Перед тем как пойти на рождественскую вечеринку к Эвелин, я зашел выпить с Чарльзом Мерфи к «Расти», чтобы собраться с духом. На мне двубортный четырехпуговичный костюм (шерсть с шелком), хлопчатобумажная рубашка с воротником на пуговичках от Valеntinе Couture, узорный шелковый галстук от Armani и кожаные туфли от Allen Edmonds. Мерфи одет в двубортный шестипуговичный габардиновый костюм от Courrèges, полосатую хлопчатобумажную рубашку и шелковый галстук-фуляр – и то и другое от Hugo Boss. Мерфи разглагольствует о японцах.
– Они купили Эмпайр-стейт-билдинг и «Нелль». Представляешь себе, Бэйтмен? Даже «Нелль»! – восклицает он после второй порции «Абсолюта» со льдом, и это что-то пробуждает во мне.
Покинув «Расти» и побродив по Верхнему Уэст-Сайду, я обнаруживаю, что притаился в арке, ведущей к «Карли Саймону», – еще недавно это был модный ресторан Джи Экейла, закрывшийся прошлой осенью. Когда мимо проезжает на велосипеде курьер-японец, я сбиваю его с велосипеда и затаскиваю в арку, ноги его запутались в велосипеде Schwinn, что очень кстати, поскольку, когда я перерезаю ему глотку (легко, без усилий), велосипед блокирует судороги, обычно сопровождающие эту процедуру, хоть парню и удается оторвать его от земли пять-шесть раз, пока он захлебывается собственной горячей кровью. Я открываю картонные коробки с японской едой и вываливаю их содержимое на парня, но, к моему удивлению, вместо суши и терияки, роллов и лапши соба на окровавленное, жадно глотающее воздух лицо падают курица с орехами кешью, говядина чау-мейн и креветки с рисом, на вздымающуюся грудь шлепается свинина му-шу[23], и это неприятное открытие (под руку случайно попал не тот азиат) вынуждает меня посмотреть, кому был предназначен заказ: Салли Рубинштейн. На обратной стороне квитанции ручкой Mont Blanc я вывожу: «Я и до тебя доберусь, сука» — и кладу квитанцию парню на лицо. Виновато пожав плечами, бормочу: «Извини, что ли». Сегодня утром темой «Шоу Патти Винтерс» были «Девочки-подростки, продающиеся за крэк». Два часа я провел в спортзале и теперь могу сделать двести подъемов на пресс меньше чем за три минуты. Неподалеку от кирпичного особняка Эвелин я вручаю мерзнущему бомжу одно из гадательных печений, которые взял у разносчика, и нищий, засунув его в рот вместе с бумажкой, благодарно кивает.
– Мудак ебаный, – говорю я так, чтобы он слышал.
Свернув за угол и устремляясь к дому Эвелин, я вижу, что дом ее обезглавленной соседки Виктории Белл все еще оцеплен полицейскими лентами. Перед домом Эвелин четыре лимузина, один с работающим двигателем.
Я опоздал. В столовой и гостиной – толпы людей, желания беседовать с которыми у меня нет. По обе стороны камина стоят высокие, пышные, усыпанные мерцающими белыми огоньками ели. Играют старые рождественские песни шестидесятых в исполнении Ronettes. Бармен в смокинге разливает шампанское, глинтвейн и мартини, смешивает коктейли «Манхэттен» и мартини, открывает бутылки пино-нуар «Калера Женсен» и шардоне «Шаппеле». Бутылки с портвейном двадцатилетней выдержки выстроились между вазами с пуансеттией. Длинный раздвижной стол покрыт красной скатертью и уставлен тарелками, блюдами и вазочками: жареные лесные орешки, омары, раковый суп, суп из сельдерея с яблоками, канапе с черной икрой, луковые кольца в сливочном соусе, жареный гусь с каштанами, икра в маленьких корзиночках из теста, овощные тарталетки с тапенадом, жареная утка, телячьи ребрышки с луком-шалотом, гратен из ньокки, овощной штрудель, вальдорфский салат, гребешки, тосты с маскарпоне, суфле из белых трюфелей и зеленого чили, куропатки гриль с луком, картофелем, шалфеем и клюквенным соусом, пирожки с изюмом и орехами, шоколадные трюфели, тарталетки с лимонным суфле и ореховый тарт татен. Повсюду горят свечи в серебряных подсвечниках Tiffany. И вокруг разгуливают одетые в красно-зеленые костюмы карлики с закусками на подносах (хотя я не уверен, что это не галлюцинация). Притворившись, что я их не заметил, я направляюсь прямиком в бар и одним махом выпиваю стакан неплохого шампанского, а потом иду к Дональду Петерсену, которому, как и большинству присутствующих мужчин, кто-то нацепил на голову бумажные оленьи рога. В другом конце комнаты – Дева Мария и пятилетняя дочь Дарвина Хаттона Кассандра, на которой семисотдолларовое бархатное платьице от Nancy Halser. После второго стакана шампанского я перехожу на мартини – с двойным «Абсолютом», и, успокоившись, я внимательно рассматриваю комнату, но карлики никуда не исчезли.
– Слишком много красного, – бормочу я. – Это меня нервирует.
– Привет, Макклой, – восклицает Петерсен. – Что ты сказал?
Я прихожу в себя и спрашиваю на автомате:
– Это британское исполнение «Отверженных» или нет?
– Веселого тебе Рождества, – пьяно тыкает он на меня пальцем.
– Так что это за музыка? – с раздражением переспрашиваю я. – И кстати, сэр, своими поздравлениями можете украсить холл.
– Это Билл Септор, – пожимает он плечами. – То ли Септор, то ли Скептор.
– И почему бы ей не поставить Talking Heads? – горько сетую я.
В другом конце комнаты стоит Кортни, в руках у нее стакан шампанского, и она полностью игнорирует меня.
– А может, это «Отверженные»? – предполагает Петерсен.
– Американское или британское исполнение? – Мои глаза сужаются. Я проверяю его.
– Мм, британское, – мямлит он, и в этот момент карлик вручает нам тарелки с вальдорфским салатом.
– Уж конечно, – бормочу я, глядя, как ковыляет прочь карлик.
Неожиданно к нам вихрем подлетает Эвелин. На ней соболий жакет и бархатные брючки от Ralph Lauren, в одной руке – ветка омелы, которую она поднимает над моей головой, в другой – леденец на палочке.
– Осторожно, омела! – восклицает она, сухо целуя меня в щеку. – С Рождеством, Патрик. С Рождеством, Джимми.
– С… Рождеством, – говорю я, не имея возможности оттолкнуть ее: в одной руке у меня мартини, в другой – вальдорфский салат.
– Опаздываешь, милый, – говорит она.
– Я не опаздываю, – открыто протестую я.
– Нет, опаздываешь, – нараспев произносит она.
– Я был здесь все это время, – осаживаю я ее. – Ты просто меня не видела.
– Ну, перестань хмуриться. Ты просто мистер Гринч. – Она поворачивается к Петерсену. – Ты знаешь, что Патрик – мистер Гринч?
– Глупости, – вздыхаю я, глядя на Кортни.
– Черт возьми, мы все знаем, что Макклой – это Гринч, – пьяно ревет Петерсен. – Как поживаете, мистер Гринч?
– А что мистер Гринч хочет на Рождество? – сюсюкает Эвелин. – Гринчик в этом году был хорошим мальчиком?
Я вздыхаю:
– Гринч хочет плащ от Burberry, кашемировый свитер Ralph Lauren, новые часы Rolex, автомагнитолу…
Эвелин вынимает леденец изо рта.
– Но у тебя нет машины, милый.
– А я все равно хочу, – вновь вздыхаю я. – Гринч все равно хочет автомагнитолу.
– Как вальдорфский салат? – озабоченно спрашивает Эвелин. – Как тебе кажется – вкусно?
– Восхитительно, – бормочу я, вытягивая шею. Я кое-кого заметил и с уважением говорю: – А ты не говорила, что пригласила Лоуренса Тиша.
Она оборачивается:
– О ком ты говоришь?
– Ну, как же, это ведь Лоуренс Тиш разносит подносы с канапе? – спрашиваю я.
– Господи, Патрик, это не Лоуренс Тиш, – говорит она. – Это один из рождественских эльфов.
– Один из кого? Ты хочешь сказать – из карликов?
– Это эльфы, – подчеркивает она. – Маленькие помощники Санта-Клауса. Боже, какой ты ворчун! Они такие милые! Вот тот – Рудольф, леденцы разносит Блитцен, там Доннер…
– Постой-постой, Эвелин, – говорю я, прикрывая глаза рукой, в которой я держу вальдорфский салат.
Меня бросает в пот от какого-то странного дежавю. Разве эти эльфы мне встречались раньше? Надо не думать об этом.
– Так зовут оленей Санта-Клауса. А не эльфов. Блитцен был оленем.
– Он единственный еврей среди них, – напоминает нам Петерсен.
– О… – Похоже, Эвелин озадачена этой информацией, она смотрит на Петерсена и ждет, что тот подтвердит ее. – Это правда?
Он пожимает плечами, задумывается, кажется, он смущен.
– Э, крошка, – олени, эльфы, Гринчи, брокеры… Какая, к черту, разница, пока «Кристал» льется рекой? – Он причмокивает и пихает меня в бок. – Верно, мистер Гринч?
– Неужели тебе не кажется, что они такие… рождественские? – с надеждой спрашивает она.
– Да, Эвелин, – говорю я ей. – Они очень рождественские, честное слово.
– А мистер Ворчун опоздал, – дуется она, укоризненно тряся передо мной проклятой веткой омелы. – И ни словом не обмолвился о салате.
– Знаешь, Эвелин, в этом мегаполисе миллион вечеринок, которые я мог бы посетить, но я выбрал твою. Возможно, тебе интересно почему? Я тоже спрашиваю себя почему. И не нахожу ответа. Так или иначе, но я здесь, так что, знаешь, будь благодарна, крошка, – говорю я.
– Ах вот что ты мне подарил на Рождество? – язвительно спрашивает она. – Как это мило, Патрик, с твоей стороны.
– Нет, вот твой подарок, – протягиваю я ей нитку лапши, застрявшую, как я только что заметил, за манжетой.
– О Патрик, я сейчас расплачусь, – говорит она, поднося лапшу к пламени свечи. – Это великолепно. Могу я ее надеть?
– Нет. Скорми ее кому-нибудь из эльфов. Вон у того особенно голодный вид. Прости меня, мне надо еще выпить.
Я вручаю Эвелин тарелку с вальдорфским салатом, отрываю один рог у Петерсена и направляюсь в бар, мурлыча «Silent Night». Меня расстраивает, что большинство женщин одеты в пуловеры, кашемировые свитеры, пиджаки, длинные шерстяные юбки, вельветовые платья. Холодная погода. Нет красивых тел.
Возле бара, с узким стаканом шампанского в руках, стоит Пол Оуэн и рассматривает свои антикварные серебряные карманные часы (из Hammacher Schlemmer), я уже собираюсь подойти и заговорить с ним об этих проклятых счетах Фишера, но на меня налетает Хемфри Райнбек, который пытается не наступить на эльфа. Он еще не успел снять кашемировое пальто-честерфилд дизайна Crombie от Lord & Taylor, а под ним – двубортный смокинг из шерсти, с остроконечными лацканами, хлопчатобумажная рубашка от Perry Ellis, галстук-бабочка от Hugo Boss и бумажные рожки – он про них явно не знает, так криво они надеты, и ни с того ни с сего этот нахал говорит скороговоркой:
– Привет, Бэйтмен, на прошлой неделе я отнес к своему портному новый твидовый пиджак «в елочку», чтобы кое-что подшить.
– Не могу не поздравить, – пожимаю я его руку. – Это шикарно.
– Спасибо, – краснеет он, опуская глаза. – В общем, портной заметил, что продавец заменил исходную бирку на свою собственную. Так вот я хочу узнать, не противозаконно ли это?
– Я понимаю, это вызывает сомнения, – говорю я, пробираясь сквозь толпу. – Как только партия одежды была приобретена у производителя, продавец абсолютно законно может поменять исходные бирки на свои собственные. Но он не может заменить их на бирки другого продавца.
– Подожди, но почему?
– Потому что информация, касающаяся состава ткани и страны происхождения или регистрационного номера производителя, должна оставаться неприкосновенной. Подделку ярлыков обнаружить крайне трудно, случаи подделки редко становятся известны, – ору я через плечо.
Кортни целует Пола Оуэна в щеку, они крепко держат друг друга за руки. На меня находит оцепенение, я останавливаюсь. Райнбек натыкается на меня. Но Кортни уже уходит и на ходу машет кому-то рукой.
– Так что же делать? – кричит сзади Райнбек.
– Покупай одежду известных марок у продавцов, которых ты знаешь, и сними эти мудацкие рога со своей головы, Райнбек. Ты выглядишь как идиот. Прошу прощения.
После того как Хемфри нащупывает на своей голове рога и восклицает: «О боже!» – я ухожу.
– Оуэн! – кричу я, радостно протягивая руку, а другой рукой хватаю мартини с подноса проходящего мимо эльфа.
– Маркус! С Рождеством, – пожимает мою руку Оуэн. – Как дела? Все работаешь?
– Давненько тебя не видел, – говорю я, потом подмигиваю. – Все работаешь?
– Мы только что вернулись из клуба «Никербокер», – говорит он, здоровается с толкнувшим его человеком («Привет, Кинсли»), потом снова поворачивается ко мне. – Мы едем к «Нелль». Лимузин у подъезда.
– Надо бы как-нибудь пообедать, – говорю я, пытаясь как-то тактично подвести разговор к счетам Фишера.
– Да, отличная мысль. Может, ты взял бы с собой…
– Сесилию? – гадаю я.
– Да, Сесилию, – отвечает он.
– О, Сесилия будет… в восторге, – говорю я.
– Ну, так давай так и сделаем, – улыбается он.
– Да, можно пойти в… «Ле Бернарден», – говорю я, затем после паузы: – Покушать… морепродуктов. А?
– В этом году «Ле Бернарден» в первой десятке «Загата», – кивает он. – Ты в курсе?
– Можно там заказать… – Я снова замолкаю, смотрю на него, потом более решительно продолжаю: – Рыбу. А?
– Морских ежей, – говорит Оуэн, обводя взглядом комнату. – Мередит обожает тамошних ежей.
– Правда? – говорю я.
– Мередит, – зовет он, делая знаки кому-то за моей спиной, – пойди сюда.
– Она здесь? – спрашиваю я.
– Она там разговаривает с Сесилией. Мередит, – кричит он и машет рукой.
Я оборачиваюсь. Мередит и Эвелин пробираются к нам.
Я быстро поворачиваю обратно.
Мередит идет рядом с Эвелин. На ней габардиновое платье с бисером и болеро от Geoffrey Beene из Barney’s, золотые сережки с бриллиантами от James Savitt (13000 долларов), перчатки дизайна Geoffrey Beene для Portolano Products. Она говорит:
– Да, мальчики? О чем это вы тут болтаете? Обсуждаете планы на Рождество?
– О морских ежах в «Ле Бернарден», дорогая, – говорит Оуэн.
– Моя любимая тема. – Мередит обвивает рукой мое плечо, доверительно шепча на ухо: – Они восхитительны.
– Прелестно, – нервно откашливаюсь я.
– А что вы думаете о вальдорфском салате? – спрашивает Эвелин. – Понравился?
– Сесилия, дорогая, я его еще не пробовал, – говорит Оуэн. Он видит знакомое лицо в другом конце комнаты. – Но я хотел бы понять, почему Лоуренс Тиш разносит глинтвейн?
– Это не Лоуренс Тиш, – мямлит Эвелин, искренне расстроенная. – Это рождественский эльф. Патрик, что ты наговорил ему?
– Ничего, – отвечаю я. – Сесилия.
– А кроме того, Патрик, ты – мистер Гринч.
При упоминании моего настоящего имени я тут же начинаю болтать, надеясь, что Оуэн ничего не заметил.
– Знаешь, Сесилия, я сказал ему, что, по-моему, это как бы смесь из них обоих, вроде… – Я замолкаю, кидаю на них быстрый взгляд и робко выдавливаю: – Рождественский Тиш.
Потом я нервно выдергиваю веточку петрушки из фазаньего паштета, который проносит мимо эльф, и, не дав Эвелин опомниться, поднимаю веточку над ее головой.
– Осторожно, омела, – ору я.
Окружающие внезапно отшатываются от нас, я целую Эвелин в губы, не сводя глаз с Оуэна и Мередит, оба они как-то странно смотрят на меня, и краем глаза я замечаю Кортни, которая разговаривает с Райнбеком и отвечает мне ненавидящим взглядом.
– Патрик, – начинает Эвелин.
– Сесилия! Пойди-ка быстренько сюда, – тяну я ее за руку, потом обращаюсь к Оуэну и Мередит: – Извините нас. Мы должны поговорить с этим эльфом и все выяснить.
– Простите меня, – говорит Эвелин, беспомощно пожимая плечами, пока я тащу ее за руку. – Патрик, в чем дело?
Лавируя между людьми, я увожу ее в кухню.
– Патрик? – спрашивает она. – Что нам делать на кухне?
– Послушай. – Я крепко держу ее за плечи и смотрю прямо в глаза. – Поехали отсюда.
– Патрик, – вздыхает она, – я не могу уйти. Разве тебе здесь плохо?
– Почему ты не можешь уйти? – спрашиваю я. – Какие доводы тебе нужны? Ты и так пробыла здесь слишком долго.
– Патрик, это моя рождественская вечеринка, – говорит она, – и, кроме того, с минуту на минуту эльфы запоют «О Танненбаум!».
– Ну же, Эвелин. Давай уйдем отсюда. – Я на грани истерики, я паникую оттого, что Пол Оуэн или, того хуже, Маркус Холберстам могут войти на кухню. – Я хочу увести тебя от всего этого.
– От всего чего? – спрашивает она, ее глаза сужаются. – Тебе не понравился вальдорфский салат, так?
– Я хочу увести тебя от этого, – обвожу я жестом кухню. – От суши, эльфов… от всего.
Эльф входит в кухню, ставит поднос с грязными тарелками, и за ним я вижу, как Пол Оуэн склонился к Мередит, которая что-то кричит ему на ухо, пытаясь перекрыть музыку, а он ищет взглядом кого-то, кивает, потом в поле зрения входит Кортни, и я хватаю Эвелин и притягиваю ее к себе.
– Суши? Эльфы? Патрик, я ничего не понимаю, – говорит Эвелин. – Мне это не нравится.
– Пошли. – Крепко сжав ее руку, я тащу Эвелин к выходу. – Ну хоть раз в жизни поступи безрассудно. Хотя бы раз в жизни, Эвелин!
Она останавливается, отказывается идти, потом вдруг начинает улыбаться, обдумывая мое предложение, и все же она только слегка заинтригована.
– Ну пожалуйста, – начинаю просить я. – Пусть это будет моим рождественским подарком.
– Но я уже была в Brooks Brothers и… – начинает она.
– Перестань. Ну пойдем, я прошу тебя, – говорю я и наконец в последней отчаянной попытке игриво улыбаюсь, легонько целую ее в губы и добавляю: – Миссис Бэйтмен?
– О Патрик, – вздыхая, тает она. – А как же уборка?
– Карлики этим займутся, – уверяю я ее.
– Но кто-то должен руководить ими, милый.
– Ну выбери эльфа, и пусть он будет начальником над остальными, – говорю я. – Идем скорее!
Я снова тащу ее к заднему выходу, каблуки Эвелин скрипят на мраморном полу Muscoli.
Наконец-то мы на улице, почти бежим, я останавливаюсь и заглядываю за угол – посмотреть, есть ли кто-нибудь у парадного входа. Вообще-то, мы идем к лимузину, который я считаю машиной Оуэна, но, чтобы не вызывать подозрений у Эвелин, я просто подхожу к ближайшей машине, открываю дверцу и вталкиваю ее внутрь.
– Патрик, – визжит она, довольная. – Это так неприлично. И лиму…
Я захлопываю дверь, обхожу машину и стучу в окно водителя. Стекло опускается.
– Привет, – говорю я, протягивая руку. – Пат Бэйтмен.
Водитель молча смотрит на меня, во рту зажата незажженная сигара, сначала он смотрит на протянутую руку, потом на мое лицо, потом на мою макушку.
– Пат Бэйтмен, – повторяю я. – В чем дело?
Он продолжает смотреть на меня. На всякий случай я трогаю свои волосы – вдруг они спутались – и, к своему удивлению и стыду, нащупываю две пары бумажных рогов. Блядь, на моей голове четыре рога. С криком «О боже!» я срываю их, в ужасе смотрю на мятые рога, швыряю их на землю и вновь обращаюсь к шоферу.
– Ладно. Пат Бэйтмен, – говорю я, приглаживая рукой волосы.
– Ну, Сид, – пожимает он плечами.
– Послушай, Сид. Мистер Оуэн сказал, что мы можем взять эту машину, так что… – Я замолкаю, в морозном воздухе мое дыхание превращается в пар.
– А кто такой мистер Оуэн? – спрашивает Сид.
– Пол Оуэн, как кто. Тот, кого ты возишь.
– Нет, это лимузин мистера Баркера, – говорит он. – А рожки-то были ничего.
– Черт, – говорю я, бегу к дверце, чтобы успеть вытащить Эвелин, покуда чего не вышло, но уже поздно. В ту же секунду, когда я открываю дверцу, Эвелин высовывает голову и визжит:
– Патрик, дорогой, мне так нравится. Шампанское, – в одной руке у нее бутылка «Кристала», в другой – золотистая коробочка, – и трюфели.
Я хватаю ее за руку, вытаскиваю из машины, сбивчиво бормочу: «Не тот лимузин, забери трюфели», – и мы направляемся к другому лимузину. Открыв дверь, я сажаю Эвелин, а потом иду вперед и стучу в окошко водителя.
Окошко опускается. На вид водитель – точная копия предыдущего.
– Привет. Пат Бэйтмен, – произношу я, протягиваю руку.
– Да? Привет. Дональд Трамп. Моя жена Ивана сидит сзади, – язвительно произносит он, пожимая мою руку.
– Ты не слишком-то, – предупреждаю я. – Мистер Оуэн сказал, что мы можем взять его машину. Меня зовут… о черт. Маркус.
– Ты только что сказал, что тебя зовут Пат.
– Нет. Я ошибся, – суровым голосом говорю я, глядя шоферу прямо в глаза. – Я ошибался, сказав, что меня зовут Пат. Меня зовут Маркус. Маркус Холберстам.
– Ты уверен? – спрашивает он.
– Слушай, мистер Оуэн сказал, что я могу взять его машину на ночь, так что… – я делаю паузу, – так что давай не рассусоливать.
– Я думаю, что мне нужно переговорить с мистером Оуэном, – играя со мной, говорит довольный шофер.
– Нет, погоди, – говорю я, но потом успокаиваюсь. – Слушай, я… все нормально. – Я начинаю чертыхаться про себя. – Но у мистера Оуэна очень плохое настроение.
– Мне не разрешается делать этого, – не глядя на меня, произносит водитель. – Это абсолютно незаконно. Никоим образом. Так что и не надейся.
– Послушай, командир, – говорю я.
– Это противоречит правилам компании, – заявляет он.
– Да на хуй правила компании! – рявкаю я.
– На хуй правила компании? – с улыбкой переспрашивает он.
– Мистер Оуэн сказал, что ничего страшного. Ты что, не слышал?
– Это невозможно, – качает он головой.
Я умолкаю, выпрямляюсь, провожу рукой по лицу, делаю вдох.
– Послушай меня… – Я снова набираю полную грудь воздуха. – У них там карлики, – я показываю назад, в сторону особняка, – и они вот-вот собираются запеть «О Танненбаум»… – Я смотрю на него умоляюще, с надеждой на сострадание и в то же время довольно испуганно. – Ты представляешь, как это ужасно? Эльфы, – сглатываю я, – поют хором… – и после короткой паузы говорю: – Ты только представь.
– Послушайте, мистер…
– Маркус, – напоминаю я ему.
– Ну, пусть Маркус. Я не могу нарушать правила. Ничего не могу сделать. Таковы правила. Я не собираюсь их нарушать.
Мы оба погружаемся в молчание. Я вздыхаю, смотрю вокруг, размышляя, стоит ли тащить Эвелин к третьему лимузину или лучше обратно к машине Баркера – он настоящий кретин, – но, черт возьми, я хочу лимузин Оуэна… Тем временем водитель тоже вздыхает:
– А если карликам охота петь, так пусть поют.
– Проклятье, – чертыхаюсь я, вынимая бумажник из газелевой кожи. – Здесь сто. – Я протягиваю ему два полтинника.
– Двести, – говорит он.
– Дерьмовый город, – бормочу я, передавая ему деньги.
– Куда хотите ехать? – со вздохом принимает он купюры, одновременно заводя машину.
– Клуб «Чернобыль», – говорю я, быстро открывая дверцу и усаживаясь в машину.
– Слушаюсь, сэр, – кричит он.
Как только я захлопываю дверцу, машина направляется в сторону Риверсайд-драйв. Я восстанавливаю дыхание и вытираю холодный пот со лба носовым платком от Armani, Эвелин сидит рядом. Повернувшись к ней, я вижу, что она вот-вот расплачется: губы у нее дрожат, она молчит.
– Не пугай меня. В чем дело? – Я испуган. – Что, ну что я сделал? Вальдорфский салат был изумителен. Ну что с тобой?
– О Патрик, – вздыхает она. – Это… прекрасно. Я не знаю, что сказать.
– Ну… – осторожно произношу я. – Я тоже… не знаю.
– Вот, – говорит она, показывая бриллиантовое ожерелье от Tiffany, это подарок Оуэна Мередит. – Помоги мне надеть его, дорогой. Ты не Гринч, милый.
– Но, Эвелин, – мямлю я, потом чертыхаюсь про себя, а Эвелин поворачивается ко мне спиной, чтобы я застегнул ожерелье.
Лимузин рванул вперед, и Эвелин со смехом падает на меня, целуя в щеку:
– Какая красота, как мне нравится… Ой, от меня, наверное, пахнет конфетами. Извини, милый. Налей мне шампанского, оно должно быть где-то здесь.
– Но… – я беспомощно смотрю на сверкающее ожерелье, – это не то.
– Что? – озираясь, спрашивает Эвелин. – Здесь есть стаканы? Что не то, милый?
– Это не то, – монотонно отвечаю я.
– Милый, – улыбается она, – у тебя есть еще что-то для меня?
– Нет, я имею в виду…
– Ну же, чертенок. – Она шаловливо ощупывает карман моего пальто. – Что это?
– Что «что это»? – холодно, с раздражением, спрашиваю я.
– Ты хочешь подарить мне что-то еще. Я сейчас угадаю. Кольцо, такое же, как ожерелье? – гадает она. – Браслет? Брошь? Вот оно что! – Она хлопает в ладоши. – Брошь к ожерелью!
Пока я пытаюсь оттолкнуть ее, завернув одну ее руку ей за спину, другая ее рука шарит за моей спиной и выхватывает что-то из моего кармана: это еще одно печенье с предсказанием, которое я подобрал у мертвого китайчонка. Она озадаченно смотрит на меня и говорит:
– Патрик, ты такой… романтичный, – а потом, рассмотрев печенье, уже с меньшим энтузиазмом добавляет: – Такой… оригинальный.
Я тоже смотрю на это печенье. Оно все в крови, я пожимаю плечами и как можно беззаботнее отвечаю:
– Ну, ты знаешь меня.
– Но в чем это оно? – Она подносит кусочек поближе к глазам. – Что это за… красный налет?
– Это… – Я тоже рассматриваю печенье, как будто пятна и меня заинтересовали, потом делаю гримасу. – Это кисло-сладкий соус.
Она с воодушевлением разламывает печенье и недоуменно читает предсказание.
– Что там? – вздыхаю я, пытаясь настроить радио, потом ищу взглядом портфель Оуэна, соображаю, где же может быть шампанское, как вдруг вижу безнадежно пустую коробку из-под шампанского «Тиффани» на полу и резко падаю духом.
– Тут написано… – Она замолкает, потом, прищурившись, перечитывает записку: – Тут написано: «Свежеобжаренная фуа-гра в „Цирке“ превосходна, а вот крабовый салат – так себе».
– Это мило, – бормочу я, продолжая искать фужеры для шампанского, кассеты, хоть что-нибудь.
– Здесь действительно так написано, Патрик. – Она передает мне записку, на ее лице проскальзывает легкая улыбка, которую можно различить даже в темноте. – Что бы это значило? – робко спрашивает она.
Я читаю записку, смотрю на Эвелин, потом снова на записку, потом в тонированное окно, в свете фонарей кружатся снежинки, люди на улицах ждут автобусов, по тротуарам бесцельно ковыляют нищие. Вслух я говорю:
– Все могло быть гораздо хуже. Гораздо.
– Милый, – она обнимает меня, гладит меня по голове, – обед в «Цирке»? Ты – самый лучший. Ты не Гринч. Беру свои слова обратно. Четверг? Четверг тебя устраивает? Ой, нет, я не могу в четверг, у меня травяные обертывания. А как насчет пятницы? И мы действительно хотим в «Цирк»? Может быть…
Я отталкиваю Эвелин и стучу в разделительную перегородку, колочу по ней костяшками пальцев до тех пор, пока водитель не опускает ее.
– Сид, то есть Эрл, как там тебя, в «Чернобыль» – не сюда.
– Нет, мы правильно едем, мистер Бэйтмен.
– Эй!
– Я имею в виду, мистер Холберстам. Авеню С, верно? – Он вежливо кашляет.
– Может быть, – говорю я, вглядываясь в окно. – Я не понимаю, где мы.
– Авеню С? – Эвелин поднимает взгляд от ожерелья, которое Оуэн купил для Мередит. – Что за авеню С? С как в… Cartier, да?
– Там клево, – заверяю я ее. – Там очень клево.
– Ты там был? – спрашивает она.
– Тысячу раз, – бормочу я.
– «Чернобыль»? Нет, только не «Чернобыль», – ноет она. – Милый, сегодня же Рождество!
– Ну и что, черт возьми? – спрашиваю я.
– Водитель, а водитель. – Эвелин тянется вперед, балансируя на моих коленях. – Водитель, мы едем в «Радужный зал». Водитель, в «Радужный зал», пожалуйста.
Я усаживаю ее на место.
– Не обращай на нее внимания. «Чернобыль». И как можно скорее.
Я нажимаю кнопку, и перегородка поднимается.
– Ну, Патрик! Сегодня же Рождество!
– Ты повторяешь это, как будто это что-то значит, – говорю я, не сводя с нее глаз.
– Но сегодня Рождество, – опять ноет она.
– Не выношу «Радужного зала», – твердо говорю я.
– Но почему, Патрик? Там самый лучший вальдорфский салат. Тебе понравился мой салат? Тебе понравился мой вальдорфский салат, милый?
– О боже, – шепчу я, закрывая лицо обеими руками.
– Только честно. Понравился? – спрашивает она. – Это единственное, что меня волнует, и еще фарш из каштанов… – Она замолкает. – Потому что фарш был… густой, понимаешь…
– Я не хочу ехать в «Радужный зал», – перебиваю я ее, все еще закрывая лицо руками, – потому что там я не смогу купить наркотиков.
– Вот как. – Она неодобрительно смотрит на меня. – Так-так-так. Наркотики, Патрик? О каких это наркотиках идет речь?
– Речь идет о наркотиках, Эвелин. О кокаине. О наркотиках. Я хочу сегодня кокаину. Поняла? – Я выпрямляюсь и в упор смотрю на нее.
– Патрик, – говорит она, качая головой так, словно утратила в меня веру.
– Я вижу, что ты смущена, – напираю я.
– Я просто не хочу иметь с этим ничего общего, – говорит она.
– А ты и не будешь иметь с этим ничего общего, – отвечаю я. – Тебе, может, ничего и не предложат.
– Я просто не понимаю, почему тебе обязательно надо испортить мне именно этот праздник.
– Представь, что кокаин – это иней. Рождественский иней. Дорогой рождественский иней, – говорю я.
– Ну, – произносит она, просветлев. – Ведь это так захватывающе – опуститься на дно, да?
– Ничего себе «дно» – тридцать долларов за вход с каждого, Эвелин. – Потом я с недоверием спрашиваю: – А почему Дональд Трамп не был приглашен на твою вечеринку?
– Опять Дональд Трамп, – стонет Эвелин. – О боже. Так вот почему ты все время ерничал? Это наваждение должно прекратиться! – почти кричит она. – Вот почему ты вел себя как полный кретин!
– Это из-за вальдорфского салата, Эвелин, – говорю я, стиснув зубы. – Это из-за вальдорфского салата я вел себя как полный кретин.
– О господи. Не может быть. – В отчаянии она запрокидывает голову. – Я так и знала. Так и знала.
– Но ведь ты даже его не готовила! – ору я. – Ты его купила, его привезли!
– О боже, – причитает она, – поверить не могу.
Лимузин останавливается перед клубом «Чернобыль». Несколько человек томятся у входа. Выйдя из машины, я использую Эвелин в качестве тарана, к ее вящему неудовольствию. Проталкиваясь сквозь толпу, я, к счастью, замечаю, что перед входом стоит человек, очень похожий на Джонатана Лизердейла, и, уже просто толкая вперед Эвелин, которая так и держит в руках «рождественский подарок», я кричу ему: «Джонатан, эй, Джонатан!» Как я и ожидал, толпа разом подхватывает крик. Обернувшись, Джонатан замечает меня и кричит в ответ: «Привет, Бакстер», – подмигивает, показывает большой палец, но не мне, а кому-то еще. Мы с Эвелин все равно делаем вид, что мы из его компании. Охранник опускает канат прямо перед нами и спрашивает:
– Это вы приехали в том лимузине? – мотнув головой в сторону бордюра.
– Да, – с готовностью киваем мы с Эвелин.
– Проходите, – произносит он, поднимая канат.
Мы входим, и я выкладываю шестьдесят долларов и не получаю ни единого талона на выпивку. В клубе, как и полагается, темно, только вспышки стробоскопа освещают зал, но даже в этих вспышках я вижу лишь, как дымит сухой лед и еще одна симпатичная девка танцует под INXS, «New Sensation»: музыка орет из динамиков с такой силой, что тело вибрирует. Я прошу Эвелин сходить в бар и принести два бокала шампанского.
– Конечно, – кричит она в ответ, наугад направляясь в сторону единственной светящейся полоски неона, – судя по этому свету, только там может продаваться алкоголь.
Тем временем я покупаю грамм у человека, похожего на Майка Дональдсона, и через десять минут, пока я наблюдаю за танцующей девкой и взвешиваю за и против насчет того, а не стоит ли кинуть Эвелин, она возвращается с двумя наполовину наполненными фужерами. Судя по ее лицу, она негодует.
– Это «Корбель», – кричит она. – Давай уйдем.
Я отрицательно качаю головой и тоже ору:
– Пойдем в туалет.
Эвелин идет за мной.
Туалет в «Чернобыле» один – общий. Там уже присутствуют две другие пары: одна пара заперлась в единственной кабинке, вторая пара с нетерпением ждет, когда кабинка освободится, – как и мы. На девушке топ на лямках из шелкового джерси, шифоновая юбка и шелковые туфли с завязками, все от Ralph Lauren. На парне костюм какой-то итальянской марки, то ли William Fioravanti, то ли Vincent Nicolosi, а может, Scali. У обоих стаканы с шампанским: у него – полный, у нее – пустой. Тишина, только из кабинки доносится шмыганье и приглушенный смех. Дверь в туалет такая толстая, что музыки совершенно не слышно, только глухое буханье ударных. Парень нетерпеливо постукивает ногой. Девица все время вздыхает и странно взмахивает головой, отчего волосы соблазнительно струятся по ее плечам. Потом она смотрит на Эвелин и на меня, шепчет что-то своему парню, потом снова что-то шепчет, тот кивает, и они уходят.
– Слава богу, – шепчу я, нащупывая грамм в своем кармане, потом обращаюсь к Эвелин: – Ты почему притихла?
– Это все вальдорфский салат, – бормочет она, не глядя на меня. – Черт побери.
Раздается щелчок, дверь кабинки открывается, и оттуда выходит молодая пара: парень в двубортном костюме из шерстяной саржи, хлопчатобумажной рубашке и шелковом галстуке, все от Givenchy, на девушке – шелковое платье из тафты со страусиными перьями от Geoffrey Beene, серьги из позолоченного серебра от Stephen Dweck Moderne и бальные туфли от Chanel. Они незаметно вытирают носы, стоя перед зеркалом. Но как только мы с Эвелин собираемся войти в освободившуюся кабинку, в туалет влетает первая пара и пытается занять ее.
– Прошу прощения, – говорю я, расставив руки и закрыв ими вход. – Вы ушли. Теперь наша очередь, знаете ли.
– Мне так не кажется, – мягко говорит парень.
– Патрик, – шепчет сзади Эвелин, – ну пусти их…
– Нет. Теперь наша очередь, – отвечаю я.
– Да, но мы здесь ждали раньше.
– Послушай, я не хочу ссориться…
– А сам ссоришься, – замечает его скучающая подруга, умудрившись все-таки выдавить улыбку.
– О господи, – бормочет позади Эвелин, выглядывая из-за моего плеча.
– Послушай, давай прямо здесь, – предлагает девка, которой я не отказался бы засадить.
– Ну и сучка, – бормочу я, качая головой.
– Послушай, – смягчаясь, произносит парень, – пока мы спорим, кто-то из нас уже мог бы быть там.
– Да, – отвечаю я. – Мы.
– Бог ты мой, – говорит девушка, уперев руки в боки и глядя на нас с Эвелин. – Кого они только сюда пускают!
– Вот сучка, – не верю я своим ушам. – Тебе известно, что ты ведешь себя мерзко?
Поперхнувшись, Эвелин сжимает мое плечо («Патрик!»).
Парень, прислонившись к двери, уже начал нюхать свой кокаин, черпая порошок из коричневого пузырька и хихикая после каждой порции.
– Твоя подруга – законченная сука, – обращаюсь я к парню.
– Патрик, – говорит Эвелин, – прекрати.
– Она сука, – говорю я, показывая на девушку.
– Патрик, извинись, – говорит Эвелин.
У парня начинается истерика, запрокинув голову, он громко шмыгает и пытается восстановить дыхание.
– О господи, – испуганно произносит Эвелин. – Почему ты смеешься? Защищай ее.
– Зачем? – пожимает плечами парень, обе его ноздри испачканы белым порошком. – Он прав.
– Я ухожу, Дэниэл, – едва не плачет девушка. – Это невыносимо. Я тебя ненавижу. И их ненавижу. Я предупреждала тебя еще в «Байсе».
– Давай, – отвечает парень. – Уходи. Давай же. Вали. Мне плевать.
– Патрик, что за кашу ты заварил? Это никуда не годится. – Эвелин отступает от меня на несколько шагов, потом добавляет, глядя на флуоресцентные лампочки: – И этот свет… Я ухожу.
Но она остается, словно чего-то ожидая.
– Я ухожу, Дэниэл, – говорит девушка. – Ты слышал?
– Давай, – машет ей рукой Дэниэл, рассматривая в зеркало свой нос. – Я сказал – вали.
– Я занимаю кабинку, – обращаюсь я ко всем. – Ничего? Никто не возражает?
– Разве ты не собираешься защищать свою подругу? – спрашивает Эвелин Дэниэла.
– Господи, ну что ты от меня хочешь? – смотрит он на нее в зеркало, вытирая нос и снова шмыгая. – Я пригласил ее на ужин. Представил ее Ричарду Марксу. Господи, ну что еще ей нужно?
– Может, мне нужно, чтобы ты его как следует отлупил, – говорит девица, указывая на меня.
– Дорогая, – качаю я головой, – если бы ты знала, что я могу с тобой сделать обыкновенной вешалкой.
– Прощай, Дэниэл, – после театральной паузы говорит девушка. – Я ухожу.
– Отлично, – отвечает Дэниэл, вынимая пузырек. – Мне же больше достанется.
– И не звони мне, – кричит она, открывая дверь. – Мой автоответчик включен, и я вижу, кто мне звонит!
– Патрик, – натянутым тоном говорит Эвелин, – я буду на улице.
Несколько мгновений я смотрю из кабинки на нее и на девушку, стоящую в дверях:
– И что теперь?
– Патрик, – предупреждает Эвелин, – не говори того, о чем пожалеешь.
– Уходи. Просто уходи. Можешь взять лимузин.
– Патрик…
– Уходи! – рявкаю я. – Гринч сказал: уходи!
Я хлопаю дверцей кабинки и начинаю зачерпывать кокаин из конверта своей пластиковой карточкой АmЕх. Между занюхиваниями я слышу, как Эвелин уходит и, всхлипывая, говорит девушке:
– Он заставил меня уйти с моей собственной рождественской вечеринки, ты представляешь? С моей собственной вечеринки?
Девушка ухмыляется:
– Ну ты даешь.
Я начинаю хрипло смеяться, стукаясь головой о стены кабинки. Я слышу, что парень, шмыгнув носом еще пару раз, сваливает. Прикончив почти весь грамм, я высовываюсь из кабины, чтобы проверить, не вертится ли где-нибудь поблизости обиженная Эвелин с закушенной губой (ай-ай-ай, детка), но она не вернулась. И я представляю себе Эвелин с подругой Дэниэла в постели: девушка раздвигает ноги Эвелин, Эвелин на четвереньках лижет ее анальное отверстие, пальцем массирует пизду, и от этого меня немного мутит. Возбужденный, я выхожу из туалета, чтобы найти себе кого-нибудь.
Но уже поздно, и публика изменилась: теперь здесь больше панков, рокеров и черных, меньше парней с Уолл-стрит, слоняются богатые скучающие девчонки с авеню А. Музыка тоже поменялась: вместо Белинды Карлайл, поющей «I Feel Free», черный рэпер выкрикивает: «Her Shit on His Dick»[24], если мне слух не изменяет. Я подкатываю к двум симпатичным богатым девчонкам, обе одеты в уродские платья а-ля Бетси Джонсон, а я обдолбан по самое не могу и начинаю с фразы типа: «Клевая музыка – мы не встречались в Salomon Brothers?» Одна из этих девок ухмыляется и говорит: «Катись на Уолл-стрит», а другая, с серьгой в носу, добавляет: «Яппи ебаный».
Они говорят это, несмотря на то что во мраке мой костюм кажется черным, а галстук (пейсли, Armani, шелк) почти развязан.
– Слушайте, – отвечаю я, скрипя зубами, – можете считать меня гадким яппи, но я, честное слово, не таков, – объясняю я им, быстро сглатывая. Крыша у меня совсем поехала.
Вместе с ними за столиком сидят двое черных. Оба в потертых джинсах, футболках и кожаных куртках. У одного отражающие темные очки, другой – с бритой головой. Оба смотрят на меня. Я вытягиваю согнутую руку, пытаясь изобразить рэпера.
– Эй, – говорю я. – Я свежак. Свежак как… глушак. Глушайший. – Я отхлебываю шампанское. – Глушак, короче.
В подтверждение этого я подхожу к чернокожему парню с дредами и восклицаю: «Растаман!» Я протягиваю руку, ожидая, что он хлопнет своей пятерней о мою. Но ниггер стоит как вкопанный.
– Я имею в виду, – кашляю я, – mоп[25], – и потом с меньшим энтузиазмом: – Может, устроим как-нибудь джем…
Он уносится прочь от меня, качая головой. Я смотрю на девушек: они тоже качают головой – знак, что мне не следует приближаться. Перевожу взгляд на симпатичную девку, танцующую сама с собой рядом с колонной, допиваю шампанское, подхожу к ней и спрашиваю ее номер телефона. Она улыбается. Выход.
Это китайские, а не японские блюда.
«Ее дерьмо на его члене» (англ.).
Мой (фр.).