Павлович был ужасно какой замечательный и памятный — ничего не
забывал. Платов знал, что он непременно его о блохе спросит. И вот
хоть никакого в свете неприятеля не пугался, а тут струсил: вошел
во дворец со шкатулочкою да потихонечку ее в зале за печкой и поставил. Спрятавши шкатулку, Платов предстал к государю в кабинет
и начал поскорее докладывать, какие у казаков на тихом Дону междоусобные разговоры. Думал он так: чтобы этим государя занять, и
тогда, если государь сам вспомнит и заговорит про блоху, надо подать
и ответствовать, а если не заговорит, то промолчать; шкатулку каби-нетному камердинеру велеть спрятать, а тульского левшу в крепостной
каземат без сроку посадить, чтобы посидел там до времени, если по-надобится.
Но государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть Платов
насчет междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает:
— А что же, как мои тульские мастера против аглицкой нимфозории
себя оправдали?
1 П у б е л я — пуделя.
2 Т у г а м е н т — документ.
28
Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось.
— Нимфозория,— говорит,— ваше величество, все в том же пространстве, и я ее назад привез, а тульские мастера ничего удивительнее
сделать не могли.
Государь ответил:
— Ты — старик мужественный, а этого, что ты мне докладываешь, быть не может.
Платов стал его уверять и рассказал, как все дело было, и как
досказал до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай Павлович его по плечу хлопнул и говорит:
— Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут обманывать. Тут
что-нибудь сверх понятия сделано.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вынесли из-за печки шкатулку, сняли с нее суконный покров, открыли
золотую табакерку и бриллиантовый орех,— а в нем блоха лежит, какая
прежде была и как лежала.
Государь посмотрел и сказал:
— Что за лихо! — Но веры своей в русских мастеров не убавил, а велел позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал ей:
— У тебя на руках персты тонкие — возьми маленький ключик и
заведи поскорее в этой нимфозории брюшную машинку.
Принцесса стала крутить ключиком, и блоха сейчас усиками заше-велила, но ногами не трогает. Александра Николаевна весь завод на-тянула, а нимфозория все-таки ни дансе не танцует и ни одной верояции, как прежде, не выкидывает.
Платов весь позеленел и закричал:
— Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они ничего
мне там сказать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака
с собой захватил.
С этими словами выбежал на подъезд, словил левшу за волосы
и начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели. А тот, когда его
Платов перестал бить, поправился и говорит:
— У меня и так все волосья при учебе выдраны, а не знаю теперь, за какую надобность надо мною такое повторение?
— Это за то,— говорит Платов,— что я на вас надеялся и заручался, а вы редкостную вещь испортили.
Левша отвечает:
— Мы много довольны, что ты за нас ручался, а испортить мы ничего
не испортили: возьмите, в самый сильный мелкоскоп смотрите.
29
Платов назад побежал про мелкоскоп сказать, а левше только по-грозился: