
А чтобы сгладить траурный тон, я расскажу про очень веселые съемки моего новогоднего поздравления, где в последнем эфире передачи я поздравил москвичей с Новым 1998 годом прямо из проруби.
Узнав, что я «морж», телеканал ТВЦ, на котором транслировалась передача «Жизнь замечательных идей», попросил меня поздравить москвичей с Новым 1998 годом прямо из проруби.
Сценарий был несложен: в плавках, в красной шапочке Деда Мороза и при своей натуральной седой бороде, я должен был залезть в прорубь и спрятаться подо льдом. Снегурочка в купальном костюме — моя жена Тамара, тоже «моржиха», три раза ударяла по льду серебряным посохом и говорила: «Дед Мороз, вылезай, Новый год на носу!». Когда же я недовольно выбирался из проруби, ворча: «Кто меня разбудил, кто меня побеспокоил?», Снегурочка должна была сообщить мне, что пора поздравлять телезрителей с Новым 1998 годом. После чего я говорил: «Тогда чарку мне!», провозглашал поздравления и выпивал чарку. Для этого я забрал из дома свою «кровную» бутылку — 0,75 литра водки.
Но тут перед самыми съемками ударили страшные морозы — ниже 30 градусов. Но не отменять же назначенного!
И вот мы всей съемочной группой поехали на Красный пруд в Измайловском парке, где привыкли «моржеваться». Расставили аппаратуру, все приготовились, и я по команде режиссера Жени Островского полез под лед — ждать ударов посоха Снегурочки. Но… их все не было. Задыхаясь, я вынырнул на поверхность и на всякий случай громко завопил: «Кто меня разбудил, кто меня побеспокоил?» А оказалось, что, занявшись перестановкой камеры, группа обо мне просто забыла. Снегурочка, она же Тамара, «для сугрева» налила мне чарку, и я снова полез под лед. Секунд через двадцать послышались удары посоха, и я вылез. Произнес, что было положено, и выпил чарку.
— Не пойдет, не пойдет! — закричал Женя. — Вы что, Снегурочку поздравляете? Обращайтесь, пожалуйста, не к ней, а на камеру!
Третий дубль снова не удался — я перепутал слова поздравления, но чарку, разумеется, испил до дна. На четвертом дубле поначалу было все хорошо, но я поскользнулся на лестнице и грохнулся о лед, разодрав локоть. Рану залили водкой, остатки которой я допил для храбрости. На пятом дубле я уже сам не мог вылезти из воды, и на меня надели пояс с веревкой, за которую незаметно тянули вверх. Но водка кончилась, и я отказался поздравлять без чарки.
Сердобольные зрители, к этому времени скопившиеся у проруби, великодушно предложили свою бутылку. Поэтому шестой дубль, прошел нормально, за исключением того, что вместо слов «С Новым Годом!» я произнес тоже три слова, но совсем других. Но «халявную» чарку все-равно выпил. На седьмом дубле я заснул прямо подо льдом, и меня не разбудили удары Снегурочки посохом. Тащили меня из проруби за веревку всей съемочной группой, причем активнее всех работала Снегурочка. Последнее, что я помню: как допивал дареную бутылку прямо из горлышка.
Одеть меня так и не смогли — уложили на сиденье, покрыли моей же одеждой и привезли домой. Спал я два дня и проснулся как раз к Новому Году.
А тут передачу смонтировали. И когда мы со Снегурочкой смотрели ее и слушали свои же поздравления, никаких мук творчества на экране заметно не было. Вспомните, может и вы видели эту передачу и слушали мои поздравления из проруби. Можно ли поверить, что я при этом выпил почти полтора литра?
Но вернемся назад в 1974 год, когда я, проведя нервотрепные для меня испытания автобуса, вышел-таки в отпуск и отправился в Москву. На юг Тамаре ехать запретили врачи, но западное направление не возбранялось.
Тамара, уже не «пенсионерка», закончила учиться на вечернем отделении Плехановского института и работала в институте ВНИИТоргмаш. Я часто захаживал туда; познакомился я с начальником и сотрудниками Тамары. И среди последних возникла компания, пожелавшая поехать в отпуск на крайний запад нашей необъятной страны — в Калининградскую область. Буся был в курсе дела; ворчал, конечно, но разумной альтернативы предложить не смог. Для отдыха мы наметили город Светлогорск на Балтийском побережье; часть компании уже выехала туда, а часть, конкретно — я, Тамара и ее начальник по прозвищу «Бугор», выезжала позже. Мы взяли четырехместное купе, много выпивки, и выехали.
Бугор, как и его попутчики, были не промах выпить, и к ночи мы заснули без задних ног. Бугор, который сильно заикался, все-таки сумел доказать, что ему лучше всего спать внизу, а нам с Тамарой — наверху. Потому что, если он заберется наверх, то ему будет все видно внизу, ну, а снизу верх не виден, полки-то не прозрачные!
Так мы и поступили. Тамара легла на полку над Бугром, я же — на противоположную. К середине ночи я проснулся и до утра сделал пару «ходок» на полку «визави». С утра начали выпивать снова и так увлеклись, что когда в наше купе постучали и спросили, не мы ли «бабу потеряли», мы и не сразу поняли, в чем дело. Выйдя за дверь, мы, к своему ужасу, обнаружили Тамару без намека на одежду, и главное — без парика, весело пляшущую в коридоре. Тут же загнали ее в купе, втащили на полку, пристыдили и, покрыв одеялом, продолжили наше занятие.
Поезд доезжал до Калининграда (Кенигсберга), а дальше надо было добираться на пригородной электричке. Кенигсберг почти у всех ассоциируется с именем философа Иммануила Канта; он жил, да и похоронен там.
Кант — один из моих любимых философов. Во-первых, потому, что он — великий механик и автор одной из первых космогонических гипотез. Во-вторых, потому, что он великий теолог, и я очень завидовал ему в этом. Богословие всегда привлекало меня, я даже в подражение Канту опубликовал свое доказательство бытия Бога. Так как прямо, «в лоб» доказать существование Бога невозможно, то я попытался сделать это как бы по-еврейски — «от обратного» («ад абсурдум»). Но это только для того, чтобы не отстать от Канта.
А если серьезно, я считаю любые теоретические споры о том, существует ли Бог или нет, чистой воды идиотизмом. Это то же самое, если соберутся несколько «котов ученых» — старых драных котяр, упитанных котиков и резвых котят, и они, усевшись перед телевизором, будут рассуждать о реальности или мнимости изображения на экране. Да как эти коты никогда не поймут смысла и технологии передачи изображения на расстояние, так и мы никогда не постигнем непостижимых для нас «высших сфер». А если мы высокомерно думаем, что достигли чего-то существенного в науке, особенно в науке о нас самих, то, как ученый (человек, имеющий полный джентльменский набор документов, официально удостоверяющих это!), уверяю вас, что мы выдаем мечту за действительность. Мы не знаем почти ничего!
Кант же мне нравится больше всего тем, что идею Бога он считает необходимой предпосылкой нравственности. Бедные, бедные атеисты — их жизнь безнадежна, пуста, лишена даже малейшего смысла. Ведь если ничего не было «до», и ничего не будет «после», имеет ли смысл этот миг — «сейчас»? Хотя это почти не мешает им так же весело пьянствовать и развратничать, как и нам, уверенным в себе «теологам». Мы-то знаем, что у нас есть будущее: ну, пожурят нас за прижизненные грехи, и определят куда-нибудь. Определят и их, правда, в места похуже, но они-то сами уверены, что висят над пропастью пустоты, что ничего-ничего их не ожидает. Бедные, бедные атеисты!
Знакомые из нашей компании, прибывшие в Светлогорск заранее, подобрали нам комнату, и мы с Тамарой устроились там неплохо. Расставили свои вещи по комнате, парфюмерию поставили на комод. Должен сказать, что хоть борода у меня и была, но шею я брил, причем электрической бритвой. А до бритья смачивал кожу особой жидкостью под названием «Пингвин» — раствор, кажется, квасцов в спирту, который ставил дыбом все волоски на шее и других местах, которых касался. После этого бритье — одно удовольствие. А почему я вдруг упомянул про жидкость «Пингвин»? А вот почему.
Поздним вечером, когда мы с Тамарой, уже выполнили свой «долг» и готовились спокойно заснуть, какая-то тень, бесшумно проникла к нам в комнату. Тамара чуть не завизжала от ужаса, но я быстро прикрыл ей рот рукой. Тень в полутьме начала шарить по комоду и, нащупала, наконец, мой «Пингвин». Тень понюхала пузырек, а лосьон пахнул спиртом и одеколоном одновременно. Становилось интересно, неужели тень будет сейчас бриться? Но тень тихонько перелила «Пингвин» в кружку, которую держала в руках. Потом залпом выпила содержимое кружки, и тут уж нам пришлось срочно вскакивать с постели, включать свет, и оказывать тени первую медицинскую помощь.
Тенью оказалась наша хозяйка — она, видите ли, приняла мой «Пингвин» за одеколон и решила полечиться, потому, что у нее была «жога». От этой жидкости все волосы, которые, возможно, имелись у хозяйки в желудке, поднялись дыбом; она стала задыхаться и жалобно стонать. Я сбегал на кухню, набрал кружку воды и стал отпаивать хозяйку. Та выжила, но бриться я перестал — следующей порции «Пингвина» она не выдержала бы.
Нет, я это рассказал не для того, чтобы очернить хозяйку. Просто хотел показать, в какой компании мы жили. Конечно же, мы пили тоже, но не «Пингвин», и не по ночам. А так как в Светлогорске податься было некуда (в местный ресторан меня не пускали, потому, что я не взял с собой пиджака и галстука), мы ездили в Калининград. Там меня в ресторан пускали, в каком угодно виде. В зоопарк тоже, говорю я об этом потому, что мы туда зачастили.
Кроме того, что Калининградский зоопарк считался одним из лучших в Европе, там еще можно было спокойно устроиться на скамейке и, глядя на наших братьев меньших, выпивать и закусывать. Особенно любили мы устраиваться перед бурым медведем, которого посетители научили показывать один неприличный жест за кусок хлеба. Мы смачивали хлеб портвейном, и мишка начинал нам показывать свой жест, причем с удвоенным неприличием.
Любили мы посещать и обезьянник. Почему мы, люди, любим смотреть на обезьян? Да потому, что ощущаем себя значительно культурнее и красивее их! Вы заметили, что люди, которые уступают в этих качествах приматам, не очень-то любят смотреть на них. Им остается любоваться разве что крокодилами!
И вот наступил день, оказавшийся для меня с Тамарой одним из самых веселых в наш калининградский вояж. Как обычно, мы выпили с медведем, а потом перешли к обезьяннику. И там заметили одну небольшую клетку, которая оказалась не только свободной, но и с открытой дверью. Или она освободилась только сегодня, или просто мы ее не замечали раньше. Когда Тамара выпивала, у нее в отличие от трезвого состояния, иногда возникали яркие, оригинальные идеи и мысли. Я полагаю, вы уже успели заметить это?
Так вот, идея Тамары заключалась в том, что «слабо» мне тихо раздеться и, пока никого поблизости нет, зайти в свободную клетку? И попытаться изобразить из себя гориллу, нет, шимпанзе, нет, Арон Гутана, или как там его? Гениальная мысль пришла сама собой — изобразить снежного человека, которого никто толком не видел, и поэтому не будут говорить, что, дескать, непохож!
Мы подобрали на мусорке кусок ровного картона от коробки и, изводя шариковую ручку, написали жирными печатными буквами: «Снежный человек. Возраст 30–35 лет. Пойман в окрестностях Калининграда. Не дразнить — опасно!».
Мы дождались, пока поблизости не было ни души, и кусочками проволоки прикрепили эту картонку на клетку. Потом я в момент сбросил с себя одежду, и «мухой» влетел в клетку, закрыв за собой дверь и закрепив ее той же проволокой.
Когда меня спрашивают, снял ли я тогда с себя трусики, то я, поражаясь неуместности этого вопроса, отвечаю на него вопросом же: «А видел ли когда-нибудь спрашивающий снежного человека в трусиках?» Да этого даже представить себе невозможно!
Раздетый, я мало чем отличался от снежного человека нашей средней полосы. В калининградской местной газете была даже помещена выдержка: «Тело густо покрыто темной шерстью, на лице и голове также имеется избыточная растительность. Мышцы, обильно присутствующие на теле, внушительные по размерам, выдают достаточно сильный экземпляр дикого животного. Наш калининградский «Йети» свободно передвигается по полу клетки на задних конечностях, иногда он быстро взбирается до потолка по ячейкам клетки и сильно трясет ее, при этом издавая нечленораздельные звуки».
Позволю себе здесь заметить одну неточность: звуки, которые издавал «Йети» были вполне членораздельные и даже цивильные. Не представляя себе, какого рода звуки может издавать снежный человек, я вспомнил понравившуюся мне фразу из объявлений на сухумских магазинах: «Ахухахутра моапсыуэйт» («Торговля производится» — в переводе с абхазского). И я решил, что эта фраза, произнесенная с достаточно яростным выражением лица, достойна языка «Йети».
«А ху-хаху-тра! Моап-псы-уэйт!» — скаля зубы, ревел и рычал я, не рассчитывая, что возле клетки окажется знаток абхазского языка — таковых и в Сухуми немного.
Народ стал стекаться к клетке, и в этом немалая заслуга Тамары. Она стала разыскивать группки людей, подбегать к ним, возбужденно крича: «Вы видели? Снежного человека видели? Только сегодня появился, недавно поймали, говорят!».
Народ гримасничал, повторяя за мной магические слова: «Торговля производится». Тамаре пришла в голову удачная мысль, уговорить какого-то зеваку подать мне початую четвертинку водки. Я, ревя, принял ее, неуклюже запрокинул над головой и сделал большой глоток. Подняв опять голову кверху, прополоскал себе горло и с диким бульканьем выпил водку. Народ ахнул: «Водкой горло полощет — во, сила!» Вторым глотком я, как институтский «малахольный» по прозвищу Фидель Кастро, прополоскал себе зубы и пустил водку тонкой струйкой в публику. Та шарахнулась в стороны.
Мне стали протягивать зажженные сигареты. Я не люблю дыма, но фокус решил все-таки показать. Оторвав от тлеющей сигареты «насусленный» кончик (мы, снежные люди, тоже брезгливые!), я быстро положил ее себе на язык и спрятал в рот. «Съел горящую сигарету!» — восхитился народ. Затем открыл рот, выпустил клубы дыма, и пальцем «выстрелил» горящий окурок в толпу. Толпа восторженно завыла.
В меня стали тыкать палками, «стрелять» окурками, и что хуже всего, я заметил людей, наставивших на меня объективы фотоаппаратов.
— Оставить свое изображение в таком виде? В городе великого Канта? Никогда! — твердо решил я, и грозным рыканьем предупредив народ, что торговля, несмотря ни на что, производится, сильно рванул дверь, и, сорвав проволочную петлю, вышел наружу.
Визг, вопли и мат сотрясли воздух, и толпы в момент не стало.
— Вот как надо в капстранах демонстрации разгонять! — успел подумать я, и стрелой бросился в кусты. Тамара — за мной. Через минуту аккуратно одетый джентльмен в очках, с бородкой и под ручку с красивой дамой, уже удалялся подальше от обезьянника. И никто даже заподозрить не мог в нем дикого «Йети».
Интереснее всего то, что четверть века спустя мне посчастливилось увидеть свою фотографию в клетке. А привез ее в Москву один мой знакомый, работавший в Калининграде на заводе электропогрузчиков. Ему удалось «щелкнуть» меня в клетке, правда, снимок получился неважным.
— Чем-то на меня похож! — осторожно спровоцировал я на откровенность удачливого фотографа.
— Скажете тоже, Нурбей Владимирович — это же зверь дикий, а вы — наш уважаемый профессор! — широко улыбаясь, разубеждал меня земляк Канта.
— И то — правда! — вздохнув, согласился я.
Как-то, зайдя в комнату, где сидел Моня в ИМАШе, я не узнал помещения. Огромная комната была уставлена музыкальными инструментами, но не всеми, а только медными духовыми. Саксофонов, правда, не было, а валторны, трубы, тромбоны, и даже бас-геликон присутствовали. И были еще литавры — этакие латунные тарелки с ножным приводом. Нажмешь на педаль, верхняя тарелка понимается, отпустишь ее — опустится с торжественным звуком.
Объяснялось это скопление музыкальных инструментов институтской самодеятельности ремонтом какого-то склада. И перенесли инструменты туда, где имелось свободное место. Моня и я дули во все эти музыкальные трубы, но либо вообще не могли извлечь ничего, кроме хрипа, либо извлекались такие ужасные звуки, что становилось страшно за наш готический ИМАШ. Казалось, что от этих диких, первобытных звуков он может рухнуть, как некогда Иерихон.
Но вскоре инструменты унесли, но не все. Литавры-то Моня припрятал, и они навечно остались в лаборатории. А на мой вопрос — для чего Моне эти литавры, он, хитро прищурившись, ответил:
— А когда ты придешь или позвонишь и скажешь, что тебя утвердили доктором, я подойду сюда и ударю в литавры!
Долго ли, коротко ли, но наступил день, когда я, по обыкновению, приехав в Москву, позвонил инспектору ВАК, назвал фамилию и поинтересовался, как мои дела.
— Вас утвердили! — неинтересным голосом ответил инспектор.
— Не может быть! — тут же парировал я, не веря своему счастью.
— Почему же? — уже заинтересовано спросил инспектор.
— Да нет, может и утвердили, конечно, но мне хотелось бы получить об этом справку с печатью! — во мне проснулся бюрократ.
— А мы вам вышлем на домашний адрес через недельку-две! — успокоил меня инспектор.
— А нельзя ли сейчас получить такую справку от вас? — настаивал я.
— Хорошо, принесите открытку с заполненным вашим адресом и фамилией, я отмечу утверждение и поставлю печать! — уже раздражаясь, проговорил инспектор.
Я так и сделал. Инспектор, качая головой, унес открытку куда-то, и вскоре появился, неся ее обратно. На белой официальной открытке стояла прямоугольная печать: «Утверждено» и дата, проставленная ручкой. А в стороне
— подпись и круглая печать: «Высшая аттестационная комиссия СССР».
Тут же была найдена двухкопеечная монета, и я по автомату звоню Моне в ИМАШ.
— Моня, литавры еще стоят у тебя?
— А что? — совсем по-карайларски переспросил Моня.
— А то, что подойди и ударь в них! — приказал я, — с тобой, жалким кандидатом, говорит утвержденный доктор наук!
В трубке молчание, а затем — торжественный звук литавр.
Я-то ожидал, что Красин, став председателем секции, если не «завалит» мою диссертацию совсем, то промурыжит ее годы. Но, как мне рассказал всезнающий Буся, Красина «завалили» самого, как я того ему и пожелал. Но ведь Бусю, Генбома и других знакомых «заваливали» в ВАКе и без «помощи» Красина. Кому же я обязан тем, что меня утвердили так быстро?
В первую очередь моему «заклятому другу» — Илларионову. Когда в комиссию ВАК пришли целые тома стенограмм выступлений почти всех членов Совета, и бессмысленное, но злобное «блекотанье» Илларионова, там обосновано решили, что работу достаточно подробно и пристально рассмотрел сам Совет, и нечего повторять его функции. Бусю, кстати, «завалили» как раз потому, что у него не было ни одного выступления в прениях. Работу его Совет принял «на ура».
И еще была одна причина, о которой я узнал позже, на записи очередной передачи «Это вы можете!».
Обсуждалась автомобильная тематика. Мое внимание привлек высокий худой старик с невероятно презрительным выражением лица, одетый в засаленную куртку и необыкновенной формы картуз. Странный старик интересовался всеми представленными автомобилями, заглядывая во все щели и пробуя машины почти, что на вкус. Презрительное выражение на его лице при этом все усиливалось.
Неожиданно я оказался в одной группе с этим стариком. Разговор зашел о кузовах — двух и четырехдверных, и я почему-то решил рассказать незнакомому старику известную в автомобильных кругах байку о том, как «Москвичи» стали четырехдверными. Вроде бы, первая модель была двухдверная, и когда ее показывали Сталину, он сел рядом с водителем, а сзади разместился главный конструктор завода. Машина сделала несколько кругов по заводскому двору, потом остановилась. Сталин сидел молча и не выходил. Главный конструктор подождал немного и говорит: «Товарищ Сталин, мне выйти нужно!». А тот отвечает: «Вам нужно, вы и выходите». А ведь выйти он не может без того, чтобы Сталин вышел сам и пропустил его. А тот выходить не хочет. Вот после этого и стали «Москвичи» делать четырехдверными.
Рассказывая эту историю, я заметил, что вся группа как-то настороженно слушает байку, а старик смотрит на меня с явным раздражением. «Молодой человек», — обратился он ко мне, когда я закончил, — «знаете ли вы, кому рассказываете эту «лабуду?». «Нет, не знаю» — растерялся я. «Так вот знайте
— я и есть тот главный конструктор, который сидел позади Сталина!»
Так я познакомился с профессором Борисом Михайловичем Фиттерманом, по его словам, конструктором первого «Москвича».
А Фиттерман смотрит пристально на меня и ехидно улыбается.
— А хотите ли знать, молодой человек, что я — ваш ангел-хранитель? — задал мне неожиданный вопрос Борис Михайлович.
Я аж рот раскрыл от удивления — вот и встретился, наконец, с моим ангелом-хранителем в лице этого еврейского старца.
— Мне направили вашу докторскую диссертацию из ВАК как «черному оппоненту». Знали, что я почти никому положительных отзывов не даю. А ваша работа мне понравилась. Она — смелая и ни на чью другую не похожа. Несколько преждевременная, правда, лет через пятьдесят ей бы появиться — в самый раз! Но положительный отзыв я вам дал, а сегодня и познакомился с вами лично! А вы мне байки про то, кто сидел позади Сталина, рассказываете!
Я с благодарностью пожал протянутую Борисом Михайловичем руку, и он показался мне красивее самого Алена Делона.
Как и следовало ожидать, я обмывал мое утверждение. В первый же день с Тамарой в ресторане гостиницы «Националь», в том старом корпусе-коробке, что уже разрушили. Познакомился и танцевал я там с очаровательной шведкой лет четырнадцати, не по годам рослой. Та, в свою очередь, представила меня своей маме, тоже очаровательной, тоже шведке, но лет тридцати. Не успели мы по душам разговориться по-английски, как подошла Тамара, и, надавав мне подзатыльников, увела прочь. Шведские «мать и дитя» хохотали от души.
А назавтра выпивали мы уже в ИМАШе, в лаборатории, при закрытых дверях.
— Что это ты все с одной, да с одной ходишь? — недовольно спросил меня один из сотрудников Мони, давний мой приятель по имени Алик, — да еще она и сюда повадилась ходить, «слопает» она тебя и не моргнет! Хочешь новую бабу — молодую, лет двадцати? — предложил Алик, — сегодня же!
И он набросал план действий. Я звоню на работу к Тамаре, говорю, что выпиваю сегодня допоздна с друзьями и там же остаюсь на ночь. Алик звонит своей «бабе» — тоже молоденькой девушке и предлагает встретиться, только чтобы та привела свою подругу. Встречаемся и идем на квартиру к Алику, где две комнаты — на всех хватит.
Разгоряченные выпивкой и масштабом планов, мы пришли на место встречи и обнаружили только знакомую Алика по имени Люба. «Моя» по имени Люда должна была скоро прийти. Алик ее хорошо знал, и что греха таить, имел на нее определенные планы. Тут в его голову пришел гениальный вариант плана.
Он отозвал меня в сторону и спросил, нравится ли мне Люба. Получив утвердительный ответ, он раскрыл мне свой план. Мы берем в магазине чего надо, и я с Любой еду на квартиру Алика, ключ от которой он дает мне. Сам же остается ждать Люду, и забирает ее туда же. Но эта «легенда» — только для Любы. На самом же деле Алик и Люда едут к нему на дачу, на свое собственное свидание. А я остаюсь с Любой и поступаю с ней, как заблагорассудится.
Но «хотели как лучше, а получилось как всегда». Иначе говоря, Люба-то со мной пошла, а вот Люда идти с Аликом отказалась. Они поссорились, и Алик уехал один. Мы же с Любой, утомившись ждать друзей, стали выпивать сами. А тут позвонил Алик и сказал Любе, что он сегодня к нам не приедет, и мы можем поступать, как захотим. Я услышал только, что Люба обозвала кого-то по телефону свиньей.
Мы допили все, что оставалось и легли спать. Люба произвела на меня отличное впечатление, и уже утром я предложил ей взять отпуск и ехать со мной на море. Она согласилась. Я заезжаю днем в Мамонтовку и беру свой портфель. Тете Полли говорю, что с Тамарой все согласовано.
Вот тут кончается все хорошее и начинается один кошмар. В ИМАШ, где я сидел и точил лясы с Моней, звонит Тамара и строжайше приказывает мне прибыть в Мамонтовку. Иначе — она едет к Бусе на субботу и воскресенье! А у меня на шесть вечера назначена встреча с Любой. Не зная, что и предпринять, я иду на встречу с Любой и вместо блондинки Любы ко мне подходит темноволосая девушка и называет себя Людой. Говорит, что Люба занята и попросила ее, как подругу, провести вечер со мной. Подруга мне тоже понравилась, и я приглашаю ее в квартиру Алика, благо сам Алик на даче.
Она идет со мной, мы почти не выпиваем, только разговариваем, а когда дело доходит до «дела», Люда начинает собираться домой, и, несмотря на мои протесты, уходит. Я — в прострации: в Мамонтовку ехать уже поздно, одному оставаться — ох, как не хочется. Звоню домой Любе — она уже ложится спать, у нее и у Алика есть ко мне важный разговор. Она с утра едет к нему на дачу и приглашает меня заехать туда же попозже, часам к двенадцати.
Время уже за полночь, выхожу из дома немного проветриться и привести мысли в порядок. Прохожу мимо телефонной будки и вижу — в ней стоит рослая, хорошо одетая красивая девка, почему-то босая, и пьяным голосом кричит в трубку:
— Гиви… твою мать, дай мне Шоту! Шота — ты? А где он? Тьфу, твою мать! — плюет в трубку и бросает ее висеть на проводе.
Я строго выговариваю ей, что так делать не следует, вешаю трубку, и замечаю, что с грузинами, да и вообще с кавказцами дело иметь опасно…
— Тебя как зовут? — вдруг спрашивает девица с отчаянным выражением на лице.
— Влип, — думаю я — это же курам на смех — советую не иметь дела с кавказцами, а сам — при таком имени…
И отвечаю ей по-еврейски — вопросом на вопрос:
— А тебя?
— Я — Маша! — пьяным голосом отвечает девица, выходит из будки, берет меня под руку, — пошли!
— Куда? — в ужасе спрашиваю я.
— К тебе, ко мне — безразлично! Мне плохо — понимаешь? — заглядывая мне в глаза, быстро говорит босая Маша.
— Как не понять — самому плохо! — и я, взяв грех на душу, веду Машу в квартиру Алика.
Мы выпиваем, что осталось, а осталось почти все; Маша рассказывает мне какую-то ахинею про ее любимого Шоту и «пидораса» Гиви. Она плачет, целует меня и спрашивает не грузин ли я, так как очень похож на ее Шоту…
Маша сама тянет меня в койку, и ведет себя там очень страстно, приходится даже прикрывать ее рот, чтобы соседей не испугать. Потом мы выпили еще и забылись.
Просыпаюсь я часов в шесть — Маши нет рядом. На цыпочках выхожу из комнаты, а моя рослая босоногая фея, в чем мать родила роется в ящиках Аликиного комода…
Вот почему Шота «игнорирует» Машу — она же воровка! — доходит до меня.
— Маша! — громко крикнул я, голая леди вздрогнула и выпрямилась, — у тебя туфли украли?
— Украли, — кивает она головой, как болванчик — украли!
— Но разве это хорошо, — продолжаю я, — вот ты и ходишь босая! Квартира эта чужая, понимаешь ли ты, подо что меня подводишь? Ложись! — как офицер солдату, приказываю я.
Маша забежала в «нашу» комнату и мигом исполнила приказ.
— До чего ж хороша девица — между делом думаю я — и красива, и страстна
— а воровка! Да и проститутка, уж точно! Жалко, а какой любовницей могла бы стать!
Утром она выпила крепкого кофе, я — чаю. Даю ей двадцать пять рублей на туфли; не итальянские, конечно, но неплохие советские купить можно. И выпроваживаю с поцелуем за дверь. Мне пора ехать на дачу Алика, а это верст семьдесят на электричке, а потом пешком километра четыре.
Преодолеваю этот кошмарный путь, калитка на участке открыта, стучу в дом. Двери открывает Алик и таращит глаза от удивления:
— Что случилось? Пожар, ограбление?
— Да нет, с квартирой все в порядке, а Люба — у тебя?
Глаза у Алика вытаращились по максимуму, и он только спросил:
— А с тобой тоже все в порядке? Что ей здесь надо?
Тогда я пояснил ему ситуацию, и он все понял.
— Девки сговорились, и решили нас проучить — пока тебя, да и мне надо ждать подлянку! Хочешь, оставайся — погуляем, выпьем, а хочешь — иди, выясняй отношения!
Я поблагодарил и побежал на станцию. У меня начиналось состояние лихорадочной любовной гонки, такое состояние Киплинг называл «амок». Что делать? Звонить Любе, выяснять отношения? Ведь мы с ней договорились ехать на море. Кто лукавит — Люба или Алик? А вдруг Люба — у Алика на даче, спряталась в доме? Тогда зачем он приглашал меня остаться?
Еле дотерпел до прихода электрички, прибыв в Москву, наменял на вокзале двушек и принялся звонить.
У Любы в трубку ответил мужской голос, попросил назваться. А когда я это сделал, то послал меня матом подальше. Мне показалось, что говорил он с армянским акцентом. Тогда я снова набрал номер Любы, и когда услышал его «але?», то вслух вспомнил все самые грязные армянские ругательства. Я продолжал их вспоминать даже тогда, когда трубку повесили. Все — Любу надо вычеркнуть!
Меня била лихорадка. Решено — звоню Бусе.
— Привет! — добродушно откликается Буся.
— Позови Тамару! — прошу я.
— Тамар — тебя! — кричит Буся, потом в трубке слышна какая-то перебранка, и Буся удивленным голосом отвечает мне: — Не хочет подходить! Разбирайтесь сами, не впутывайте меня в свои дрязги! — уже кричит Буся и вешает трубку.
Я в бешенстве — куда податься? И вдруг я вспоминаю — Таня! Моя самая яркая любовь в молодые — аспирантские и даже «кандидатские» годы! Звоню.
— Таня, я в Москве проездом, так хочу видеть тебя, как, зайти можно?
В трубке долгое молчание, а затем Таня отвечает:
— Хорошо, заходите, Нурбей Владимирович!
Заметно, что она немного выпила. Бегу, лечу к Тане. Успеваю взять бутылку и цветы. Таня дома одна, но смотрит странно, говорит на «вы».
— По какому случаю вспомнили обо мне? — с вызовом говорит Таня, на глазах ее блестят слезы, — узнали, что замуж выхожу?
Я только рот открыл. Вот этого не ожидал! Хотя женщина она — молодая, красивая!
— За кого? — интересуюсь я.
— Ты его должен знать, — в вашем отделении ЦНИИСа работает, кандидат наук, — и Таня назвала фамилию.
Я припомнил невысокого крепкого человека, боксера, кажется. Чуть старше меня, а вот как звать — забыл.
— Нурбей Владимирович, — Таня снова перешла на «вы» и голос ее стал серьезен, — подумайте, и если у вас отношения ко мне серьезные, то я дам ему отвод!
Я опять остался с открытым ртом. Таня плакала, уже не сдерживая себя. Я открыл бутылку, налил ей и себе. Выпив, она успокоилась.
— Сколько пережила, ты же ничего не знаешь! — только начала Таня, и тут раздался звонок. Таня вышла открыть дверь и вошла на кухню вместе с женихом. Жених, подозрительно глядя на меня, кивнул, и вынул из портфеля бутылку водки.
— У тебя, я вижу, гости! — угрожающим тоном проговорил «жених», обращаясь к Тане.
— Брось ты, давай лучше выпьем! — предложил я и разлил мою бутылку по стаканам.
Молча выпили. Вдруг Таня, не выдержав напряжения, разрыдалась. Жених сжал кулаки.
— Уходите, Нурбей Владимирович, лучше уходите! — рыдая, причитает Таня,
— ничего хорошего из этого всего не выйдет!
Я только хотел спросить, из чего это «всего» ничего не должно выйти, как получил резкий удар в челюсть. Из глаз — искры, сознание — сумеречное. Тут поднялся крик вперемежку с матом. Опомнившись, я схватился за холодильник и нанес мой любимый удар ногой в живот обидчику-жениху. Тот падает, успев схватить меня за ботинок. А так как ботинок был без шнурков, то он свободно снялся и оказался в руках жениха. Зато нога осталась со мной. Таня обхватила жениха руками, не давая ему продолжать драку. Я осмотрелся, ухватил с холодильника непочатую бутылку водки и, хотел, было, врезать обидчику. Но потом передумал, сунул ее за пояс, и как был без ботинка, так и выскочил за дверь.
Но это уже был не я, а неразумный, одичавший зверь. Я помнил квартиру Буси на Сиреневом бульваре и решил ехать туда.
— Убью обоих гадов! — вертелась пьяная мысль в голове. Но все-таки решил снова позвонить из автомата.
— Буся, я еду к тебе! — страшным, с моей точки зрения, голосом проговорил я, — убью и ее и тебя! Ждите расплаты! — добавил я и повесил трубку.
Таксист не хотел брать меня полу-босого с одним ботинком, но я авансом заплатил ему десятку, и тот поехал. Уже вечерело, смеркалось быстро. Я зашел в знакомый подъезд, поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Никто не открывает. Прислушался — за дверью тишина, тогда я мухой слетал вниз к автомату, набрал номер Буси и повесил трубку на проводе. Снова мухой — на третий этаж к двери. Слышу, из квартиры доносятся длинные гудки. Вот сейчас поднимут, думаю, трубку, тогда я выламываю дверь и выполняю свой «кровавый план» — режу или душу обоих! Но трубку не берут, и я в недоумении спускаюсь вниз. Куда девать себя, я сейчас взорвусь, как бутылка с карбидом в канализации!
Мимо идут, обнявшись, трое парней, и шатаясь, горланят песни. Я подбегаю, молча кидаюсь на среднего, хватаю его за горло, пытаясь задушить. Двое других, что по краям, опешили, но потом начинают колошматить меня, чем попало. Я упал, пытаюсь встать, но тут недодушенный средний наносит мне удар ногой в живот. Я снова падаю и теперь надолго — дыхание перехватило. Трое ушли, снова обнявшись и продолжая свою песню.
Приподнявшись, я прислонился к дереву. Нащупал бутылку — она цела и даже не выпала из-за пояса. Раскрыв рот, потрогал зубы, все вроде целы. Глаза тоже. Жизнь продолжается!
Вдруг вижу на дороге едущий навстречу мне УАЗик. Голосую — остановился. Глянув на меня, водитель решил, было, не брать, но я его упросил.
— Ребята, на меня напали хулиганы и избили. Довезите домой, заплачу, сколько скажете!
Подобрали, повезли.
— Ты хоть знаешь, на какой машине едешь? — весело спрашивает водитель,
— это же «синий крест» — скорая ветеринарная помощь!
— Это точно по назначению! — нахожу я силы улыбнуться.
Дома (у Алика, разумеется!), я помылся и завалился спать. Проснувшись, что-то в полдень, я убедился, что практически цел, даже синяков нигде нет. Порылся в старых вещах Алика, нашел подходящие ботинки, размером, правда, побольше моих. И снова стал думать свою думу — куда податься?
Вдруг мысль — Лора! Если, конечно, она не уехала на дачу. Звоню, с замиранием сердца слушаю гудки, и вдруг знакомый голос — сама подошла к телефону. Делаю голос повеселее и побезразличнее:
— Лора! А ты чего не на даче?
— Ха-ха-ха, — загадочно смеется Лора, — а какие планы у тебя?
— Мои планы полностью совпадают с твоими! — отшучиваюсь я.
— Тогда приезжай! — тихо и загадочно зовет она.
И вот через час я звоню в знакомую генеральскую квартиру на Чистых Прудах. В портфеле у меня «джентльменский набор» — две бутылки вина и цветочки. Лора встречает меня празднично одетая, накрашенная и надушенная, с многообещающим взглядом. В комнате на столе — праздничная закуска, включая мои любимые маслины.
— Ах, Лора, ты, видать, тоже «на голодном пайке»! — удовлетворенно подумал я, — тогда мы сегодня — «два сапога пара».
Ничего другого мне сегодня и не надо было — все происходящее в уютной и такой знакомой комнате Лоры было пределом мечтаний. «Хорошо, что не удалось убить вчера Бусю и Тамару!» — философски размышлял я, лежа с Лорой, уже удовлетворенный.
А в понедельник утром мы с Лорой, как два голубка, вместе явились на работу в ИМАШ. Звонит телефон, и я привычно беру трубку.
— Але?
На том конце пауза и после нее такой любимый низкий голос:
— Ты в порядке?
— А что? — как обычно, «не по-русски», ответил я.
— А то, что мы с Бусей сидели в кустах и все видели. Как ты в одном ботинке с бутылкой водки за поясом гонял вверх-вниз по лестнице, как напал на чужих ребят, как они тебя отмутузили, и как тебя забрала ветеринарная помощь! Что с тобой, чего ты хотел?
— Убить вас обоих хотел за прелюбодеяние, — с сожалением вздохнул я, — но, видишь, не вышло!
Мы помолчали.
— А теперь, — перешла на приказной тон Тамара, — немедленно приезжай во ВНИИТоргмаш, я хочу показать тебя народу, а то тут идут слухи, что ты меня бросил.
— Надо же, в Москве-мегаполисе, а слухи разносятся мгновенно, как в какой-нибудь Обояни! Однако, бегу! — полностью осознавая свое поражение, покорно сообщил я, и, поцеловав Лору, «почапал» в чужих ботинках во ВНИИТоргмаш.
Первым делом Тамара завела меня к Бугру, и, подтолкнув вперед, сообщила:
— Слышь, Бугор, эта пьянь и рвань вернулась!
Бугор незаметно подмигнул мне, я тем же макаром ответил ему, и меня повели дальше. Тамара заводила меня в разные комнаты и кабинеты, где сообщала одну и ту же новость, иногда добавляя:
— А кто-то говорил, что эта пьянь и рвань меня бросила!
Тамара немедленно оформила отпуск и повезла меня в Мамонтовку. Появиться перед «тетей Полли» было для меня пуще ножа в печенку, но я вытерпел и это.
— Проси у тещи прощения! — похлопывая меня по темечку, приказала Тамара.
— Простите великодушно, больше не повторится! — скосив глаза и испуганно мигая, пролепетал я любимую фразу лаборанта Славика.
— Да ну вас всех к лешему! — отмахнулась тетя Полли, и я, кажется, был прощен.
Мы хорошо выпили, попели немного в два голоса и легли спать.
— Нет, гулять, конечно, хорошо, но дома лучше, спокойнее! — успел подумать я, уже засыпая после исполнения гражданско-супружеского долга.
Я предложил Тамаре поехать на море в Одессу, вернее рядом — в Ильичевск, к Феде Кирову, который постоянно приглашал меня в любом составе. Его жена Лера была демократичной женщиной, тем более Федя сказал ей, что Тамара моя жена.
Встреча в Ильичевске была блестящей — вечером к нашему приезду стол был уже накрыт, а в качестве выпивки преобладало шампанское. Поддав, как следует, мы уже почти ночью всей компанией отправились купаться на море.
Меня всегда поражали беспечность и безрассудство нас — русских людей. Едва держась на ногах, мы чуть ли ни на четвереньках, как черепахи, заползли в море. Хорошо бы как черепахи морские, а то — как сухопутные, мы тут же стали тонуть. Я только и делал, что вытаскивал на берег уже почти захлебнувшихся Тамару и Леру, да и Федю пришлось долго толкать к берегу, так как прибой не позволял ему выплыть. И это все в кромешной тьме. Я аж отрезвел с перепугу.
По утрам я чаще всего ходил с Федей в его лабораторию — маленький домик на самом берегу моря. Там мы быстро решали возникающие научно-технические вопросы, и, оставив сотрудников работать, шли купаться. К этому времени к нам присоединялись Лера и Тамара. Вечером же мы занимались одним и тем же — выпивали в квартире или, что было романтичнее, «в хижине дяди Феди», как мы прозвали лабораторию на берегу моря.
Федор очень любил Одессу, и мы часто наезжали туда. Мне Одесса не понравилась — люди там грубоватые, говорят очень громко, готовы обмануть тебя всегда и во всем. А женщины вообще ведут себя совершенно беспардонно.
Идем как-то всей компанией по пляжу, ищем место, где бы приземлиться. Видим — под большим зонтиком выпивает какая-то компания. И вдруг от компании отделяется и неровной походкой направляется ко мне жгучая брюнетка моего возраста в купальном костюме. Она машет рукой — остановись, мол.
Я стою в плавках и жду, что же будет дальше. А дама подошла, оценивающе оглядела меня с головы до ног и прокричала своей компании:
— Послушайте, этот чудак мне очень даже понравился!
И не обращая внимания на стоящих рядом Тамару и Леру, обнимает меня за шею и целует взасос. Я чуть губ своих не лишился от этого засоса — дама видимо, решила взять у меня пробу желудочного сока на кислотность. Я вырывался, как мог, и освободился только с помощью наших женщин. А одесская львица, помахивая окороками, снова пошла к своим под зонтик.
Или другой пример. Зашли мы как-то в этот хваленый «Гамбринус», что на Дерибасовской. И что в этом «Гамбринусе» находили Куприн, или кто-то там еще, и восторгались им? Грязный подвал, пропахший прокисшим пивом и сигаретным дымом. С трудом нашли столик, смахнули с него рыбьи скелеты и чешую, поставили свои кружки и положили раков. И тут же появляется фурия с грязной и мокрой тряпкой, обзывает нас «скотобазой», утверждает, что место нам не здесь, а «под Привозом». А затем начинает своей ужасной тряпкой вытирать столик, задевая наши кружки и наших раков. Я заметил, что у нее поранены почти все пальцы правой руки; пальцы были перевязаны грязными бинтами, а поверх них были надеты резиновые напаличники, похожие на детские презервативы. Вы после такого зрелища и такой встречи пришли бы снова в «Гамбринус»? Вот и я говорю…
Но настоящим шедевром нашего застолья в Одессе был вечер в ресторане, что на Морвокзале. Ресторан большой, красивый, стоял на сваях над морем. Выпили, конечно, неплохо, но чуть больше нормы. Я сижу, отдыхаю, Федя танцует с Лерой, а Тамара — с каким-то хмырем. Вдруг ко мне подкатывает наша официантка, толстая женщина лет пятидесяти и огорошивает меня:
— А вы знаете, что ваша жена вот там целуется с каким-то чудаком, — и официантка пальцем указывает куда-то вглубь ресторана, — а я-то думала, что она интеллигентная женщина!
Я взбесился — нашла, где свои пьяные замашки демонстрировать! Обнаружив Тамару с этим хмырем, я влепил ей пощечину и, ухватив ее за край декольте платья, вырвал полосу до самого подола. Платье так и упало с ее плеч под аплодисменты присутствующих. Хмыря как ветром сдуло. А Тамара, оказавшись в нижнем белье, не осталась в долгу — хватает с чужого стола пустую бутылку и яростно разбивает ее об мою голову. Крик, шум… Прибегает наша официантка и требует оплаты по счету, прежде чем нас заберет милиция.
Лера подколола платье Тамары неизвестно откуда взявшимися булавками, Федя вытер у меня с головы кровь, и мы, расплатившись, стали собираться уходить. Официантка провожала нас со словами: «А я думала, что вы такие интеллигентные люди!»
Вышли мы на площадь у морвокзала на остановку такси в весьма агрессивном настроении. Впереди нас в очереди была лишь одна компания, тоже четыре человека — пожилая еврейская чета и, видимо, их дети — мужчина и женщина нашего возраста.
Такси долго не было, и «антисемит» Федя стал приставать к пожилой чете (как оказалось, они отмечали «круглую» годовщину своей свадьбы), обвиняя их во всех бедах, в том числе и в отсутствии такси. В препирательства включились наши дамы и молодой еврей. А пока они ругались, я тихонечко отвел молодую еврейку за щиток с каким-то объявлением, и мы затеяли с ней поцелуйчики, все более увлекаясь этим занятием. Я до сих пор помню стремительно меняющееся выражение ее иссиня-черных глаз — сперва гневное, потом испуганное, затем восхищенное, а под конец — какое-то мученическое.
Но тут крики с остановки такси прервали наше занятие, и мы побежали на помощь в разные воюющие лагери.
Посреди площади на спине лежал Федя, его пытались ударить ногами молодой и старый евреи, а Лера, размахивала сумкой на ремне, отгоняя их от мужа. Тамара и старая еврейка растаскивали драчунов. Наконец, Федя поднялся и накинулся на обидчиков. В этот момент из одноэтажного здания морской милиции, расположенной на площади над самой кромкой воды, выбежали милиционеры и потащили всех дерущихся «до себя».
А мы с молодой еврейкой припоздали, и нас не забрали. С грустью, взглянув на щит, за которым нам так было хорошо, мы забарабанили в двери милиции — наша совесть взяла верх.
Вышедший милиционер пытался нас отогнать, но мы решительно заявили, чтобы нас тоже «забрали», ибо мы принадлежим к арестованным противоборствующим сторонам.
Сперва допрашивали еврейскую бригаду — с ними было все ясно, это была явно потерпевшая сторона. Затем их выпустили в предбанник и запустили «агрессоров», то есть нас. У меня единственного с собой был паспорт, и я, помахивая им, подошел к столу первым.
— Фамилия! — строго спросил лейтенант, составлявший протокол.
— Гулиа, — ответил я, на что раздался веселый гогот милиционеров.
— Это не твоим ли именем назван наш флагман сухогрузов? — сказал лейтенант, указывая куда-то вверх.
Под потолком комнаты было длинное окно, в которое ясно было видно название пришвартованного корабля: «Дмитрий Гулиа». Я, конечно же, знал о таком корабле, и даже был знаком с его капитаном. Этот корабль был назван в честь моего знаменитого деда.
Стараясь не волноваться, я сказал, что корабль назван не моим именем, но фамилией уж точно моей, ибо Дмитрий Гулиа — мой родной дедушка.
— А если я сейчас позвоню капитану и спрошу о тебе — он подтвердит?
Я ответил, что обязательно подтвердит, так как мы с ним хорошо знакомы
— и я назвал имя, отчество и фамилию капитана.
Лейтенант захлопнул журнал протоколов, приветливо посмотрел на меня и предложил всем нам присесть.
— И чего вы связались с этими…! Лейтенант не стал вслух называть их обобщающим оскорбительным названием. Затем встал, вышел в предбанник и громко сказал: «Все свободны! И чтобы не хулиганили больше!» И, снова зайдя в комнату, он уже обратился к нам: «А если вам была нужна машина, зашли бы к нам, и мы вам помогли бы!».
Лейтенант вышел на площадь, где бедные евреи продолжали ждать такси. Он остановил первую проезжавшую мимо «Волгу», властно сказав водителю: «Отвезешь их, куда скажут!» — и записал номер машины. Мы сердечно попрощались с милиционером, а бедные евреи с тоской провожали нашу машину взглядами. Я помахал рукой молодой еврейке.
— Пусть вообразит, что с начальником целовалась! — горделиво подумал я, и эта мысль согрела мне душу.
Водитель попался говорливый. Он горячо поддержал взгляды Федора на то, кто виноват в убывающем количестве такси в Одессе, а также в других наших бедах, включая отсутствие воды «в кране». А когда мы проезжали по длинной одесской улице «Цвинтер», он спросил нас, знаем ли мы в Одессе улицу, по одну сторону которой сидят, по другую — лежат, а посредине — едут? Оказывается, это и есть улица «Цвинтер», по одну сторону которой — сплошные тюрьмы, а по другую — кладбище. И сама улица от этого последнего и получила свое название, ибо «Цвинтер» по-украински и есть кладбище. Так весело мы доехали до дома Федора в Ильичевске.
Тамара взяла отпуск на месяц, а у меня отпуск — двухмесячный. Правда, я почти две недели отпуска провел в Москве в различных загулах, но на недельку я оставался «не у дел». И я решил хоть последнюю неделю отпуска побыть добрым семьянином. И сделать это надумал так.
Родители моей жены Лили поменяли свой тбилисский дом на дом в городе Дунаевцы, Хмельницкой области. А это недалеко от Одессы. Вот и договорились мы, что Лиля на обратном пути заедет в Одессу, и мы погостим у Федора и Леры. А по легенде, я, сперва заеду к Федору один, чтобы разобраться с ним в научно-технических вопросах, а числа 15 августа Лиля подъедет в Одессу, я встречу ее и отвезу в Ильичевск.
Получилось так, что поезда в Москву и из Хмельницкого чуть ли ни встречались на вокзале Одессы. Тамара знала о прибытии Лили, а та про Тамару, конечно же, нет. Кое-как я проводил одну и встретил другую — тоже очкастую блондинку, так что они едва не столкнулись лбами.
Но сюрприз ждал нас в Ильичевске дома. У Федора оказался в гостях начальник Ильичевского порта, который и при Тамаре часто заглядывал на огонек, и был знаком с ней, как с моей женой. Когда мы с Лилей приехали, начпорта, увидев Лилю, поздоровался с ней, как со старой знакомой. А Федор учтиво так начинает их знакомить. Лиля протягивает руку, а начпорта сердится:
— Вы что, все разыгрываете меня, что ли? Я же с супругой Нурбея Владимировича давно знаком. Ну, подтвердите же хоть вы, Тамара! — взмолился начпорта.
— Ах, Тамара! — зашипела Лиля и бросилась догонять меня вокруг стола. В отличие от «хилой» Тамары, гимнастка Лиля живо догнала меня и, как обычно, располосовала мне лицо. Начпорта так ничего и не понял, ведь Лиля с Тамарой были внешне очень похожи, но звали их, конечно же, по-разному.
Конфликт был вскоре улажен, мне смазали царапины йодом, и мы все весело сели за стол пить за прибытие Лили. Начпорта периодически вздрагивал, и как бы в шутку, приговаривал:
— Как это я вас сегодня разыграл, а?
В Курске меня после утверждения доктором «зауважали» еще больше. Многое прощали, например, избыточное «жизнелюбие» (в смысле вина и женщин), но были вещи, за которые я все же подвергался критике.
Пару раз в год, кажется к 1-му мая и к 7-му ноября (если кто не помнит
— это великие пролетарские праздники) подводились итоги «социалистического соревнования» (поясняю — это «муть голубая»). Победившая в соревновании кафедра награждалась денежной премией.
Я, как человек аналитического ума, решил разузнать, откуда «ноги растут» у этого премирования. Насчет аналитического ума я это не зря сказал. Студенты нашего института придумали стишок, за который ректорат и партком ругали в Обкоме Партии:
«Ума нет — иди в Пед, стыда нет — иди в Мед, любишь навоз — иди в Сельхоз, ум аналитический — иди в Политехнический!»
Поясняю — в Курске было четыре ВУЗа — педагогический, медицинский, сельскохозяйственный и наш — самый «аналитический» — политехнический. Ректорат и партком, получив «втык» за «чванство», боролись против этого стишка. Но, видимо, недостаточно, так как он был намалеван даже на фасаде института краской из аэрозольного баллончика. Так как я преподавал именно в политехническом, то сомнения насчет моего аналитического ума меня не глодали.
Уж если я упомянул о парткоме нашего ВУЗа, продолжу, что секретаря парткома звали Володей. Он был моим сотрудником, работавшим на нашей кафедре доцентом, и более того — моим другом. Лиля его хорошо знала по постоянным застольям у нас на квартире — сказывалась территориальная близость к нашему «аналитическому центру».
Когда Володю выбрали секретарем парткома, то «обмывать» назначение пришли, естественно, к нам. «Старый» коммунист Роман Горин, сам Володя, еще пара «проверенных» коммунистов, и я, как представитель беспартийных, уже сидели за столом, когда в разгар веселья, домой заявилась Лиля.
— Опять пьянка, — возмутилась она, и применила «удар ниже пояса», — я в партком буду жаловаться!
Гомерический хохот всей нашей честной компании озадачил ее.
— Зачем в партком, — давясь от смеха, перебил ее Володя, — жалуйся прямо мне, я с сегодняшнего дня — секретарь парткома!
— Ты — секретарь парткома? — изумилась Лиля, — пропал институт — все сопьются!
Но она ошиблась — все не спились. Даже из присутствующих за столом никто не спился. Но Володя выдал мне индульгенцию:
— Пока я секретарь парткома — можешь не вступать в партию, я тебе и так доверяю!
— Спасибо тебе, Володя, спасибо! Скольких унижений я избежал, не вступив в партию и на этот раз! Высший Разум, казалось, уберегал меня от вступления в то, во что вступать не надо!
Но вернемся к моему аналитическому уму. Я разузнал, что очки для премирования по итогам соцсоревнования подводит так называемая АСУ (автоматизированная система управления), где имелись электронные вычислительные машины. Познакомившись с этой АСУ, я увидел, что там сидят нормальные, пьющие люди с развитым чувством юмора. Работники, а особенно, работницы этой АСУ так в шутку говорили про себя: «Я с АСУ!», что получалось очень смешно, особенно, если произносить эти слова слитно. Они и рассказали мне, что надо делать, чтобы законно занять первое место.
Например, защита докторской диссертации оценивалась в 3 балла, кандидатской диссертации в 2 балла, а научная статья и лекция для студентов в общежитии в 1 балл. Три лекции в общежитии и докторская диссертация — как говорят, «две большие разницы»!
За зданием института стояли три студенческих общежития. Мы — сотрудники кафедры — вечером ходили по блокам, где по 4 комнаты, и «выгоняли» студентов в коридор на «митинг». Ну, и проводили политбеседу типа «вопрос-ответ». Например, про американского президента тех времен Джонсона, не очень дружественного к нашей великой родине — СССР.
Вопрос: Как зовут собаку Джонсона?
Никто не знает, все в смущении. А мы строго поясняем:
— Собаку-Джонсона зовут Линдон!
Смех, веселье.
Староста блока расписывается в нашем журнале о проведении лекции, и мы идем дальше.
Так мы прочитываем до сорока лекций за «отчетный» период. А в результате — первое место и около двухсот рублей премии. С лихвой хватает, чтобы славно отметить премию всей кафедрой в ресторане «Октябрьский».
Пили только шампанское — это тогда считалось высшим шиком. И однажды я, открывая бутылку шампанского, вылетевшей пробкой разбил стеклянный витраж на потолке. Прибежал мэтр, чуть нас не выставили, как хулиганов. Обошлись денежным штрафом. Об этом случае не забывайте, мы еще о нем поговорим!
А теперь о «критике». Обиженные «завы» других кафедр, прослышав о наших подлогах с лекциями, написали коллективную жалобу ректору, и что еще хуже — в Обком Партии. Опросили студентов, а те и рассказали про «собаку-Джонсона».
Прихожу на кафедру — записка: срочно вызывает ректор. Не подозревая ничего плохого, поднимаюсь, захожу к нему в кабинет, сажусь напротив. Ректор улыбается, но какой-то недоброй улыбкой.
— Итак, Нурбей Владимирович, как зовут собаку Джонсона? — вкрадчиво спрашивает ректор.
— Мы все — честно! — разволновался я, сразу поняв, в чем дело, — это только эпизод, лекции читали честно!
— Да здесь студенты были, все рассказали про эти лекции! Совесть у вас имеется — сорок таких лекций «прочитать»!
Я понял, что признавать подлог нельзя. Нужно защищаться, как только можно.
— А что, языком сатиры и юмора уже нельзя бороться с империалистами? — не веря самому себе, сопротивлялся я.
— Ах, языком сатиры? А то, что меня в Обком вызывали и требовали уволить авантюриста-Гулиа, ты знаешь?
Ректор перешел на «ты», это — плохо, успел продумать я, и был прав. Ректор сорвал с себя галстук и разорвал ворот рубашки. Он задыхался от гнева.
— Ну, уволю я тебя, а кому плохо сделаю? Квартиру тебе уже дали, отобрать невозможно. А число докторов в ВУЗе сразу упадет вдвое и их средний возраст во столько же раз вырастет. Кого я накажу — тебя? Нет, себя же самого! Ты себе место найдешь, в ту же Москву уедешь, как «обиженный». А я где нового доктора наук разыщу?
Крик был такой, что в кабинет вбежала секретарша. Ректор в этот момент уже сорвал с себя пиджак и топтал его на полу ногами. Секретаршу тут же, как ветром, сдуло.
— Как мне поступать? — спросил меня чуть успокоившийся ректор, — топтание пиджака, оказывается, здорово успокаивает.
— Объявите мне выговор, ведь это — первое официальное нарушение! — быстро посоветовал я ректору, — но поберегите себя, что я буду делать, если вы из-за меня умрете от инфаркта?
— Хорошо, — примирительно сказал ректор, — только если надумаешь снова что-нибудь вытворить, приди сперва сюда, посоветуйся! Пьешь, со студентками трахаешься, а тут еще — подлогами начал заниматься! Тоже мне — наука! — и взглянул на мое улыбающееся лицо, он заорал снова, — ты что, смеешься надо мной, — вон из кабинета!
Я выбежал из кабинета, давясь от истерического смеха — я не мог перенести зрелища — ректор, топчущий свой пиджак. Прошмыгнув мимо изумленных людей в приемной, я забежал в кабинет секретаря парткома, чтобы отдышаться.
Володя был в кабинете один. Стенка его кабинета была смежной со стенкой кабинета ректора, крик донесся и туда — Володя сидел встревоженный. Я отдышался, успокоился и рассказал об инциденте у ректора.
— Да я тебя хотел раньше предупредить — пишут, сволочи, друг на друга, а на тебя — тем более! Хотел все внутри удержать, но в Обком написали, гады!
— А откуда у ректора сведения о студентке? — поинтересовался я у Володи, который давно был в курсе дела.
— Тоже пишут — и мне, и ректору! Ты только послушай, о чем люди пишут!
— и Володя вынул из раскрытого сейфа лежавший сверху листок.
«В партком КПИ от члена КПСС доцента кафедры «Химия» (фамилия, имя, отчество) Заявление Прошу принять меры партийного взыскания к моему супругу, члену КПСС (фамилия, имя, отчество) за его некоммунистическое отношение к семье. Довожу до сведения парткома, что он меня до этого не ласкает, а после этого не благодарит.
С коммунистическим приветом — подпись».
— Нет, ты только представь себе, — у Володи от волнения затряслись руки
— как он должен благодарить ее после этого, — падая на колени и отбивая поклоны, запричитал Володя:
— Спасибо тебе, что дала мне правильно, по партийному! — Так, что ли?
Я никак не мог припомнить женщину с кафедры химии с такой фамилией.
— Да, такая невзрачная, полная блондинка, лет сорока пяти — волосенки жиденькие, платье всегда коричневое…Ты такую не стал бы и запоминать, на что она тебе, когда у тебя есть красавица — Томочка!
Мне объявили выговор без занесения в личное дело. Но, видимо, этот выговор меня ничему не научил, потому, что я затеял новое дело, которое число писем в партком должно было увеличить на порядок.
Получилось так, что я влюбился. Да, да — в очередной раз. В очередной раз в Тамару, и в очередной раз в преподавательницу английского языка. Моя самая первая Тамара преподавала английский на филфаке МГУ.
Мне часто приходили отчеты от д-ра Рабенхорста из Университета Гопкинса в Сильвер-Спринге, США. Я отдавал их переводить на кафедру иностранных языков, для чего взял на хоздоговорную тему опытную (а может, скорее, красивую) преподавательницу.
Как настоящий педант, я не отступил от своего стандарта: 160х55, моя ровесница, крашеная блондинка в очках. Сперва мы подолгу засиживались за редактированием переводов у меня в кабинете, и успели убедиться во взаимной симпатии. А затем, когда Лиля в очередной раз уехала во Львов с процентовками, я попросил у Тамары разрешения зайти поработать к ней домой. Я знал, что она разведена с мужем. Посмотрев на меня внимательно, она переспросила:
— Можно ли вам зайти ко мне домой? — и ответила загадочно, — вам, Нурбей Владимирович, все можно! Только предупреждаю, вам у меня не понравится!
Жила Тамара в самом центре Курска — рядом с Обкомом Партии, на крутом берегу реки Тускарь, правда до самой реки было далековато.
Мы договорились о встрече. Я положил в портфель «джентльменский набор» и встретил Тамару у входа в Обком. Она проводила меня дворами до своего полутораэтажного дома старой постройки. Комнатка ее оказалась в полуподвале с окном, выходящим во двор.
— Подождите здесь, я зайду сама и открою вам окно. Вот так, придется по-партизански! — огорченно предупредила она.
Мне такое проникновение в жилье показалось хоть и романтичным, но странным. Открылось окно, подоконник которого чуть выступал над землей, к окну из комнаты был придвинут стул, и я, оглядевшись по сторонам, шмыгнул внутрь.
Комнатка была маленькая, подоконник — в уровень груди, а окно — высокое, под потолок. Оказалось, что эта квартира Тамары — коммунальная, в ней жили еще две семьи, одна из которых — пожилая пара, вызывала наибольшее опасение у Тамары. Женщина была смирная и тихая, а вот ее гражданский муж — выпивоха и скандалист.
Квартира была без удобств, вода во дворе, туалет деревянный с выгребной ямой. Вот так и жила рафинированная интеллигентка-филолог с оксфордским произношением. Сам я в Оксфорде, правда, не был, но так говорили коллеги Тамары.
Чтобы отличить эту Тамару от предыдущих, скажу, что фамилия ее (по мужу) — Хвостова, а отчество — Федоровна. Интересный народ — куряне, они букву «ф» произносят как «хв», а словосочетание «хв» — как «ф». Слово «хвост» они сплошь и рядом произносят как «фост», поэтому фамилию Тамары они часто произносили как «Фостова», а отчество — как «Хведоровна».
Насчет своего мужа и его фамилии Тамара вспоминала с иронией. Он был журналистом по профессии и работал в одной из местных курских газет.
— Графоман, как и его предок — поэт граф Хвостов, — вспоминала о нем бывшая жена, — на все текущие события отзывается в своей газетке заметками, часто даже стихами. Помните стишок графа Хвостова, посвященный какому-то наводнению:
«И сотни крав лежали навзничь, ноги вздрав!»
Вот и мой бывший благоверный — Гелий Афанасьевич Хвостов, пишет в том же духе!
Но вернемся к моему проникновению в комнату через окно. Спрыгнув со стула, я тут же отошел от него, пока Тамара не зашторила окно плотной портьерой. Только тогда она включила свет, и мы сели за стол. Посидели с бьющимися от волнения сердцами пару минут, и потом я выставил «джентльменский набор». Тамара тоже достала кое-что из холодильника, и обычный для подобной «тайной вечери» пролог начался.
Мы почему-то спешили выпить, наверное, чтобы набраться храбрости. Был и брудершафт, с переходом на «ты», был тост за любовь (тот, который «до брака, после брака», и т. д.), за успех безнадежного дела, а под конец — мопассановский шедевр с «братским» разделом вина.
Я понял, что Тамара Федоровна — женщина повышенного темперамента, и что она уже давненько одна. Блондинка-то она блондинкой, а едва заметные темные волоски на верхней губе о чем-то говорили. Вино кончилось, и Тамара нервически спросила, снова переходя на «вы»:
— Теперь вы что, пойдете домой?
— Нет, — отвечал я, — жена уехала в командировку, и я могу не идти домой. Дети уже взрослые, лягут спать сами.
Тамара с удовлетворением восприняла эту информацию и как-то поспешно предложила:
— Тогда давайте же спать! — и мы как-то неинтеллигентно, в спешке, подминая друг друга, завалились на застеленную постель. Оказалось, что я не ошибся в оценке темперамента Тамары.
Потом уже, когда мы успокоились и, лежа, отдыхали в постели на раскиданном белье, Тамара, неожиданно рассмеялась и рассказала мне анекдот:
— Вопрос: что делают мужчины после полового акта? Ответ: пять процентов выпивают, пять процентов закуривают, а девяносто — бегут к жене домой. Ты к какой категории относишься? — спросила меня моя новая любовница.
— Пока — к первой, было бы что выпить! — степенно ответил я.
Выпить нашлось — Тамара оказалась запасливой. Спать, в прозаическом понимании этого слова, мы легли только под утро. Я как-то забеспокоился, и это не ускользнуло от Тамары.
— Хочу предупредить — ты сам ночью с туалетом не разберешься, да еще когда в темноте будешь влезать в окно обратно, за домушника могут принять! У нас осталось достаточно пустых бутылок, а утром мы их выкинем на помойку. Она-то рядом! — вздохнула Тамара.
— Отвернись только! — попросил я ее.
Бутылки были укупорены их же «родными» пробками и поставлены в угол.
— Только не позабудь утром о содержимом бутылок, не попробуй этим опохмелиться! — серьезно предупредила Тамара.
— Я вообще не опохмеляюсь! — так же серьезно ответил я, и мы улеглись спать.
Я серьезно увлекся Тамарой, можно сказать, даже влюбился в нее. Интересно, что ее коробило мое имя, и она называла меня «Ник», точно так же, как и моя предыдущая Тамара-англичанка из МГУ.
Приехала из Львова Лиля, и я, чтобы оправдать свои опоздания домой, рассказал, что хожу в зал штанги на тренировки. Причем, чтобы наверстать упущеное, тренируюсь каждый день. А прихожу «выпимши» потому, что «отмечаемся» с ребятами после тренировок — традиция!
Уходя на встречу с Тамарой, я брал с собой полотенце, тренировочный костюм, штангетки и пояс, а уже на улице дополнял все это «джентльменским набором». Вечером же у Тамары я слегка смачивал водой свой костюм («пропотел на тренировке»), обильно смачивал полотенце («вытирался после душа») и приезжал домой. Иногда, когда я забывал увлажнять реквизиты у Тамары, мне приходилось это делать на улице.
Декан строительного факультета, мой приятель Толя Чижов, однажды утром, полушутя-полуозабочено рассказывает мне:
— Еду под полночь мимо здания Обкома Партии и вижу: у водопроводной колонки стоит зав. кафедрой профессор Гулиа и, поставив портфель на сугроб, стирает под колонкой полотенце, тщательно выкручивая его. Нурбей, ты в порядке, или нужна помощь?
Отвечать мне было нечего — даже самая буйная фантазия не могла подсказать мне ничего путного.
Так продолжаться долго не могло, и 19 ноября вечером Лиля выгнала меня из дома. Я три раза переспросил ее: «Что, мне действительно уходить?» И она трижды подтвердила мне: «Да, уходи, мне надоело!»
Я, как был в спортивном костюме, накинув куртку, вышел из дома и поспешил к Тамаре. В голове был сумбур — неужели я взаправду, насовсем ушел из дома, бросил жену и детей? А потом понял, что это раньше следовало сделать — между нами уже давно не было никакого взаимопонимания. Малейшее разногласие сразу же перерастало в ссору с царапаньем «физиномордии» и обливанием меня вином, чаем, щами… Естественно, я заслуживал всего этого, но жить с семьей я просто физически не мог. Как кот, которого вздумали бы кормить фруктами — просто подох бы, и все!
У меня были совершенно другие представления о семейной жизни, и, по правде говоря, я в ней разочаровался. Но семью бросить не решался — думал, что так им будет хуже. Все это было ошибкой — почувствовав несоответствие моего с женой менталитетов, надо было разбежаться немедленно!
Весь в этих мыслях я взволнованно шел по улице Ленина, направляясь к Красной площади (да, есть такая в Курске тоже!), как вдруг яркая вспышка и пушечный грохот чуть не лишили меня сознания. Голова пошла кругом, и я схватился за дерево, чтобы не упасть. Что это — война, взрыв, глюки?
Нет, нет и нет — все объяснялось гораздо проще. Сегодня, 19 ноября — День Артиллериста, и страна салютовала своим героям. А невзначай она салютовала еще одному герою, нашедшему в себе силы, наконец, сделать решительный мужской поступок, прекративший садо-мазохизм в семье. И этот герой — я!
Одним словом, пришел я под праздничный салют к Тамаре, а на душе отнюдь не празднично — не нанес ли я им, «брошенным», вреда ради своего благополучия? Опять — дурак, хотя и профессор! Да разве справедливо основывать чье-нибудь благополучие на угнетении или принуждении другого? По современным понятиям — нет!
Если ты такой уж благородный — помоги материально, а не своим унижением и рабством. Так что могу дать совет, который может кому-то и не понравиться: если нет вам счастья в семье — уходите немедленно, не поражайте семью плесенью лжи, лицемерия и ненависти! Но материально — семью обеспечьте и сполна, чтобы не причинить оставшимся без «кормильца» ущерба. Как на Западе, чего тут нового выдумывать-то?
Вскоре мы развелись через суд. А после суда забежали «отметить» развод в ресторан «Соловьиная роща», где и попробовали второй раз в жизни красное шампанское — белого не оказалось. Первый раз дефицит белого шампанского у нас был после регистрации брака в Тбилиси, и мы пили красное. А второй раз — при разводе! Теперь я за версту обхожу красное шампанское, видя в нем что-то зловещее.
Через неделю Лиля занесла мне на кафедру мой цивильный костюм и разные другие мелочи. А то я читал лекции в спортивном костюме. Кожаное «комиссарское» пальто, с которым в моей жизни было столько связано, и на поясе которого я чуть было ни повесился, жена мне не отдала — оно пошло детям на куртки. А вскоре меня выписали из полученной мною же квартиры, а куда — неизвестно, видимо «в связи с переездом на новое местожительство».
Забегая вперед, доложу вам, что в те годы выписаться из квартиры «в никуда» приравнивалось к гражданской смерти. Я никуда больше не смог бы прописаться по той причине, что до этого я нигде не был прописан. Значит меня, как «вещи без места для нее», просто не существует. Аристотель смеялся над пустотой, как над «местом, без помещенных туда тел». Советская власть издевалась над непрописанными, как над «телами без мест, где они помещаются». Спас положение мой друг — проректор по хозяйственной части с музыкальной фамилией Алябьев, фиктивно прописавший меня в общежитие института.
Одним утешением для меня было тогда присвоение пресловутой ВАК мне ученого звания профессора механики.
Кстати, насчет звания профессора. Получив докторскую степень, я тотчас подал в ВАК документы на звание профессора, иначе мне не повышали оклад. А вскоре из этой милой организации пришло письмо, что мне отказано в присвоении звания (запомните: ученую степень «присуждают», а звание — «присваивают»!), за нарушение такого-то пункта, такого-то Положения ВАК. А такого Положения в Ученом Совете вообще не оказалось.
Еду в Москву, прибегаю в ВАК — в чем дело? Симпатичная девочка лет восемнадцати из секретариата взяла в руки Положение и, водя карандашом по пунктам, нравоучительно сказала мне: «Читайте!».
«Документы должны представляться в ВАК в коленкоровом переплете…»
— Да я же именно в коленкор их переплел! — искренне возмутился я.
— Читайте, читайте! — перебила меня девочка, — какие же вы нетерпеливые!
— «… светлых тонов» — дочитал я.
— А у вас коленкор — синий! — констатировала девочка.
— Голубой! — возмутился я.
— Сами вы голубой! — разозлилась девочка, но тут же извинилась, заметив мою реакцию, — я не то имела в виду!
Поняв, что спорить бесполезно, я спросил, почему же в Советах нет этого Положения.
Девочка отошла, видимо, к начальству, а потом подошла снова и смущенно ответила:
— Видите ли, мы забыли разослать это новое Положение по институтам. В ближайшее время разошлем.
Я чуть ли ни на коленях выпросил у девочки мое дело «на часок», оставив свой паспорт. Стремглав я бросился в ближайшую переплетную мастерскую, оказавшуюся подозрительно близко от ВАК. Хитрый переплетчик сказал мне, что работы много и велел позвонить через недельку-другую.
— Я приехал из Петропавловска-Камчатского! — взволнованно врал я, — сделайте, пожалуйста, сейчас, сколько с меня! — выпалил я одной фразой.
Переплетчик долго смотрел то на дело, то на меня, и назвал десятикратную сумму. Я тут же заплатил деньги и попросил поставить коленкор посветлее.
— Да тут мы специально белый коленкор приобрели, — улыбаясь, пояснил переплетчик, — ваш брат-ученый сейчас косяком сюда ходит!
Возвращая дело в белоснежном переплете, я поинтересовался у девочки, зачем им коленкор светлых тонов.
— Видите ли, серьезно заметила мне она, — мы на переплете ставим темным маркером номер дела, а на темном коленкоре он будет незаметен…
Я не позавидовал моим коллегам с Дальнего Востока, того же Петропавловска-Камчатского, и счастливый уехал домой. Примерно через неделю меня утвердили в звании профессора.
Так как это утверждение давало существенный выигрыш в зарплате, я должен был «поставить баню» в своем клубе и «обмыть» аттестат профессора.
Мы собрались как-то вечерком в своем постоянном составе. Меня заставляли окунать открытку с утверждение в напитки, которые я поставил, и с нее потекли чернила. Баня прошла весело. Вася сделал мне массаж и уже не душил, как раньше. Более того, он тихо поблагодарил меня за то, что я «оставил в покое» Томочку, и даже за то, что я «сохранил ее честь» перед поездкой в Киев.
— Вот сучка, все Васе рассказала! Ну и бабы пошли! — философски подумал я про себя.
Сам я действительно «оставил в покое» не только Томочку, но и других дам, с которыми периодически нет, нет, да и встречался, но даже «заморозил» свои отношения с мамонтовской Тамарой. Она искала меня всюду, но я просто прятался от нее. Та все поняла, и временно отошла на все 100 % к Бусе, чему тот был, безусловно, рад.
Под конец в бане остались только я и инструктор Обкома Партии по имени Володя — остальные разошлись по домам. «Что это, всех партийных начальников, начиная с Ленина, Володями зовут?» — подумал я. Инструктор, примерно мой ровесник, жаловался мне, что его против желания направили на работу в Курск из Москвы, где он родился и счастливо жил. На почве любви к Москве мы с Володей почувствовали себя родными; пили на брудершафт и целовались. Затем он заспешил:
— Давай зайдем сейчас в ресторан «Октябрьский», он недалеко! Хочу пропить взятку, которую мне всучили сегодня. Понимаешь, надеваю пальто, а в кармане — пачка денег! Кто положил, за что — ума не приложу! А чтобы жене не досталось, давай все пропьем вместе!
Сказано — сделано. Мы вышли на улицу Троцкого, пардон, Дзержинского и Володя, не глядя по сторонам, стал посреди дороги, подняв руку. С визгом тормозов остановилась какая-то служебная черная «Волга». Водитель, разглядев лицо инструктора, живо открыл двери и пригласил нас сесть. Он что-то лакейски плел инструктору, а тот только важно произнес: «Ресторан «Октябрьский»!».
Минут через пять подъехали, выскочивший водитель резво отворил нам двери, и мы вошли в ресторан. Зал был почти пуст, время — позднее. Молоденькая вялая официантка неохотно подошла к нам и подала меню.
— Шампанского — десять бутылок! — приказал Володя, не глядя в меню.
— Шампанского нет! — устало произнесла официантка.
Володя внимательно посмотрел на нее и, тоном, не терпящим возражений, приказал:
— Девочка, позови кого-нибудь из старших, мэтра, кого-нибудь посерьезнее, в общем!
А к столу уже неслась, переваливаясь, как утка, толстая женщина-директор ресторана.
— Какими судьбами, Владимир Никитич, а мы уже решили, что вы забыли нас! — гостеприимно улыбалась толстуха, — что кушать будете? — спросила она.
— Шампанского — десять бутылок! — повторил свой приказ Володя.
— Шампанского — быстрее! — бросила директор, стоявшей поодаль официантке с раскрытым от удивления ртом, и та умчалась.
Вскоре она принесла первые пять бутылок. Я с грустью рассказал Володе, как в прошлое посещение «Октябрьского» я случайно разбил витраж на потолке пробкой от шампанского. И что нас всех чуть ни выгнали из ресторана как хулиганов.
Володя, выслушав меня, взвинтился.
— Гады, жулики! Бей им витражи, открывай бутылки и бей — я отвечаю! — возбужденно кричал Володя, и сам открывал бутылки, направлял их пробкой в витражи. И я старался тоже, но у нас ничего не получалось. То пробки попадали в переплет витража, то не долетали, то хлопались в стекло недостаточно сильно. Потом я понял, что нам подавали охлажденное шампанское для начальства, а пробки из такого «стреляют» не так сильно, как из теплого
— которое для «народа».
Все десять бутылок бесполезно были открыты. Посетители с интересом наблюдали за нами; официантка же безразлично смотрела на происходящее.
— Не везет! — констатировал Володя, и, вспомнив поговорку: «Не повезет
— и на родной сестре триппер схватишь!» — захохотал.
Мы с трудом выпили «из горла» по бутылке шампанского и, шатаясь, вышли не расплачиваясь. Володя остановил какую-то машину, водитель которой, сняв шапку, поклоном приветствовал Володю.
— Отвезешь его домой! — приказал инструктор, — а если что, поможешь дойти до дверей квартиры.
Я стал прощаться с Володей. Целуясь со мной, он внимательно посмотрел мне в лицо и спросил:
— Слушай, я тебя часто вижу по утрам в Обкоме Партии на первом этаже. Ты что там делаешь?
— Сказать честно? — спросил я.
— Как на духу! — серьезно приказал Володя.
— В доме, где я живу с моей бабой, нет удобств, и мне приходится ходить «на двор» в буквальном смысле слова — там находится сортир с выгребной ямой. Но сейчас зима, и там над очком от большого числа посетителей выросла такая ледяная гора, что без альпинистского снаряжения забраться наверх невозможно. Беременные женщины и дети очень недовольны! А я, помня о заботе Партии, бегаю «на двор» в ее Обком. Там очень чистенько, да он и от дома не дальше, чем наш сортир.
— Это что, правда? — спросил изумленный Володя.
— Век сортира не видать, — укусив ноготь, поклялся я, — но, конечно же, сортира приличного, к примеру, как у тебя!
Мы еще раз чмокнулись, я сел в машину, и повезли меня как барина домой. Водитель слышал наш разговор, и всю дорогу повторял с непонятной улыбкой:
— Вход в сортир только для альпинистов! Юмор!
Водитель, исполняя приказ Володи, решил все-таки проводить меня до двери квартиры. Было очень скользко, и он боялся, что я упаду. Путь шел мимо нашего «альпийского» сортира. Водитель глянул на ледяную, вернее, дерьмовую гору над очком, которая не позволяла даже прикрыть дверь и ужаснулся.
— Юмор! — только и произнес он.
Видя, что я остановился не у двери, а у окна в полуподвал, водитель, уже не удивляясь ничему, спокойно спросил:
— В окно, чай, будешь лезть?
— В окно, милый, в окно! Такова моя спортивная жизнь! Ты знаешь, как будет по-абхазски «такова спортивная жизнь»?
— Нет, — простодушно признался водитель.
— Запомни: «Абриебшь аспорт абстазара!»
— «Абриебшь!» — как во сне повторил водитель и, проснувшись, добавил свое неизменное, — юмор!
Помня совет ректора сообщать ему о моих «выходках», я вскоре после ухода из дома зашел к нему и стал витиевато подводить базу под разговор об этом.
— Все знаю! — перебил меня ректор, — мы живем в маленьком городе и работаем тоже не в МГУ. А потом этого и следовало ожидать: типично ВУЗовская история. Преподаватель защищает докторскую, становится профессором — вот и подавай ему новую жену. Обычно женятся на красавицах намного моложе себя — вы что-то здесь сплоховали, Тамара Федоровна — ваша ровесница. Если честно, я ожидал, что вы уйдете к этой студентке, с которой встречались. А потом попросите новую квартиру — я угадал, вы за этим сюда пришли? — раздраженно спросил ректор. — Но дать вам новую квартиру институт не может — не положено
— и вы будете искать работу в другом городе.
Видя, что я замотал головой, ректор устало продолжил: — И не пробуйте меня разубедить! Я значительно старше вас и ВУЗовскую жизнь знаю наизусть. Новоиспеченный пожилой профессор женится на молодой, переезжает в другой город, получает квартиру, но в нагрузку получает инфаркт, а может и инсульт
— кто как. Инвалидом он долго не живет и оставляет молодой жене хорошую квартиру. Отличие вашего случая только в том, что вы сами молоды, а ваша избранница не юна. Интеллектом, что ли взяла? — заинтересовался ректор. Попытаюсь «выбить» однокомнатную квартиру, но не для вас, а для нее. Давать вам квартиру вторично — это криминал. А ей — можно, уж больно условия проживания у нее плохие! — успокоил меня ректор.
Меня поразила осведомленность ректора обо всех сотрудниках института. Я же часто забывал имена и отчества даже преподавателей нашей маленькой кафедры.
— Нет, не бывать мне ректором, — подумал я, — и не надо! Не надо мне ваших почестей, не надо и ваших оплеух! — как говорил Шолом-Алейхем — мудрый еврейский писатель.
Моя личная жизнь, оказывается, живо обсуждалась не только среди преподавателей КПИ, но и в гораздо более широком круге лиц. Как-то еду в поезде в Москву, а со мной в купе какой-то начальник с Аккумуляторного завода. В лицо знаком, наверное, встречались на каком-нибудь городском «активе».
— Чем занимаетесь? — спросил я попутчика после формального знакомства.
— Да все сплетничаем, — уныло ответил он, чем еще в Курске можно заниматься?
— И о чем же сплетничаете? — поинтересовался я.
— Да все о вас, Нурбей Владимирович, — честно признался попутчик, — больше интересных тем и нет!
— Вот скукотища-то! — подумал я с тайным удовлетворением.
Более того, эти сплетни приобретали не только надуманный и фантастический характер, но и физически влияли на судьбу людей, достаточно далеких мне.
Секретаршей у меня одно время работала девушка, студентка-вечерница из той же группы, что и Томочка. Как на грех — блондинка и, вы не поверите, тоже звали Тамарой. Я на нее почему-то внимания как на женщину не обращал, даже имя это как-то прошло мимо моего сексуального внимания.
И как-то, уже после моего ухода из дома, вдруг эта Тамара приходит на работу перекрашенная в брюнетку, чернее воронова крыла. Я даже не сразу узнал ее. А на мой вопрос, почему она вдруг выкрасилась в такой необычный для Курска цвет, Тамара расплакалась, и призналась, что в группе все считают ее моей любовницей.
— Блондинка, Тамара, на той же кафедре работаешь — и не любовница Гулии? Расскажи кому-нибудь другому!
Вот и выкрасилась в «отталкивающий» для меня цвет — черный. Не стал я огорчать ее тем, что самая красивая Тамара в моей жизни была именно брюнеткой…А вскоре моя секретарша и вовсе уволилась с кафедры, хоть я и уговаривал ее остаться и зарплату прибавлял.
Вот в такой атмосфере жили мы с Тамарой Федоровной, а отдушиной у нас было лето. И хоть у нас отпуск был двухмесячный, но и его не хватало для забвения курских сплетен и жилищных неудобств.
Тамара не очень любила жару и море, поэтому мы решили первый месяц отдохнуть на озере Селигер, а во второй — поехать на недельку в Санкт-Петербург (тогда Ленинград). Три путевки в турбазу на Селигер достал Толя Черный (помните нервотрепные испытания автобуса с гидравлическим гибридом?), и мы выехали туда втроем.
Нет, прошу вас, не надо плотоядно улыбаться! На сей раз, все было культурно, чинно и благородно, хотя у наших коллег-туристов складывалось иное мнение. Их удивляло, почему мы жили в одном домике, хотя Толя спал в отдельной комнате. Им не давало покоя то, что Толя как огня боялся женщин, а они пытались «нахрапом» овладеть красивым и степенным брюнетом. Но он почему-то не замечал этих энергичных женщин! Женщин бесило то, что в походах мы всегда втроем садились в одну лодку, и два мужика-гребца приходилось на одну «бабу», в то время как иные лодки вообще оставались без единого мужика
— гребли «бабы».
И, наконец, их шокировало то, что в тех же походах мы втроем спали не только в одной палатке, но и в одном спальном мешке «спальнике», правда, очень просторном. Они просто не замечали того, что Толя дежурил у костра первую половину ночи, а я с Тамарой — вторую. И в этот «спальник» мы ложились не сразу все, а поочередно — то мы вдвоем, то Толя — один.
Интересующиеся девицы подходили иногда к Толе с расспросами: простите, мол, великодушно, но не поделитесь ли вы с нами, что вы все время втроем делаете? На что Толя совершенно серьезно им пояснял, что мы — алкоголики, привыкли в своем городе всегда выпивать «на троих», причем именно в этой компании, и здесь не хотим бросать своей привычки.
— А то, что вы думаете, — продолжал Толя, — это чепуха, потому что алкоголь и секс — несовместимы!
Девицы серьезно кивали головами, но уходили все равно не удовлетворенные ответом Толи.
Но тут произошло событие, вызвавшее переполох в женской «фракции» турбазы, а она включала подавляющую часть контингента наших туристов. Приехавшая недавно красивая блондинка из Армавира поразила сердце Толи. Сам он стеснялся подойти к ней познакомиться, и поручил это мне. Но вдруг у Тамары проявилась отрицательная черта характера, которую я раньше не замечал, и из-за которой, как я понял, она и развелась с мужем. Черта эта — болезненная ревность и страшная, доходящая до абсурда, подозрительность при этом.
Видя, что я хочу подойти к красивой блондинке, Тамара посмотрела на меня тяжелым взглядом, от которого я сразу почувствовал себя негодяем.
— Что, одной бабы тебе мало? — тихо прошипела она мне с оксфордским прононсом, и сама пошла знакомиться с Аней — так звали блондинку. Вернувшись с ней, Тамара представила ей Толю, а потом уже и меня:
— А это — Ник, мой муж!
С этого момента Толя и Аня были неразлучны. Женская «фракция» изгнала Аню из своего общежития и Толя «поселил» ее в своей комнате в нашем двухкомнатном домике. Мы жили весело, но Тамара не оставляла меня наедине с Аней.
И еще совсем уже дикий случай проявление болезненный ревности у Тамары. К нам в домик заходили две студентки первокурсницы из Твери (бывшего Калинина). Девочкам было лет по восемнадцати, одна из них играла на гитаре, другая пела. Они выглядели как мальчишки-подростки — худенькие, сухие с короткой стрижкой. Их тянуло к нам, как к старшим, интеллигентным товарищам, с которыми можно было поговорить без водки, сальных анекдотов и мата. И Тамара всегда принимала их радушно.
Но как-то, уже после знакомства Толи с Аней, девочки опять пришли к нам
— попить чаю, поговорить и попеть новые песни. Я отчего-то развеселился, стал подпевать им, шутить. И тут опять тот же тяжелый взгляд Тамары и совершенно неожиданная реакция:
— Что, молодых девушек увидел, старый козел? (это она мне-то!) Пустил слюну от похоти? Что ж, иди, трахай их, видишь, они уже готовы дать тебе, обе сразу!
Девочки вытаращили глаза, не понимая, шутит Тамара или говорит всерьез.
— Ой, мы лучше пойдем! — пролепетали они и исчезли.
Потом Тамара извинялась и передо мной, и перед девочками, но они больше к нам не заходили. Но пока эти проявления у Тамары были эпизодическими, а потом, к сожалению, они стали учащаться и усиливаться. Но на Селигере их больше не было.
Была на турбазе русская баня, которую за все наше пребывание топили всего один раз. Мы с Толей сумели протиснуться-таки туда. Веники достались нам почти без листьев, но, подвыпив, мы охотно «парили» ими друг друга. А наутро Тамара обнаружила у меня на боках, ближе к груди и животу, красные пятнышки, типа сыпи. Излишняя эрудиция иногда вредит, и «ходячая энциклопедия» — Тамара заподозрила меня в заболевании первой стадией сифилиса.
Я и сам знал, что недели через две после заражение этой болезнью нежные места на теле, чаще всего бока, покрываются красной сыпью. Но ведь я ни с кем «посторонним» не был уже давно, а попробуй, докажи это Тамаре! Слезы, упреки, стенания… Мне даже показалось, что ее не столько волновала перспектива заболеть этой сложной болезнью, как моя «измена».
Тамара тут же излила свои чувства пришедшему к нам Толе, на что он расхохотался и показал свои бока, тоже в такой же сыпи.
— Это мы вчера в бане исхлестали друг друга голыми вениками! — пояснил Толя, — что у меня тоже сифилис?
Я был прощен. Прощен-то прощен, но осадок остался! И этот осадок давал себя знать при каждой шутке с женщиной, даже при каждом взгляде на более или менее интересный объект противоположного пола.
— Старый сифилитик! (это уже вместо старого козла), — что слюни-то распустил на малолеток! Эта фраза, громко произнесенная где-нибудь в транспорте, мигом сгоняла «малолеток» с поля моего зрения. Видимо «малолетки» очень боялись сифилиса!
Вскоре я невольно отомстил Тамаре. Приятельница Тамары Лера была директором пошивочного ателье в Ленинграде, она и пригласила нас погостить у нее. Но она жила в спальном районе Ленинграда, занимая с мужем небольшую квартиру. А ателье ее было в центре, в круглом здании бывших конюшен, близ речки, кажется Мойки.
Ателье располагалось на первом этаже и огромное окно оттуда выходило на людный тротуар. Были видны даже ограда у речки, а поодаль — церковь «на крови». На этом месте было совершено покушение на императора Александра Второго. Ателье закрывалось в восемь часов вечера, а открывалось в десять утра. Директор и приходила сюда первой, и уходила последней.
В половине девятого вечера, когда в ателье уже никого не было, мы заходили туда с выпивкой и закуской. Лера встречала нас, и мы сидели все вместе в ее маленьком кабинете. Потом она уходила домой, закрыв ателье на ключ, а мы проходили в основное помещение, зашторивали окна и выключали свет.
Мы садились на софу, бутылки и закуску клали на столик рядом, и как в кино, смотрели из темного помещения на улицу. Летом в Ленинграде темных ночей, как таковых и не было; нам были видны и прохожие, и красивое здание церкви, и ажурный мостик перед ней. Незабываемые вечера!
На ночь мы располагались на толстом паласе, на полу, и были весьма довольны шириной нашего ложа и его прочностью. Бельем Лера нас обеспечила. Утром к половине десятого мы были уже одеты, умыты, с собранными в газетный кулек остатками пиршества. Даже позавтракать мы к этому времени успевали, так как Лера оставила нам электрический чайник. Она заранее открывала ателье, выпроваживала нас, прятала к себе белье, а мы отправлялись гулять по Ленинграду.
Я не любил и сейчас не люблю посещений всяких там музеев и дворцов. Тут можно спорить — надо ли всем или не надо знакомиться с архитектурой и интерьером какого-нибудь дворца. Мне лично это неинтересно, я считаю, что непрофессионалы лезут не в свои дела, они «хочут свою ученость показать» потом перед знакомыми. Архитектору — архитекторово, дизайнеру — дизайнерово, а мне — вечер, а тем более ночь с блондинкой, даже на полу, милее всяких там чужих дворцов.
Но Тамара была другого мнения и потащила-таки меня в Павловск. Я страшно противился этому, и допротивился до того, что упросил ее зайти в кафе по дороге. Как раз по левую сторону бульвара, ведущего во дворец, было маленькое симпатичное кафе, «Эльбрус» или что-то в этом роде.
Было одиннадцать часов утра, и вино, по правилам того времени, уже давали. Я приналег на знакомый мне по убойной силе «Алабашлы» и скоро был «хорош». Оглядевшись вокруг, я увидел, что в кафе — одни евреи! Человек десять евреев сидели за большим столом и оживленно что-то обсуждали.
— Ага! Небось — в Израиль хотят улизнуть! — решил я, и направился к их столу, составленному из нескольких столиков. До этого я достал чистый носовой платок и покрыл им голову, как истый иудаист. Во мне по-пьянке проснулся актер. Тамара осталась сидеть за своим столиком.
— Шалом! — приветствовал я честную компанию.
— Шалом! — недоверчиво ответила мне компания.
— Вус эпес махт аид? — подняв глаза кверху, риторически спросил я честную компанию, и сам же ответил, — аид дрейцих! (на идиш это означает: «Что делает еврей? Еврей крутится!»).
— Он сказал «эпес» — это наш человек, это настоящий аид! — разволновался пожилой еврей с седыми пейсами. Чужак сказал бы: «Вус махт аид?», — Но мы просим вас говорить по-русски, здесь, к сожалению, не все понимают по-идиш!
На это я охотно согласился, не дав себя долго упрашивать.
— Я не знаю, о чем вы здесь говорите, но ехать надо! — так начал я свою речь, — мы, московские евреи, считаем, что больше этого терпеть нельзя! Я был в Курске, и там тоже так думают, — я указал на Тамару, — вот эмиссар оттуда!
Компания обернулась к Тамаре и по-родственному закивала ей.
— Что пить будете? — услужливо спросил меня пожилой еврей.
— Вообще то, я уже начал «Алабашлы»… — замялся я.
— Понятно, а закусывать? — продолжал еврейский аксакал.
— А что здесь имеется кошерного? — озабочено спросил я.
— О, за это вы не волнуйтесь! — успокоил меня аксакал.
— Тогда полагаюсь на ваш вкус, — закончил я эту тему, и перешел к отъезду на Землю Обетованную.
Я мимолетно кое-что слышал о трудностях и хитростях отъезда на историческую родину и сейчас излагал их от первого лица. Дело в том, что в одну из моих поездок в Москву, я попал в купе (к моему ужасу двухместное!) с пожилой еврейкой из Америки, которая была в Курске в «агитпоездке». Она, видимо, приняв попутчика, то есть меня, за еврея, все мозги мне прокомпостировала перечислениями ходов и лазеек для быстрого выезда в Израиль. Вот они мне сейчас и пригодились!
— Не будем забывать, что наш Моше (пророк Моисей) сорок лет шел на Землю Обетованную, сам не дошел, но народ таки довел! И мы не должны жалеть ни времени, ни денег на отъезд домой!
А подконец я рассказал собравшимся одну из наиболее эффектных баек в том же ключе:
— Нет, а вы слышали, как наша Голда перехитрила этих агоев (неевреев) при отъезде на родину? (речь шла о бывшем премьер-министре Израиля Голде Меир). Таки она взяла с собой всю свою старую мебель, потому, что мебель, видите ли, дорога ей была как память! А ящики, в которые упаковали мебель, забили платиновыми гвоздями. Чтобы я так жил, если кто-нибудь из вас отличит железный гвоздь от платинового, не по цене, конечно! И вот, я знаю, но говорят, она так вывезла пятнадцать килограммов платины, а платина костен (стоит) много дороже чем голд (золото)!
Пейсы заахали, заохали: «Да, Голда — наше золотце — это голова! Сейчас таких нет!».
Я держался из последних сил. Меня мутило — мусульманский «Алабашлы» никак не «ложился» с кошерной закуской. Последний мой тост я уже не помню — о нем мне рассказала Тамара. Вроде, я поднялся на слабеющих ногах, налил бокал «Алабашлы» и провозгласил:
— Так сплотимся же под сияющим Магендовидом (Звездой Давида), который вывел нашего Моше и наш народ куда ему было надо!
И выпив бокал, свалился без чувств под стол. Меня подняли, осторожно вынесли наружу и положили на бульварную скамейку, целиком спрятанную в кустах. Тамара обещала «моему народу», что побережет меня от милиции и вытрезвителя. «Вынос тела» состоялся примерно в час дня. Проснувшись около семи вечера, я жалобно запросил воды и валидола, но услышал в ответ:
— Пьянь еврейская, я шесть часов сижу у тебя в ногах, как какая-нибудь Сара возле тела своего Абрама! Если ты не поспешишь, то ночевать будешь в питерской синагоге, а я пойду к Лере одна! — пригрозила Тамара.
Поняв, что сейчас шутки неуместны, я собрал последнюю волю в кулак, встал на неверные ноги, и поддерживаемый Тамарой под руку, побрел к станции, напевая печальную песню:
«В воскресенье мать-стару-у-ха, К во-ро-там тюрьмы пришла, Своему родному сы-ы-ну, Пе-е-редачу принесла!»
Вот такой сионистской выходкой я отомстил Тамаре за необоснованную ревность. Отомстил, но не излечил ее от этой досадной болезни…
Постепенно пылкая страсть к Тамаре Федоровне стала затихать, и печальную роль в этом сыграла ее беспричинная ревность. Есть ревность — значит должна быть и причина, — решил я, и возобновил свои поездки в Москву. Во-первых, я действительно подзабросил свои научные связи в Москве, во-вторых, меня очень тяготило «замораживание» отношений с Тамарой Ивановной. Я ее продолжал любить, и без нее мне было трудно. Да и вообще — вместо одной «взрослой» жены приобрел вторую, да еще и ревнивую — куда это годится для «вольного казака»?
Мой «побег» из семьи не остался не отмщенным «женской фракцией» института. Институтские дамы устроили настоящий бойкот Тамаре Федоровне, и та вынуждена была уйти с преподавательской работы в бюро переводов при областной библиотеке. Надежда на получение квартиры от института накрылась окончательно.
Прибыв в Москву, я позвонил Тамаре Ивановне во ВНИИТоргмаш и попросил «аудиенции»
— Ресторан «Прага», семь вечера; встреча у входа, — получил я деловой ответ.
Тамара встречала меня так, как будто и не было перерыва в наших отношениях. Я рассказал, что разводился, и мне было не до поездок. Тамара внимательно посмотрела мне в глаза и поинтересовалась, чем был вызван этот шаг. Взгляд мой блудливо забегал, и я наплел что-то про эффект «критической массы» отношений.-
— Все ясно! — жестко сказала Тамара, — загулял в Курске, город маленький — вот и «критическая масса». А сейчас все это надоело, и опять приплелся ко мне! Что ж, я — женщина отходчивая и прощаю тебя!
Мы как голубки поцеловались прямо в зале ресторана, и поехали в Мамонтовку.
— Ну, что, зятек, болтает тебя как дерьмо в проруби? — ехидно спросила тетя Полли, когда снова увидела меня в своей квартире.
— Маменька, не хамите профессору! — шутливо заметила ей Тамара и завела меня в свои апартаменты.
Знакомая любимая комнатка, зелень, лезущая прямо в раскрытое окно, наша постель, видевшая столько любви! Зачем было все это бросать и менять «шило на мыло», простите за вульгаризм! Жениться на Тамаре и переехать в Москву! Но тут же вспомнил Аликово: «Слопает она тебя и не моргнет!» и немного притих в своих мечтаниях.
А утром, до похода в ресторан я, конечно же, посетил Моню в ИМАШе. Мой друг был возбужден, восторжен и романтичен — оказывается, он познакомился с юной девушкой — художницей и влюбился в нее. И, как уверял Моня, она — в него тоже.
— Я тебя должен обязательно с ней познакомить, ты тоже влюбишься в нее!
— плел какую-то ахинею Моня. А может и не совсем ахинею — нация-то у Мони хитрая! Затеивает, небось, какую-нибудь комбинацию!
Дело в том, что Моня за долгие годы брачной жизни, практически не изменял жене, хотя и не любил ее. Женился он «в отместку» своей любимой невесте, которая бросила его почти перед свадьбой и вышла за другого. Ну и Моня тут же женился на первой подвернувшейся девушке. «Одноразовое» совращение его Тамарой Ивановной, было единственной его изменой жене, если это можно так квалифицировать. А тут — невооруженным глазом видно, что влюбился.
Моня как на духу выложил мне, что его Ольга — француженка по национальности, внебрачная дочь скрипача-француза, учившегося в Московской Консерватории. Она необычайно талантлива — прекрасно рисует, поет и играет на гитаре. Работает в Большом театре бутафором-декоратором. Ей всего двадцать один год, а выглядит она еще моложе. Зато страстна необыкновенно: сама звонит в ИМАШ в лабораторию и прямо во время работы тащит его к себе домой на Таганку. Потом, правда, отпускает, опять же, на работу. Вечерами они могут встречаться лишь урывками — Моне надо спешить в семью.
— Так что, она тебе девушкой досталась? — поинтересовался я.
— Нет, какой там девушкой! — отмахнулся Моня. — Она успела переспать с такими известными артистами, — и Моня назвал мне две фамилии очень известных и любимых народом артистов с таким пафосом, как будто это он сам переспал с ними.
Назавтра я приехал из Мамонтовки в ИМАШ уже с собранным портфелем, готовый вечером уехать в Курск. Моня тут же повел меня на встречу со своей Олей. Эта встреча, оказавшаяся роковой для меня, так и осталась у меня в памяти: солнечный, но не жаркий день, сквер перед Политехническим музеем, зеленая скамейка в сквере…
— Запомни — ты фотограф из ИМАШа, начальник фотолаборатории; я — работаю у тебя, ты мой начальник!
— Зачем тебе это вранье, ты же фотографировать не умеешь! — упрекнул я его.
— Так надо, так надо! — делая страшные глаза, прошептал мне на ухо Моня, потому, что со скамейки встало и направилось к нам интересное существо, увидеть которое я никак не ожидал.
По рассказу Мони я нарисовал себе портрет, этакой «девицы-вампа», страстной высокой брюнетки в теле, с яркой косметикой на лице и массивными серебряными украшениями на руках и шее. Еще бы — француженка, художница, соблазнительница!
А к нам подошла с виду школьница, маленького роста худенькая блондинка с короткой стрижкой, огромными серо-голубыми глазами и полными розовыми губками. Форменная малолетка! Одета эта малолетка была в потертый до дыр голубой джинсовый костюм и мальчуковые ботинки. Ни следа косметики, ни одного украшения! Было даже немного непонятно — девочка или мальчик это.
Она поцеловалась с Моней, за руку жеманно поздоровалась со мной и неожиданно низким голосом сказала:
— Привет, фотокоры! Как жизнь? — как будто мы были ее сверстниками, а не солидными учеными, намного старше ее возрастом.
— Да все щелкаем затворами, — осторожно ответил я, вспоминая, чем же все-таки занимаются «фотокоры».
— А затворы-то все оружейные! — подыграла мне Ольга, и я, смутившись, посмотрел на Моню.
— Скажите правду, мальчики, — Оля встала между нами, взяв нас обоих под руки, — небось, на КГБ работаете?
Я в ужасе отвел взгляд с памятника Дзержинскому, стоявшему на площади перед зданием КГБ, и, в свою очередь, подыграл Ольге:
— Он, — я указал на Моню, — из Госстраха, а я — указав на здание КГБ, — из Госужаса!
Оля громко захохотала, а Моня шикал на нас, пугливо озираясь по сторонам.
— Приглашаю вас на пятнадцатый этаж в «Огни Москвы»! — вдруг предложил я. — Отличная погода, приятная встреча; посидим, выпьем, и может мне удастся завербовать Олю! — пошутил я. Долгий внимательный взгляд Оли дал мне понять, что шутка дошла до нее по прямому назначению.
Моня отказывался, тараща глаза и уверяя нас, что он на работе, но мы его уговорили. Я не знаю человека, которого первое пребывание в кафе «Огни Москвы» не восхитило бы, особенно если находишься на веранде. Хотя бы после «разгрома» гостиницы это чудо сохранилось, как впрочем, и сама гостиница! Оля была на пятнадцатом этаже первый раз, и на ее художественную натуру это посещение произвело большое впечатление. Плюс шампанское и привлекательная компания.
Посреди трапезы Моня забеспокоился и заспешил на работу. Оля хватала его за руки, что-то шептала ему на ухо, и до меня донеслось только слово «Таганка», но кавалер был неумолим. После ухода Мони, Оля матюгнулась на его счет, и мы продолжали нашу встречу вдвоем.
Меня удивила коммуникабельность Оли — она первая перешла со мной на «ты», даже «брудершафт» не понадобился; сразу же стала использовать в разговоре «ненормативную» лексику, причем делала это с большим изяществом. Моню от ее словечек аж в краску бросало — сам он, взрослый мужик, никогда не использовал мата. В довершение всего, Оля курила сигареты — и готов образ этакой интеллектуальной дюймовочки-«эмансипэ». И женственности в этом образе было маловато.
Наконец, мы покинули кафе, и Оля попросила проводить ее на Таганку. Поезда мои отправлялись поздно вечером, и мы прошли на Таганку пешком. Спустились на набережную Москвы-реки, перешли Устьинский мост через Яузу, и по Николоямской добрались до Земляного вала. Перешли его, и тут Оля остановилась у магазина.
— Давай зайдем ко мне и выпьем немного, — совсем по-детски, надувая губки, попросила Оля. — А то у меня ничего нет дома!
Мы зашли в магазин, купили вина — мадеры, которая, оказывается, нравилась нам обоим, и какую-то закуску, совершенно не интересовавшую Олю.
— От этого Мони ничего не дождешься, — жаловалась мне Оля, — ни посидеть с ним, ни полежать толком не получается! Тут же бежит к своей нюшке! — обиженно надула губки дюймовочка.
Дом Оли размещался на Большом Дровяном переулке, в двух шагах от Садового кольца. Квартира на бельэтаже, двухкомнатная коммунальная. Оля занимала большую комнату с альковом, а соседка — старая бабка, «коммунистка», как называла ее Оля, — маленькую.
Вот и черного кобеля привела, — как бы невзначай пробормотала бабка, — а то все рыжий ходит… Но Оля так шикнула на «коммунистку», что та мышью юркнула к себе в комнатку.
Огромная комната Оли была почти без мебели — в алькове узенькая тахта, посреди комнаты маленький стол, а у стены — полки, частично занятые книгами, а частично — посудой. На стене — гитара. Окно — нараспашку, и в него лезли ветки деревьев, растущих у самого дома. В это открытое окно хорошо был слышен бой кремлевских курантов. Звуки в Олиной комнате были гулкими из-за пустых стен.
По дороге Оля начала рассказывать про свою жизнь, и этот рассказ продолжался дома. Оказывается, мама ее «согрешила» с французом из Парижа, учившимся в консерватории. У нее родилась дочь, то есть Оля. А потом французский папа уехал к себе на родину в Париж, а Оля с мамой остались в Москве. Мама вышла замуж и ушла жить к мужу, а комнату свою оставила Оле. Как и фамилию — Филиппова; а отчество оставил папа — его звали Лери, и Оля была «Лериевна». Фамилию отца она не знала, но, если надо, обещала узнать у матери.
Ну и я, чтобы совсем не завраться, рассказал Оле, кто я на самом деле, а для чего Моне было делать меня фотографом — не знаю.
— А чтобы просто соврать, он жить не может без вранья, — сердито проговорила Оля, — в первый же раз наплел мне, что он импотент; пришлось доказывать ему обратное. Всю дорогу врет — я-то ведь позвонила ему на работу и спросила, кем он работает. Узнала также, что он женат и имеет двоих детей. А ты? — вдруг спросила Оля.
— Я — вольный гражданин французской республики! — как зачарованный ответил я.
Эту фразу я с завистью повторял про себя много раз, а услышал ее впервые в Сочи у одного из причалов на пляже. Я отдыхал как-то там с женой, и мы вечерком стояли на этом причале, по-семейному поругиваясь. А рядом стояла уже взрослая, лет сорока еврейская пара и тоже поругивалась на идиш. Она — полная яркая брюнетка, он — седоватый, породистый элегантный хлыщ в прекрасно сидящем на нем сером костюме. Хлыщ не знал, куда девать себя: он то отворачивается от Сары (так я прозвал ее про себя), то отодвигался от нее. Но она упрямо становилась рядом и пилила его, ела поедом. Только и слышалось: «поц», «койфт», «дайне моме» («хвостик», «купи», «твоя мать»).
Когда она довела его уже до белого каления своими «дайне моме», хлыщ гордо выпрямился и хриплым баском спросил ее на идиш: «Дайне моме лози какен мит фломен?» (вольный перевод: «А что, ты сама из панов?», буквально: «А что, твоя мама какает только цветочками?»).
И вдруг к причалу подруливает прогулочный катер-глиссер, хлыщ быстро сбегает вниз, запрыгивает в него, и оттуда громко кричит своей Саре:
— Мадам Люнгарс! Вы, наверное, забыли, что я — вольный гражданин французской республики! — катер газанул и тут же скрылся из виду, увозя машущего рукой хлыща в прекрасную даль, подальше от назойливой Сары…
Я так позавидовал этому хлыщу — неужели я так никогда и не смогу произнести эту гордую фразу — «я вольный гражданин французской республики!» И вот я в первый раз громко и гордо произнес ее…
Мы выпили еще. Оля закурила. Вдруг она решительно затушила сигарету о тарелку и подошла ко мне. Сидя на стуле, я был лишь немногим ниже Оли. Она обняла меня за шею и стала чувственно целовать, мягко затягивая мои губы в свои. Вот этого-то я и не ожидал! Я пытался встать, но Оля силой усаживала меня снова.
Наконец, мне удалось встать, но Оля, обняв меня за спину, притянула к себе, и поволокла, да, да — поволокла к алькову. Эта почти невесомая школьница-дюймовочка волокла мастера спорта по штанге «у койку».
— Оля, — наконец не выдержал я, — а как же Моня? Что мы ему-то скажем?
— А мы ему ничего говорить не будем, не обязаны! — Оля настойчиво с каким-то нечеловеческим упорством продолжала тащить меня, и когда я уперся сильнее, укоризненно посмотрела на меня снизу своими голубыми озерами и прошептала:
— Теперь ты еще скажешь, что и ты тоже импотент!
— Ну, уж нет, — подумал я, — этого ты от меня не дождешься! — и дал увести себя в альков.
Оля оказалась не по росту страстной — Моня был прав. У нее не было ни начала, ни середины, процесса, у нее всю дорогу был один конец. И никакого контроля за поведением в постели: свою ладонь я постоянно прижимал к ее губам, иначе бабка-«коммунистка» давно была бы рядом и замучила бы нас своими советами. Благо дверь в комнату мы так и не заперли.
Мы спонтанно засыпали, просыпались, вставали, выпивали вина, разбавленного водой, ложились снова, и я опять прижимал ладонь к ее губам. Когда руки были заняты, я зажимал ее губы своими и не позволял ей беспокоить соседей.
Утром я, мотаясь как тень, поднялся и попросил разрешения выйти на улицу — позвонить в Курск. Телефона в квартире Оли не было.
— Что Моне-то скажем? — успел я все-таки спросить Олю, выходя из дверей.
— Ты уехал в Курск вчера вечером, а я пошла в гости к тете, я постоянно хожу к ней — в ответе Оли чувствовался опыт, — сюда он не посмеет прийти, а на моей работе ответят, что меня нет. А тетин телефон он не знает. Успокойся, не съест тебя Моня — что за мужики пугливые пошли!
Я с почты позвонил домой Медведеву, потом на работу Тамаре Федоровне. Она ждала меня утром и беспокоилась. Легенда была для всех одинакова — не сумел достать билетов, но сегодня вечером выеду обязательно.
Когда я вернулся к Оле, она уже встала, сварила кофе и поджарила яичницу — яйца взяла в долг у «коммунистки». У Оли не было даже холодильника.
— Бабке сказала, что выхожу за тебя замуж, — похохатывая с сигаретой в зубах, обрадовала меня Оля, — и ты скоро переедешь жить ко мне. Чтобы не возникала, если ты будешь приходить!
— Оля, это же надувательство, а если придет Моня? — недоумевал я.
— А бабка знает, что Моня мой любовник. А что, нельзя иметь и мужа и любовника? — опять, надув губки, возмутилась Оля.
— Ну и баба, — подумал я, — такого экземпляра я еще не встречал! Да это же богема — гуляет, встречается с мужиками, поет, играет на гитаре, работает в театре, ходит куда и когда хочет…Живет как на облаке. Реальная жизнь ее не касается, она ее не хочет и замечать. И внешность инфантильная — школьница седьмого класса и то старше выглядит! Мужа и любовника ей подавай!
— рассуждал я сам с собой.
А самого меня начала точить мысль, и от нее я не мог избавиться — а что, если мне действительно жениться на ней? Она очень молода, простодушна, умна, страстней женщины я еще не встречал; терять мне нечего, а получить, кроме молодой жены, разумеется, я могу мечту жизни — Москву! Кто может этому помешать? Один Моня — решил я, ссориться с ним я ни за что не буду.
День мы с Олей провели, как и вчерашний вечер. Да, здоровье с этой дюймовочкой нужно иметь бычье! Но такое у нас имеется, — хвастливо констатировал я. Оля проводила меня на поезд, и на полном серьезе, надувая губки, просила не оставлять ее надолго:
— Видишь ли, после тебя мне никого не хватит! Так что, ты развратил меня, и теперь не имеешь права бросать!
Я уехал в Курск в глубокой задумчивости…
Понятно, чтобы жениться на Оле, в Москве препятствием был Моня. Ну, а в Курске — Тамара Федоровна. От Тамары Ивановны улизнуть было намного проще — не впервой!
Через неделю — я снова в Москве. Для «понту» я реанимировал хоздоговорную тему с предприятием Элика, где соисполнителем включил ИМАШ, а конкретно — Моню. Элик был заинтересован в теме, так как она совпадала с финансируемым направлением на его предприятии. Моня готовил практическую апробацию для своей докторской диссертации, которую он уже начал писать. А я получал формальную причину ездить в Москву, когда только заблагорассудится.
Я с опаской ждал встречи с Моней — вдруг Оля проболталась! Но Моня встретил меня восторженно:
— Знаешь, Оля всю неделю только о тебе и говорила. Ты и умный, и красивый, и галантный! Постоянно рисует тебя «по памяти» — и Моня вынул из своего ящика рисунок карандашом на листке обычной писчей бумаги. Если бы я не знал, что это рисунок, я бы решил, что передо мной фотография. Это был творческий метод Оли — она в точности передавала каждую черточку на лице, каждую складку на одежде. При этом выдерживала все полутоны — черно-белая фотография, одним словом. Конечно же, на этом рисунке я был изображен очень выгодно — на лице было философское выражение человека, уставшего делать добро людям. Причем, на лице совершенно трезвом, чего, собственно, память Оли зафиксировать не могла бы — тут нужно было приложить воображение!
— Я бы сказал, что Оля влюбилась в тебя! — вдохновенно продолжал Моня, внимательно наблюдая за моей реакцией.
— Ну, хорошо, она влюбилась в меня, не она первая, не она последняя! — тоном усталого от успехов ловеласа отвечал я ему, — ну и что с этого? Это же твоя баба, да она и не в моем вкусе. Мне нужна «фемина», а это — то ли школьник, то ли школьница, да еще и с сигаретой в зубах. Моня, а ей действительно двадцать один год, не связался ли ты с несовершеннолетней малолеткой? — поинтересовался я, опасаясь за Моню, а тайно — и за себя.
— Успокойся, я ее паспорт видел! — ответил Моня, и вывел меня в коридор для какого-то секретного разговора. — Слушай, у меня к тебе предложение, только не отвечай мне сразу «нет», не подумав. Женился бы ты на Оле — и, видя, что брови у меня поднялись выше физиологического предела, быстро добавил, — фиктивно, разумеется, фиктивно! Ты прописался бы у нее — жилплощадь позволяет, и устроился бы на работу в Москве. Хватит тебе шастать по провинциям, заверши свой ход конем! А потом найдешь себе другую жену, женишься хотя бы на своей Тамаре Федоровне. Или будешь «липовым» женатиком, чтобы никто из твоих будущих баб претензий не предъявлял — это же мечта ловеласа!
— Моня, я понимаю, что ты спишь и думаешь, как бы потрафить мне — спасибо тебе, друг, за это! А что ты, выражаясь на твоем карайларском языке, будешь иметь с этого? Иначе твой альтруизм вызывает подозрение!
Моня, наклонил голову, потупил взгляд и зарделся. Видно, тема эта его действительно волновала.
— Видишь ли, — Моня понизил громкость голоса до порога слышимости, — я не могу оставить семью, а жена не дает мне встречаться с Олей. А я так люблю Олю, что жить не могу без нее…
Моня еще больше наклонил голову и чем-то напомнил мне влюбленного Митрофаныча в бане. Ему впору было бы сейчас и слезу пустить. Я аж похолодел от ответственности за отводимую мне роль.
— Если Оля формально будет твоей женой, я смогу с ней встречаться как бы у тебя в гостях. И Капа (он с трудом произнес это имя, обычно он говорил «жена») ни о чем не догадается. Ты же видишь, мое предложение обоюдовыгодное! — Моня решился, наконец, посмотреть мне в глаза, да и для Оли это выгодно, — горячо продолжал Моня, — это повысит ее в глазах общества, она станет «профессоршей»! Да и материально ты ей поможешь — ведь такой брак немалых денег стоит!
Я все больше понимал, с каким умным, но совершенно не знающим жизни человеком, меня столкнула судьба. Ведь реальная жизнь — не шахматы, тут одним анализом ходов дела не сделаешь!
— Хорошо, даже если я соглашусь, а Олю ты спросил? Ведь она тебе физиномордию за это исполосует! Уготовить юному созданию такую роль! — я чуть руки себе не заломил от фарисейского сострадания «юному созданию».
— Оля все знает и согласна! — твердо ответил Моня, — ей тоже надоели фокусы моей Капы; только она категорически не хочет знать ни о каких деньгах с твоей стороны, она хочет помочь тебе совершенно бескорыстно! — добавил Моня.
— Нам! — поправил я и подумал, — Оля действительно умная девчонка, и авантюристка вдобавок!
— И последнее, Моня. Мы взрослые люди, и я хочу, чтобы мы все предусмотрели. Дело затевается не на неделю, и не на месяц, а что, если мы с ней по пьянке ли, по обоюдному согласию ли, конечно, без насилия с какой-нибудь из сторон, но начнем жить как мужик с бабой, что тогда? — задал я Моне вопрос «в лоб»!
И опять глаза «долу», опять девичий румянец.
— Я бы очень не хотел этого, — тихо высказался Моня, — но даже если это и произойдет, ты же не будешь возражать, если я иногда буду приходить к вам, то есть к ней в гости?
— И будешь трахать мою жену? — жестко добавил я.
— Послушай, брак-то будет фиктивным, все это ведь будет понарошку! — всерьез возмутился Моня.
— Шучу, шучу, — рассмеялся я, — на фиг она мне нужна, эта пигалица. Что я баб полноразмерных в Москве не найду, что ли?
Но и хитрая «пигалица» и вся эта авантюра с женитьбой меня увлекали все больше. Честным и правдивым, и то относительно, в этой авантюре был только Моня. Мы с Олей должны были играть сволочные роли, выхода из создавшейся ситуации я не видел — не ссориться же с Моней. Или отказываться от брака, перспектива которого уже достаточно увлекла и «жениха» и «невесту».
— Но периодически ночевать у Оли мне придется, — практично рассудил я,
— а то бабка, да и другие соседи заявят, что, дескать, брак фиктивный, и все такое. Брошу в комнате какой-нибудь надувной матрас, и буду спать на нем. А днем буду сдувать его и прятать — пусть бабка и соседи с подругами, которые нет-нет, да заглянут к Оле, видят, что койка-то у нас одна. Значит, и брак всамделишний!
Сказано — сделано! Мы зашли в «Спорттовары», и я купил там надувной матрас. Потом зашли в магазин на Николоямской (бывшей Ульяновской), взяли вина, закуски и зашли к Оле.
— Оба кобеля вместе! — вытаращив глаза, только и вымолвила бабка, выглянув из своей комнаты.
— Ошибаетесь, товарищ! — широко, по-партийному, улыбаясь, парировал я,
— кобель только один — рыжий, — и я указал на Моню, — а я — жених! Прошу не путать!
Оля грозно «шикнула» на бабку и та, в изумлении, исчезла. Пока Оля с Моней готовили стол, я надул матрас. Я видел, с какой ненавистью Оля смотрела на это резиновое чудо, но развеселившийся Моня ничего не замечал.
Мы выпили за любовь, как положено — до брака, во время брака, после брака, вместо брака, и за любовь к трем апельсинам. Я и Моня держали бокалы в руках, а Оля чокалась своим с нашими. Со мной она чокнулась, когда я произносил слова «во время брака», а с Моней — при упоминании «любви к трем апельсинам». Но и это ускользнуло от внимания счастливого Мони — его хитроумный план осуществлялся, и это вызывало у него эйфорию. Не думал он тогда, что этим хитроумным планом он перехитрил самого себя.
Потом Моня, сделав страшные глаза, заспешил домой, а Оля деланно пыталась его задержать и оставить. Я деланно пытался уйти прогуляться на полчасика в магазин, но Моня предложил выйти всем вместе, проводить его до метро.
— А там — хоть в магазин, а хоть в ЗАГС! — пытался пошутить он, но Оля надавала ему за это «шалабанов» по башке.
— Лапочка, ты же знаешь, что я сейчас не могу, лапочка, вот подожди немного, тогда… — выкручивался из своего положения Моня, протискиваясь к дверям.
Мы с Олей проводили Моню до метро (которое оказалось всего в пяти минутах ходу), а на обратном пути зашли в магазин. Когда мы вернулись обратно, я ласково улыбнулся опять высунувшейся из своей комнаты бабке, и она хитро подмигнула мне в ответ. Зайдя в комнату, я стал запирать дверь, Оля же с рычанием львицы набросилась на ни в чем не повинный матрас, и, выдернув из него пробку, стала топтать его ногами, выдувая воздух. Я протягивал к бедному матрасу руки, как бы пытаясь уберечь его, но жест мой был понят превратно.
— И не надейся! — прорычала Оля и потащила меня в койку.
Вскоре мы купили другую койку, по ширине занимавшую весь альков. Оля объяснила Моне, что подруги «не понимают, как на такой узкой кровати можно спать вдвоем с женихом». А на новой — и трое свободно улягутся!
Оля оказалась на редкость предусмотрительной…
Интересно и то, что мы с женой до сих пор пользуемся этой кроватью. Кровать, как скрипка, она не стареет, она — наигрывается. Коли так, то наша кровать — это наигранная, старинная, виртуозная скрипка Страдивари. Спать на ней — это спать на истории секса!
Если для Мони дело было сделано, то для меня — лишь наполовину. Надо было еще как-то подвести Тамаре Федоровне «научную базу» под мой грядущий переезд в Москву. Я стал понемногу эту базу подводить. Дескать, в Курске с квартирой для нас ничего не светит по причине ухода Тамары из института. Да и я «подмочил» свою репутацию разводом. А у моего друга Мони…
И я пересказал Тамаре предложение моего друга Мони насчет фиктивного брака, упирая на заинтересованность в этом Мони и Оли. Рассказал, как они безумно любят друг друга, и чего стоило Моне уговорить Олю на фиктивный брак. Как она сначала плакала и категорически отвергала эту авантюру! Потом заплакал уже Моня, и сказал, что тогда им, по всей вероятности, придется расстаться. А напоследок, как в индийском фильме, заплакали они оба, и Оля, сказала, что согласна быть моей женой, фиктивной, разумеется. И тут заплакал уже я, чувствуя, на какую авантюру я иду, и как обижаю этим мою Тамару.
И, чего, наверное, не случалось даже в индийских фильмах, заплакал и четвертый участник событий — Тамара Федоровна. Ей не нравится эта авантюра, но она понимает, что лишить счастья столько народу она просто не вправе. Тем более я заметил, что фиктивный брак с Олей — ненадолго. Она найдет себе настоящего жениха, того же Моню, если он разведется с женой, а я заберу Тамару к себе в Москву. Но это была перспектива уже настолько далекая, что мы ее и не стали обсуждать…
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! При ближайшем рассмотрении, паспорт Оли оказался «подпорченным». Об этом не знал даже Моня. Но у каждого, или почти у каждого из нас, имеется свой «скелет в шкафу».
Оказывается, Оля числилась замужем за одним известным (поменьше Нуриева, но из той же компании!) танцовщиком, которого обвинили по 121 статье УК в мужеложстве. Тогда за это сажали, и артистическая богема уговорила Олю фиктивно расписаться с ним, чтобы это помогло ему избежать наказания. Она ездила на суд (все происходило в родном городе Нуриева), но спасти его не смогла, так как тот сам признался в своей нетрадиционной сексуальной ориентации. «Мужа» посадили, а штамп в паспорте остался. И чтобы развестись с этим «мужем» Оля затратила около года. Интереснее всего то, что «муж», которого Оля бескорыстно спасала, не захотел давать развода. Пришлось, по совету одного юриста, «поискать» его в Москве и Подмосковье. А когда там его не обнаружат (да и не могли обнаружить, ибо тюрьма была совсем в другом месте), объявить его «пропавшим или умершим». Наконец, в сентябре следующего 1977 года Оля оказалась разведенной, и мы подали заявление в ЗАГС.
Июль я провел на море с Тамарой Федоровной, где задался целью похудеть. Я располнел до 80 килограммов и считал, что это меня старит, хотя с моим ростом штангисты обычно весят даже больше. Диета моя позволяла всего два яблока и бутылку вина в день. Целью моей было сбросить 10 килограммов.
В последний день пребывания в Новом Афоне, где мы отдыхали, я взвесился на весах в парке. Весы показали 71,5 килограммов, что меня совершенно не устроило. Я усадил Тамару на скамеечку в парке и попросил подождать меня час. И как был в махровых шортах и майке, так и побежал на Иверскую гору, высотой около полукилометра. Бежал я поперек дорог, петлявших по склону горы, цепляясь за кусты и кизиловые деревья. Задыхаясь, пробежался по дворику монастыря-крепости на самой вершине горы, и мухой — вниз. Мой махровый костюм был весь мокрый, пот стекал с него тонкой струйкой. Я разделся до плавок и взвесился: 69 килограммов! Цель была достигнута — сброшено более 10 килограммов!
Выкручивая мой махровый костюм, с которого потоком лился пот, я неожиданно ощутил головокружение и мелькание в глазах. Тогда я не понимал, что от такой интенсивной сгонки веса наступает кислородное голодание мозга. Но, не восприняв тогда предупреждение организма, я продолжал издеваться над ним — сидеть на диете, что чуть не окончилось летально.
Август мы с Олей провели в…подмосковном пионерлагере. Оказывается, Оля нанялась на лето в пионервожатые в этот самый лагерь, а в комнате оставила мне его адрес (я, разумеется, как жених, имел ключи от квартиры и комнаты). Этот же адрес имел и Моня, который чуть ли ни каждый день слал ей телеграммы из Сочи, где он отдыхал с женой Капитолиной и детьми. Телеграммы адресовались «пионервожатой Ольге» и содержали строчки из «поэз» Игоря Северянина.
В день моего приезда Оля получила очередную телеграмму и была в бешенстве — весь пионерлагерь читал эти телеграммы и хохотал над ними. Простим их — пионеры не знали запрещенного тогда «гения». Ну скажите, как еще они могли отреагировать на полученную в день моего приезда телеграмму:
«Как плодоносны зпт как златотрубны зпт снопы ржаные моих поэз вскл»
А ведь Оля не знала обратного адреса Мони и не могла запретить ему присылать ей такую чушь.
Оля жила в отдельном домике, где с согласия заведующей пионерлагерем, поселился и я. Первым делом мы съездили на почту, куда эти телеграммы приходили, и попросили их не доставлять. На почте нас поняли — они и сами ухохатывались над Мониными «телеграммопоэзами».
Дождливый август мы провели, развлекая пионеров: Оля играла на гитаре и пела пионерские песенки, а я показывал им общежитейские фокусы и делал стойку на столе, выпивая при этом стакан вина через соломинку.
В сентябре начались занятия и кончался третий квартал года — пора подписывать процентовку по научной работе во Львове. Лиля не захотела ехать, хотя я и держал ее на теме, Толя Черный приболел, и я поехал сам.
С Тамарой Федоровной шли постоянные раздоры, доходящие до скандалов. А когда я начинал собирать вещи и уходить, она тут же примирялась со мной и упрашивала остаться. Все это было очень тяжело для меня, тем более, я-то знал, что обманываю Тамару.
В самом начале октября я выехал в Москву, чтобы затем поездом добраться до Львова, а потом вернуться в Курск «по-сокращенке» — через Киев. Как раз мы договорились с Олей подать заявку в ЗАГС в этот приезд, и я, не выдержав, рассказал Тамаре об этом как раз в вечер перед отъездом.
Весь вечер Тамара плакала и почему-то била вещи, в основном, купленные мной. Грохот стоял на весь дом — еще бы — была разбита вдребезги крупная радиола, бились посуда, зеркала. Разбитое зеркало, означающее по народным поверьям смерть, произвело на меня очень тяжелое впечатление. Я выехал из Курска весь в печальных раздумьях и переживаниях.
Перед подачей заявления я зашел в ИМАШ, где, кроме Мони, который хотел пойти в ЗАГС вместе с нами, я встретил Элика. Тот только что купил «с рук» красивый синий костюм и добротный кожаный пояс к нему. Но костюм не «шел» Элику — пиджак висел, а брюки почти не застегивались. Он уже не знал, что и делать — купленное «с рук» проще было снова продать, чем сдать обратно (не забывайте, что это было время сплошного дефицита, а продавца «с рук» называли страшным словом — «спекулянт»!) Я померил пиджак — он сидел на мне, как влитый, однако в брюки могли залезть двое таких как я! Но Элик вдел в брюки пояс, затянул его на мне — и получилось ничего! Я купил костюм вместе с поясом, оказавшимся необычайно длинным (запомните его — он еще сыграет роль в моей жизни!), и в этом костюме мы с Олей подали заявление в ЗАГС.
Вечером я выехал с Киевского вокзала во Львов, меня провожали Моня с Олей. Шел дождь, и хоть он и не капал под дебаркадером вокзала, было прохладно. Моня обнимал Олю, надев на нее свой пиджак, и они выглядели очень счастливыми.
Сейчас придут домой и трахнутся с радости, что меня захомутали! — почему-то подумал я. У меня вызвал все больше подозрений готовящийся «странноватый» брак. Что же ждать от него? Пока только болезненного разрыва отношений с Тамарой. А что дальше, когда этот брак зарегистрируют? А где я буду жить, если легкомысленная Оля вдруг найдет себе кого-нибудь? А где работать? Ведь устроиться с места в карьер профессором — не так просто! Не пойду же я работать грузчиком или землекопом на кладбище, где всех подряд берут!
Под эти неоднозначные мысли отошел поезд. Во Львове дождь шел не переставая, а у меня ни плаща, ни зонта. А я был все в том же костюме, купленном у Элика. Кое-как, на такси добрался до ГСКБ, подписал процентовки, а до отхода поезда — прорва времени! И вдруг я вспомнил, что сегодня — шестое октября, мой день рожденья. Я всегда помнил об этой дате заранее, а тут — напрочь забыл! Тридцать восемь исполнилось, как Пушкину — почему-то провел параллель я.
Я зашел в кафе, взял вина, выпил за свой день рождения. Первый раз я его встречаю один, и как на грех — ни одного товарища, ни одного знакомого. Не идти же обратно в ГСКБ и предлагать практически чужим людям выпить со мной!
В кафе я попытался познакомиться с девушками, но был грубо «отшит». Хорошо, решил я, здесь — ладно, а завтра в Киеве я встречусь с учеником — Осей Юдовским, с которым столько связано, которого я устроил в Киев на работу! Звоню Осе, он дома. «Ося, — говорю я, — сегодня выезжаю в Киев, завтра позвоню тебе, встретимся!» Но Ося, оказывается сегодня же вечером едет в Москву, билет уже взят, и отложить поездку нельзя, так как он сдает экзамены в аспирантуру.
— Вы же сами меня туда устроили, — напоминает Ося, — не срывать же поступление!
Я вспомнил, что действительно, рекомендовал Бессонову взять Осю, все фактическое руководство аспирантом я брал на себя. Мы с Моней, преодолев кучу препятствий «по пятому пункту», добились его допуска к экзаменам. Кто из молодежи не знает, что такое знаменитый «пятый пункт» — напоминаю, что под этим пунктом в советском паспорте была национальность. А Ося был евреем, и этим все сказано.
До отхода поезда оставалось свыше трех часов. Посидев еще немного в кафе, я пошел гулять по магазинам. В одном из них взял две бутылки вина, дешевого, но крепкого — «Биле мицне». В народе его называли биомицином.
Магазин, где я брал вино, был с самообслуживанием. И вот, одновременно со мной, туда зашел мальчик или, правильнее, парень лет восемнадцати, с признаками ненормальности. Таких детей обычно называют имбецилами или олигофренами. Учатся они в «спецшколах», работают на несложных специальностях. А этот парень схватил бутылку водки и спрятал ее за пазуху. Это не укрылось от меня, и я стал наблюдать, что же будет дальше. Паренек долго ходил по магазину, надеясь запутать охрану. Но две здоровенные тетки-охранницы, конечно же, заметили воровство, и, пошептавшись друг с другом, стали ждать у выхода больного паренька. А тот, выходя, не показал, что взял. И тогда одна из теток засунув руку ему за пазуху, достала бутылку, а вторая нанесла парню оглушительный удар по затылку.
Парень оказался слаб духом, он повалился на кафельный пол, покрытый жидкой грязью, и, катаясь по нему, вопил диким голосом. Тетки пинали его ногами, вымазывая в грязи, а парень, гримасничая от боли, истошно орал.
— Уже который раз ворует, никак не можем отучить! — жаловалась охранница публике.
И хоть я понимал, что она где-то права, но от увиденной картины тошнота подступила к горлу. Невозможно было смотреть на этого парня, который и не думал подниматься с грязного пола, некрасиво, с ужимками, плача, и размазывая грязь с кровью по лицу.
Я с омерзением вышел из магазина, и тут же на улице выпил «из горла» бутылку вина. Бросив «тару» в урну, я заспешил на вокзал, благо он был недалеко. Там зашел на почту и отослал заказным письмом акты процентовок в бухгалтерию КПИ. Выбросив квитанцию и хитро улыбаясь, я пошел на перрон. До отхода моего поезда, который стоял на ближайшем пути, оставалось минут сорок. Но решение уже было принято…
Я прошел в хвост поезда и даже дальше, где перрона уже не было, но решетчатая ограда продолжалась. Вдоль ограды росли мощные деревья, кажется липы. Я поставил портфель на землю и распоясался, придерживая огромные брюки рукой, снял с ботинок шнурки, и одним из них подвязал брюки, стянув петельки на поясе, чтобы они не спадали. Потом с трудом полез по решетке на ограду, держа ремень и второй шнурок в зубах. Там отыскал ветку покрепче и, опустив вниз ременную петлю с пряжкой, стал шнурком крепить конец ремня к ветке. Помогли мне достаточно крупные отверстия, шедшие почти до самого конца ремня
— в них-то я и продел шнурок для крепления.
Надежно закрепив ремень на ветке, я спустился и достал вторую бутылку вина — не пропадать же добру! Сел на свой портфель и выпил эту вторую бутылку тоже «из горла». Поджидая, пока «дойдет», я решил, что пора лезть на ограду в последний раз.
Но теперь это оказалось не так уж легко сделать — вторая бутылка сыграла свою роль, а кроме того, у меня исправилось настроение, и я стал подумывать, вешаться ли вообще… Захотелось в Киев, в мой любимый Гидропарк. Вспомнилась Москва, Оля и Моня, которые могут лишиться мужа и друга. Подумал о теплом уютном поезде, о мягкой постели…
Я быстро достал перочинный ножик и, подпрыгнув, ухватился за ременную петлю. Подтянув ее на себя как можно ниже, полоснул ножом по ремню и отхватил его нижнюю часть. До отхода поезда оставалось около пяти минут. Спрятав ремень в портфель, я, петляя, побежал к своему вагону. Проводница подозрительно оглядела бородатого и хмельного пассажира в заляпанном костюме, перекошенных висящих брюках и ботинках без шнурков. Однако билет был в порядке, и в вагон меня пустили. Я упал на свою нижнюю полку и мгновенно заснул. Проснулся я только тогда, когда в окнах поезда засияло яркое киевское солнце.
В Киеве было тепло, сухо и солнечно. Я тут же сел на метро и через десять минут уже проезжал над великолепным Днепром, любуясь золотыми куполами Лавры. А еще через несколько минут я был в моем любимом Гидропарке и побрел к закусочной «Колыба».
Там мне выдали шампур с нанизанными на него кусочками сырого мяса, и я с удовольствием принялся сам готовить себе шашлык над длинным стационарным мангалом. Когда шашлык был готов, я взял бутылку «Ркацители» и прекрасно позавтракал.
А потом, раздевшись на пляже, выбил и вычистил свой костюм, вдел в брюки остаток ремня, который оказался как раз впору. Выйдя в город, купил шнурки и завязал, наконец, себе ботинки. После чего стал полностью готов к труду и обороне! И еще раз дал себе крепчайшее слово джигита — ни в коем случае больше не вешаться. А если травиться — то только алкоголем!
Регистрация брака была назначена на конец ноября. А с нового 1978 года я решил и работать в Москве. Поэтому о работе надо было подумать заранее.
Моня советовал идти к ним в ИМАШ, но, проработав в ВУЗах почти десять лет, я начал понимать всю прелесть университетской жизни. Есть много преимуществ работы в ВУЗах по сравнению с НИИ. Собственно, ученым больше деваться некуда — не на заводе же «вкалывать».
В ВУЗах много свободного времени — в неделю у профессора заняты день-два, а в остальное время — делай, что хочешь. Оплата труда максимальная, столько официально нигде не платят. Постоянно общаешься с молодежью, живешь ее жизнью — следовательно, не стареешь душой. Становишься мастером общения с аудиторией, что дает неоспоримые преимущества в публичных выступлениях. Науку тебе не навязывают, как в НИИ, а ты выбираешь ее сам. Чем хочешь, тем и занимаешься, а если найдешь заказчика — завод, например, который даст за это деньги — еще лучше. Любую научную консультацию получишь, не выходя из стен ВУЗа. Нужен совет по химии: пожалуйста — на кафедру химии, по иностранному языку, физике, технологии — только зайди на соответствующую кафедру.
Короче говоря, преимуществ — столько, что ни о какой другой работе, кроме как в ВУЗе, я и не думал. Хорошо только если бы ВУЗ был автомобильный направленности — ведь я специалист по автомобильным приводам.
Алик присутствовал во время моего с Моней обсуждения этих вопросов. Он высказал категорическое мнение: «Иди в Завод-ВТУЗ при ЗИЛе. Это настоящий автомобильный институт. Да и база какая — весь ЗИЛ!».
И я зашел в этот институт, который располагался через улицу напротив первой проходной ЗИЛа, и прошел в деканат, конечно же, автомобильного факультета. Декан — Хохлов Николай Григорьевич принял меня очень дружелюбно. Как мне показалось, я его вполне устраивал. Молодой профессор, доктор наук, автомобилист — чем не желанный «кадр» для автомобильного ВУЗа?
Мы договорились, что я подаю заявление на кафедру «Автомобили», так как там не было ни одного штатного доктора наук и профессора. А на теоретической механике, куда я, было, хотел устроиться, таковые имелись. Причем к занятиям надо было приступать уже с февраля.
Когда я выходил из деканата, мне встретилась секретарь декана Ира — серьезная красивая девушка в очках. Да и по дороге до выхода почему-то попадались одни красавицы. — Сюда стоит поступать! — окончательно решил я, и больше ни в какой другой ВУЗ не обращался.
К невесте я приезжал обычно утренним поездом. Покупал на Курском вокзале цветы и пешком шел до дома — там минут 10–15 хода. И вот, приезжаю после почти месячного перерыва на революционные ноябрьские праздники в Москву. Покупаю у азербайджанцев три большие розы на длинных стеблях и бегу на Дровяной. Открываю дверь, а Оля лежит в постели. Обычно она к моему приходу уже встает. Целую ее и замечаю — что-то не так. Она вся какая-то сумрачная, глаза воротит.
Кладу цветы на стол и вижу, что одна роза отделяется от стебля и падает. Братья-кавказцы в очередной раз «надули» меня — посадили отпавший цветок на стебель, как на кол. Оля увидела это и горько усмехнулась — все одно к одному! Поняв, что Оля вставать не собирается, я начал было раздеваться, чтобы лечь с ней.
— Не делай этого, — мрачно сказала Оля, — можешь не жениться на мне, но я тебе все расскажу. — Я подхватила… и она назвала так хорошо знакомую мне болезнь, подаренную когда-то доцентом Летуновой.
— Оля, но для этого надо, как минимум, трахнуться с больным. Это Моня?
— спросил я, не веря себе.
— Нет, ты что! — испугалась Оля, — но он теперь тоже знает об этом.
И Оля рассказала банальную историю о своей встрече в какой-то компании с совершенно неизвестным ей студентом. Они выпили, и он проводил Олю до дома, с заходом в квартиру. И остался там до утра. Бабка — «коммунистка» была очень недовольна и обещала даже все жениху «донести». А через несколько дней утром приходит медсестра из вендиспансера, застает Олю дома, и сообщает, что такой-то больной сообщил о связи с ней.
Оказывается, бравый студентик успел заразить какую-то замужнюю женщину, а муж у нее — человек «серьезный». Почувствовав симптомы «африканского вождя», муженек заломил руки женушке и добился признания. Разыскал этого студента, набил ему морду и сообщил в вендиспансер. А там, под угрозой уголовного дела, разузнали о всех его связях.
Олю обследовали и начали лечить. Но не так, как лечился я, а по варварской «утвержденной» методике. Курс лечения — уколы каждый день, затем «провокация». Не проходишь ее — опять курс лечения. И подписку взяли, что ни с кем никакого «баловства» — иначе уголовное «дело».
— Ты меня теперь бросишь? — надувая губки, печально спросила Оля. Я рассказала ей, как хотел повеситься во Львове, предчувствуя, среди прочего, подвохи с ее стороны. И поведал ей, что уже болел этой болезнью, которая, к сожалению, иммунитета не дает. И сказав, что все-таки женюсь на ней, но попросил, по мере возможности, с «посторонними» больше не трахаться. С Моней, дескать, разрешаю, а больше — ни с кем! Оля клялась и божилась, что теперь…Заклялась хрюшка на помойку не ходить!
Оля была страшно рада, что я простил ее, но попросила меня либо уехать назад, либо пойти жить к Моне. Потому, что в диспансере предупредили — пить, как и трахаться, категорически нельзя!
— А чем еще мы будем с тобой все праздники заниматься? — наивно спросила Оля, — я и вообще изведусь вся. К свадьбе излечусь — и тогда все наверстаем!
Я оставил ей денег на свадебное платье, туфли, кольца, на другие расходы, и сказал, что уеду обратно в Курск. Так я и хотел поступить, но…Был последний рабочий день перед праздниками. Я зашел в ИМАШ и увидел в лаборатории Элика. Моня тут же отозвал меня в сторону и с ужасом сообщил о болезни Оли. Рассказал, что он ходил проверяться, но у него все в порядке. За кого он больше переживал, за себя или за Олю — непонятно.
Элик был очень рад видеть меня. У него, видите ли, сегодня не хватало партнера по его сексуальным баловствам. Я дал согласие, Элик тут же позвонил, куда следует, и мы ушли. И я с удовольствием завалился с ним на его конспиративную квартиру. Не успели мы и «приложиться» к бутылке, как в квартиру позвонили, и радостный Элик впустил… сразу двух женщин. Рослые, в теле, как сейчас называют «телки», слегка поддатые, они ввалились в квартиру, принеся с собой запах духов и праздничную атмосферу.
Между тостами я спросил-таки на ушко Элика, что это означает, когда их две? Он очумело поглядел на меня и ответил, что это означает — каждому — свое, или, правильнее, каждому — своя. Я, будучи педантом, все-таки переспросил, что если так, то которая из них — моя?
— Выбирай! — бросил мне Элик и занялся разливанием вина.
Выбирать не пришлось, так как меня самого выбрали. Одна из дам, представившаяся Галей, села на софу рядом со мной и предложила выпить на брудершафт. Я не заставил себя уговаривать и, в очередной раз, вспомнил проверенный мопассановский способ. Галя аж завизжала от восторга — оказывается, она не читала Мопассана. Пришлось пить на брудершафт и со второй дамой — Ниной.
Элик же способа этого не признавал — если уж в рот попало вино, то расставаться с ним — грех!
Первую ночь мы переспали вчетвером у Элика, а на следующий день Галя забрала меня к себе на квартиру. Я поначалу подумал, что это какие-нибудь «девушки по вызову», а они оказались обычными «порядочными» незамужними женщинами, инженерами, сотрудницами Элика.
Мы с Галей — роскошной блондинкой, почти «Купчихой» Кустодиева, прекрасно сошлись во вкусах. Более того, она меня даже кое-чему научила в благодарность за мой мопассановский поцелуй. Так сказать, «в порядке обмена передовым опытом», что было актуально в то социалистическое время. Галя пригласила меня заезжать к ней и впредь.
Закончились праздники, и я с тяжелым сердцем поехал в Курск. Тамары я не застал дома. Зашел к ней на работу, она была рада мне, сожалела, что устроила «обструкцию» перед отъездом. За праздники она поняла, что жизнь одна, и нечего ее портить. Камень свалился с моей души, но ненадолго. Тамара знала, что двадцать седьмого — регистрация, и я ожидал к этому времени новых «концертов». И они выразились в том, что Тамара взяла недельный отпуск, как раз на время моей поездки в Москву, и отправилась в Киев.
Она заранее созвонилась со своим бывшим любовником, который там жил, и направилась к нему. Я знал о существовании такового, и, отправляясь в Киев, Тамара открыто заявила мне об этом. Дескать, если тебе можно жениться, то почему мне нельзя немного «пофлиртовать»?
У меня опять голова пошла кругом, от всех навалившихся на меня проблем. Я все воспринимал всерьез, и это было большой нагрузкой на мою «буйную головушку». А она (головушка) оказалась неготовой к таким перегрузкам, тем более в условиях моей жесткой диеты.
Что ж, выехал я в Москву, встретился с Олей, которая, как оказалось, еще была не готова исполнять свой супружеский долг. Или в диспансере издевались над ней, или она действительно не выдержала теста на «провокацию». Зато она приобрела длинное свадебное платье, почему-то зеленого цвета, лаковые туфли на каблуках и обручальные кольца с «алмазной гранью». Оля совершенно не умела носить платье и туфли на каблуках — она постоянно путалась в платье и спотыкалась на каблуках, тихо матюгаясь при этом.
К нам подъехал на такси Моня, а в ЗАГСе уже ждали нас Алик и подруга Оли — Зоя, свидетельница со стороны невесты. Моим свидетелем был Алик, так как Моня наотрез отказался от такой роли. Он счел ее аморальной — вот еще моралист выискался — Жан Жак Руссо карайларского разлива!
Нас в темпе и весело зарегистрировали, сфотографировали, напоили шампанским, попотчевали Мендельсонами. А оттуда мы уже на двух такси поехали в ресторан «Седьмое небо» на Останкинской башне, где Моня и Алик, оказывается, зарезервировали места.
— Предупредили бы меня, черти, — возмутился я, — а вдруг я денег с собой не взял!
— Ничего, богатенький Буратино, — успокоили меня «черти», — мы бы тебе одолжили!
К сожалению, была облачность, и панорама Москвы не была видна. Сидели в круглом зале, как в самолете — ярко светило Солнце, а внизу были облака. Солнце как-то нереально быстро двигалось вокруг нас, а это, оказывается, зал сам вращался на башне, как на оси.
Выпили шампанского за «советскую семью образцовую» и вскоре спустились. Время пребывания там было регламентировано. Выйдя из ресторана, пошли на квартиру Оли и там продолжили свадебную пьянку.
Зоя, красивая, но наивная девушка, подруга по «художественному цеху», все приговаривала Оле: «Как я тебе завидую!». Я даже заметил Зое: «А где ты сама-то раньше была?», за что Оля сердито оборвала нас.
Настало время провожать гостей. Алик и Зоя, поцеловав нас, вышли из квартиры, а подвыпивший Моня все не уходил. Он как-то глупо стоял у двери и моргал мокрыми глазами. Оля выталкивала его за дверь, а он пассивно сопротивлялся. Я предложил ему остаться, но разъяренная Оля уже грубо вытолкала его вон.
— Этого только сейчас не хватало! — в сердцах сказала она.
Мы остались вдвоем и снова сели за стол. Оля смотрела на меня грустным долгим взглядом ребенка, которому из-за ангины не позволяют есть мороженого. А это «мороженое» сидит рядом за столом и издевательски посмеивается.
Я, шутя, рассказал Оле анекдот про комедию, драму и трагедию:
«Комедия — есть кого, есть чем, да негде!
Драма — есть где, есть чем, да некого!
Трагедия — есть кого, есть где, да нечем!»
— Так вот у нас, выходит — трагедия! — патетически заключил я.
Оля вскочила, ударила кулаком по столу и риторически вопросила:
— Неужели так ничего и нельзя сделать?!
Я залез в карман, медленно достал из него блестящий пакетик и поводил им перед носом у Оли.
— Что это? — недоуменно спросила Оля.
Оказывается, она даже никогда не видела наших маленьких резиновых защитников. Слышала, что есть такие, но не использовала и даже в руках не держала их. А ведь они могли бы оградить Олю от постигших ее, мягко выражаясь, неприятностей.
— Пардон, а как же ты предохранялась от беременности всю свою активную половую жизнь? — удивился я.
— Не такую уж и активную, — обиделась Оля, — я не предохранялась никак. Просто не беременела, и все!
Я аж протрезвел от наивности теперь уже моей жены. Так она могла родить от кого угодно, да и может сделать это сейчас от Мони, и мало с кем еще ее потянет переспать. А я буду официальным отцом этому ребенку! Надо как-то срочно учить ее уму-разуму, а не то «подзалететь» могу и я сам.
«Резиновый друг» выручил нас, но не на сто процентов. Олю раздражали все эти лишние, с ее точки зрения, манипуляции, и удовольствия от такого «разделенного» общения она не получила.
— Дитя природы, — думал я, — и это в Москве в конце двадцатого века! А еще француженка!
В следующие дни мы занимались вопросами моей прописки у Оли в комнате, и я побывал еще раз на месте своей будущей работы. Подтвердил, что прямо со второго января смогу приступить к занятиям (второе января был тогда рабочим днем; хорошо, что хоть первый день года стал уже выходным!). Трудностей ни с первым, ни со вторым вопросом не возникло.
А проблема, причем, как оказалось, роковая, была в том, что мне захотелось встретиться с моей «купчихой» Галкой. Олю-то и в койке не было видно, а тут — так много хорошего! Ну и придумал я легенду о том, что по работе мне нужно заехать на Серпуховской автозавод (тот, который выпускал мотоколяски). А оттуда уже в Курск, тем более, что это по дороге.
Оля проводила меня на электричку; я обещал заехать еще пару раз в декабре и уехал. А по дороге вышел в Текстильщиках, благо Галка жила неподалеку — в Кузьминках. Конечно же, я предварительно созвонился и договорился с ней.
Шел последний день ноября. Моросил дождь, но я был весел и доволен жизнью. Все, намеченное планом, я выполнил, да еще изыскал возможность и гульнуть! Ничто не предвещало драмы, которая чуть не стала трагедией.
Когда я вошел в квартиру к Гале, то застал там и Элика с Ниной. Галка, зная о моем приезде, позвала их для компании. Все, конечно же, узнали, что я
— молодожен, и шутливо издевались надо мной. Элик, видимо, уже успел побывать с Ниной на своей конспиративной квартире, так как сидел спокойно, не «чудил» и даже периодически всхрапывал. Но водку пил как все. Нинка возбудилась, стала теребить своего «бой-френда», но тот признаков мужской активности не подавал. Нинка переключилась на меня, и вместе с Галкой они порядком замучили меня своими ласками и поцелуйчиками. Элик вышел в туалет и что-то долго не возвращался. Мы стали искать его, а Нинка даже внимательно заглядывала в унитаз, как будто он мог там спрятаться. Потом заметили, что нет его пальто и кепки — Элик «смылся».
Мы выпили еще, и мои мощные подруги потащили меня «у койку». Койка была двухспальная, но и она показалась малой для такой компании, где мастер по штанге был самым миниатюрным ее «членом» (простите за каламбур!). Я был игрушкой в руках моих милых толстушек, и надо сказать, мне очень это нравилось. Надо было только расслабиться и получать максимум удовольствия, что я и делал.
Никакого притворства, никаких игр в любовь, верность и прочих химер. Всем все ясно, все получают друг от друга только то, что хочется в данный момент. Никаких мыслей о прошлом и будущем — только о прекрасном текущем моменте, как у наших «братьев меньших». Я имею в виду слонов, бегемотов, тигров, моржей и других милых «меньших» братьев, которые живут лишь сегодняшним днем.
Среди ночи я проснулся с сильной головной болью. С трудом перелез через кого-то из моих подруг, лежавших по обе стороны, подошел к столу в поисках оставшейся водки. Но остатков не было. Разбудив Галку, я пожаловался ей на головную боль и попросил что-нибудь выпить. У нее оказалось грамм двести медицинского спирта, который я и выпил прямо из бутылки. И странно — при этом не почувствовал крепости спирта, он не обжег мне рта. Хочу предупредить
— если у вас случится что-нибудь подобное, знайте — это плохой признак. Наступит белая горячка, или случится еще какая-нибудь гадость!
Я забылся и заснул в своем мягком «ущелье». А утром проснулся от работающей бетономешалки в голове. Не взаправдошней, конечно, а полной ее аналогии — мне чем-то энергично перемешивали мозги. Кроме того, я в постели обнаружил чью-то «лишнюю» руку. Рука лежала между мной и Галкой и никому из нас не принадлежала. Галка отказалась от нее, сказав, что руки у нее на месте, а я не ощущал ее своей. Оказалось, что все-таки эта «мертвая» рука была приделана к моему правому плечу, но я, ни поднять ее, ни пошевелить пальцами не мог. Более того, я стал щипать ее левой рукой и не чувствовал боли. Прикосновение чувствовал, а боли — нет!
Хорошо, что ни я, ни мои дамы понятия не имели об инсультах, а то я бы умер от страха. Они безуспешно массировали мне руку, думая, что я отлежал ее. Потом, как гомеопаты рассудили, что лечить надо «подобное подобным», разыскали-таки и налили мне водки. Я залпом выпил ее, и перед моими глазами тут же замелькали окна. Они двоились и снова сходились вместе, голова закружилась и я, потеряв сознание, свалился на пол.
Нашел себя я уже лежащим поперек постели. Рука оставалась прежней, но мне еще слегка свело губы набок и затруднило речь. Я стал похож на какого-нибудь члена тогдашнего Политбюро, больше всего, пожалуй, на Громыко. Меня оставили отдыхать на кровати. Нинка, пожелав мне поскорее поправляться, собралась и ушла на работу. Галка же решила на работу не ходить, а присмотреть за мной. От скорой помощи я решительно отказался — могли забрать в больницу, а назавтра у меня лекция. К тому же, как я потом все объяснил бы Оле.
Я полежал, попил аспирину, с головой стало легче. В середине дня Галка прилегла ко мне, и мы исполнили свой долг «по-ежовому». Что, вы не знаете, как это делают ежики? Знатоки говорят, что делают они это «очень-очень осторожно», чтобы не поколоть друг друга иголками. Но у нас была другая причина осторожничать — моя болезнь.
А вечером Галя, как заботливая жена, проводила меня на Курский вокзал и посадила в поезд. Полка, как назло, попалась верхняя, но я с ней справился. В Курске я не застал дома Тамары, она еще «гуляла» в Киеве. Выпив чаю, побрел в институт, не понимая, как я буду писать на доске мелом — рука была «чужой». По дороге, на бывшей улице Троцкого, я зашел в Обкомовскую поликлинику. Я, как «номенклатурный работник», был приписан именно к элитным поликлинике и больнице, это спасло мне жизнь. В обычных поликлиниках были очереди, запись за неделю, безразличие к людям, и я бы подох, как бродячий пес. Слава Партии родной, она еще раз выручила меня, на сей раз своей медпомощью.
Без всякой очереди я зашел к невропатологу и, извиняясь, что беспокою по пустякам, пожаловался на руку, которая не работает. А у меня, дескать, через час лекции, писать на доске надо. Укольчик бы какой-нибудь, чтобы рука заработала…
Врачиха быстро проверила мне руку, чиркнула по коже там-сям, и взволнованно заявила мне, что срочно кладет меня в стационар. Этого я не ожидал — ведь я еще хожу сам! Я, вскочив со стула, заявил, что тогда я просто уйду на лекцию и буду писать левой рукой. От волнения кровь бросила мне в голову, и я зашатался.
— Хорошо, — неожиданно согласилась врачиха, — тогда я сделаю вам укольчик, как вы хотели, и отпущу вас на лекцию!
Она позвала медсестру, та чрезвычайно внимательно и ласково отнеслась ко мне, и сделала укол в руку. И предложила отдохнуть минутку.
Но через минутку я уже не мог двинуть не то что рукой, но и ногой. Язык еле ворочался во рту — я был полностью обездвижен, как несколько лет назад во время приступа белой горячки.
— Аминазин? — косноязычно спросил я врачиху, и она поддакнула:
— Аминазин, аминазин! А вам что, кофеинчику хотелось?
Пришли санитары с носилками, взвалили меня на них и отнесли в стационар, который был рядом, не выходя на улицу. Нет, в СССР жить было можно, если только ты — номенклатурный работник!
Я только продиктовал врачу номер телефона Медведева, чтобы она немедленно позвонила бы ему. Надо успеть подменить меня на лекции — поток 250 человек все-таки! Разбегутся — так топот будет на весь институт! И сообщить Тамаре, чтобы не искала меня по моргам.
В палате мне сделали еще пару уколов. Помню только, что подушка и матрас стали такими теплыми и мягкими, словно лежал я на облаке. Блаженное состояние охватило меня, и я забылся. Если я пробуждался, мне снова делали укол, и я опять впадал в блаженство. Вот какие уколы, оказывается, делают партийным начальникам!
Пришел в себя я только наутро следующего дня. Надо мной стоял врач — пожилой человек с суровым выражением лица. Первое, чем я поинтересовался, было то, как я ходил в туалет, если не поднимался с постели. Врач указал мне на «утку» под моей кроватью, и я прикусил язык. Довели мастера спорта до утки! Врач «чиркал» меня по телу. Стукал молотком, и, наконец, сказал:
— Я знаю, что вы профессор и доктор наук. Поэтому я надеюсь, что вы поймете меня. У вас инсульт, хорошо, если ишемический, мы пока не знаем, есть ли гематома в мозге. Инсульт в левой части мозга, я полагаю, лучше, чем в правой, но вообще — это тоже плохо. Пока прямой угрозы жизни нет, но кто знает, что будет дальше. Кстати, извините, но вы лежите на койке, с которой до вас унесли в морг молодого — тридцати семи лет, человека с таким же инсультом, что и у вас. Говорю, чтобы вы были критичными к своему состоянию!
Старый садист ушел, и я впервые ощутил прямую угрозу жизни. Когда вешался — этого почему-то не ощущалось. А сейчас панически хотелось жить, когда впереди столько дел, столько нового — Москва, новая работа, новая жена! И если выживу, но стану инвалидом, буду ли я нужен новой работе и новой жене?
— Нет, решил я, — этого не будет, потому, что этого не будет никогда! — повторил я про себя этот идиотский, но очень убедительный довод. — Шалишь, не сдамся, не на того напали! — чуть ли не вслух сказал я. И начал мобилизовывать себя, как перед решающим третьим подходом к штанге, когда в двух первых подходах — нули. Хорошо спортсменам — постоянно мобилизуешь себя и привыкаешь к этому состоянию. А как быть хилякам — не спортсменам? «Если хилый — сразу в гроб!» — как пел Высоцкий.
Пришла медсестра, снова сделала уколы, и я заснул. Но уже не таким блаженным, а обычным сном, что мне не понравилось. Хотелось того «блаженного» укольчика, но медсестра сказала, что таких уколов больше не будет. На те, говорит, главврач на каждую ампулу разрешение дает!
От сна меня пробудил неожиданный поцелуй в лоб. Я открыл глаза и увидел над собой человека в белом халате и такой же шапочке. Да это мой старый знакомый и собутыльник, хирург в этой же Обкомовской больнице — Леша.
— Какой был человек! — причитал Леша, и я почувствовал, что он «подшофе», — как же ты себя не уберег!
— Почему был? — строго спросил я, — что такое «был»? Я был, есть и буду, мы еще выпьем с тобой не раз!
— Нет, никогда ничего мы с тобой не выпьем! — тихо плакал хирург и безжалостно объяснял мне, — если ты и выживешь, ты — инвалид, у тебя меняется психика, ты только и будешь занят своим здоровьем и говорить ты будешь только о нем. Уж лучше умереть, но вовремя — как говорил писатель Вересаев, тоже наш человек — врач. Инсульт — это не игрушки! Какая выпивка после инсульта? — сетовал Леша.
Хирург еще раз поцеловал меня, на сей раз в щеку, и ушел, причитая. Его визит заставил меня мобилизоваться еще сильнее, как провокационный маневр соперника во время соревнований. Хотя я был уверен в его любви и искренности ко мне. А насчет выпивки хирург оказался прав — выпить вместе мы так и не смогли. Потому, что он вскоре умер сам от внезапного инфаркта миокарда. Все под Богом ходим!
Со мной в палате — довольно крупной комнате, было еще два пациента. Я лежал по одну сторону от входа, а они рядом друг с другом — по другую. Поближе ко мне лежал тяжелый больной с инфарктом — кто-то из секретарей райкомов партии. Он мало шевелился и очень переживал, когда санитарка ставила ему утку или судно.
А второй пациент был симулянтом. Это был бывший партийный «вождь» какого-то из сельских районов области. Его постоянно выписывали, а он заявлял: «Это дело у вас не пройдет, я болен и буду жаловаться!».
Я удивлялся его поведению, но тот доходчиво объяснил мне, что я плохо представляю себе жизнь на селе. А здесь — его хорошо кормят, ухаживают, следят за здоровьем. «Здесь — санаторий, и я хочу подольше в нем оставаться!» — заявлял сельский «вождь».
Меня тут же пришли проведать Медведев, Толя Черный; конечно же, почти каждый день приходила Тамара. Даже Лиля как-то пришла и всю мою болезнь объяснила разводом с ней. Только и выговаривала меня за мой «аморальный» образ жизни. А что, при ней этот образ был более моральным?
Но совсем неожиданным для меня был визит Мони. Как он прознал про мою болезнь, так и осталось неизвестным. Может быть, он позвонил на кафедру, а там ему все сказали? Но Моня снялся с места и приехал, нашел меня здесь. Говорит, Оля сильно плакала, хотела приехать тоже, но Моня отговорил.
— Я думал ты будешь весь перекошенный, как товарищ Громыко, с остекленевшим взглядом, инсультник, одним словом! Вот я и боялся, что Оля увидит тебя таким и с ума сойдет. Как она тебя любит, знал бы ты, просто бредит тобой! — тихо сказал мне Моня.
— Любит меня, а трахается с тобой? — пошутил я.
— Поверь мне, что нет, — серьезно возразил Моня, — близко не допускает меня к себе, хотя ей уже можно, — добавил он по секрету. Что-то я рассчитал с вашей женитьбой не так! — рассеянно проговорил Моня, — но встретимся в Москве, разберемся!
— Скажи Оле, что я приеду второго января! Сбегу отсюда, но приеду! Мне на работу надо со второго, — уверил я Моню.
А потом посетители прекратились — в Курске началась эпидемия гриппа. Мои соседи обросли бородой — парикмахера не пускали, а сами они — кто не мог, кто не хотел бриться. Тогда я взял у медсестры бритву, побрился сам, а затем побрил и моих соседей, сделав из них «испанцев» — оставил тонкую бородку и усики. Медперсонал хохотал над испанцами в палате, которую в больнице называли «Пронеси Господи!».
Потом я стал устраивать «хохмочки» с градусниками. В палате у нас висел большой спиртовой термометр, всегда показывающий 21 градус. Я ослабил крепления трубочки и спустил ее вниз, так что термометр стал показывать 12 градусов. И срочно вызываю главврача — холод, мол, неимоверный, дрожим все. Главврач, пожилой еврей, заходит к нам, смотрит на градусник и лицемерно говорит:
— Двенадцать градусов — вполне приличная температура!
В палату занесли пару «козлов» и включили для отопления. Тогда я поднимаю трубочку вверх и снова зову главврача — жарко, мол! Тот смотрит на градусник и заявляет:
— Тридцать градусов — вполне приличная температура!
«Козлы» выносят, а «испанцы» тихо хохочут.
Утром медсестра обычно заходила к нам с градусниками и чаем. Сунет по градуснику мне и моим соседям подмышку, поставит чай на тумбочку и выходит. Тут я тихо встаю с постели, достаю градусники у соседей из-под мышек, сую их на секунду в горячий чай, и снова подмышку. И тихо в свою постель.
Минут через пять медсестра вынимает градусники у больных. У меня-то температура нормальная, а, глянув на градусники моих соседей, она тут же в ужасе бежит из палаты. Через пару минут санитары выкатывают их кровати в коридор и везут в изолятор. Температура у одного — сорок один, а у другого — сорок два градуса. Это при эпидемии гриппа-то в городе!
Примерно через неделю рука у меня прошла, и я так сжимал ладонь врачу-садисту, что он начинал подпрыгивать. А на его жалобы отвечал — вы сами просили пожать вам руку! И действительно, он каждый раз протягивал мне руку и предлагал — пожмите мне ладонь больной рукой!
Мне стало скучно в больнице. Я бродил по корпусу, пил кислородные коктейли, искал спирт, безуспешно просил его у медсестер. Наконец, нашел его заменитель. Запершись в ванной, я открывал вентиль голубого кислородного баллона, который там всегда стоял, и дышал ледяным кислородом, вырывающимся оттуда. И получал какое-то эйфорически-полупьяное состояние, которое мне нравилось.
Наконец, терпенью моему пришел конец, и я явился к главврачу с ультиматумом. Или меня отпускают, или я убегаю отсюда через окно в больничном халате.
— Что ж, — благоразумно рассудил главврач, — тут не психиатрическая лечебница, мы никого насильно не держим. Вашего соседа мы никак не можем выставить отсюда, а вы сами не хотите лечиться! Напишите расписку, что вы уходите на свой страх и риск, и идите с богом!
Я так и сделал. Конечно, выписку из истории болезни мне не выдали на руки. В конце там была такая фраза: «некритично относится к своему состоянию, от анализов мочи и кала отказался».
Перед уходом меня проконсультировал лечащий врач по фамилии Холодных.
— Чувствую, что, выйдя из больницы, вы тут же будете выпивать, медсестры говорили мне, что вы просите у них спирт. Много водки для вас вредно. Я дам вам таблетки транквилизаторов, которые вы по одной пейте с водкой. И действие ее будет сильнее, и водки понадобится меньше, и опьянение не будет сопровождаться буйством. Везде плюс!
Я поблагодарил доктора и поступал так первое время. Очень даже экономично и кайфово получается! Молодец Холодных — толковый доктор!
В больнице состоялась еще одна моя встреча, которой я так боялся. Я узнал, что в наше же кардиологическое отделение попал с микроинфарктом наш ректор Коваленок.
По-свойски, как больной к больному, я зашел к нему в его одноместную палату с телевизором. Вот она — партийная субординация — у него и палата лучше!
Мы тепло поздоровались друг с другом, и я прямо сказал ему, что хочу скоро уехать в Москву.
— Как, вы не боитесь после такой болезни уезжать в другой город и поступать на новую работу? А вдруг вас там не возьмут, узнав про болезнь? — удивленно спросил ректор.
— А я им просто не скажу про нее! — парировал его я.
Он посмеялся и заметил мне, что предвидел мой уход. — Раз уж вы пошли здесь «вразнос», то я понял, что долго не задержитесь! Что делать, жизнь требует передвижений. Тем более — в Москву!
— Евгений Викентьевич, мы спланируем нагрузку кафедры на весенний семестр без моего участия, — добавил я, — нагрузка у меня так мала, что ее и не заметят. А заведующим я советую назначить Юрия Александровича Медведева. Что греха таить, он фактически и исполнял эти обязанности!
Ректор согласился с этим.
— Что ж, до вашего отъезда я отсюда не выйду, — сказал ректор, — пожелаю вам счастья! И много не пейте! — добавил он уже мне на ухо.
Так мы дружески и расстались. Выйдя из больницы, я сдал дела Медведеву, рассказал ему о разговоре с ректором. Новый год я встретил вдвоем с Тамарой, а первого января вечером, взял свой неизменный портфель и уехал в Москву.
Когда поезд медленно отходил с перрона, а я все смотрел в окно на остающуюся там Тамару, и меня от волнения повело. Но состояние было знакомым, я мобилизовался и выстоял.
— Москва, Москва, люблю тебя как сын, как русский — сильно, пламенно и нежно? — удивленно прошептал я сам себе. — Сбылась мечта… — я хотел добавить «идиота», но задумался, так ли это? — Конечно, идиота, а кто же кроме него мог так просто, за здорово живешь, уехать из Москвы в Тбилиси, потеряв право приехать сюда обратно?
И твердо, решительно сказал себе: «Да, да — сбылась мечта идиота!