Эвелин звонит, когда я уже разговариваю по двум линиям, и я бы не ответил на третий звонок, но на второй линии я жду ответа от Баллока, метрдотеля нового ресторана «Дэвис Франсуа» на Сентрал-парк-Саут, не отказался ли кто-нибудь от заказанного столика, чтобы Кортни (которая ждет на первой линии) и я могли поужинать, так что я принимаю третий звонок в надежде, что это из химчистки. Но нет, это Эвелин, и, хотя это совсем некрасиво по отношению к Кортни, я отвечаю на звонок. Потом я говорю Кортни, что звонит Пол Оуэн и что я увижусь с ней в восемь в «Черепахах», и отказываюсь от разговора с метрдотелем Баллоком. Эвелин сейчас в гостинице «Карлайл», поскольку женщину, жившую в соседнем доме, вчера ночью обнаружили убитой, обезглавленной, и поэтому Эвелин абсолютно потрясена. Она была не в состоянии пойти сегодня на работу и потому провела утро на массаже лица в Elizabeth Arden, пытаясь успокоиться.
Она требует, чтобы мы поужинали сегодня вместе, и, прежде чем мне удается придумать правдоподобную ложь, приемлемое оправдание, она говорит:
– Патрик, где ты был вчера вечером?
Я медлю.
– А что такое? А где ты была? – спрашиваю я, жадно глотая из литровой бутылки «Эвиан», все еще слегка потея после дневной тренировки.
– Ругалась с портье в «Карлайле», – говорит она, голос довольно ошалевший. – Скажи мне, Патрик, где ты был?
– А из-за чего ты с ним ругалась? – спрашиваю я.
– Патрик! – произносит она требовательно.
– Да, я тут, – говорю я через минуту.
– Патрик, это не важно. В моей комнате телефон только с одной линией, и никаких звонков на него не было, – говорит она. – Где ты был?
– Я… болтался по видеопрокатам, – отвечаю я и, довольный своей сообразительностью, сам себе пожимаю руку, прижав телефонную трубку подбородком.
– Я хотела прийти, – говорит она писклявым, девчоночьим голосом. – Мне было страшно. Мне и сейчас страшно. Разве ты не слышишь по голосу?
– Вообще-то, слышу что угодно, только не это.
– Нет, Патрик, серьезно. Я просто в ужасе, – говорит она. – Меня трясет. Я дрожу как лист осиновый. Спроси Миа, мою массажистку. Даже она сказала, что я была напряжена.
– Ну, – говорю я, – ты все равно бы не могла прийти.
– Милый, почему нет? – ноет она, потом обращается к кому-то, кто только что вошел в ее номер: – Перевезите ближе к окну… нет, к тому окну… и вы можете мне сказать, где эта проклятая массажистка?
– Потому что голова твоей соседки была у меня в морозильнике, – зеваю я, потягиваясь. – Слушай. Ужинаем? Где? Ты меня слышишь?
В восемь тридцать мы сидим напротив друг друга в «Баркадии». На Эвелин жакет из вискозы от Anne Klein, юбка из шерстяного крепа, шелковая блузка из Bonwit’s, антикварные золотые с агатом серьги из James Robinson, которые стоят примерно четыре тысячи долларов. На мне двубортный костюм, шелковая сорочка с ткаными полосами, шелковый галстук с узором и кожаные туфли, все от Gianni Versace. Я так и не отказался от столика в «Черепахах» и не сообщил Кортни, что не приду, так что она, вероятно, появилась там около четверти девятого, в полном замешательстве, и если она не принимала сегодня элавил, то, вероятно, она в бешенстве, и над этим фактом (а вовсе не над бутылкой «Кристала», которую заказала Эвелин, добавив потом к шампанскому кассис) я громко смеюсь.
Бóльшую часть дня я провел, покупая себе первые рождественские подарки: пару больших ножниц я купил в аптеке рядом с городским советом, нож для распечатывания писем – в Hammacher Schlemmer, нож для сыра – в Bloomingdale’s (он сочетается с доской для сыра, которую Джин, моя секретарша, влюбленная в меня, оставила на моем столе, пока я был на заседании). Сегодня утром «Шоу Патти Винтерс» было о ядерной войне, и, по мнению комиссии экспертов, шансы того, что она начнется в течение ближайшего месяца, довольно велики. Лицо Эвелин кажется белым как мел, ее рот очерчен фиолетовой губной помадой, что создает какой-то пугающий эффект, и я понимаю, что Эвелин с некоторым запозданием приняла совет Тима Прайса перестать пользоваться лосьоном для загара. Вместо того чтобы заговорить об этом и выслушать в ответ, как она тупо будет это отрицать, я спрашиваю ее о Мередит, подруге Тима, которую по причинам, всегда остававшимся для меня неясными, Эвелин недолюбливает. В черном списке Эвелин есть и Кортни, но причины тут понятнее – слухи обо мне и Кортни.
Когда понятливая официантка по просьбе Эвелин делает попытку добавить кассиса и в мое шампанское, я закрываю фужер рукой.
– Спасибо, не надо, – говорю я ей. – Может быть, позже. В отдельный бокал.
– Зануда, – хихикает Эвелин, затем резко втягивает воздух. – Но пахнет от тебя хорошо. Что это – Obsession? Ты, зануда, это Obsession?
– Нет, – мрачно отвечаю я. – Paul Sebastian.
– Разумеется, – улыбается она, допивая второй стакан.
Настроение ее значительно улучшилось, она веселится вовсю – этого не ожидаешь от женщины, чьей соседке за несколько секунд отрезали голову электропилой, пока та еще находилась в сознании. На мгновение глаза Эвелин вспыхивают в свете свечей и возвращаются к обычному бледно-серому цвету.
– Как Мередит? – спрашиваю я, стараясь скрыть отсутствие интереса.
– Боже мой, она встречается с Ричардом Каннингемом, – стонет Эвелин. – Он в First Boston. Ты можешь поверить в это?!
– Знаешь, – замечаю я, – Тим все равно собирался порвать с ней. Так сказать, расстаться.
– Но почему? – удивленно спрашивает заинтригованная Эвелин. – У них в Хэмптонах было просто божественно.
– Я помню, он рассказывал мне, что его до смерти достало смотреть, как она все выходные занималась только своими ногтями.
– О господи, – произносит Эвелин, а затем с неподдельным замешательством спрашивает: – То есть… погоди, неужели у нее не было маникюрши?
– Тим довольно часто повторял, что у нее индивидуальности, как у ведущей телешоу.
Она улыбается сама себе, таинственно:
– Тим – прохвост.
Я лениво размышляю над тем, стала бы Эвелин спать с другой женщиной, если бы я привел ее к ней домой, и позволили бы они мне понаблюдать за этим, если бы я настаивал. Разрешили бы они указывать им, что делать, расположить их под яркими галогеновыми лампами? Вероятно, нет; шансы, похоже, невелики. А если бы я заставил ее под прицелом? Пригрозил бы расчленить их обеих, если они не согласятся? Идея не кажется непривлекательной, и я вполне представляю себе сценарий. Я принимаюсь считать банкетки, стоящие в зале по периметру, затем – людей, которые там сидят.
Она спрашивает меня о Тиме.
– Как ты думаешь, где может быть этот мошенник? Ходят слухи, что он в Sachs, – зловеще спрашивает она.
– Ходят слухи, – отвечаю я, – что он лечится. Это шампанское недостаточно охлажденное. – Я рассержен. – Он что, не посылает тебе открытки?
– Он болен? – спрашивает она с едва уловимой тревогой.
– Да, кажется, – говорю я. – Кажется, именно так. Знаешь, если уж ты заказываешь бутылку «Кристала», то оно, по крайней мере, должно быть холодным.
– О боже, – произносит Эвелин. – Ты думаешь, он болен?
– Да. Он в больнице. В Аризоне, – добавляю я. Слово Аризона имеет привкус таинственности, и я повторяю его снова: – Кажется, в Аризоне.
– О боже! – восклицает Эвелин, теперь неподдельно встревоженная, и залпом допивает оставшееся в стакане шампанское.
– Кто его знает? – Мне удается едва заметно пожать плечами.
– Ты не думаешь… – Она делает вдох и ставит стакан на стол. – Ты не думаешь, что это… – Она окидывает взглядом ресторан, перед тем как наклониться вперед, и говорит мне шепотом: – СПИД?
– Да нет, ну что ты, – говорю я и тут же думаю, что следовало помедлить, чтобы она испугалась. – Просто… обычные… проблемы… – я откусываю кончик хлебной палочки с приправами и пожимаю плечами, – с психикой…
Эвелин с облегчением вздыхает, потом спрашивает:
– Не жарковато ли здесь?
– У меня из головы не выходит плакат, который я видел на станции метро той ночью, когда убил двоих чернокожих ребят, – фотография теленка, он смотрит в камеру, глаза расширенные, он напуган вспышкой, его туловище словно в каком-то ящике, а ниже большими черными буквами написано: «Вопрос: почему этот теленок не может ходить?» И затем: «Ответ: потому что у него всего две ноги». А потом я увидел еще один плакат, то же самое фото, тот же самый теленок, но под ним стояло: «Воздержитесь от публикаций». – Я замолкаю, не выпуская из рук хлебную палочку, и наконец спрашиваю: – Ты вообще слушаешь меня или я рассказываю… э-э-э… ведерку со льдом?
Все это я произношу, глядя в упор на Эвелин, четко выговаривая слова, пытаясь выразить себя; она открывает рот, и я жду, что она наконец догадается, какой я на самом деле. Впервые за время нашего знакомства она пытается произнести что-то любопытное, я напрягаю внимание, и она спрашивает:
– Это что…
– Да? – Лишь в этот единственный момент за весь вечер я испытываю искренний интерес к тому, что она скажет, и побуждаю ее продолжать: – Да-да, я слушаю тебя?
– Это что… Ивана Трамп? – спрашивает она, указывая куда-то позади меня.
Я вихрем оборачиваюсь:
– Где? Где Ивана?
– За столиком впереди, вторая от… – Эвелин медлит, – от Брука Астора. Видишь?
Я щурюсь, надеваю свои очки без диоптрий от Oliver Peoples и понимаю, что Эвелин, чье зрение затуманило разбавленное кассисом шампанское, не только приняла Норрис Пауэлл за Ивану Трамп, но и перепутала Стива Рубела с Бруком Астором. И я не могу сдержаться, я почти взрываюсь:
– Боже мой, боже мой, Эвелин. – Обхватив голову руками, я издаю стон, подавленный, обманувшийся; мой адреналин прокис. – Как ты могла спутать эту блядь с Иваной?
– Прости, – слышу я ее щебетанье. – Девичья оплошность?
– Это невыносимо, – шиплю я, крепко зажмурив глаза.
Наша симпатичная официантка, на которой атласные туфли с высокими задниками, ставит два новых фужера для второй бутылки «Кристала», заказанной Эвелин. Официантка надувает губы, когда я тянусь за следующей хлебной палочкой, а я поднимаю голову и в ответ надуваю свои, а потом вновь обхватываю голову руками, и, когда она приносит наши закуски, все повторяется. Сушеные перцы в остром тыквенном супе для меня и пудинг из сушеной кукурузы и халапеньо для Эвелин. Все это время (между тем, как она ошибочно приняла Норрис Пауэлл за Ивану Трамп, и закусками) я продолжаю прикрывать уши руками, пытаясь блокировать ее голос, но сейчас я голоден и потому на пробу убираю от уха правую руку. Ее скулеж сразу же оглушает меня:
– …Цыпленок тандури и фуа-гра, много джаза, он обожает «Савой», но селедочная икра, цвета были восхитительные, алоэ, раковины, цитрусовые, Morgan Stanley…
Мои руки взлетают на прежнее место, прижимаясь к ушам еще крепче. Но голод вновь берет власть надо мной, и, громко урча, я снова берусь за ложку, однако это безнадежно; голос Эвелин на той особенной высоте, которую нельзя оставить без внимания.
– Грегори скоро оканчивает Сен-Пол и с сентября будет учиться в Колумбийском, – говорит Эвелин, тщательно дуя на свой пудинг, который, кстати, подается холодным. – Я должна сделать ему подарок по случаю выпускного, и я в полной растерянности. Какие будут предложения, а?
– Постер «Отверженных»? – говорю я, шутя только наполовину.
– Превосходно! – откликается она, вновь дуя на пудинг, потом, отхлебнув шампанского, строит гримасу.
– Да, дорогая? – спрашиваю я, выплевывая семечко тыквы, описывающее в воздухе дугу, прежде чем элегантно приземлиться в пустую пепельницу вместо платья Эвелин, в которое я целился. – Мм?
– Надо заказать еще кассиса, – говорит она. – Ты не позовешь нашу официантку?
– Разумеется, надо, – добродушно отвечаю я и продолжаю с улыбкой: – Я не имею ни малейшего представления, кто такой Грегори. Ты ведь это знаешь, верно?
Эвелин аккуратно кладет свою ложку рядом с пудингом и смотрит мне в глаза:
– Мистер Бэйтмен, вы мне действительно нравитесь. Я обожаю ваше чувство юмора.
Она слегка пожимает мою руку и смеется, точнее, произносит: «Ха, ха, ха…» Но она серьезна, это не шутка: Эвелин действительно делает мне комплимент. Она в восторге от моего чувства юмора. Наши закуски уносят и тут же приносят «антре», так что Эвелин вынуждена убрать свою руку с моей, чтобы освободить место для тарелок. Она заказала кукурузные тортильи, фаршированные перепелкой, а к ним – устрицы в картофеле. Я взял кролика с орегонскими сморчками и картофелем фри.
– …Он учился в Дирфилде, потом в Гарварде. Она училась в Гочкисе, потом в Радклифе…
Эвелин говорит, но я не слушаю. Ее слова накладываются на ее же слова, ее рот движется, но я ничего не слышу и не могу слышать, не могу сосредоточиться, потому что мой кролик вырезан… в… форме… звезды! Вокруг него – ломтики картофеля, похожие на шнурки, а по ободку огромной тарелки из белого фарфора – толстый слой томатного соуса сальса, и все это должно создавать впечатление заката, но мне это кажется похожим на крупную огнестрельную рану, и медленно, недоверчиво качая головой, я тыкаю пальцем в мясо – там остается отпечаток сначала одного пальца, затем другого, потом я хочу вытереть руку салфеткой, но только не моей. Эвелин не прерывает свой монолог – она изысканно болтает и жует; соблазнительно улыбаясь ей, под столом я хватаю ее за ногу и вытираю руку. Не прекращая болтовни, она шаловливо улыбается мне, потягивая шампанское. Я продолжаю изучать ее лицо, мне уже надоела его безупречная красота, и я думаю: как странно, что Эвелин столько мне помогала, что она всегда была рядом, когда я в ней сильнее всего нуждался. Я вновь смотрю на тарелку – теперь я уже точно не голоден. Я беру вилку, пару минут пристально изучаю тарелку, хнычу про себя, потом вздыхаю вслух и откладываю вилку. Вместо нее я беру стакан с шампанским.
– …Гротон, Лоуренсвиль, Милтон, Эксетер, Кент, Сен-Поль, Гочкис, Андовер, Милтон, Чоут… ой, я уже называла Милтон…
– Раз уж я сегодня не ем, то хочу кокаина, – заявляю я. Но я не перебил Эвелин – ее невозможно остановить, она тараторит как автомат.
– У Джейн Симпсон была такая прекрасная свадьба, – вздыхает она. – А прием, который состоялся позже, – это вообще что-то. Это было в клубе «Чернобыль», отчет был в «Page Six». Билли писал его. «WWD» сделали репортаж на разворот.
– Я слышал, что там давали не больше двух напитков, – осторожно вставляю я и делаю знак ближайшему официанту, чтобы он убрал мою тарелку.
– Свадьба – это так романтично. У нее – бриллиантовое обручальное кольцо. Знаешь, Патрик, на меньшее я не согласна, – застенчиво говорит она. – Оно должно быть бриллиантовым. – Ее глаза покрываются поволокой, она пытается восстановить в памяти все подробности свадьбы. – Был банкет на пятьсот… нет, прости, на семьсот пятьдесят человек, после которого подали пятиметровый слоеный торт со сливочным мороженым. Платье было от Ralph, с белыми кружевами, длинное, без рукавов. Очень милое. Патрик, а ты бы что надел? – вздыхает она.
– Я бы настоял на темных очках Ray-Ban. Дорогой модели, – осторожно говорю я. – Я бы даже потребовал, чтобы все надели темные очки Ray-Ban.
– А я бы хотела, чтобы играли зайдеко. Вот чего бы я хотела. Чтобы играли зайдеко, – на одном дыхании выпаливает она. – Или мариачи. Или реггей. Что-нибудь этническое, чтобы папочка был шокирован. Ой, я не могу решить, что лучше.
– А я бы принес на церемонию АК – сорок семь, – торопливо говорю я, потому что мне это надоело, – с магазином на тридцать патронов, чтобы после того, как я разнесу башку твоей жирной мамаше, мне бы еще хватило на твоего педерастического братца. И хотя лично мне не нравится пользоваться тем, что сделано в Советском Союзе, «калашников» напоминает мне… – смутившись, я делаю паузу, рассматривая вчерашний маникюр, потом снова смотрю на Эвелин, – может, он напоминает мне «Столичную»?
– Да, а еще там было полно шоколадных трюфелей. «Годива». И устрицы. Устрицы на половиночках раковин. Марципан. Розовые шатры. Сотни, тысячи роз. Фотографы. Энн Лейбовиц! – восторженно говорит она. – И мы тоже пригласим кого-нибудь, чтобы нас засняли на видео.
– Или АР-пятнадцать. Тебе бы понравилось, Эвелин; это самое дорогое оружие, но стоит каждого пенни, – подмигиваю я ей.
Но она все еще говорит, ничего не слышит, ничего не замечает. Ни одно мое слово до нее не доходит. Моя сущность ускользает от нее. Она приостанавливает свой напор, вздыхает и смотрит на меня – глаза у нее, что называется, на мокром месте. Коснувшись моей руки, моих часов Rolex, она еще раз вздыхает (теперь я этого ожидал) и говорит:
– И нам тоже нужно…
Боковым зрением я пытаюсь посмотреть на нашу фигуристую официантку – она нагибается, чтобы поднять упавшую салфетку. Не глядя на Эвелин, я спрашиваю:
– Нам нужно… что?
– Пожениться, – говорит она, моргая. – Устроить свадьбу.
– Эвелин?
– Да, дорогой?
– У тебя что, кир… с добавками?
– Нам нужно это сделать, – мягко говорит она. – Патрик…
– Ты что, делаешь мне предложение? – смеюсь я, пытаясь понять, что ею движет. Я забираю у нее стакан и нюхаю его ободок.
– Патрик? – спрашивает она, ожидая моего ответа.
– Господи, – говорю я, озадаченный. – Я не знаю.
– Но почему нет? – раздраженно спрашивает она. – Есть у тебя хоть одна веская причина?
– Потому что пытаться трахать тебя все равно что целовать по-французски крошечную… живую… мышку-песчанку, – отвечаю я ей, – ну не знаю.
– Ну и что? – говорит она.
– У которой на зубах скобки, – довершаю я, пожимая плечами.
– Ну и что ты собираешься делать? – спрашивает она. – Ждать три года, пока тебе не исполнится тридцать?
– Четыре года, – говорю я, сверкнув глазами. – Мне будет тридцать через четыре года.
– Четыре года. Три года. Три месяца. Боже мой, ну какая разница? Ты все равно состаришься. – Она убирает свою руку с моей. – Знаешь, если бы ты был на свадьбе Джейн Симпсон, ты бы так не говорил. Если бы ты только взглянул на нее, ты бы сразу же захотел бы на мне жениться.
– Но я был на свадьбе Джейн Симпсон, Эвелин, любовь моя, – говорю я. – Я сидел рядом с Сахрит Гейбел. Поверь мне, я был там.
– Ты невозможный, – ноет она, – зануда.
– А может, и не был, – вслух размышляю я, – может, я… a «MTV» ее показывало?
– У них был такой романтичный медовый месяц. Через два часа они были на «Конкорде». Они летели в Лондон. Ах, «Кларидж»… – Эвелин вздыхает, ее рука подпирает подбородок, на глазах слезы.
Не обращая на нее внимания, я тянусь в карман за сигарой, вытаскиваю ее и постукиваю ею по столу. Эвелин заказывает три сорта шербета: арахисовый, лакричный и с пончиком. Я заказываю эспрессо без кофеина. Эвелин дуется. Я зажигаю спичку.
– Патрик, – предостерегает она, глядя на пламя.
– Что? – спрашиваю я, моя рука, готовая поджечь кончик сигары, замерла на полпути.
– Ты не спросил позволения, – без улыбки произносит она.
– А я тебе говорил, что на мне трусы за шестьдесят долларов? – спрашиваю я, стараясь доставить ей удовольствие.