Сегодня в Puck Building – торжественная вечеринка по случаю презентации нового профессионального компьютеризированного гребного тренажера, и после того, как мы сыграли в сквош с Фредериком Дибблом, выпили у «Гарри» с Джейми Конвеем, Кевином Уинном и Джейсоном Глэдвином, мы садимся в лимузин, который Кевин снял на ночь, и едем развлекаться. На мне жаккардовый жилет с V-образным вырезом от Kilgour, French & Stanley, купленный в Barney’s, шелковый галстук от Saks, лакированные туфли от Baker-Benjes, старинные бриллиантовые запонки из галереи Kentshire и серое шерстяное пальто с рукавами реглан и высоким воротником от Luciano Soprani. Бумажник из страусиной кожи от Bosca, в котором четыреста долларов наличными, лежит в заднем кармане черных шерстяных брюк. Вместо Rolex я сегодня надел четырнадцатикаратные золотые часы от Н.Stern.
Я бесцельно слоняюсь по танцевальному залу на первом этаже Puck Building, пью плохое шампанское (может быть, «Боллинже» неурожайного года?) из пластиковых стаканчиков, закусываю кусочками киви, украшенными козьим сыром, и шарю глазами в надежде достать кокаина. Но вместо того чтобы найти хоть кого-нибудь, кто знает дилера, на ступеньках я сталкиваюсь с Кортни. На ней полупрозрачное обтягивающее боди (шелк с хлопком) и кружевные брюки со стразами. Она напряжена и просит меня держаться подальше от Луиса, он вроде бы что-то подозревает. Оркестр играет бездарные версии каких-то хитов шестидесятых годов.
– Что, например, он подозревает? – спрашиваю я, оглядываясь по сторонам. – Что дважды два – четыре? Что ты – Нэнси Рейган?
– Не ходи с ним на обед в Йельский клуб на следующей неделе, – говорит она, улыбаясь фотографу, который как раз в этот момент нас снимает.
– Сегодня ты выглядишь… просто роскошно. Возбуждающе выглядишь, – говорю я, дотрагиваюсь до ее шеи и провожу пальцем по подбородку до нижней губы.
– Я не шучу, Патрик. – Улыбаясь, она машет Луису, неуклюже танцующему с Дженнифер Морган.
На нем кремовый шерстяной пиджак, шерстяные брюки, хлопчатобумажная рубашка и шелковый карманный платок от Paul Stuart. Он машет ей в ответ. Я показываю ему большой палец.
– Какой мужлан, – грустно шепчет Кортни себе под нос.
– Ну все, я ухожу, – говорю я, приканчивая шампанское. – А ты, может, пойдешь потанцуешь с… кондомом с кончиком?
– Ты куда? – говорит она, хватая меня за руку.
– Кортни, я не хочу испытать на себе еще один из твоих… эмоциональных всплесков, – говорю я ей. – Кроме того, канапе здесь дерьмовые.
– Куда ты собрался? – повторяет она. – Я хочу знать подробности, мистер Бэйтмен.
– А тебя почему это волнует?
– Потому, что я хочу знать, – говорит она. – Ты ведь не к Эвелин собираешься, правда?
– Может быть, – вру я.
– Патрик, – говорит она, – не оставляй меня тут. Я не хочу, чтобы ты уходил.
– Мне нужно вернуть видеокассеты, – снова вру я и вручаю ей свой пустой стаканчик из-под шампанского как раз в тот момент, когда где-то поблизости сверкает очередная фотовспышка. Я ухожу.
Группа наигрывает бодрую версию «Life in the Fast Lane», и я оглядываюсь в поисках клевых телок. Чарльз Симпсон или кто-то, очень на него похожий – зачесанные назад волосы, подтяжки, очки от Oliver Peoples, – жмет мне руку, орет: «Привет, Уильямс» – и приглашает меня в компанию, где будет Александра Крейг, у «Нелль» завтра около полуночи. Я похлопываю его по плечу и говорю, что приду обязательно.
Я стою на улице, курю сигару, глядя на небо, и тут замечаю Рида Томпсона, выкатывающегося из Puck Building со своей свитой – Джейми Конвеем, Кевином Уинном, Маркусом Холберстамом, но девочек нет. Он зовет меня поужинать вместе с ними, и, хотя я подозреваю, что у них есть наркотики, вечер в этой компании не предвещает ничего хорошего, и я решаю не ходить с ними в то сальвадорское бистро, тем более что столик у них не заказан, и не факт, что там будут свободные места. Я машу им на прощание рукой и перехожу через улицу, лавируя между лимузинами, уезжающими с вечеринки. Я иду по Бродвею в направлении от центра, останавливаюсь у банкомата и зачем-то снимаю еще сотню долларов и сразу же чувствую себя лучше оттого, что у меня в бумажнике лежит круглая сумма в пятьсот долларов.
Я забредаю в квартал антикварных лавок неподалеку от Четырнадцатой улицы. Мои часы остановились, так что я не знаю, сколько сейчас времени. Должно быть, около половины одиннадцатого. Мимо проходят черные парни, которые продают крэк или билеты на вечеринку в «Палладиум». Я прохожу мимо газетного киоска, мимо химчистки и церкви, мимо закусочной. Улицы пустынны, единственный звук, нарушающий тишину, – случайное такси, которое едет в направлении Юнион-Сквер. Парочка тощих гомиков проходит мимо как раз тогда, когда я стою в телефонной будке, звоню домой, чтобы проверить сообщения на автоответчике, и разглядываю свое отражение в витрине антикварного магазина. Один из них свистит мне, другой смеется – мерзкий, мертвенный и обреченный звук. Ветер гонит по засранному переулку порванную программку «Отверженных». Фонарь гаснет. Какой-то мужик в пальто от Jean-Paul Gaultier отливает в проулке. Из канав поднимается туман, клубится густыми завитками и постепенно рассеивается. Мешки замерзшего мусора стоят вдоль тротуара. Бледная, низкая луна нависает прямо над крышей здания «Крайслер». Где-то в районе Вест-Виллидж визжит сирена «скорой помощи», ветер разносит ее по округе, звук отдается пронзительным эхом и умолкает.
Нищий-попрошайка, черный, лежит на решетке канализации возле заброшенного антикварного магазина на Двенадцатой улице, в окружении мусорных мешков и магазинной тележки из Gristede’s, загруженной, как я понимаю, его личными вещами: газетами, бутылками, алюминиевыми банками. На тележке висит табличка, на которой накорябано от руки: «Я голодный и бездомный, помогите мне, пожалуйста». Рядом с ним лежит маленькая дворняжка, короткошерстная и тощая как палка, самодельный поводок привязан к ручке тележки. Когда я прохожу здесь в первый раз, я не замечаю собаки. И только после того, как я обхожу квартал и возвращаюсь, я вижу, что она лежит на подстилке из газет, охраняя бомжа, а на ошейнике у нее написано большими буквами: «ГИЗМО». Собака смотрит на меня, радостно виляет своей облезлой пародией на хвост, а когда я протягиваю ей руку в перчатке, жадно ее лижет. Запах какой-то дешевой выпивки и экскрементов висит тяжелым, невидимым облаком, и мне приходится задержать дыхание, пока я не привыкну к этой кошмарной вони. Нищий просыпается, открывает глаза и зевает, демонстрируя жуткие черные зубы между потрескавшимися лиловыми губами.
Ему под сорок, он толстый и грузный, и, когда он пытается сесть, мне удается рассмотреть его получше в свете уличного фонаря: многодневная щетина, тройной подбородок, красный нос с проступающими венами. На нем что-то вроде ярко-зеленого полиэстерового комбинезона, который кажется липким даже на вид, а поверх него – застиранные джинсы от Sergio Valente (видимо, хит сезона для бомжей) и разодранный оранжево-коричневый свитер с V-образным вырезом, заляпанный чем-то похожим на бургундское вино. Он либо очень пьяный, либо непроходимо тупой или чокнутый. Он даже не может сфокусировать на мне взгляд, когда я встаю над ним, загораживая свет фонаря. Я опускаюсь на колени.
– Привет, – говорю я и протягиваю ему руку, ту, которую облизала собака. – Я Пат Бэйтмен.
Нищий таращится на меня и тяжело дышит от напряжения, но потом ему все-таки удается сесть. Он не пожимает мне руку.
– Хочешь денег? – спрашиваю я ласково. – Хочешь… еды?
Нищий кивает и начинает плакать, слава богу.
Я достаю из кармана десятидолларовую банкноту, но потом, передумав, прячу десятку и достаю пятерку:
– Тебе это нужно?
Нищий снова кивает и отводит взгляд, стыда у него ни на грош, он шмыгает носом, прочищает горло и тихо говорит:
– Я такой голодный.
– К тому же тут холодно, – говорю я. – Правда?
– Я такой голодный. – Он дергается, раз, другой, третий, потом смотрит куда-то в сторону, явно сконфуженный.
– Почему ты не устроишься на работу? – говорю я, держа банкноту в руке, но вне пределов его досягаемости. – Если ты такой голодный, то почему не найдешь работу?
Он тяжело вздыхает, вздрагивает и между всхлипами признается:
– Я потерял работу…
– Почему? – спрашиваю я с неподдельным интересом. – Ты пил? Поэтому ты потерял работу? Промышленный шпионаж? Шучу-шучу. Нет, если серьезно… ты пил на работе?
Он обнимает себя за плечи и сдавленно произносит:
– Меня уволили. Сократили.
Я сочувственно киваю:
– Черт, э… это и вправду ужасно.
– Я такой голодный, – говорит он и хнычет все громче, он так и сидит, обнимая себя за плечи. Его собака начинает выть.
– А почему ты не найдешь другую работу? – спрашиваю я. – Почему?
– Я не… – Он кашляет, его трясет так, что он даже не может закончить фразу.
– Ты не – что? – спрашиваю я тихо. – Больше ничего не умеешь делать?
– Я голодный, – шепчет он.
– Знаю-знаю, – говорю я. – Господи, ты как пластинка заевшая, в самом деле. Я пытаюсь тебе помочь… – Мое терпение скоро лопнет.
– Я голодный, – повторяет он.
– Слушай. Ты что, думаешь, это честно – брать деньги у людей, у которых есть работа? У тех, кто работает?
Его лицо кривится, он задыхается, его голос дрожит:
– И что же мне делать?
– Послушай, как тебя зовут?
– Эл, – говорит он едва слышно.
– Что? Я не слышу? – говорю я. – Ну?
– Эл, – повторяет он чуть погромче.
– Черт возьми, найди себе работу, Эл, – говорю я серьезно. – У тебя негативный настрой. И это тебе мешает. Ты должен перебороть себя. Я тебе помогу.
– Вы такой добрый, мистер, такой добрый. Вы такой добрый человек, – бубнит он.
– Тсс, – шепчу я. – Это пустяки. – Я глажу собаку.
– Пожалуйста, – говорит он, хватая меня за руку. – Я не знаю, что мне делать. Я так замерз.
– Ты знаешь, как от тебя плохо пахнет? – шепчу я, гладя его по лицу. – От тебя просто воняет, господи…
– У меня… – Он задыхается и тяжело сглатывает. – Мне негде жить.
– Ты воняешь, – говорю ему я. – Ты воняешь… дерьмом. – Я все еще глажу собаку, глаза у нее большие, влажные и благодарные. – Знаешь что? Черт тебя подери, Эл, посмотри на меня и перестань ныть как какой-то педик! – кричу я. Ярость нарастает, захлестывает меня, и я закрываю глаза и поднимаю руку, чтобы зажать нос, а потом вздыхаю. – Эл… извини. Это просто… я не знаю. У нас с тобой нет ничего общего.
Нищий не слушает. Он плачет так горько, что даже не может ответить. Я медленно кладу банкноту обратно в карман пиджака от Luciano Soprani, а другой рукой лезу в другой карман. Нищий неожиданно прекращает рыдать, садится и озирается, может, высматривает пятерку, а может – свою бутылку с дешевым пойлом. Я ласково прикасаюсь к его лицу и сочувственно шепчу:
– Да ты хоть знаешь, какой ты блядский неудачник?
Он беспомощно кивает, и я достаю из кармана длинный и узкий нож с зазубренным лезвием и осторожно – чтобы не убить его – втыкаю кончик ножа ему в правый глаз, примерно на полдюйма вглубь, и резко дергаю нож вверх, взрезая сетчатку.
Нищий слишком ошеломлен, чтобы хоть что-то сказать. Он только открывает рот и медленно подносит к лицу заскорузлую руку в грязной перчатке. Я срываю с него брюки и в свете проезжающего мимо такси смотрю на его вялые черные бедра, кожа раздражена и покрыта кошмарной сыпью, потому что он все время мочится прямо в свой комбинезон. Запах дерьма ударяет мне в нос, я уже дышу только через рот; по-прежнему стоя на коленях, я тыкаю ножом ему в низ живота, прямо над свалявшимся пуком грязных лобковых волос. Это слегка его протрезвляет, и он инстинктивно пытается прикрыться руками, а собака принимается лаять по-настоящему злобно, но не бросается на меня, а я все бью его ножом, теперь – сквозь пальцы, которыми он защищается, вонзаю нож в тыльные стороны его ладоней. Его разрезанный глаз висит в глазнице, но пьянчужка продолжает моргать, и то, что там еще оставалось, стекает по его щеке, словно красный яичный желток. Я хватаю одной рукой его голову, большим и указательным пальцем держу второй глаз открытым и погружаю лезвие в глазницу, сначала взрезаю сетчатку, так что глазница наполняется кровью, потом режу глазное яблоко, и, только когда я разрезаю ему нос на две продольные половинки, он начинает кричать. Кровь брызжет на меня и на Гизмо, и собака моргает, чтобы кровь не попала в глаза. Я быстро вытираю лезвие о лицо нищего и случайно разрезаю ему щеку. По-прежнему стоя на коленях, я вырезаю у него на лице квадрат, лицо у него липкое и блестящее от крови, глаз у него больше нет, из пустых глазниц сочится густая кровь и стекает ему на губы, раскрытые в крике. Я спокойно шепчу:
– Вот тебе четвертак. Иди и купи себе жвачки, грязный ебаный ниггер.
Потом я поворачиваюсь к скулящей собаке, встаю и наступаю ей на передние лапы в тот самый момент, когда она уже готова броситься на меня, ее клыки уже обнажены, и я ломаю ей кости на обеих лапах, и собака падает, визжа от боли, и лапы месят воздух под неестественным углом. Я ничего не могу с собой поделать, меня разбирает смех, и я задерживаюсь на месте, чтобы насладиться этой картиной. Потом я вижу приближающееся такси и медленно ухожу.
Пройдя два квартала на запад, я ощущаю возбуждение, подъем и зверский голод, как будто я только что занимался спортом и эндорфины просто бурлят в крови, – ощущение, как после первой порции кокаина, или после первой затяжки хорошей сигарой, или после первого глотка шампанского «Кристал». Я просто умираю от голода, мне нужно срочно что-нибудь съесть, но я не хочу заходить к «Нелль», хотя сейчас я оттуда буквально в двух шагах, а «Индокитай» кажется мне не совсем подходящим местом для того, чтобы отметить удачный вечер. Так что я решаю пойти куда-нибудь, куда мог бы пойти сам Эл, например в «Макдональдс» на Юнион-Сквер. Выстояв небольшую очередь, я заказываю ванильный молочный коктейль («Погуще», – предупреждаю я парня, который просто качает головой и нажимает кнопки кассы). Я сажусь за столик рядом с выходом, там же, вероятно, сел бы Эл, мой пиджак слегка заляпан пятнами его крови. Две официантки из «Кэт-клуба» проходят мимо и садятся за столик рядом с моим, обе кокетливо мне улыбаются. Я веду себя сдержанно и стараюсь их не замечать. Рядом с нами сидит чокнутая старуха, вся в морщинах, – она курит одну сигарету за другой и кивает в пустоту. Мимо проезжает полицейская машина, я беру еще два коктейля и после этого слегка успокаиваюсь, возбуждение проходит. Мне становится скучно, я чувствую, что устал, вечер кажется абсолютно бессодержательным, и я уже начинаю упрекать себя за то, что не пошел в то сальвадорское бистро вместе с Ридом Томпсоном и его компанией. Две девушки не торопятся уходить, все еще с интересом поглядывают на меня. Я смотрю на часы. Один из мексиканцев за прилавком разглядывает меня, покуривая сигарету, он явно обратил внимание на пятна на пиджаке и смотрит так, как будто он сейчас что-нибудь скажет по этому поводу, но тут к нему подходит клиент, один из тех черных парней, которые сегодня пытались продать мне крэк, и ему приходится заниматься заказом. Так что мексиканец тушит свою сигарету и занимается тем, чем ему полагается заниматься.